ярко-рыж

дети всегда называли его тюфяком за его медлительность, неповоротливость и неловкость. все валилось из рук, не ладилось. это было причиной многих шуток и насмешек над парнем. никто не противился пошутить в его присутствии, да посмеяться. все, кроме одного. олег всегда был стеной, за которой можно было спрятаться и быть уверенным, что тебя не заденет. все тупо не дойдет. не сможет. став дети чуть взрослее, конечно, шуток стало меньше, но они не исчезли полностью. ранним утром лишь одному человеку можно было встретить спавшего в углу долговязого парня лет семнадцати. каждый раз, когда его будили чужие шаги, он садился по-турецки и сразу же таращил свои глаза. сережа был огненно, немыслимо ярко-рыж и так конопат, как олегу ни разу не доводилось увидеть. он был усеян веснушками разных видов и мастей: по золотистому фону размытых в сплошное поле конопушек лишь несколько были отчётливо видны. лишь потом можно было обнаружить, что у него прямой с легкой-легкой горбинкой нос, высокий лоб и шикарные глаза с рыжеватым отливом, который им придавали пушистые рыжие ресницы. можно было ослепнуть так, как будто наблюдение велось не за утренним серёжей, а за солнышком. в принципе, тот им и являлся. олег всегда так считал. наблюдать за тем, как парень встаёт, да переодевается было одним наслаждением. он был высок, строен, тонок; рыжие волосы, розовые губы, большие голубые глаза, короткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда самая простодушная, самая детская веселость. он никогда ее не показывал людям, но олег видел по глазам, что тот очень желает это сделать. объятия были такими же тёплыми, как и ассоциации с солнцем. сережа обнимал трепетно, кладя свою бледную мордашку на плечо, тихо вдыхая свежий и приятный аромат от геля для душа. обнимал он долго, нежно. очень редко, но обнимал. тактильным его назвать было тяжело — сам подходил редко, но всегда чертовски желал этого. требовалось. не смотря на то, что сережа не показывал свои эмоции, внутри него пылал огромный пионерский костер, который отчаянно рвался наружу. олег несколько раз спрашивал парня про это, ибо видел — тот хочет и поржать от души, как в то же время пореветь ему в плечо, а после этого сразу же зарезать кого-нибудь в туалете. кто ж его знает. никто не замечал ничего такого — один брюнет рьяно рвался растрясти сережу, чтобы тот наконец перестал зависать на одной точке. никто не замечал, лишь он знал, что тот чувствует. осенью было очень просто потерять сережу. рыжая макушка сливалась с листьями деревьев. сережа был собой щуплый, волосы у него с лета стали лишь ещё ярче, а концы напоминали лепестки цветущего подсолнечника. в июне солнце обожгло их жаром, взлохматило лёгкими вихрами; щеки, точно воробьиное яйцо, исконопатило веснушками, а нос от солнышка в некоторых местах облупился, потрескался шелухой. одним был хорош — глазами. из узеньких прорезей всматривают они, голубые и плутовские, похожие на нерастявшие крупинки речного льда под ночным светом. не смотря на все недостатки, которые на минутку олег считал лишь особенностями парня, брюнет восхищался им: полные небольшие губы его, имеющие четкую линию границы, почти всегда имели какую-то серьезную складку: тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная, что невозможно было не улыбнуться в ответ. появлялась самая важная на данный момент потребность — улыбнуться в ответ, не отводя взгляда от тонкой линии розовых потрескавшихся губ. поцелуи были такими же горячими. проводить рукой по тонкой шеи, ощущая всю мягкость было невыносимо прелестно. эти секунды длились вечно, но насладиться ими не мог ни один, ни другой.