Hounds and Bullets

Понемногу присутствие друг друга в их жизнях становилось размеренно-нужным. Сплетение душ и судеб вошло в привычку. Анатолий накрепко привязался к Трамперу, а Трампер — к нему, и больше ничто не отрезало их друг от друга. Ничто не могло по-новой разжечь в их сердцах былой пожар неприязни. Сергиевский осторожно учился не умалчивать свои чувства, а Фредди — держать язвительность за зубами, хоть та и сочилась сквозь дёсны. И оба понемногу пробовали всё больше открывать свои тревожные, тонкие сердца. Двое растерзанных, разорванных, переломанных нашли друг в друге покой. Наконец-то взялись за руки, ослабшие, чтобы пережить гнёт проблемной жизни вместе. Когда ладонь сжимала чужую, сердце становилось чуточку сильнее. Горести растворялись, исчезали сквозь пальцы. Грусть оставила после себя глубокие, но непрочно зажившие следы-шрамы. Отметины воспоминаний, давно прожитых бок о бок. Им всё ещё было больно. Но эта боль, пронзившая напролом души, медленно утихала. А вместе с ней тускнело и меркло, пролетая, время. — Ты стал много курить, — заметил невпопад Фредди, завалившись на спину, рассматривая ладони. — Всё в порядке? Анатолий едва не выронил сигарету из рук. Осторожно нахмурился, замешкав. И тотчас запутался в нитях собственных мыслей. Найти ответа так и не смог. — Не знаю, — честно выронил он и в последний раз затянулся, вмиг потушив окурок. Полусросшаяся рана под рёбрами страдальчески заныла. Раздалась спазмом-пульсацией по всему телу, задевая сердце. Трампер участливо навострился и, поднявшись, уселся на постели поудобнее. Он всегда был готов слушать. Даже если иной раз сам не хотел делиться своими чувствами, всё равно понимал нужность этого. Смиренно распахивал свои руки для русского и бесконечно внимал. Так, что в кости впитывалось доверие. Сергиевский неторопливо опустился рядом, отчего-то пряча взгляд. Помолчал, словно ему нужно было пару секунд, чтобы решиться хоть на одно слово. Признал: — Мне тревожно в последнее время, — голос его потускнел. — Я чувствую, что что-то делаю не так, но не совсем понимаю, что именно. Что-то просто неправильно. Фредди бегло сжал губы в тонкую полосу, неспокойно постучав пальцами по простыням. Глубоко задумался, покусывая щёку изнутри. Наконец, осознав всё, с горечью взглянул на русского: — Это из-за меня, да? — с тихим «не лги мне» в глазах. Анатолий нерешительно замер. С опаской качнул головой, жалея о каждой минувшей секунде. — Из-за тебя, — ответил он. — И из-за меня тоже. Из-за нас. Но Трампер не поранился. Только нахмурил брови и храбро придвинулся ближе, видимо, намеренный всё прояснить. Попросил: — Расскажи, что не так. — Я не знаю, — опечалился Сергиевский и напряжённо утих, едва не давясь повисшей паузой, хотя голос был слишком спокойным. — Я счастлив, что ты со мной, но иногда чувствую, будто так не должно быть. Американец вновь мысленно дистанцировался. Потемнело уронил голову, казалось, собирая собственные мысли по фрагментам. Он прекрасно знал, насколько холодное общество взрастило и вскормило Анатолия. Знал, что здесь ему едва ли можно испытывать хоть что-то, а уж всякую радость — подавно. Он и сам крепнул в чём-то подобном, прежде треща по швам от вездесущего равнодушия и злобы. Их двоих не любили. И, вдобавок, запрещали им любить. Вот только Трамперу в радость было ломать все границы, что вокруг него строили. Он неисправно противился чужим правилам, упивался самоуправством. И чётко понимал, какой ярой его противоположностью был Сергиевский. Потому он взволнованно взял ладонь русского в свою, несильно сжав. Просто, чтобы показать своё участие и, следом, собраться с силами. — Только ты решаешь, как тебе жить, — мягко произнёс Фредди. — И ты не должен отказываться от того, что чувствуешь, если сам этого не хочешь. Анатолий смолчал. Теперь он окончательно упал в свои мысли и лишь медленно бледнел, словно уходящий закат. Затем всё же неловко отстранился. Шатко, неожиданно. Лишь за тем, чтобы пересечь спальню и окоченело захлопнуть окно, устав от давления января. Печально замер. — Наверное, ты прав, — Сергиевский незаметно кивнул, приобнимая себя за плечи, понемногу осмелевая. — Какой бы ни была жизнь, ты всё равно мне нравишься. Трампер казался по-настоящему звёздным. Было в нём нечто непроглядное, но безумно светлое, отзывчивое и любящее. Чудесное. В тайне от всего мира, наедине с русским он становился непостижимо искренним. Кружил по комнате, пил красное вино из сервизной чашки и лучезарно ухмылялся. Сиял. Фредди был хаосом, ни с чем не сравнимым. Самым главным безрассудством в жизни. — Ты для меня — катастрофа, — тихо произнёс Анатолий и, вернувшись к постели, склонился над американцем. Позвоночник почти изломился, расколовшись в две погибели. Сергиевский потянулся вниз, тотчас получая нежность прикосновений, приторных и убийственных. Трампер весело фыркнул, приподнимаясь и невесомо целуя в ответ. Он цеплялся пальцами за предплечья русского, прижимался и нежно льнул. Не отталкивал. Даже по-тёплому рассмеялся, когда смог наконец повалить русского к себе, а сам рухнул на спину. Анатолий послушно уселся на его бёдрах, сгорая сердцем и скалясь вместе с ним. Дотронулся до плеч и ключиц, небрежно сжимая ткань одежды. Восхищение перекрывало кислород. С жадностью хватало за горло. Так, что не получалось вдохнуть. Счастливый, встрёпанный, растаявший под руками, Фредди всё ещё был прекрасен. Хотелось украдкой залезть к нему под футболку. Не ради секса — только чтобы ухватить душу. Чтобы сберечь даже самую беззащитную его часть. — А ведь я и вправду коснулся твоего сердца, — с горделивым трепетом просиял Трампер. — Хотя никто до тебя не смог, — крушась, признал Анатолий. Ещё в самом начале он обещал себе не привязываться. Клялся собственному рассудку, что не бросится в эту пучину. Твердил, что отречётся ото всяких чувств. А теперь полюбил. Вопреки всему. Вопреки себе. Нашёл всё, в чём нуждался, в одном человеке. Сердце вдруг обожгло изнутри. Одним своим биением, хаотичным и страшным, оно сломало каждую кость. Сергиевский мягко поцеловал Фредди в шею. Ткнулся губами в тонкий мрамор кожи, аккурат над артерией. Его ладони вмиг скользнули под чужую одежду, расчерчивая промёрзлую фигуру. Трампер легко прогнулся навстречу; его раскалённые рёбра натянулись. — И всё же мы слишком разные, — прошептал Анатолий, уронив голову меж чужих ключиц. — Моё тело — это один большой шрам, а на твоём — ни одного изъяна. — Раны остаются не только снаружи, — вздохнул Фредди, обнимая его за шею, гладя ладонью тёмные пряди. От правдивости стало больно. — Меня не раз ломали на подпольных боях, — продолжил американец. — Выворачивали кисти, выбивали суставы и гнули трахею. Но только тело всегда заживает, а душа — никогда. Самый страшный рубец всегда будет на сердце. Сергиевский тихо кивнул. Мелькнул пальцами вдоль костей и, окончательно рухнув, крепко прижал к себе Трампера. Поцеловал в краешек плеча. Он и сам беспричинно много рассыпался на части по вине других людей — физически и морально. Ему калечили и плоть, и чувства. В этом и была вся трагедия: жизнь шла со всякой болью неотрывно. Словно рука об руку. — Я такой же, как ты. Я тоже трещал по швам, — поклялся Фредди. — Просто это отпечаталось на мне по-другому. Какой-то осколок сердца безвозвратно погиб. Анатолий медленно приподнялся, неловко кусая губы. Со снежной преданностью взглянул на Трампера и, ослабив объятия, коснулся ладонью его щеки. Хотелось сказать так много всего. Но правильные слова просто-напросто не появлялись в голове. Вязко вздохнув, он всё же до конца распрямился, словно намеревался уйти. И только поморщился с горечью проигравшего, чувствуя тяжёлую цепь тревог на горле. Спросил неохотно: — Ты ведь уедешь, верно? — с непроницаемым спокойствием. Фредди едва потускнел. Шатко поднялся следом, усевшись, и бережно взял обе ладони русского в свои. — Я не знаю, — смущённо отозвался он, роняя взгляд вниз по родной теперь фигуре. — Думаю, что придётся. Но как же я не хочу этого, ты бы знал. Пульс в артериях убаюканно побледнел. Нечто тихое и уютное загорелось внутри запястий. Сергиевский всё-таки отстранился и, окончательно отдаляясь, поднялся с постели прочь. По привычке касаясь бинтов на животе, проверяя целость повязки, зарыскал по комнате в поисках табака. Вдруг озвучил задумчиво: — Нельзя просто так сбегать, бросая всех и всё, — они оба знали об этом. Трампер мрачно встрепал рассыпавшиеся волосы, приводя себя в порядок. Став вдруг темнее полуночи, рассеянно кивнул. Рассудил: — Я мог бы столкнуть весь бизнес на Флоренс, но тогда потеряю своё собственное влияние. Напрочь. — Именно, — хмыкнул Анатолий, закрутив в пальцах помятую пачку сигарет. — Вот только сама она в Таиланде, разве нет? — В Бангкоке, — подтвердил Фредди, откинувшись на спинку кровати, хрустнув пальцами. — Часть нашего бизнеса находится там, другая — в Чикаго. Следить за точками на расстоянии тысяч миль — сложная роскошь, но мы справлялись. До недавнего времени. — Тогда ты в любом случае что-то потеряешь. Или территории, или репутацию. Или… меня. Американец дёрнулся. Ошпаренно свёл брови, видимо, совершенно не готовый к последнему исходу. Покачал головой: — Это просто тупик. — Тебе всё равно придётся отказаться. Главное только — от чего. Трампер досадливо-тяжело обрушился на кровать. Подтянул колени к груди, почти сжимаясь в клубок. — Не хочу. Не могу, — он пусто уставился в стену. — Я готов потерять континенты, но только не тебя. Ты нужен мне. Разрослось молчание. В глубине комнаты звонко чиркнула зажигалка. Зазвенела пепельница, перекочевав на прикроватную тумбу. За окнами робко рассыпалась заря вперебой с раскатистым зимним ветром — и следом замерзала душа. Мгновение — они снова вместе. Сергиевский тихо прилёг рядом, забирая родное тело в объятия, и Фредди разбито устроил голову на его груди. Русский молчаливо курил в потолок, тотально не находя себе места. Рёбра выворачивало наизнанку. — Всё это так странно, — вдруг произнёс Трампер. — С тобой одновременно и легче, и сложнее. Я даже путаюсь. — А с тобой — просто невыносимо, — повёл плечами Анатолий и вновь затянулся. Он робко проронил усмешку, поймав фырканье в ответ, и вяло прикрыл глаза. Лишь иногда на ощупь стряхивал пепел, свободной рукой прижимая к себе американца. Они, двое глубоко несчастных, слишком многое смогли найти друг в друге. А теперь растерянно ожидали горести — настолько не хотелось разойтись. И вся эта шёлковая грусть вплеталась дымкой в остальной мир и блеклое будущее. — Теперь я думаю о том, чтобы завести бизнес здесь. Променять точки, например, в Бангкоке, на местные, — Фредди выловил сигарету у русского прямо из рук. Затянулся, скорчился от непривычной горечи. — Так я хотя бы не буду разрываться во все стороны. Но зато останусь без половины заработка. — Я в любом случае дам тебе всё, что потребуется, — уверил Сергиевский. — Если уж ты боишься потерь. Трампер вдруг сбился с момента. Замялся. Неуверенно прикусил губу: — Дело не совсем в этом. — И в чём же тогда? — Мне просто-напросто страшно, — американец вперебой щёлкнул пальцами. — Я в своей жизни видел слишком много жуткого и голодного… Не хочу вновь увязнуть в этом. Стало горько. Почти невыносимо. Анатолий тепло провёл ладонью по размятой трамперовой макушке. Со всем своим вниманием и участием сказал: — Не увязнешь, — прильнув ближе. — Я не дам ничему плохому случиться. Напряжение заискрило на кончиках пальцев. Хотелось только, чтобы всё успокоилось. Чтобы острые иглы тревог, истончившись, пропали. Фредди беззвучно разбился. Поднялся, опираясь на руки, и плавно навис над фигурой Сергиевского. Склонив голову вбок, заглянул в глаза напротив с трагичной улыбкой. И рассыпался до конца. Один миг — и губы коснулись шеи. Один миг — и Трампер поцеловал Анатолия в косточку кадыка. Пульс обратился вспять. Русский едва поморщился, словно поймал выстрел в висок. Коснулся строчки чужого позвоночника, затянувшись и вмиг туша сигарету. Не смог не поддаться, когда ладонь американца нежно накрыла скулу, и смиренно пошатнулся к нему. Все мысли протяжно окоченели. — Ты помнишь, как я впервые поцеловал тебя? — остро заблестел Фредди. В новорождённой хищности его глаз можно было растаять. Сергиевский невольно сощурился. Посветлел: — Даже если умру, не забуду, — с неуловимой хрипотцой, слово недавний поцелуй растерзал ему горло. А тот первый, нелепый, насыщенный травмами, вонзился в голову беспощадным клинком и навсегда высек в сознании, как гравировку, тёплую привязанность. Это нельзя забыть. Ведь именно тогда всё и началось. А их любовь родилась на крови и треснутых костях. Трампер смягчился. Довольный, провёл пальцами по льдистой щеке, едва задевая уголок век и тонкие ресницы. И Анатолию совсем ничего не стоило кратко, но ярко прижаться к его губам, выпалив: — Хочу раздеть тебя, — с одним лишь тихим благоговением, безо всякого дёгтя пошлости. Фредди удивлённо покачнулся, но только фыркнул, словно не у него пальцы задребезжали в эту секунду. Мысли, неспокойные, непокорные, обожгли дотла. Русский моментально впился пальцами в лёгкую ткань чужой одежды, нервно и сбивчиво путаясь в движениях. В висках застучало. Что-то незримое обернулось ему гильотиной, ввергая в полуступор, выбивая из груди вздох. Горло раскололось надвое, как только он стянул с Трампера футболку. А затем его губы дотронулись наконец до шёлковой, едва согретой кожи. И мир разрушился. Прижавшись ближе, Сергиевский целовал Фредди в рёбра. Заново очерчивал ладонями его силуэт, задевая созвездия-родинки. Плавно. До тремора в душе. Он мягко касался костей и медовых изгибов, осыпая тело в своих руках неизмерной нежностью. Со всей потаённой любовью. И даже не заметил, как вскоре вновь опрокинул Трампера на простыни, оказавшись сверху. Анатолий смутно ощущал ладони Фредди то на своих плечах, то на затылке. Ластился к нему и жмурился от какофонии чувств в груди. Всего было упоительно много. Слишком. Поцелуи неспешно катились всё ниже, обжигая каждый дюйм кожи. А Трампер покорно выгибался навстречу, разомлевая, обнимая русского. Он сбито дышал, вплетая пальцы в мягкость тёмных прядей, и тонко сгорал. — Сергиевский, — вдруг вырвалось у него от избытка чувств. Рваный вдох сковал его горло, когда новый поцелуй упал где-то внизу живота. Голова почти шла кругом. Пульс сотрясался так громко, что звенело в висках. Хрусталь души с дребезгом разбивался. Сергиевский непозволительно скромно прильнул губами к полосам косых мышц, ни на миг не выпуская Трампера из рук. Его ладони трепетно гладили сколотые выступы едва видных костей, согревая. Влюблённость струилась сквозь острые сердца обоих. — Фредди, — тихо выпалил Анатолий, вновь поднимаясь выше по контурам родного тела. Эмоции разгорались, разрастались искрами глубоко внутри. Трампер порывисто подался навстречу касаниям. Поймал новый, бережный поцелуй между рёбер и, следом, — в запястье. — Мне порой кажется, — прошептал русский, — Что я давным-давно распят. Твоими руками. Чужие пальцы легонько заправили ему прядь за ухо. — Скорее ты меня однажды зарежешь. Уголки рта обожгло кислой усмешкой. Однако жар вмиг расплескался в артериях с новой силой, стоило скользнуть выше. Сергиевский горячо поцеловал Фредди в ключицы. Так, что по рёбрам под его пальцами рассыпалась мелкая, стеклянная дрожь, а биение пульса замерло на секунду. И вот тогда Трампер ласково стиснул объятия поверх его шеи крепче прежнего. Словно каждый полученный поцелуй излечивал ему раны, стирал ушибы и всякую боль. Американец вновь скульптурно напрягся, рвано выдохнув, как только ощутил ещё одно касание губ — на уязвимой шее. А затем Анатолий ответно укрыл его в своих руках. Зачем-то спросил: — Всё в порядке? — сам до конца не зная, почему именно этот вопрос терзал голову. — Пока ты не гонишь меня — да, — просто осыпался Фредди. — Перестань. У меня, думаешь, сердца нет? — Разве есть? — Можешь вспороть мне рёбра и посмотреть, если не веришь. Трампер неважно поморщил нос и только стукнул русского ладонью по затылку, окончательно повалив его на себя. Тут же стал невесомо гладить по макушке, взбивая россыпи волос. Свободной рукой он нашарил сигаретную пачку и нехотя закурил «Союз-Апполон». Счастье заклокотало в запястьях. Ткнувшись лбом в нежное сердце, Сергиевский мирно-влюблённо прижался к Фредди. — Я так люблю тебя, — тихо открылся Трампер. Анатолий обнял его крепче: — И я тебя.

***

Резкий, тяжёлый выдох обжёг горло. Над головой раздался приглушённый полузвон цепей. Сергиевский мощно врезался в мякоть боксёрской груши кулаком. С идеальным левым хуком. Сейчас он почти не чувствовал рук. Только бил. Жёстко и неизбежно. Так, словно будь на месте снаряда чей-то хребет, он давно бы осыпался. Каждая жила в теле захлёбывалась пульсацией. Анатолий едва ли осознавал мир вокруг. Всё, что было важно — его неуёмная сила и выбранная цель. Вместе с кратким шагом он нанёс точную двойку из прямых ударов, завершив её апперкотом. Лёгкие глубоко саднило. Русский секундно склонил корпус вбок — уклон. Затем ещё один. Затем правый хук. — Бей сильнее, — указал Фредди. Сам он обеими руками держал снаряд, чтобы тот не шатался. — Не мучай себя, но старайся. В ответ — загнанное дыхание. Сергиевский мотнул головой, попытавшись согнать дымку усталости. Ярко вогнал в грушу ещё один нижний удар. Увернулся нырком. А после вернулся с тройкой. Джеб — свинг — апперкот. Крепко сжав челюсти, Анатолий скользнул назад небрежной оттяжкой. Слабость начинала давить на него. Однако он вновь срезал дистанцию до ближней. Выдохнув, совершил чёткий выпад. И бил. Бил. Бил. Вжимал кулаки в мешок до громкого грохота. Совершенно не жалел ни себя, ни снаряд. Он высыпал удары один за другим. Протяжно, но беспощадно вколачивался точно в цель. Неизвестный доселе кураж перекрывал ему воздух. И, вместе с тем, дарил вспышки-импульсы для нового рывка. Казалось, даже под перчатками его ладони стирались, крошились в пыль. — Заканчивай. Мне надоело, — едва не повисая на снаряде, протянул Фредди. — Хочу тебя на месте этой груши. Русский фыркнул, прорезав усмешку: — Взаимно, — и, собрав воедино оставшиеся силы, жёстко ударил по мешку в самый последний раз. Тут же замерев, он уронил плечи, почти задыхаясь. Ослеплённо нахмурился. Потерял себя и планету. Жизнь наступила на него внезапно: целый шторм из чувств и эмоций пронзил его насквозь. Топкая, жестокая слабость сжала рёбра изнутри, пересчитав кости. Желанный кислород сковал бронхи ложным холодом, отрезвляя нестерпимо быстро. Повесив растрёпанную голову, Анатолий обессиленно закрыл глаза. Почти нервно вытеснил себя из перчаток и отбросил их подальше. Он словно треснул на сотни осколков, как величайшая хрупкость. Просто не подал виду. — Ты был бесподобен, — нескромно возгордился Трампер, кивая ему. — Как себя чувствуешь? Ничего не болит? Слов на языке не осталось — всё утекло вместе с энергией. Сергиевский лишь уничтоженно усмехнулся в ответ, облизнув пересохшие губы. Впервые за долгое время он вновь ощутил окрыляющую пустоту в груди. Тотальную, как лесные пожары, и, в то же время, скоротечную. Лёгкую, словно вуаль. Ведь, в конце концов, забываться в изнеможении он более не хотел. Потому что незачем. Потому что теперь наконец мог получить поддержку, какую видел раньше только во снах. Чистую. От человека-мечты с порой ядовитой, но прекрасной улыбкой. Видя, что всё в порядке, американец плавно подошёл ближе. Стянул с себя монохромную — чужую — олимпийку. Оставшись в одном лишь молочном поло, ослабил воротник на ещё одну пуговицу. — Думаю, это последний твой раз в моей компании, — проронил он, укутывая Анатолия в кофту. Русский непонимающе цокнул: — С чего бы вдруг? — не тая проклюнувшейся издёвки. Однако от впившегося в него взгляда тело тихонько задребезжало. — Не могу видеть тебя таким, — тоесть восхитительно слабым, взмокшим, с сумбурным дыханием и напряжённым телом. — Сразу столько лишних мыслей в голове. Фредди наигранно вздохнул, с обожанием скользнув ладонями по крепким плечам, смотря украдкой в глаза. Его пронзительность — как удар в диафрагму. До вскинутых в любопытстве бровей. До вновь иссушённых губ. До ошеломления. Затерявшийся, Сергиевский сбито промолчал и тотчас утонул в своей собственной тактильности. Безуспешно попытался унять загремевшее сердце, когда Трампер дотронулся до его влажных волос, приводя их в порядок. И, осторожно склонив голову ниже, врезавшись лбом в чужой висок, прошептал: — Только попроси — и я возьму тебя прямо здесь. Американец пошатнулся, но тотчас оскалился: — Идиот. А касания его ссыпались на скулы, подбородок и щёки, становясь всё неощутимее. — Хотя, по правде говоря, мне всё равно, что ты обо мне думаешь, — Анатолий поймал ладонь Фредди и бережно сжал в своей. — Я рад просто тому, что вижу тебя рядом. — Я знаю. В горле, казалось, крошились и резались тонкие осколки стекла. Русский мягко коснулся губами ряда молочных костяшек. Робко предложил: — Давай поедем домой? И тут же получил в ответ резвый кивок. Почему его так тянуло прочь отовсюду — сложно было сказать. Всё, что Сергиевский сейчас знал — то, как ютилась в нём неспокойная, фарфоровая любовь. И то, с какой верностью Трампер разглядывал его сдержанные черты. Словно готов был совершить ради него любой катаклизм — в ответ за спасение из кромешного одиночества. — Хочу пообниматься с тобой, — мельком пожаловался Анатолий, подсознательно заглушая голос. — А мне здесь холодно, — повёл плечами американец. — Соскучился по одеяльному теплу. Но кофту мне не давай — всё равно не приму, тебе она нужнее. Губы нервно пощипывало желанием курить. Ещё крепче влекло спрятаться от всего мира и с каждой глубокой затяжкой обнимать острые трамперовы колени, не задумываясь ни о чём. Однако всё светлое разбилось вдребезги, когда железная дверь в зал с лязгающим шумом распахнулась. За эту секунду едва получилось отдёрнуть друг от друга руки. В комнате появился Арбитр. Арбитр, с которым Сергиевский с того самого разговора до сих пор не общался, как с другом. Арбитр, который всё больше становился всего лишь консильери. Фредди, увидев его, обернулся с лучистой ухмылкой. Звонко хлопнул по затянутой в перчатку руке, пожав. И невольно поднял взгляд на затихшего Анатолия, так и не сделавшего ничего. — В чём дело? — только спросил русский. Голосом холодным, словно металл или февральский иней. Арбитр вздрогнул, ошпаренный таким тоном. Неуверенно поджал челюсти и уставился в пол, машинально стиснув руки у себя за спиной. — Мы нашли его, — коротко отчитался он. — Мы нашли того, кто подставил Молокова. Это Ледников — один из его телохранителей. Рассудок вывернуло наизнанку и грубо распотрошило. Анатолий раздражённо выругался. Всем им изначально было понятно, что нападения не случилось бы, не просочись наружу местонахождение Александра. Его ведь почти прятали. И оттого злые умы запросто могли выслеживать его неделями, перерывать информацию через знакомых — разумеется. Но чтобы человек из приставленной к нему охраны подло выдал всё сам — этого не ожидал никто. А теперь оказалось, что Виганд когда-то заказал у Ледникова все сведения, чтобы нанести удар. Проник в ряды подчинённых, как яд. И у него всё получилось. Вот только безнаказанным он не ушёл. А значит, вторая сторона этой сделки поплатится следом. — Где он? Сергиевский ожесточился ещё крепче, и Фредди тайком сжал его запястье, усмиряя, поддерживая. Арбитр спешно перевёл дыхание, поморщил нос. Доложил: — Попытался сбежать из города — видимо знал, что его будут искать. Но наши люди уже у него на хвосте, — сбивчивым голосом. — В одной из лесополос на пути к Рузе. Я найду. Времени думать не было. — Тогда едем. Сейчас же.

***

В этой стране солнца не было. Ровно так же, как и света, и всяческого тепла. Вечереющее сейчас небо превращалось из серости в черноту, заволочённую тучами. А всюду — непроглядные, снежные засыпи. И палачи здесь до праведного ужаса дикие. Настолько, что страшно было только произнести имена. Уже не говоря о том, чтобы попасть к ним в руки. Сергиевский неизбежно заставлял жалеть о своём рождении всех, кто смел идти ему наперекор. Всегда. Особенно, в этот раз. За предательство, за вред его близким он готов был причинять боль любыми зверствами. Лишь бы отомстить. Потому он загнал жертву глубже в лес — туда, где криков о помощи не услышит ни один посторонний. Безмолвный приговор прозвучал в воющей тьме, когда запыхавшийся Ледников рухнул в сугробы низины. С вывернутой лодыжкой, с размазанным по снегу лицом, он и не понял, как мышеловка захлопнулась. А трое преследователей вмиг настигли его. Шаг. Шаг. Воздух разрубило тяжёлым свистом. Вмиг подбежавший к добыче Фредди двумя размашистыми ударами расколол остатки чужих сухожилий. Чётко. Громко. А затем резво занёс стальную биту чуть выше –и ударил жертву по спине. До первого, звучного крика из пасти предателя. Потом ещё раз. И ещё раз. И ещё. Позвонки под силой металла и жилистых рук, должно быть, треснули. А в варисцитовых глазах бесновалась ярость и сумасбродство. — Теперь не встанет, — гордо распрямился Трампер, ярко взглянув на подошедшего Анатолия. — Даже если выживет, ходить не сможет. Американец вновь становился диким, отважно лающим щенком с зубами-пилами. И получил в ответ одобрительный кивок. Сразу после тяжёлый армейский ботинок впечатался в щёку пойманного. Свежая кровь с обломками зубов брызнула на снег. — Думал выйти сухим из воды, да? — выплюнул Сергиевский, переходя ради жертвы на русский. — Думал, тебя не заметят? Как видишь, зря. — Стойте! Что вы такое говорите? — завопил Ледников. Сорвался, когда Фредди всем весом наступил на его треснутую голень. — Я ничего не делал! Я ничего не знаю! Подоспевший на пир Арбитр аж прыснул. — Неужели? А Виганду ты явно говорил совсем другое, — хищно отметил Анатолий, неторопливо закуривая. — Не играй идиота — я обо всём в курсе. И ты теперь за это сполна ответишь. Сжав сигарету в зубах, русский не спеша опустился на корточки перед жертвой. Нырнув ладонью под отцовскую куртку, быстро нашарил оружие. Секунда с белой вспышкой — и сицилицский кинжал безотказно впился во вражеское запястье. Прозвучал громкий вопль, заставив скривиться остальных двух мучителей. Пробитые вены засочились алым. Тонкие связки разошлись в клочья, как порванные нитки. Раненую кисть парализовало. Сергиевский только с усилием выдернул клинок наружу и спрятал в чехол на поясе. Поймав с губ сигарету, затянулся. Поднял глаза на напарников: — Давайте, — с сигнальным, безразличным кивком, встав на ноги. И вот тогда наступило страшное. Пинками оторвав предателя от снежной корки, Арбитр перехватил его под плечи, буквально волоком усадив на потресканные колени. Быстро дёргая за короткие волосы, задрал голову жертвы чётко вверх и стиснул руками за челюсти. Ледников сквозь боль заметался — почуял неладное. Однако лаявший вокруг Трампер мощно ударил его ногой в живот, выбивая с хрипом и кислородом последние силы. Анатолий немедля вытащил из кармана прозрачную бутылку с пёстрой обшарпанной этикеткой. Открутил крышку и быстро опрокинул сосуд в раскрытую пасть приговорённого. Ледников захлебнулся. Судорожно захрипел. Бензин для газовой зажигалки забурлил в его горле, мешаясь с хрипами и слюной. Мученик задёргался. Он кашлял, безуспешно искал кислород и выл. Снова кашлял и в голос рыдал от давления и страха. Пытался кричать, вырывался, пихался ещё целой ладонью, но каждый раз получал битой по истерзанным голеням. Фредди бил тяжело и дробяще, не оставляя ни единого шанса спастись. А после кружил вокруг, выглядывая то из-за одного плеча, то из-за другого, угрожающе-звонко что-то гавкая. — Это тебе за длинный язык, отродье, — процедил Сергиевский, вдавливая бутылку с горючим в чужую глотку. Сигаретный дым чудным образом заглушал ему отвращение. Жертва жалобно давилась и мокро кашляла до тех пор, пока жидкость не кончилась, разлившись по рваному телу и снегу вокруг. Ледников оказался стойким перед удушьем, но панически схватился за горло, когда ёмкость из-под бензина отбросили прочь. Человек, что должен был соваться под пули ради чужой жизни, превратился в ничтожество. В тонко пищащую крысу-вредителя с промокшим насквозь лицом и заалевшими глазницами. Все трое хищников слегка отступили. Позволили их добыче скривиться над землёй, частично отплеваться горьким топливом. Правда, ненадолго. Не желая давать жертве продыху, Трампер со всей силы громыхнул битой по высокому плечу. Чудовищный крик оглушил округу. Сустав, попавший под удар, жестоко-ненормально съехал в сторону. Так, что больше не вправить. — Тебе заплатили, да? За Молокова? — согнулся над ним Арбитр. — Говори: сколько ты получил? Ледников отчаянно завертел головой. С отрицанием. — Ни копейки, — выдавил он сквозь воспалённые дёсны. — Они много мне обещали, но ничего не отдали. Ни Виганд, ни Тимофеев. Последняя фраза осела камнем на плечи. — Что? — первее всех переспросил Сергиевский. — Ореховские были в сговоре с Вигандом, — заново пролепетал предатель, — Пожалуйста, не делайте больше ничего. Теперь я не подведу вас! Пустите только! Фредди фыркнул в ответ, явно интуитивно поняв смысл причитаний, и яро ударил ногой по им же выбитому плечу. До снежного хруста завалил Ледникова в сугроб и крепко вжал лицом в пучину холода — чтобы не мешал. — Ты слышал? — очнулся Арбитр, повернувшись к своему главе. Анатолий, умело пряча прорезавшийся испуг, вальяжно затушил окурок ботинком. — Слышал, — кивнул он. — И мне всё это не нравится. — Что-то не так? — вовремя вклинился Трампер, явно уловив общее теперь напряжение, безбожно давя ногой на затылок из жертвы. — Боюсь, что всё, — нервно фыркнул Сергиевский. — Ты был прав, Фредди. Ситуация дала слишком сильный кульбит. И без того не лучшее их положение напрочь обезобразил ещё один жуткий нюанс в лице группировки-врага. Появление Ореховских, пусть и так поздно, не сулило ничего хорошего. Наоборот, раскрывало доселе неизвестную угрозу. Вокруг всегда стыло слишком много крови. И чужой, и своей. Вот только проливать новые её литры не хотелось откровенно никак. — Разберёмся позже, — вынес вердикт Анатолий, пряча мёрзлые, запятнанные алым руки в карманы куртки. Кивнул на полудышащее тело, прибитое к снегу: — Сперва избавим мир от этого ублюдка. Ледников тут же судорожно заметался, шевеля едва ли целыми конечностями. Фредди как в психозе отскочил в сторону и несколько раз тяжело пихнул жертву в бока, развернув на спину. Засверкал острыми искрами в зрачках. И, вновь замахнувшись битой, ударил Ледникова по рёбрам. До смешанного с воплем кашля. Затем снова. И снова. И снова. Каждый удар тщательно пересчитывал по кости. Одну за другой. И, когда Ледников едва не перестал дышать вовсе, содрогаясь переломанным телом, Трампер триумфально занёс оружие над его головой. Едва не разбил на осколки и гематомы самый череп. Но Арбитр остановил его, мягко хлопнув по руке. Пояснил: — Не будем торопиться, Фредди. Пусть ещё помучается, — настолько равнодушно, насколько это только было возможно. Вынув из кармана брюк гремящий коробок, консильери звонко чиркнул спичкой и моментально примерился ею к Ледникову. Секунда. Полумёртвый крик. Вымокшее в бензине тело вспыхнуло с трудом, но беспощадно. Потому что жестокая, самосудная месть неизбежно, в конце концов, промарширует по каждой неугодной голове. А от трёхглавой стаи, у которых руки по локти в крови, не осталось даже и тени.

***

Сергиевский проснулся посреди ночи. Всё, что он, вновь обретя чувства, ощутил — это пронявший до дрожи холод. В мёрзлой пульсации утопли даже мраморные ладони и кончики пальцев. Хотя, казалось бы, озноб давно стал привычным. Просто потому, что неизбежно преследовал русского с самого начала. И всё равно сейчас ему хотелось сжечь дом целиком дотла, лишь бы согреться. Но следом он, полусонный, осознал, что обнимало его только одиночество. Анатолий не чувствовал тепла родных рук, не слышал стука полюбившегося сердца. Фредди не было рядом. И собственный пульс в страхе остановился. Секундно вздрогнул. И сквозь мгновение застучал вновь. Потому что Трампер обнаружился сразу же. Он даже никуда не уходил, не терялся, не оставлял русского одного. А всё ещё был здесь. Помрачневший, сидел на краю их постели, свесив ноги на пол. Пытался безмолвно выровнять судорожное дыхание, зарывшись пальцами в волосы. Словно сдерживал глубоко в себе крик. В эту самую минуту русский невозможно захотел сделать хоть что-то лучше. Но что именно и каким образом — решить не мог. Он просто понимал, — украдкой, подсознательно — насколько сейчас нужен Фредди. Любым. Потому что когда-то сам нуждался в нём точно так же. А ещё — безвозмездно и честно любил. Приподнявшись следом, Сергиевский опасливо окружил своей рукой складное тело напротив, забирая в объятия. Сложил голову на жемчужное плечо, вжавшись в него подбородком. Несмело ткнулся в изгиб шеи и, отчего-то чуть согнув ослабшие пальцы, провёл костяшками по обнажённой спине. Американец дрогнул, но, чувствуя безопасность, только прерывисто выдохнул. Не стал отпираться. Успокоился. Анатолий, прильнув теснее, поцеловал Фредди в позвонок. А затем плавно сместился ниже, осыпая, одолевая льняную на ощупь кожу касаниями. Обнимал сзади. И с абсолютной любовью прижимался губами к хребту, к каждому сантиметру на куполах рёбер. Он слышал, как стремительно сбивалось чужое дыхание. Ощущал, как по телу в его ладонях рассыпался блаженный, сахарный тремор. И оттого нитки его собственных мыслей путались, рвались, скатывались в узлы. Всё, чего русский хотел — дотрагиваться. И до души, и до точёного силуэта. Однако всё равно ненастойчиво прервался, поцеловав в висок напоследок, когда Трампер совсем ослаб в его руках. Американец же неловко потёр глаза, пряча возникшую влажность век и едва промокшие щёки. Медленно развернулся, так, чтобы наконец оказаться с русским лицом к лицу. Взял его за руку. — Что случилось? — наконец бережно спросил Анатолий. — Ничего, — Трампер тотчас помотал головой. Зачем-то осёкся, помолчав, набрался смелости и поделился: — Плохой сон. Бредовый, до одури ужасный. Будто предзнаменование. Потом видел прошлое, а теперь тошнит. — Почему не позвал меня? — Не хотел тревожить. Но, в конце концов, всё равно рассказал. Про приснившуюся литрами кровь на снегу, про иллюзорно сломанный во сне кварц его же костей и волчью пасть, что грызла запястья. Вскользь упомянул увиденную частичку реальности — про то, как его впервые затащили в угол, оставили шрам на бедре, хотели забить и зарезать, а он, юный дворняга, тогда и научился орудовать битой. А русский внимал ему и бледнел. Безмолвно слушал, топясь в сожалении. Тоскливо и горько теперь стало обоим. — Хочешь поплакать? — спросил Сергиевский. И сердце заныло сильнее. Фредди надломленно прикусил губу, всхлипнул и тихо уткнулся в плечо Анатолия. Русский только поймал его рвано затрясшуюся фигуру и, рухнув обратно в постель, мягко завалил на себя. Безмолвная боль впитывалась в кожу, в тепло ладоней и в дрожь ресниц. Им обоим говорить о своих чувствах — всё равно, что кусать оголённый провод. Каждая минута затягивала стальную нить поверх горла. Трампер плакал беззвучно. Его выдавали лишь дребезжание плеч и беспомощно рваный стук сердца. А Анатолий всего-то гладил американца по голове, целовал в руки и грел. Просто был рядом, как умел. Перебирал в пальцах взлохмаченные сном пряди, стирал слёзы с побледневших щёк, прижимался губами ко лбу. И молча любил. — Можно я поцелую тебя? — попросил Фредди. Им хватило всего лишь кивка. Трампер с нежностью прильнул к губам Сергиевского, дотрагиваясь ладонями его предплечий. Русский ответил сразу же: шёлково, с теплотой, с потаённой в сердце искренностью. Их трепетные чувства горели рассветами в тени каждого жеста. Их верность друг другу сокровенно пряталась в желании касаться. А сердце из раза в раз сбивалось со всякого ритма. Анатолий мягко отстранился первым. Неловко поцеловал затем в изгиб шеи и обнял покрепче. Напомнил: — Я люблю тебя, — с треснутым голосом — от переполняющих доверху чувств. — И я тебя тоже, — тотчас одарил его сонной, светлой усмешкой Фредди. — Ты ведь такой прекрасный: и внешне, и, — его ладонь ткулась русскому поверх рёбер, — в душе. Я всё не могу взять в толк, почему ты выглядишь бессердечным. В ответ — понятливо-тихое фырканье. — Кто-то зря думает, что у меня нет сердца, а кто-то ошибочно полагает, что оно есть, — вздохнув, рассудил Сергиевский. — Однако истина — где-то между. Трампер задумчиво взял его за руку. — Истина в том, что мы с тобой очень похожи, — он ласково взглянул на русского; варисцит в его глазах засверкал. — Оба пытаемся казаться теми, кем не являемся. — И только друг с другом можем быть настоящими. То, что недавно казалось непосильным и недостижимым, всё больше, всё ярче становилось явью. — Но ведь это несправедливо, — слегка ощерился Фредди, морща нос. — Несправедливо, сколько ужасного нам пришлось испытать раньше, чтобы вот так закрыться, чтобы стать такими. — Мы тоже калечим других, — повёл плечом Анатолий. — Но такова жизнь. Мы причиняем людям боль, равноценную той, что чувствуем сами. Их судьбы никогда не будут обескровлены. Сергиевский поцеловал Трампера в краешек скорбно поджавшихся губ, затем — в ключицы. Хотелось снова подолгу курить. А потом — натянуть одеяло до горла, прикрыть глаза и больше не подниматься, не просыпаться. Застыть мраморным дуэтом. — Ты только не оставляй меня, пожалуйста, — попросил американец. — Я всё вынесу, всё до единого — если ты будешь со мной. Анатолий молча вплёл пальцы в ряды чужих рёбер, сделав объятия крепче. Фредди ещё раз приник к губам Сергиевского, поймав руками за шею. Взглянул на родные черты. У него были собачьи глаза: бесконечно, бескорыстно верные. Преданные, несмотря на то, что его уже предавали. На кончиках пальцев заново затеплилась любовь. — Ты же со мной? — прошептал Трампер. — Я с тобой, — тихо пообещал Анатолий.