Ghost riders

      Ломенцо чувствовал себя преданным. Конечно, он понимал, что кому-то из них в любом случае пришлось бы сделать вылазку в городишко, близ которого они спрятали добычу, и проверить, всё ли в порядке. Так же он знал, что лучше всего для этого дела подходил один из более новых членов их компании, еще не успевший примелькаться и не привлекавший к себе излишнего внимания, и он, как никто другой хорошо подходил на эту роль. И все же это было омерзительно. Проделать столь долгий путь, постоянно быть настороже, в одиночку странствовать по диким краям, опасаясь индейцев и еще больше опасаясь белых, и даже развлекаться одному, когда он доберётся до города, должно было быть не слишком приятно.       Он, не загоняя лошадь, упорно ехал вперед, стараясь не давать воли своей обиде. От скуки он начал напевать какую-то простую, веселую песенку.       После полудня он решил сделать небольшой привал. Спешившись, он привязал лошадь у какого-то одиноко стоящего засохшего дерева и, усевшись рядом на землю, достал свой скромный запас продовольствия, размышляя о том, что можно доставить себе небольшое удовольствие и уничтожить его полностью — к вечеру он уже должен был добраться до цели, а там, располагая средствами, уже можно было не думать о том, чтобы ограничивать себя в еде, выпивке и развлечениях.       Ломенцо достал бутылку виски, откупорил ее и уже собирался сделать небольшой глоток, как вдруг на глаза ему попалась фигура всадника, двигавшегося в том же направлении, что и он сам. Бояться одиночки было глупо, но, на всякий случай, Ломенцо все же достал из кобуры оружие. И вместе с тем в голове пронеслась рожденная скукой и чувством одиночества мысль, что человек, едущий к нему, мог бы составить ему компанию.       По мере приближения всадника, что-то в его виде с каждой секундой начинало все сильнее напоминать человека, с компанией которого Ломенцо с друзьями имели дело относительно недавно, и который являлся косвенной причиной того, что он должен был отправиться проверить добычу. Воспоминание это заставило его вновь ощутить чувство радости за то, что Мастейн и его компания вернули свою законную добычу, охота на которую так тщательно планировалась и которая в какой-то момент едва не уплыла из их рук, и смачно отомстили МакКою и его людям, опередившим их и ограбившим поезд прежде, чем то успел сделать Мастейн.       Неприятным было лишь то, что помимо самих ребят МакКоя пострадали так же члены их семей.       Всадник подъехал уже достаточно близко к Ломенцо для того, чтобы тот почувствовал себя конченым параноиком или же настоящим сумасшедшим: человек этот не мог быть никем иным, как Карлом МакКоем собственной персоной. Даже странные, полностью закрывающие глаза, тёмные круглые очки, которые он всегда надевал, когда шел на дело, нельзя было спутать ни с одними другими. Очки, впрочем, могли быть и украдены, одежда и шляпа, могли быть подобными — наряд МакКоя никогда не отличался особой оригинальностью, но как оправдать схожесть черт лица, фигуры и растрёпанных длинных волос, развивающихся по ветру?       Ломенцо поднялся на ноги, сжимая в руке револьвер с введённым курком.       Лошадь стремительно неслась, поднимая с земли густые клубы пыли, освещаемой ярким солнечным светом, и в пыли этой мерещились искры огня, вылетающие из-под копыт.       Ломенцо поднял револьвер и, испытывая довольно странное смутное чувство страха и не желая стрелять без предупреждения, проорал:       — Стой, сволочь!       В ответ на сей призыв всадник, вместо того, чтобы остановиться, или как-то иначе проявить свою невраждебность, достал револьвер и, не останавливая и не замедляя лошади, прицелился в Ломенцо. Не тратя времени тот выстрелил первым и промахнулся — пуля пролетела в паре сантиметров от плеча всадника, не задев его. Чертыхнувшись, Ломенцо готов был сделать еще выстрел, но противник оказался достаточно быстр и меток. Он спустил курок, и пуля насквозь прошила ногу Ломенцо, тут же взвывшего от боли и упавшего на землю. Выронив пистолет, обеими руками схватившись за раненую конечность, Ломенцо, потерявший от боли рассудок, даже не обратил внимания на подъехавшего к нему всадника, какое-то время смотревшего на его мучения с лошади, затем спешившегося и, достав лассо, подошедшего к нему вплотную.       — Какого хрена? — простонал Ломенцо.       — Я, конечно, мог бы и подождать, пока тебя линчуют. Поверь, на это потребовалось бы совсем не так много времени, как ты думаешь… Но мне предпочтительнее все сделать самому.       В воспоминаниях призрака с удивительной живостью стояла картина из прошлого: пока Мастейн с друзьями жестоко издевались над Карлом и его семьей в отместку за перехваченную добычу, Ломенцо, насвистывая веселенькую мелодию, обыскивал дом на предмет всевозможных полезностей. То, зачем они пришли было уже найдено, оставалось только попытаться найти что-то еще. К издевательствам Ломенцо особо не присоединялся, сделав пару символических ударов в самом начале. Но ухмылка на наглой морде, с которой встретился взглядом МакКой, когда им занимался Мастейн и остальные, на мгновение стала гораздо шире и куда довольнее.       Впрочем, эта неприятная выходка не умаляла того факта, что этот парень заслуживал немного менее жестокой смерти, чем остальные и, схватив парня за шиворот правой рукой и держа лассо в левой, МакКой потащил его к дереву.       — Я был против того, чтобы они так обошлись с твоей семьей. Я говорил им… я думал… я думал, что мы их не тронем… — быстро причитал Ломенцо, пытаясь избежать страшной участи, при этом прекрасно зная, что это бесполезно. — А когда они занялись и ими… не мог же я…       Все еще скулящего МакКой грубо бросил его под дерево. Инстинктивно сжавшись в клубок от боли и страха, Ломннцо, истекая кровью, валялся на земле, все еще продолжая бормотать слова оправдания. Схватив за волосы, призрак поднял его голову и надел на шею петлю. Затем, перебросив другой конец лассо через толстую ветку дерева, он начал потянуть веревку на себя. Сначала фигура немного приподнялась верх, чуть отрываясь верхней своей частью от земли. Затем, спустя какое-то, очень непродолжительное время, уже поднятый в полный рост Ломенцо с трудом доставал ногами до земли, несмотря на боль, истошно моля о прощении, но скоро возможность издавать хоть сколько-то членораздельные звуки у него прекратилась вместе с доступом воздуха. Прежде, чем у него потемнело в глазах, Ломенцо, в ужасе непроизвольно взглянув на МакКоя, увидел мерзкую ухмылку на его лице. Не прошло и минуты, как извивающаяся в конвульсиях фигура уже висела на импровизированной виселице, не обещая особой продолжительности собственных страданий.       Когда же Ломенцо стих, МакКой отвязал от дерева его лошадь, оседлал свою и двинулся прочь.