Hounds and Bullets

— Я чуть не назвал бордель «человеконенавистничество», — похвастал Фредди и, хрустнув запястьями, уселся на нижних ступеньках лестницы. — Ого, — оценочно покивал Арбитр. — Звучит… эффектно. — Вот именно! Не знаю, почему Флоренс не понравилось. Хорошая же идея? Щебетание этих двоих раздавалось по дому почти с самого утра. А Сергиевский, никак не разделявший настроя, тихонько старался не уснуть и бездумно-безразлично пытался заварить кофе. Где-то на фоне журчало редкими помехами радио — Трампер помастерил над ним, и теперь в динамиках запретно шептал «Голос Америки». Дом мягко окутывало прохладцей из приоткрытых окон. Восставшая вьюга почти высыпáлась внутрь сквозь рамы. На языке таяла беспечность со вкусом колких снежинок. Сейчас было даже спокойно. Анатолий едва ли помнил, когда в последний раз ощущал нечто подобное — мирное, семейное, позабытое ещё давным-давно. Его временно обернуло чувством, словно всё хорошо. Он ютился в своём доме с самым близким на свете другом и любовью всей его жизни бок о бок, никуда не спешил и ничего не боялся. Казалось, словно все-все полученные когда-то ножи пропали из спины, а раны провалились глубоко под кожу, будто их и не было. Страх за собственную и две родных жизни ненадолго отступил назад. Сергиевского не покидало ощущение грядущего счастья — протяни руку, сделай шаг, и оно твоё. Было даже чуднó. Он наконец-то по-человечески просто варил кофе на троих и не ждал от судьбы ничего плохого. Стоило только зазвенеть кружками, как на кухонном островке стало чуть теснее. Под рукой появился Арбитр, а Фредди прогремел вокруг стола и запрыгнул на стул прямо с ногами, усевшись на корточки. — Мне без сахара. — А молоко есть? На секунду захотелось закутаться в куртку и мигом сбежать на улицу. Шум-гам ударил по мозжечку. Анатолий бестревожно выловил пачку сигарет из кармана и закурил. Дружески щёлкнул ладонью по затылку консильери, когда тот попытался украсть себе одну — лёд между ними уже растаял. Покачнул плечами и взглянул на Арбитра: — Ну, рассказывай, что у тебя, — облокотившись на спинку стула позади Трампера. — Чуть лучше, чем мы могли ожидать, — сразу отозвался подчинённый. — Во-первых, на наших точках расселилось затишье, что, кстати, странно. Во-вторых, мне звонили из больницы. Сказали, что Молоков идёт на поправку. — Они хоть собираются его отпускать? — невзначай вмешался Фредди и, сунув в зубы сигару, прикурил от зажигалки Сергиевского. — Когда-нибудь, — значит или «да», или «никогда». Тут впервые нельзя было точно утвердить. Анатолий неуловимо вздохнул, сжав пальцами переносицу. Мягко коснулся макушки Трампера — едва сдержался, чтобы не обнять его прямо сейчас — и уселся на стуле рядом. Логика часто говорила в нём чуть громче, чем чувства, поэтому сейчас всякая безопасность казалась — и была — ложной. Иллюзорной, похожей на пущенный в глаза туман. На самом деле, он помнил и знал, что нельзя было расслабляться. Никогда и ни в коем случае. В их мире вовек не будет спокойно. Смерть ни за что не отступит. Сергиевский уронил ладони на стол, сцепив их в замок. Уткнулся взглядом в стену, ещё раз прокрутив киноленту мыслей в своей голове. Вдруг потемнел: — Нам надо понять, что делать с Тимофеевым. И Трампер, и Арбитр почти синхронно всколыхнулись: первый вдохновлённо вскинул голову, словно уже почуял кровь, второй — несвойственно уронил плечи. — Мне не даёт покоя его союз с Вигандом, — продолжил Анатолий, больше всех пропитавшись серьёзностью. — Они работали сообща, значит, Ореховские тоже имеют что-то против нас. — Против нас вся Москва, — тусклым голосом напомнил консильери. — Но если драки не избежать — надо бить первым, — воспалился Фредди. Арбитра скосило: — Их втрое больше, чем нас. — А лучше дождаться, пока нам пережерут глотки? — Сбавьте тон, — Сергиевский задушил спор ещё в зачатке. — У нас уже был подобный разговор, и ничем хорошим он не кончился. Первую рану нанесём мы, и это не обсуждается. Вопрос только в том, как к этому прийти. Консильери тайком задохнулся от возмущения, но лишь несогласно поджал губы. — Спровоцируем их, — живо предложил Трампер. — Всего один выпад, и они в ответ сами бросятся на нас, как гиены. — Открыто нападать — значит сгубить себе репутацию, — Арбитр чуть откинулся на спинку стула, словно спрятал свою же робость. Анатолий вдруг кивнул, согласившись с ним. Выдохнул: — Бойня — хорошо, но необдуманно. Все трое ненадолго затихли: всякое слово перебило бы голос их мыслей. Вариантов у них было не так уж много, однако на каждом горизонте вырастали абсолютно лишние, губительные последствия. Фредди нервно потеребил в пальцах рукав чёрно-белой олимпийки, повязанной вокруг его бёдер. Затянувшись, встрепал себе пряди на макушке. Прикусил губу: — Переговоры? Арбитр и Сергиевский настороженно переглянулись. В памяти заискрило начало их общей истории: роскошь, ядовитая и наглая колкость, а потом — пасть пламени и взбитая взрывом в труху «Прага». Жутко, с красочным риском, но, глядя на них теперь, почти эффективно. — Можно попробовать, — ухватился за нить идеи Анатолий, вжав окурок в пепельницу. — Если они и вправду хотят над нами расправы, то наверняка используют шанс. Клюнут на иллюзию уязвимости. Нам же останется только перехватить удар, пока он не ранил нас. Даже когда Сергиевский утопал в рассуждениях, каждое его слово выливалось вердиктом. Его лидерство проступало всегда и везде. Он фыркнул: — Есть возражения? Трампер смиренно промолчал, выбрав вместо всяких фраз горечь табака. Консильери скупо свёл брови, уже выученно склонив голову: — Никак нет, — ему, вроде как, всегда давали право голоса, но всем было гораздо удобнее, если он был покорным. Анатолий выдержал секундную паузу, словно подарив шанс передумать, и окончательно объявил: — Арбитр, займёшься подготовкой людей, — он демонстративно побарабанил пальцами по столу и притянул к себе кружку с кофе. — Мы же попытаемся найти место и подобающую подмогу. Это решено. Все моментально свыклись, не рискнув пока продолжать разговор. Тишина заполнилась скорыми, ветреными трелями Фредди Трампера про муай-тай, поджоги луж карбидом и шахматный клуб в Чикаго. А Сергиевский всё слушал, подперев кулаком щёку, и лишь трепетнее им восхищался. Американец рассказывал долго и уверенно, кажется не беспокоясь совсем ни о чём — мастерски спасал атмосферу декоративной блажи. Сквозь каждое его слово скрытно вилась лента надежды на мир и лучшее, вот только он искусно прятал всё это за простецкой болтливостью. Трампер любил говорить — это было заметно даже незрячим и глухонемым — и охотно использовал всякую свою возможность. Вот только, уводя обоих своих собеседников всё дальше в беседу, он так и не смог уберечь их распри. Хоть и очень старался. — И всё-таки мы поступаем неправильно, — вдруг выскочил из темы, как нить из игольного ушка, Арбитр. — Мы совершаем ошибку. — Мы и есть ошибки, — поправил его американец. Словно даже не оскорбился, что его перебили. Однако взгляд сидевшего рядом с ним Сергиевского вполне мог бы истребить половину человечества. — Мне надоело, — сдавленно вздохнул он и ткнулся лбом в ладони. — Из раза в раз одно и тоже. Мы можем хоть когда-нибудь пообщаться нормально? — Толь, я только… — Скажи, отчего ты струсил, Арбитр? — вдруг вцепился Фредди и, перекинувшись на ноги, скрестил руки на груди. — Почему ты вдруг отказываешься выполнять свою работу? Стало душно. Так, словно комната распалилась до верхних отметок по Цельсию, давясь жаром и утопая в сотне пламён за раз. — С какой стати ты вдруг отказываешься поднять руку на врага? На человека, из-за которого твой глава и друг может умереть? Во второй, чёрт возьми, раз, — со злобой прошипел Трампер. Арбитр вдруг поражённо чертыхнулся, когда обе руки американца впились в его плечи. Анатолий молча следил, но не спешил вмешиваться. Просто потому, что пока разделял чужой гнев. — Меня уже тошнит от этого! — Фредди искрил возмущением. — Ты опять ползёшь на попятную, когда дело доходит до бойни. Не хочешь, видите ли, рисковать… лжец! Полупустая кружка лязгнула по столешнице. Сергиевский запоздало вскинулся следом. Процедил: — Фредди. В ответ на окрик — слепое, несогласное мотание головой, словно виски вот-вот треснут. — А ты будто ничего не замечаешь, — Трампер оскалился, смешав в ухмылке и горечь, и недоверие, и топкую ярость. — Будто это не подозрительно! — Я беспокоюсь за наши жизни! — встрял ущемлённый консильери, похвально выдерживая давление, — его задатки машины никуда не исчезли. — Ты — жалкая, мерзкая крыса! — руки американца резко взмыли, тут же громыхнув по спинке стула. — Крутишь нас вокруг пальца, а потом строишь из себя защитника. Признай, ты же работаешь на них — на Виганда когда-то, на Тимофеева. Я всё раскусил. Ты просто двуличный мудак! Громкий хлопок вверг Анатолия в ступор. Деревянный стул повалился на пол. Кофе брызнуло на половицы. Арбитр неожиданно вскочил на ноги, явно и яро намереваясь защищаться. Однако Фредди натянулся лишь крепче, разозлённый и взвинченный до предела. В зрачках его затемнела пульсация, а руки сжались до белого каления в костяшках. Он рыкнул: — Предатель! — мастерски выместив в одно слово каждую свою эмоцию поголовно. И кухню-гостиную оглушило грохотом. Налитый мощью удар в диафрагму отметнул консильери прочь. Арбитр с вырванным из груди хрипом зашатался. Едва не повалился на пол следом за мебелью. Неустойчиво, свёрнутый вдвое, впился в ручку холодильника — только этим и спасся. Анатолий совсем затерялся в комнате, не зная, куда кинуться. И едва успел отметнуться в сторону — массив стула просвистел буквально в паре шагов от него. Всё это напоминало дикость. Он чувствовал себя свидетелем чего-то судьбоносного, предначертанного и оттого не решался коснуться действа и пальцем. Но он боялся. Крупно и трепетно боялся. За каждую из трёх жизней здесь. Русский помнил кровожадность Трампера и напористость Арбитра. И видел в их стычке столкновение двух огнепышущих бурь. Если они не возьмут себя в руки, то успокоятся лишь тогда, когда друг друга порвут. Как и он сам. Как и он с Фредди. В голове что-то щёлкнуло буквально за мгновение. Всего миг — и Анатолий впутался между двух тел. Всего миг — и его рука беспощадно впилась в запястье консильери. Всего миг отделил Фредди от участи разбитого вусмерть лица. — Хватит, — сквозь сжатые челюсти прорычал Сергиевский, сковывая сталью голоса. За его спиной пытался отдышаться ошарашенный испугом Трампер. А сам он до треска в костях сжимал чужое запястье, перехватив, прервав атаку. Стоял и не верил, видя в кисти Арбитра молоток для отбивки мяса. Тот, что едва не оказался в щеке американца. — Ещё раз это увижу, — похолодел Анатолий, — убью. Он не врал. Он мог вытерпеть, смириться и понять всё, что угодно. Но угрозу Фредди — его Фредди — поклялся расценивать как угрозу самому себе. И наказывал всего смертью. Консильери напряжённо поджал губы под распиливающим взглядом. Словно только-только осмыслил, что натворил. Отбросил голову в сторону, отвернувшись, не выдержав. Тихо, непривычно сипяще выдавил: — Что бы вы обо мне ни думали, я всегда на вашей стороне. Даже когда буду катиться в катафалке, — он скорбно помотал головой. — Мне жаль. За всё. И только тогда Сергиевский отпустил его. Молоток для отбивки мяса вернулся на прежнее место. Трампер облегчённо выдохнул, с нервозностью дёрнув узел олимпийки на поясе. Едва не забился в руки возлюбленного, как зашуганный котёнок, чтобы найти покой. Впрочем, все они были дикими. Или одичавшими. У всех кровь теплилась на рукавах и коже, а в глазах дрожала жестокость. Страха не должно было быть. Но он всё равно вспыхнул. Оказалось, порой они могли чересчур озвереть в своей злости. Без лишних гематом и ран — как без кислорода. Арбитр недобро, гнетуще окаменел, прижавшись помятым боком к сонно гудящему холодильнику. Он разом свёл все языки мира к нулю и потому молчал, трепля в пальцах ткань перчаток. Терпеливо дождался всеобщего успокоения. И только тогда с нажимом напал: — Как давно вы двое вместе? Фредди едва не подавился свежезакуренной сигарой. Стянув олимпийку с пояса, закутался в неё, как в плед. Заострился. Анатолий очнулся первым. Нахмурив брови, ожесточённо-тяжело выпалил: — Что? — Откуда ты знаешь? — зашипел Трампер, недовольно, на кошачий манер щуря глаза. Вновь взобрался на стул, усевшись на корточки, готовый к атаке. — Это видно, — консильери миролюбиво пожал плечами, переступив с ноги на ногу. — Сложно объяснить, что именно вас выдало, но пожар всегда замечаешь сразу. Сергиевский, теперь почти не стесняясь, аккуратно остановился рядом с Фредди. Упёрся локтями в спинку стула, сцепив ладони в замок. Задумался. Пожар — это слово, пожалуй, подходило им всегда. Они были именно такими ещё с самого начала, когда только-только столкнулись, озарённые царапинами своей юности. Сперва их сердца разгорались искрами взаимозлости, соперничества и неприязни. Ярко и упрямо до тех пор, пока не нахлынуло нечто мягкое — понимание, схожесть шрамов. Родство двух душ и их ран разожгло внутри новое пламя — но тёплое, лелеющее. Не жестокое, а бережно согревающее. Лёд к огню, тепло к холоду — и они вместе. Вдвоём разделив трепет влюблённых чувств. — Я надеюсь, это останется между нами, — холодом прозвучал Анатолий. Непреклонно. Утверждением. Так, что Арбитру оставалось лишь кивнуть: — Разумеется, — он неловко потёр шею тряпичной ладонью. — Я… понимаю, что вы двое могли бы сделать со мной, узнай об этом хоть кто-то, поэтому… буду молчать. Сергиевский и Трампер невольно переглянулись — в самом деле по случайности — и разом мотнули головами. Вместе они и вправду на многое были способны. Даже шагнуть в чрево чёрной дыры и кипящих океанов — лишь бы только держаться за руки в тот же миг. — Конечно ты будешь молчать, — недобро прыснул американец. — В могиле. — Фредди. — Вы подходите друг другу, — вдруг заключил консильери, кивая то ли своим словам, то ли скрытым ото всех мыслям. А гнев оказался соизмерим пятну пролитого на пол кофе и трещине в древесине стула. Потому что молотки для отбивки мяса — не залог понимания, даже если пробиться, проскоблить ими путь до черепа. — С завтрашнего дня начнём подготовку, — всё же объявил в завершение Сергиевский. И вот теперь оспорить его решение нельзя было. Но никто и не возражал. А жизнь, остановившаяся в моменте, плавно зашагала своим чередом.

***

— Ты как? — Сергиевский, звякнув молнией-застёжкой вплоть до горла, устроился у Фредди под боком. Трампер мёрзло кутался в монохромную олимпийку и поджимал колени к груди, прислонившись к спинке дивана. Его губы окоченело сжимались, а в глазах плескалась тонкая горечь. — Плохо, — ответил он, поморщившись, и обрушил голову на твёрдое плечо русского. В последние несколько дней его отчаянно хлестало усталостью. Они много тренировались — почти с утра до ночи — и шатались по злобным разборкам. Так много, что, казалось, стальные кастеты срослись с костяшками. — Что-то болит? — уточнил Анатолий, поймав родные, заиндевелые плечи. — Нет. Нет, — американец растёр пальцами свои кварцевые запястья. — Просто… меня будто разбили на осколки — и мне же их все скормили. Сергиевский понимающе кивнул: — Звучит тошно. Трампер и вправду выглядел удручающе: с печальным взглядом, с бледными от озноба руками, с бумажно-сухими щеками и слабым голосом. Он попросил: — Можешь дать мне ещё одну кофту? Но в ответ — только всполох волнения в глазах напротив. У русского где-то в глубине зрачков надломилось и высыпалось сочувствие. Анатолий беспокойно склонил голову вбок, нахмурился, попытавшись взглянуть на Фредди. Уловил неощутимую дрожь тела — и сердце его замерло окончательно. — Пойдём, — вдруг вырезал он, дотронулся до родного плеча и поднялся на ноги. — Пойдём наверх. Тебе нужно в тепло. Его забота, долго прятавшаяся, почти пролилась из касаний насквозь. Трампер спутанно поднял на русского голову, пошатнулся, едва не стукнувшись носом о его колено и, всё же, встал следом. Закутался в олимпийку поглубже и натянул рукава до кончиков пальцев — холод ударил поддых. Телевизор, и без того никому не нужный и скупо шелестящий на фоне, кратко пискнул и выключился. Где-то в недрах кухни-гостиной уже пять раз вскипевший чайник так и не дождался своей очереди, остыв. Но значение всего мира день за днём красочно угасало в голове. Сергиевский молча отважился взять ладонь Фредди в свою, пока не отобрали, и некрепко сцепил их пальцы в замок. — Пошли обниматься? — Пошли.

***

Когда Анатолий завалил Трампера на простыни, мир восторженно замер вокруг. Русский со всей преданностью ткнулся губами в восхитительно нежную шею, ошпарив поцелуем. Затем отстранился. Погладив по ключицам, воспалённо взглянул в варисцитовые глаза. Протянул: — Если я когда-нибудь… — Не начинай, — застонал Фредди. — Если я когда-нибудь тебя потеряю, — Анатолий оставил ещё один поцелуй на молочной щеке. — Я пойду вслед за тобой. Куда угодно — в эпицентр торнадо, в морскую глубину, в могилу. Собственная участь не играла для него никакого значения, если Трампер — его Трампер — будет рядом. Будет мерцать своим драгоценным взглядом, тянуть клыкасто-острую улыбку, хватать за пальцы, сплетая их. — Давай просто жить, пока у нас ещё есть шанс. И они так и делали, на задворках сознания понимая, что «завтра» может и не случиться. А пока Сергиевский бережно гладил Фредди по бронзовым гематомам на теле — в последнее время их стало лишь больше — и честно старался не засыпать. С повысившимся градусом опасности, с ожесточившимися тренировками, с серьёзностью каждого дня они оба были вымотаны. Устали до предела. Потому что всё ещё оставались просто людьми. Просто хотели любить и касаться друг друга. И шрамы, оставшиеся глубоко в нежности душ, никак не излечивались, не зарастали. Трампер перед грядущей бойней постоянно изматывал себя так, что падал; бился в кровь и хруст костей, пытаясь подготовиться ко всему. Анатолий, со вновь открывшейся раной в подреберье, едва ли спал из-за вспышек боли и нараставшей тревоги — и за себя, и за американца. Единственный их приют теперь был друг у друга в объятиях, но постоянная занятость и измотанность едва ли давала возможность в них упасть. Становилось тошно. Становилось страшно. Но они оба всё равно оставались рядом. Несмотря ни на что. — В жизни главное — любить, — ветренно повёл плечами Фредди и, стянув футболку через голову, рухнул обратно к Сергиевскому руки. Тот непонятливо нахмурился: — Что ты имеешь ввиду? В груди смешалось недоумение и абсолютная нежность к этому растрепавшемуся по подушкам безрассудству. — Я о том, — пояснил Трампер, — что любое бедствие можно пережить, если в конце тебя, ослабшего, кто-то поймает. Кто-то, кому можно будет посвятить этот путь. — …Кто-то, кто тебя любит, — завершил за него Анатолий. И когда-нибудь любовь обязательно их погубит. Их и весь мир вокруг. Но сейчас, пока счастье теплилось в груди и исцелованные ладони дарили поддержку, хотелось просто быть. Измученно закрыв глаза, Сергиевский тихо прижал к себе озябшее тело Фредди. Укутал их обоих в неподъёмное в своём тепле одеяло. Клюнул поцелуем рассечённую надвое бровь. Понял, насколько же точно американец оказался прав, и тихо фыркнул, неспособный на долгие разговоры. Его в последние дни разрывало на части и перемалывало всмятку злобой происходящего. Так, что не оставалось ни желаний, ни сил. И, от чего горечь связывала язык ещё крепче, так это от того, что точно так же перецарапывало Трампера. Если сердце одного перестанет биться, другой это почувствует — ведь они друг у друга на привязи. — Боишься? За будущее, — просто, но откровеничающе спросил Фредди, играясь с тёмно-шёлковыми прядками. Сергиевский фыркнул: он давно уже ничего не боялся. Страха в нём не было никогда, сейчас — тем более. Только волнение. Только беспокойство. Только паника при мысли отпустить ставшую родной руку, не почувствовать на ладони ответную хватку с прохладцей печатки-перстня. — Просто думаю, когда всё это закончится, — и когда наконец наступит их «долго и счастливо», когда не придётся больше резать глотки. Анатолий подловил «Союз-Апполон» с прикроватной тумбы, резанул пламенем по сигарете и сонно закурил. Наклонившись, перебивая затяжки, дымно расцеловал Трампера в ключицы — будто расставил ожоги, а не следы губ. Трампер по-дестки клюнул его в скулу в ответ, погладил с нежностью по загривку и мирно прикрыл глаза. Попросил: — Скажи, что всё будет хорошо. — Всё будет хорошо, Фредди.

***

Пахло порохом. Давно природнившийся запах, впрочем, нагло кусал за виски. Бетонно-промёрзлый полумрак хватал за запястья и дёргал за сухожилия как за нити. Сергиевский задержал вдох, напрягся стальной струной. Сжал пальцы крепче. Замер. Выстрел. Руки отвели пистолет вниз. Ловкими, методичными, выверенными жестами проверили обойму. Всё это так же привычно, как поутру заварить себе кружку кофе. Анатолий впервые взял в руки огнестрельное, кажется, в четырнадцать лет. Тогда тоже сыпалась зима, небо скорбело снежинками вместо слёз, и ветер рвал щёки как бумагу. А папа и Молоков взяли наследника в ближайший сосновый лес — охотиться на оленей. А теперь он охотился на людей. С тем же азартом и старанием, что были тогда. Словно пули — клыки в пасти, а сам он — дикорастущий волк. С холодной расчётливостью Сергиевский поймал с железного стола напротив новый, полный магазин. Клацнул металлом, заправил следующий целый эшелон патронов. По привычке взвесил ствол в руке и, сомкнув ладони на рукояти, застыл на изготове. Пальцы почти дёрнули спусковой крючок, но… Поясницу окатило кипятком. Кости вмиг продавило, и те почти расплавились под напором. Стало несказанно тепло. Анатолий терпеливо-облегчённо вздохнул, сдёрнул с себя плечом звукоизолирующие наушники. Накрыл ладонями те чужие, что сомкнулись на его животе. Разнежившись под укрывшим теплом, хмыкнул: — Привет, Фредди. В ответ что-то счастливо промычали. — Я соскучился, — просто признался Трампер с поцелуем в лопатки. Тотчас взвинтился, появился перед глазами, стукнулся губами о губы. Он, взбитый после тренировки и душа, походил на облачного щенка — такой же мягкий на ощупь, распушившийся и громкий. На нём ютилась анатолиева футболка вперемешку с широкими джинсами, а глаза сверкали так, будто в них звёзды. Его хотелось задушить — то ли за горло, то ли в объятиях. — Хочешь поехать домой? — изогнул бровь русский. Фредди тут же поморщил нос в отрицании. Протянул: — Даже не знаю, — и безответственно выхватил оружие из родных рук. В его глазах заблестела опасность. Трампер играючи покрутил пистолет на пальцах, с прищуром обернулся на мишени, продырявленные вдалеке. Одобрительно кивнул, различая меткие попадания пуль. Прокомментировал: — Похвально, — покусывая суховатые губы. — Но лучше бы ты вот так целовал меня, а не стрелял. — По-твоему, мы мало бываем вместе? — терпеливо-спокойно уточнил Анатолий, доверительно склонив голову. И совершил этим ошибку. Потому что американец уязвлённо кивнул: — Да. Чертовски мало, — строя самый печальный на свете взгляд. — Так что, боюсь, мне придётся тебя шантажировать. И, едва Сергиевский успел ответить хоть слово, Фредди оскалился ему со всем своим восторгом и любовно приставил пистолет к его лбу. Вязкое напряжение тотчас пробило насквозь позвоночник. Иллюзорный страх смерти вдогонку укусил в кости. Русский сжал кулаки, но не сдвинулся. Покорно замерев, отметил: — Ты не выстрелишь. — Выстрелю, — возразил Трампер. Он вот такой — играет с огнём, забавляясь и даже не глядя. И потому его руки в итоге по локоть обожжены. — И что тогда? — хмыкнул Анатолий. А Фредди рассыпался. Вдруг нахмурил брови, провалившись прочь из мира. В ступоре распахнул губы без слов. Но затем пригрозил: — Разрыдаюсь. И тут же оказался сбит с ног. Сергиевский подхватил его на руки, скользнув ладонями от талии к бёдрам. С металлическим грохотом резко обрушил на поверхность стола, расплёскивая пустые обоймы, усаживая прямо перед собой. Тотчас вжал в холодную сталь, впился губами в шею из топлёного молока. Рвано поцеловал, выбивая из тугой груди испуганно-сладкий всхлип. Чуть отстранившись, Анатолий бережно прошептал: — Ты же знаешь, что я это ненавижу. — Что именно? — Фредди по-щенячьи скосил встрепленную голову. — Когда тебе больно, — целуя вновь, но в уголок губ. — Поэтому не играй со мной этим. Трампер с довольством мурлыкнул: он всегда любил задевать за живое, дёргать за душу, как за тонкие струны. А ещё больше любил Сергиевского. Потому позволил его рукам крепко сдавить талию и безотказно подался навстречу, когда его затянули в штормящий поцелуй. А русский с ума от него сходил. Впивался в губы, пьянясь биением сердца. Сжимал объятия, со всей своей возможной лаской гладил по рёбрам. Любил ответно. И тотально слабел перед американцем. Хотя, если захочет, — разорвёт его, как ягнёнка на блюдце. Безо всякого труда. Фредди сломило напополам в тяжёлой хватке, стоило Анатолию ссыпаться поцелуями на его ключицы. Сердце сумбурно взвизгнуло в груди. А руки, только что сжимавшие рукоять пистолета, ловко и неизбежно проникли под футболку. Задрав одежду по самые рёбра, Сергиевский с жадностью мазнул губами по рельефу трамперова живота. Прикусил клыками тонкие полосы косых мышц, мягко зализывая. А затем его тотчас убило. Голову пронзил выстрел, и череп иллюзорно рассыпался дождём по полу и стенам. Потому что Фредди, не сдерживаясь, гортанно простонал. Ударил нахальным взглядом-провокацией сверху вниз, специально дразня. Русский нахмурился, отвечая на взгляд, восторженно кусая губы. Он вмиг ощутил себя запертым в гильотине. Ощутил себя посреди поля боя — и с раной чётко промеж груди захотел проиграть эту битву. Трампер слишком хорошо знал, куда надавить, — и Анатолий охотно ему подставлялся. — Знаешь, дома ещё есть вино, — мурлыкнул американец, по-хозяйски вплетая ладонь в шёлковый затылок. — Как раз хватит на двоих. Когда его пальцы сжались, натягивая прядки, у Сергиевского звёзды высыпались из глаз. Колени тотчас вздрогнули, а хребет окатило пламенем и сломало на части. В горле поселились пустыни. Но желание поддеть стукнуло по вискам ещё ярче, и русский оскалился: — И что ты от меня хочешь? — Хочу выпить с тобой по бокалу. Один — мне, один — тебе. — Не хочу бокалов, — Анатолий поморщил нос и вмиг, прильнув ближе, вязко провёл языком по скалистым пикам рёбер. Жарко шепнул: — Твоё сладкое тело — вот что меня пьянит. А затем ещё один выстрел размозжил ему рассудок в щепки, потому что Фредди рвано всхлипнул под ним, разгорячённо кусая губы. Тут же Трампер вернул улыбку: — Обожаю то, как ты восхищаешься мной, — хищно, с игристым превосходством. А Сергиевский действительно задыхался из-за него. Он бы без раздумий вскрыл себе вены, если бы Фредди вдруг захотел пить. Но сейчас несогласно поморщил нос: — Не зазнавайся, — ткнув пальцем под рёбра. — Это льстит твоему самолюбию. Американец цыкнул, но чисто и безвинно затем усмехнулся — и эта усмешка была ценнее всех алмазов и золотых вязей для Анатолия. Поднявшись, вмиг разверзнувшись заново высокой скалой, русский с непримиримой нежностью клюнул Трампера в гематому на сколе челюсти. Рассыпался: — Мне необходимы твои объятия, — с поцелуем в уголок век. — Поехали домой. Фредди снисходительно фыркнул, повесив голову вбок, и провёл пальцами по его щеке — как будто лезвием прошёлся. Заставил сердце захлебнуться: — Давай, — светясь как солнце. — Я тоже скучал по твоим рукам.

***

Губы, донельзя сладкие, терпкими от вина следами рассыпались по коже. Тела протяжно вскипали от касаний, разгорячённые, заведённые. — Сергиевский… — Трампер отчаянно прогнулся навстречу, сминая в пальцах подушку у себя над головой. — Боже, блять! Его едва не трясло в сильных руках, и русский от этого натурально зверел. Анатолий любил Фредди несказанно сильно, а вот таким — особенно. Потому что чувствовал неподъёмную тяжесть искренности в каждом жесте, своём и чужом. Цепкими укусами выцарапывая вязь поверх тугих рёбер, Сергиевский решительно-влюблённо не хотел прекращать всё это никогда. Слыша, как сбивалось дыхание Трампера, — его Трампера, — он немедля лишался кислорода сам. Давился собственным восторгом, лаская такое сладостно-податливое тело под собой и вместе с американцем ярко сгорал. Кожа к коже. Сердце к сердцу. — Сергиевский, пожалуйста, — хныча, не выдержал Фредди. Он разгорячён и растянут, так, что смазка пачкает ягодицы, но всё равно повиновенен. А русский знал — они оба любят медлить, любят протяжно-нежно, чтобы плавиться от касаний. Любят друг друга. И любят показывать эту любовь. — Что «пожалуйста», Фредди? — нежно отозвался русский, уже оцеловывая расцветшие укусами бёдра. — Чего ты хочешь? И вот тогда Трампер резко выхватил его за предплечья и настойчиво дёрнул себя. Уколол губы кратким поцелуем и просяще прошептал: — Возьми меня, Сергиевский. Возьми, я так тебя хочу. И его голос — яд. Потому что Анатолий не смог отказаться. Внутри всё замерло. Больно и крепко. Почти лопнуло от давления возникших чувств. Эмоции хлынули через край. Для хладного сердца их стало чересчур много — и русский разрушенно выдохнул, заведённый до крайности. Услышать что-то такое — значит мысленно умереть от страсти. Разогнувшись скалой над любимым телом, выпутав руки, Сергиевский медленно вбился в чужое нутро, помогая себе ладонью. Выдернул с родных губ протяжный, довольный донельзя стон. Фредди сломался. Со сладким всхлипом выгнулся, так, что рёбра лезвиями распороли кожу. Его голос — безотказная пуля в голову Анатолия. И русский принял в объятия эту смерть. Сипло выдавил: — Фредди… — распадаясь на кванты. В момент, когда бёдра размашисто ударились о чужие, кислорода перестало хватать. Дыхание как в жерле пожара — горячее, трудное до тугой боли в бронхах. Подхватывая Трампера за талию, Сергиевский на пробу толкнулся внутрь. Рвано, глубоко, но с оттяжкой, высыпая из любимых губ сдавленный полувскрик. Дух захватило, безжалостно стиснув, стоило взглянуть глаза в глаза. В варисцитовых радужках расплескалось пламя — и Анатолий переломился. Открыто, протяжно скуля от избытка чувств, плавно задвигал бёдрами. Гремучее возбуждение заклокотало в диафрагме, отняв кислород. Вязко вколачиваясь в сладко-желанное тело, Сергиевский погибал. Фредди, зайдясь мычащими стонами, завыгибался под ним так изумительно развязно, что в горле пересохло. Его цепкие пальцы вмиг заблуждали по мраморной коже — на шее русского расцвели объятия. — Блять, да! — сбито запричитал Трампер, сумбурно откинувшись на подушки. А Анатолия так накрыло восторгом, что губы замельтешили от приторного удушья. И тело само собой плавно ускорилось. Рывки, до диафрагмы глубокие, участились. Резко. Слишком. До отголосистых раскатов под рёбрами. Сердце разогналось оглушающе сильно, разбивая грудь изнутри до глубоких трещин. Пульс задрожал у самых висков. Со сдавленным рыком врываясь в разгорячённое нутро, всё быстрее качая бёдрами, Сергиевский порывисто склонился ниже. Клюнул губами искусанные ключицы и с трепетом утянул партнёра в поцелуй — Фредди тут же ответил, давя в себе голос. С каждым мокрым шлепком бёдер о бёдра их разрывало и сращивало вновь; тела и души решительно сливались в одно целое. Любовь убивала. Любовь заполняла лёгкие огненно-топким возбуждением, гарротой восхищения не давая вдохнуть. У обоих сердца нараспашку. — Быстрее, — всхлипнул Трампер, рвано глотая целые слоги. — Пожалуйста, быстрее! И плаксивая нота в его стонах прошлась прямиком по рёбрам. Разодранно задыхаясь, Анатолий покорно участил темп, дрожаще попадая аккурат в нужную точку. Его с треском ломало и плавило жаром чужого тела, заставляя выжимать из себя максимум. И громкое, захлебнувшееся в чувствах: «да!», упавшее с губ американца, ударило как кинжал по грудине. А затем родные пальцы с оттяжкой впились русскому во взмокший затылок, обострив ощущения. — Как же я тебя обожаю, Фредди, — высыпалось у него, перебиваясь стонами, само собой. И не было сейчас для Сергиевского ничего лучше, чем остервенело вбиваться в тело, которым он любовался часами. Помято целовать самые сладкие для него на свете губы. Слушать родной голос в таком оттенке. Чувствовать власть в руках, что сглаживали тревоги. — Твою ма-ать, — задохнулся Трампер. Не выдержал, закрыл рот ладонью. — Ты, блять, лучший, Сергиевский. Дыхание — одно на двоих. Дыхание — частое, хриплое, и кислород стремглав таял у самых губ. Фредди, нуждающийся, объятый страстью как пламенем, забвенно подмахивал бёдрами навстречу. А Анатолия ярко пьянило его заливистыми стонами. Лишь больше, до искр в зрачках распаляло их общим, безудержно-быстрым темпом. Так, что сам он открыто, сквозь сжатые зубы скулил от ощущений. В том, как яро сливались воедино их тела, они тонули и растворялись вместе. Чувствуя подступающуюся грань, Сергиевский провёл ладонью вниз по искусанному им же бедру и плотно обхватил ею трамперов член. Подстроился под ритм, заскользив вверх-вниз по стволу, и тут же выбил из груди американца особенно громкий, медовый стон. Фредди, разнеженный донельзя, возбуждённый до слабости, тотчас цепко впился пальцами в крепкие плечи русского. Утопленно схватился, царапая, прижимая его как можно ближе. И Анатолий вмиг прильнул к нему в ответ, врезаясь в дрожащие губы своими. Заглушил в кусающем поцелуе собственный сиплый полустон. Его буквально ломало. Рвало и трескало от того, как чувства распирающе наполняли тело. От того, каким нереальным казался Трампер, так восхитительно голосящий под ним в исступлении. Каждая жилка сумасводяще пульсировала жаром. Сердце билось вдребезги, пронзающе кроша следом кости, ввергая в кипящую негу. Задушенное блажью скуление срывалось с губ вперебой с уничтоженными вздохами. Рассудок стремительно погибал. А удовольствие обоих жестоко и жарко вскоре достигло пика. Фредди с протяжным вскриком треснул в хребте и, изломившись, кончил первым, пачкая животы. И голос его истончился так сладко-безудержно, что сознание свело судорогой. Сергиевский с гортанным рыком следом излился внутрь в несколько рваных толчков, вминаясь бёдрами в бёдра. От двух сердец не осталось буквально ничего: сосуды разбились, вены порвались. Каждый вдох — один на двоих, сбитый, раздавленный. — Я люблю тебя, — загнанно-хрипло прошептал Трампер, растянув улыбку в тысячу карат. И это — фейерверком в висок. Анатолий разрозненно всхлипнул, словно признание оказалось ударом в солнечное сплетение, и устало усмехнулся в ответ. Тут же врезался кратким, разнеженным поцелуем в уголок любимых губ. Его касания всегда говорили больше, чем слова, однако Сергиевский всё равно нашёл в себе слабость ответить: — И я тебя тоже, — и тотчас, пряча зардевшиеся щёки, ткнулся в остроту молочных ключиц. Ленивые объятия и нежная ладонь Фредерика на взмокшем затылке — вот и всё, в чём русский нуждался. Защитно пригревшись на родных рёбрах, слушая мерный пульс, он робко поцеловал возлюбленного в точку над сердцем. Сражённо обмяк, сонливо прикрыв глаза. В мыслях тихонько блестели счастливые звёзды. — Я всё понял, Фредди, — вдруг хмыкнул Анатолий, перебирая в пальцах тугие рёбра. — Ты как ураган или ядерная война. Сносишь к чёрту всю жизнь, а восстановить потом, вернуть как было, ничего не получится. — Но ты же рад этому, — утверждением отозвался Трампер. С оскалом мягко заправил русскому тёмную прядку за ухо. А Сергиевский ведь действительно был рад. Счастлив непомерно, сильно и необъятно, до алых щёк и плюшевого сердца. Влюблённый, любящий и любимый. Они, впрочем, оба такие. Сейчас на них лишь вуаль лунного света, но нагота тел — нагота душ. Открывшись друг другу однажды, они стали близки во всех смыслах и пониманиях. Их отношения пережили не одну метаморфозу, вынесли десяток сингулярностей, и стали любовью, наверное, вековой. Теперь рай — касаться. Теперь всё лучшее на свете умещалось в один только поцелуй. — Так непривычно чувствовать так много и так сильно, — заметил с удивлением Анатолий, вслушиваясь то ли в своё, то ли в трамперово сердце. Он слишком долго и тщательно вынашивал на своей душе броню, заточал её в камень, ополаскивал сталью — ради стойкости, ради характера. Но вся его хладь, твёрдая, долговечная, резко и одномоментно разбилась о самую нежную вещь на свете — любовь. Сергиевский думал, что равнодушие — его спутник. А оказалось совсем иначе. Оказалось, лелеять другую душу он умеет ещё лучше, чем стрелять из пистолета и разбивать челюсти. Оказалось, всем, в чём Анатолий нуждался, был Фредди. Фредди, который сейчас улыбнулся и ласково погладил его по голове, как промёрзшего на стуже котёнка. Изломился, поцеловал в лоб, и с заботой предложил: — Давай никогда не расставаться? Нежная радость озарила сердце как солнце. — Давай. Сергиевский приподнялся на руках, чтобы вновь стать лицом к лицу с Трампером. Провёл пальцем по контуру его губ и мягко ткнулся в них поцелуем. Прошептал: — Ты только не отпускай мою руку, хорошо? И Фредди рассыпался в ответ: — Не отпущу. Никогда.