Hounds and Bullets

Дорога заняла почти час, благо, офис стоял относительно близко. В здание заходили молча. За столько лет совместной работы маршрут стал крайне привычным. Хватило всего пару минут, чтобы пройти насквозь ювелирную лавку. Два поворота направо, затем уткнувшись в железную дверь. Отпереть крепкий замок и оказаться на лестничном пролёте. Наверх — производственные цехи с сетью кабинетов, вниз — цепи подвалов, что гражданским лучше не знать и не видеть. Сейчас нужно именно туда. Сколько Сергиевский помнил, здесь всегда было тихо и почти непроглядно темно. В детстве он боялся этого, неловко цеплялся пальцами за габардиновые пиджаки отца. Теперь же почти с удовольствием коротал свои дни, поддерживая семейный бизнес. Было даже что-то забавное в том, как дюжинно выглядели подвальные коридоры. Для простого, равнодушного обывателя всё подходило на обыкновенные офисы, ничем не примечательные. Вот только каждая дверь здесь была пулестойкой и выбивалась с огромным трудом. Дьявольская цитадель наяву, чьи обитатели, не повязанные даже кровными узами, были роднее друг для друга любой истинной семьи. Грубые, угловатые нравом, как острые россыпи шрапнелей. Но самые единодушные из всех людей, готовые рвать в клочья и перегрызать глотки за каждого своего. И на вершине всего этого хаоса стоял, управляя, Анатолий Сергиевский. Единственный, кто сиял фианитами в этом скопище грязи и пустой простоты. Безоговорочный лидер покорной стаи сиволапых шакалов. Хозяин церберовой своры, в чьих стальных руках натянулась их закалённая привязь. Ни разу в жизни не получивший золотой ложки, он приручил их с бездонного нуля. Холлы пусты. Кроме него с Арбитром никого — так всегда. И всё же где-то в конце, под дверью последнего кабинета показались две рослые фигуры. Видно было лишь коренастые силуэты, но этого достаточно, чтобы по загривку закололо напряжением. Аудиенции никто не назначал. Дело, кажется, дрянь. Один из пришедших, чутко заслышав приближающиеся шаги, резко дёрнулся. Рефлекторно хлопнул напарника по плечу и тревожно, громче нужного, шикнул: «Морион! Морион вернулся!» Оба тотчас вытянули спины, невольно добавив себе угрожающей высоты. Бритоголовые, в запятнанных олимпийках, смиренно выстроились перед Сергиевским. Он их знает — это Слепой и Калико, одни из «быков», как принято называть. По ним даже видно: у первого повязь через выбитый глаз, а второму несколько лет назад кислотными пятнами прожгли всё лицо. Опасные для кого угодно, но только не для своего лидера. Молчат. Ждут, пока удача повернётся к ним нужной стороной, чтобы прощупать настроение. Но натыкаются лишь на неприступную стену. — В чём дело? — Анатолий даже бровью не ведёт. Тем не менее, в его голосе нет ни капли стали. Бойцы переглянулись, прежде чем хоть кто-то из них ответит. — Нарисовался тут баклан один, — отрывисто проскрежетал Калико. — Выцепил нас здесь же, на бане… — На Нагатинской, — вставил Слепой. — Ага. Нас двое, и он один. А рвался, будто с ним ещё человек десять таких обезьян, — не глядя своему лидеру в глаза. — Не успели прощёлкать ничего — он мне перо к рёбрам и орёт что-то. Че хотел — в душе не знаем. — Да к тебе он хотел, начальник, отвечаю. Но что городит, правда чёрт разберёшь. Нерусский он, говорю. Кукарекал-кукарекал, а как по морде получил, так угомонился и заладил: «Серигевский» да «Сергиевский». — Я его сразу загасить хотел, — вмешался с признанием Калико. — А как фамилию услышал, так всё! Анатолий выслушал без единой эмоции. Он и не вдумывался особо в чужие слова. Хватило лишь услышать короткий факт — на его территории был посторонний, угрожавший его людям. Масло в котёл терпения пролито. Осталось только закипеть. Сергиевский плавно кивает, стиснув до побеления желваки. Спрашивает без интереса: — Где он? — Попал туда же, куда и все, — робким оскалом в ответ. — Сидит, не рыпается в подполье. Это срывает последний рычаг где-то там, в голове. Распаляет подожжённым порохом в кровь, разливается в венах. Каждая секунда превращается в обратный отсчёт до фатального, когда тело по клеточкам разгорается силой. Пора всё выплеснуть. — Спасибо, что без самодурства. Я разберусь. Можете возвращаться на свою точку. Развернуться и уйти. Нет нужды в том, чтобы проследить за исполнением приказа. Плечом к плечу следует Арбитр. Сейчас он бесконечно молчащий и потонувший в мыслях. Совсем не тот, что был в машине. Его характер всегда претерпевал удивительным образом такую метаморфозу, когда дело доходило до выполнения долга. Он был замечательным в душе человеком, порою шутил невпопад. Но когда вступал обыкновенно в права консильери, не давал просочиться наружу ни одной мысли. Сергиевский, хотя и знакомство их минуло двадцать лет, до сих пор не мог разгадать его полностью. Даже сейчас, обернувшись, не видел ни намёка на душу в опустевших глазах. Только готовность. Стремление выполнять. — С последнего раза всё готово? — Разумеется. Как и всегда, — Арбитр сухо кивает. — Всё на своих местах. Мне стоит принести ещё что-то? — Шахматы.

***

Душно. Настолько, что обжигает лёгкие. В воздухе ощутимо пахнет контрастом гари и сырости. Каждый свой визит сюда Анатолий ловит себя на мысли, что ненавидит это место. И всё же продолжает приходить из раза в раз. На всё помещение, пустое и глубокое, только пара лампочек. Их ничтожного света едва ли хватает, чтобы погрузить помещение хотя бы в полумрак. Но каждый хлипкий проводок подвешен к потолку настолько искусно, что позволяет видеть любую нужную деталь. Несколько шагов вглубь комнаты. Из центра доносится гадкий, протяжный скрип. Анатолий узнает этот звук — скрежет металлических ножек стула по холодному бетону на полу. Он довольно хмыкает. Не иначе, жертва в сознании и явно трезва, раз боится. Треплется раненой птицей о железную клетку, лелея надежду выбраться. Вот только единственная дверца наружу захлопнулась минуту назад. Есть что-то пьянящее в том, чтобы приближаться так неизбежно и слышать в ответ отчаянные попытки сдвинуться в сторону, сбежать. Сергиевскому ничего не стоит в считанные секунды нависнуть над своей жертвой, издевательски уперевшись носком в перекладину проножки. Под весом ещё одного тела стул почти клонится вперёд, заставляя жертву испуганно дёрнуться. — Посмотрим, что тут у нас, — Анатолий душит одним только своим присутствием, склоняясь ближе. Равнодушно обводит взглядом свежие гематомы на чужом лице. — Вопиющее недоразумение, не считаешь? Что ж, по крайней мере, ты жив. Это, поверь, уже победа. Он не может не усмехнуться, когда с презрением замечает, как бегают зрачки в глазах напротив. Нервно хочет отчего-то вдавить эти мазутные блюдца прямо в радужки, лишь бы остановить. Но не делает почти ничего. Вместо этого, благодушно сдёргивает полоску клейкой ленты с треснувших губ, позволяя с собой говорить. Правда, оставив липкий лоскут свисать с побледневшей щеки, как напоминание. Сергиевский почти отчётливо слышит озверевшее биение сердца в груди его жертвы. Так громко и сбивчиво, что не слышно собственное. Мерзость. Он спешно выпрямляется, тут же пиная стул подальше от себя. С трудом продвигая по бетону чётко под медовые лучи ламп. — Начнём с простого. Ты знаешь, почему ты здесь? Словно не осознав свободы на губах, пойманный несчастно вертит головой в непонимании — это чужой для него язык. Дрожит ошпаренно, дёргая позади себя верёвки на запястьях. Пытается выбраться, но при этом отчётливо знает, с кем сейчас имеет дело. Знает, что лучше играть по-хорошему. В ответ ему ни малейшей реакции. Намеренно. Чтобы оставить в незнании, чего ожидать дальше. — Ты иностранец, — не спрашивает, просто констатирует факт Анатолий. — Вот только откуда? Больные от страха глаза заметались по дымной темноте комнаты, словно правильный ответ скрывался где-то в плоскости стен. Привязанный, кажется, понял вопрос чисто интуитивно. Ждал, что рано или поздно спросят, и торопливо залепетал. Неясно, до мерзкого слякотно, не готовый совладать с истерикой. И среди этих всхлипов хаотичным выкриком раз за разом повторял единственно чёткое: «Америка». Вот же… Сергиевский напряжённо оскалился. Мимолётно обернулся к своему консильери, стоявшему в стороне, чтобы обменяться волнением. Он с великим счастьем не поверил бы, назвал бы показным кривлянием, если бы… Если бы не слова Молокова тогда. О гравировке с латинской буквой. — Арбитр, развяжи, — твёрдой командой. — Мне нужны его руки. Подчинённый вмиг оказывается рядом, в несколько точных движений ослабляет верёвки на чужих запястьях. Не роняет в ответ ни слова, лишь выполняет порученное. Под короткий кивок своего лидера подносит ближе покрасневшие руки. Держит их даже слишком крепко. Сердце на миг забывает, как биться. Зрачки расширяются, смотря в одну точку. На самую главную вещь: Запонки. Чёртовы золотые запонки. Время вокруг разом сдавливает лёгкие, наполняя кипящим свинцом. Сергиевский знает — подчинённый тоже видел. Не мог не увидеть. Ситуация становится интереснее, вынуждая переменить правила игры. — Впечатляет, — тянет, не меняясь в лице, Анатолий. И тотчас переходит с русского на язык, известный его жертве. — В таком случае, у меня есть парочка вопросов. Можешь не волноваться, это просто небольшая беседа. Я хочу только поговорить. Но сперва кое-что ещё. Загнанная в угол «добыча» сжалась теснее прежнего, пытаясь стать незаметнее, уменьшиться так, чтобы не нашли. Никакой попытки вырваться, сбежать. Только благоговейный страх. Идеально. Арбитр, получив безмолвный сигнал, немедля выпускает воспалённые от верёвок запястья из своих рук. Отходит на пару шагов назад, исчезнув из света ламп. Чтобы через секунды методично подтолкнуть в центр комнаты низкий журнальный стол, шаркнувший колёсиками. А вместе с ним шахматную доску с полным комплектом фигур. — Я надеюсь, ты знаешь, как с этим обращаться? — то ли серьёзно, то ли с намеренным принижением. Сергиевский, не глядя, делает первый ход белой пешкой на d4 и коротким жестом руки приглашает к партии. Сама эта затея — вопиющая издёвка, подстроенная назло. Однако он ведёт себя так, словно в эту минуту начинает реальный игровой чемпионат. На самом деле, шахматы были его первой и неотвратимой любовью ещё с юности. Анатолий буквально упивался игрой, кропотливо воспитывая в себе хладнокровного стратега. Здесь были первые победы, первые жертвы. Он бил на поражение с невероятной гордостью, загоняя своих противников в истовое смятение. А после с лучезарной улыбкой блистал каждым успехом. До одного рокового дня. — Я бы советовал тебе быть внимательнее, — он проследил взглядом за рукой своей жертвы, сдвинувшей коня на f6. — Когда-то у меня были все шансы встать на путь гроссмейстера. Были. Пока их с жестоким равнодушием не растоптали единственным, но разбившим вдребезги проигрышем. А затем разрушили последнюю надежду словами тренера, дескать, очень жаль, но из Толи ничего не получится. И вот он, почти уничтоженный, наконец возвышался над целыми сотнями покорных. Истерзанный однажды, стал абсолютным воплощением превосходства. Теперь у всеобъемлющей власти его глаза. Теперь шахматы — просто отдушина. И безбожный, но утончённый способ истязать свою жертву морально. Больше не было удовольствия от процесса. Иной раз Анатолий даже позволял себе не продумывать ходы, настолько легко угадывал соперника. Главная роль, последний приоритет достался чужому страху. И терзающему трепету предвкушения в груди, растущему с каждой ошибкой оппонента. Смиренному, но пьяному ожиданию последнего, летального промаха. Чтобы выставить мат. И, взяв в свои руки, решить ещё одну жалкую судьбу. Точно так же, как и сейчас. Он с натяжением стали в нервах следит за ходом партии. Фигуры обоих мечутся по доске в причудливом танце, чередуя угрозы с защитой, потери с удачными позициями. Сердце срывается, спотыкается за рёбрами. В напряжённых глазах — пожар, за висками — дробный лязг пульса. Сергиевский забывает дышать. Не мигает. Он намеренно блефует, уступая в каких-то местах. Знает, что расслабит противника, без того запуганного. Готовит этим устойчивую для себя почву, чтобы в нужный момент повергнуть в оглушающий крах. Всё идёт к знакомой, давно выученной развязке. Считанные ходы. Он держит каменную маску на холодном лице, но внутри всё неистово содрогается. Плевать, что спину сверлит взгляд консильери. Плевать, что противник, несмотря на положение, стал жёсток. Его грандиозно продуманный план мчит на исполнение. Перед глазами плывёт. Оппонент делает ход. Ничья. И мира нет. Его — Сергиевского — тоже. Он испорчен. Он разодран. Не выходит скрыть того, как мимолётно трясутся плечи. Все это видели. Тихий, но глубокий выдох. Чтобы выпустить с кислородом эмоции. С примирением проигравшего усмехнуться, заглянув в затравленно-осмелевшие глаза. — Великолепное сопротивление, — с напускным довольством заключает Анатолий, отдавая консильери приказ избавиться от лишней мебели. Стол исчезает вместе с доской под руками подчинённого всего за пару минут. — Перейдём к серьёзным вещам. Кто и для чего тебя подослал? Ответа нет. Жертва отворачивает голову вбок, пялясь в пол без единого слова. Руками тоже не движет, небрежно уронив, хоть те свободны. Одурманившись своим героизмом, наивно думает, что имеет право молчать. Считает, словно может выставлять теперь свои рамки. Хотя и остаётся неизменно паршивой крысой. Сергиевский фыркает, находя это забавным. Пусть так. Он терпеливо пронизывает пойманного острым взглядом. Чувствует, как внутри разливается, плещет керосином ярость. И всё равно временит, стискивая зубы. Хочет, чтобы связанный подбросил спичку сам. Руки показательно тянутся вверх в жесте принятия. Анатолий молча сгибает одно плечо за другим, стягивая с себя пиджак. Не глядя, роняет на пол, не подумав ни о пыли, ни о каплях запёкшейся крови там, под ногами. Он нутром чувствует, как прытко грозится рухнуть последний храм холодного спокойствия. И решает собственными руками протяжно-медленно выдернуть кирпичи из фундамента. Шаг вперёд. Вновь заталкивая в угол, лишая мнимой свободы. Предвкушение самого грандиозного пронзает лёгкие. Копится под диафрагмой, чтобы совсем скоро выплеснуться наружу. Жертва заметно стискивает ладони в кулаки, жмёт голову в плечи и морщится в ожидании удара. Тоже чувствует, чем всё закончится, а потому боится до неудержной дрожи. Закрывает, жмурясь, глаза под проницательной слежкой. В густой тишине слышится новое движение — Арбитра. Вот и всё. Мышеловка захлопнулась. Некуда бежать, поздно прятаться. — А знаешь ли ты вообще, с кем говоришь? — ровный тон обернулся почти змеиным шипением. — Знаешь, на чьей ты территории? От этого голоса утробно трясёт изнутри. Жертва бессильно скулит, не выдерживая давления. — Сергиевский… Вы — Анатолий Сергиевский, — всхлипывает, заикаясь и еле двигая языком. — Вы и Ваши люди… мафия. Вы — мафия! Анатолий зло прыскает, без улыбки растягивая губы. — Нет, идиот, — он плавно распрямляет плечи, мнёт пальцами ладони, щёлкнув поочерёдно флангами. — Мы русские. Удар. Прямо в скулу. Причиняя боль, но не ломая в песок хрупкую кость. Тело жертвы с тяжёлым грохотом валится на пол под тараном чужой силы. Опрокидывается назад вместе со стулом, чья спинка неистово врезается в позвоночник. Мученик одичало взвывает, почти надрывая горло. Крик разбивается о холодный бетон стен, течёт эхом по комнате. Сергиевский проходит прямо над обмякшим корпусом, чтобы с размаху наступить на дрожащую грудь, пиная. Хрип. Воздух напитывается тяжёлым, стальным запахом. Придавленный к земле, пленник громко закашливается, захлёбываясь собственной кровью. Анатолий брезгливо морщится, когда алые брызги попадают на тёмные штанины его брюк. Еле сдерживает себя от желания разорвать чужой рот носком туфли, лишь бы не было этой грязи. — Ты неплохо играешь в шахматы. Думаю, тебе известно о правиле касания, — он нагибается ниже к упавшему, разглядывая рассечённые ударом скулы. — «Прикоснулся — будешь за это отвечать». Так вот, ты тронул моих людей. Ты угрожал им, а значит и мне тоже. Обижая одного члена организации, ты задеваешь всю организацию. Более того, ты зашёл на мою территорию. Парня внизу отчаянно затрясло. Давясь, он болезненно и рвано втягивал воздух. Как чумы боялся момента, когда его горло продавят следующим шагом. — А теперь ты понесёшь за это наказание, — неожиданно громко рявкнул Сергиевский, затем отшатнувшись в сторону, но не убирая ноги. — Арбитр? Фас. И вот тогда консильери срывается с места, как подручная собака. Ни один мускул на его лице не вздрагивает. Он — функция, он — инструмент. Для него больше нет ничего, кроме задачи, что должна быть выполнена. Он приближается быстрым шагом, опускаясь на колени возле тела. Чётко напротив своего лидера. Дёргает руку жертвы на себя, шарит свободной ладонью во внутреннем кармане пиджака. Действия отточены, выверены. Словно он делал это уже сотню раз. Горло пленника разрывают мольбы о свободе, когда в чужих пальцах проблёскивает остро заточенная сталь. Звон. Вопль. Нечеловеческий вой, леденящий изнутри. Арбитр резким движением отрезает их жертве мизинец сигарными ножницами. Секунду возится с тонкой костью, раздирая напополам и выбивая из мученика новый крик. Сергиевский не смотрит, когда свежая кровь нещадно заливает пол. Не хочет видеть, как багровые капли затапливают по локти рукава его консильери. Красное на кипенно-белом. Ладони вместе со светлыми перчатками впитывают в себя этот цвет. Цвет боли и отчаяния. Цвет правосудия. Арбитр холодно стирает последние алые следы со своей щеки, как делал уже тысячи раз. Словно ничего не чувствует. Словно создан убивать и терзать по одному только приказу. Словно он и вправду не человек, а блестяще начищенный, слаженный механизм с прописанной программой. Консильери упрямо игнорирует ошмёток чужого пальца, выуживая маленький платок из нагрудного кармана и принимаясь педантично протирать инструмент от грязи. — Сделаешь перевязку и вывезешь его на нейтральные воды, — холодно отчеканивает Сергиевский, наконец выпуская тело — больше нет необходимости держать. Жертва без сознания от кровопотери. — Оставишь ему в кармане бинты и записку с адресом, как договаривались. Если не доползёт до своих — не наша забота. Так происходит всегда. Словно по запутанной плёнке старого, разбитого магнитофона. Каждый раз он с особым, увлечённым двуличием намагничивает затянутую атмосферу. Фальшиво сулит безопасность сахарным тоном, между тем приставляя к чужому горлу заряженный пистолет. Криводушно кружит по самой грани, лишь бы выманить то, что хочет услышать. Бьёт и душит за самое горло, но никогда, ни-ко-гда не смотрит на чью-то последующую смерть. С какой-то прозрачной, мнимой болью отводит в сторону глаза, почти морщась. Тихо терпит, пока пытка закончится. А дальше — всё на круги своя, вот только на лице отпечатывается неизбежно скорбь. Такая, как если бы от него самого каждый раз отрубали по куску не от тела, но от души. Для своего титула, для мира, в котором находится, он был несказанно справедлив ко всем без исключений. И никак не жесток. Оттого становился виновником сотен гибелей, только перешагнув через собственную, моральную жалость к этим людям. Анатолий достаёт из кармана брюк пачку сигарет и тревожно закуривает, отходя в сторону. У него нет и не появлялось привычки. Сейчас просто нужно. Чтобы отпугнуть вязкое, давящее чувство в груди. Чтобы страх перестал сжимать лёгкие, наконец позволил вдохнуть. За спиной череда шорохов — Арбитр возится с ещё живым, но недвижным телом. Любезно перематывает искалеченную ладонь, после оттаскивая жертву ближе ко входу в подвальное помещение. Так удобнее будет забрать затем. — Я закончил, — коротко оповещает консильери, прежде чем приблизиться к своему главе. Подступает почти вплотную, но не решается прикоснуться и просто ждёт. — Всё в порядке? Сергиевский хмуро поворачивается к нему. Машинально ведёт плечом, ощущая чересчур близко чужое присутствие. — В цыганочку со мной играть вздумал? — без улыбки смеётся в ответ на попытки прочесть себя насквозь. Прячет за шутками напряжение. Подчинённый роняет усталый выдох, движением головы заменяя отказ. — Морион… Тоесть, Толь, — осекается Арбитр, вспоминая про уговор обращаться по имени. — Мне нужно задать один вопрос. — Задавай. Тот мнётся в неуверенности, стоит ли вообще затрагивать такую тему. Не может предсказать реакцию. Но в то же время осязает всем телом, как взволнован собеседник — его тревога забивает воздух, как плотная вата. — Всё то время, что мы работаем вместе, — заговаривает консильери. — Ты каждый раз так упорно и долго запугиваешь их всех. Ходишь вокруг да около, нагнетаешь своими угрозами, но никогда и пальцем не трогаешь. Самое серьёзное за эти годы — сегодняшний удар. Ты так мастерски играешь с их страхом, но ни за что не выполняешь обещанного. Почему? Анатолий терпеливо промалчивает. Бесшумно выпускает из лёгких клубы терпкого дыма, едва наклоняя голову вбок. Каждый вдох гнёт, выламывая, рёберные кости. — Все в группировке знают, что ты мой исполнитель, — он ведёт ладонью по воздуху, как бы подчёркивая пеплом сигареты очевидное. — Мне нет нужды утруждать себя лишним насилием. Тем более… Пока я ничего не совершил, меня ни в чём нельзя обвинить, понимаешь? Так против меня не смогут дать показаний в суде, а значит, я всегда буду рядом с вами. — Перекладываешь всю ответственность за смерти на меня? — Арбитр дёргает уголком губ, стряхивая дымку горечи. — Что ж, твоя правда. Раз думаешь, что готов мной пожертвовать — продолжай. — Не подумай ничего личного, ладно? Я просто не могу дать организации разрушиться вновь. Без лидера всё загнётся за считанные месяцы. Врёт. Искусно плетёт лживую сеть, не чувствуя за собой ни капли вины. Не из корысти, не в чью-то угоду. Просто потому, что боится признать свою собственную правду. И всё же, его видят, словно через стекло. Каждую эмоцию, каждую мысль и тайну. Арбитр по-лисьи сощурился, разглядывая осунувшийся силуэт. — А я думаю, причина совсем в другом, — он неспешно снял с себя перчатки, напрочь залитые кровью. Чужой кровью. Белоснежная ткань до отказа впитала в себя запёкшийся алый. Такого же цвета смятение в голове. — Всё дело… в твоём отце. Дрожь. Сергиевский вскидывается всем телом, слыша последнее слово. Это не просто табу для него — спусковой крючок. Смертоносный всплеск обжигающей лавы, что воспаляет всё на своём пути. Отравляет каждую клеточку в организме. — Что с ним, по-твоему, не так? — делает вид, что не понимает. А в мыслях вопит от желания бросить тему и эту комнату. — Не с ним. С его сынком, — поясняет консильери, даже видя, что не должен. — Ты ведь до сих пор не можешь отпустить произошедшего. Но, пойми, прошло больше десяти лет и– — Я со всем смирился, ясно? — сквозь зубы обрывает Анатолий с надломом в голосе. Тут же глубоко вдыхает, впитывая в лёгкие кислород, чтобы успокоиться. — Что было, то было. Мёртвых не вернуть. Я счастлив и успешно двигаюсь дальше, слышишь? Каждое слово, рвущееся с губ, пронзает его прямо в сердце. Опутывает острой колючей проволокой, царапая и терзая. Раны копятся, копятся, копятся. Не остаётся ни одного живого дюйма. Внезапно всё переходит черты, выплёскивается через край. Невыносимо стоять без движений, невыносимо смотреть на светлый клетчатый пиджак Арбитра, залитый кровью. Невыносимо быть в этом месте и в этом теле. Его разбивает на фрагменты. Трясёт. Анатолий сминает в полоску губы, с волнением дёргается и вышвыривает сигаретный окурок на пол, не туша. Хочется выть. Хочется порвать в клочья запястья, лишь бы дать выход эмоциям. Но лицо пустое. Он срывается с места. Прытким шагом направляется через всю комнату к двери, оставляя после себя лишь клубы дыма и заряженный болью кислород. Уйти. Сбежать и не вспоминать. Не думать. Сергиевский не слышит стука собственных каблуков — ошпаренная дробь пульса оглушает его. Но чужой голос, летящий вслед, превышает по громкости всё: — Я знаю, что это было не самоубийство. Анатолий замирает. Резко, словно отнимаются ноги. Ему хочется оглохнуть, ослепнуть, пережить сингулярность и схлопнуться, стать пустым ничем. В горле ком. — Заткнись, — с непроницаемым холодом в голосе. Задеть не криком, но острым, как лезвие, тоном. — У тебя нет никакого права лезть в это, поэтому держи язык за зубами. Я сам разберусь с моей семьёй. А ты, — он оборачивается через плечо, пронзает подчинённого взглядом, с трудом найдя в темноте. — Прежде всего, ты — мой консильери, твоя задача — выполнять то, что я скажу. И на этом всё. В сердце горит. Весь организм, потяжелевший, в огне. Нечем дышать. Кислород оседает в лёгких золой, душит. Вдох. Выдох. Нельзя терять безразличия. — А значит, ты молча убьёшь за меня, — утверждением. Отрывком из давней клятвы, что они принесли друг другу. Арбитр медлит. В полутьме комнаты слышны его шаги, неуверенные и слабые. Однако он не решается подходить вновь. — И даже не моргну, — звучит согласием в ответ. Всё верно. Уничтожит, сровняет с землёй любого. Без лишних вопросов. Смиренный кивок. — Тогда приступай к своей работе. Хлопая железной дверью, Сергиевский уходит. Ему нужно обдумать всё. Переждать бурю внутри, чтобы дать своим импульсам остыть и заледенеть. Приготовиться двигаться дальше с холодным, безразличным умом. И этим же днём отдать своим людям приказ усилить оборону по всем подконтрольным точкам.