ночное

гордая мать, где твои дети? в полутьме, кажется, безопаснее, чем при свете солнца. и тишина - густая, плотная, давящая. но тишина не нравится. её надо прогнать. еле слышная мелодия срывается с растресканных, обескровленных губ. дрожит и то и дело прерывается. пыль застыла в тёплом, недвижимом воздухе. женщина закашлялась, вздрагивая, щурясь, дыханием колыхая пыль. но, дав себе вдохнуть, она продолжила вспоминать мелодию колыбельной. толстые, путанные кудри падают на опущенные в скорби плечи, вьются у покрасневших глаз. гордая мать, где твои дети? она так долго ткала жизнь, перетирая меж жилистых пальцев кровь, расчёсывая ресницы, гладя шершавые веки. она так долго взращивала существ, рождённых её любовью, вскармливала своими слезами и грела тем, что осталось от её тела. она так долго была в тени. тень - её вынужденное пристанище, ибо гордость богам не к лицу. мать знала, о чём мычит её дитя, рождённое без рта и о чём плачется существо, чьи глаза были закрыты навечно. они все были рождены её любовью. мелодия вновь обрывается на дрожащий вдох. гордая мать, где твои дети? о, как же болело её еле стучащее сердце, когда властные, жестокие руки отбросили в тень не только её, но и всех её детей, что отличались от человека. чужие руки не понимали её любовь, и мать скорбела по той жизни, что ждала её малюток. она часто подолгу всматривалась в стекло инкубаторов, где держали мычащих и плачущих. туда их засунули чужие руки, окольцованные властью. *** солнце только начало вставать, когда в руках у богини зашевелился комок плоти, нервно осматриваясь вокруг единственным опухшим покрасневшим глазом. он дрожал, пытаясь вытянуть сросшиеся ручонки, что держали вместе две тонкие ленты посеревшей кожи. женщина улыбнулась. у них есть ещё целый час или даже два, прежде чем чужие руки заберут то, что хотят.