Долгая история

      ...помусолив во рту кончик ручки, вяло обругал себя за эту привычку и задумался. На одном дыхании, без помарок и клякс (ручкой пользовался старой, перьевой), исписал размашистым почерком страницу. Перечитал, опять задумался. В голове вертелась чья-то фраза – прилипчивая, как бывают хиты: «Вспомнить ему предстояло на другом краю света – там, где о снеге и не слыхивали, где бабочки размером в ладонь порхают над цветами, от запаха которых белые дамы хватаются за виски; где океанские воды прозрачны, как лучшее стекло, – на земле табака, рома и обильно политого кровью золота»*******.        Его провели к хижине, ничем не отличающейся от других таких же. То ли глава отряда повстанцев отличался скромностью, то ли оставался для местных гринго, а значит, ему можно было поручать опасные задания, но не стоило предоставлять привилегий. Нахмурившись, Хорнблауэр переступил порог – и сразу увидел того, кого искал. Мужчина со светлыми, явно выгоревшими на тропическом солнце волосами сидел к нему спиной, внимательно изучая разложенные на столе карты.        – Кхе-хм, – прочистил горло Хорнблауэр, привлекая к себе внимание. Он внезапно почувствовал странное беспокойство. – Мистер Гриффит?        Гриффит – если это был он – на пару секунд застыл, словно услышал не голос капитана «Лидии», о чьем визите был предупрежден, а, к примеру, рев Эль Супремо. Резко повернул голову. За миг до узнавания Хорнблауэр успел отметить темную, не менее чем трехдневную щетину и яркие, как воды залива Фонсека, глаза под выцветшими бровями.        Арчибальда Кеннеди он узнал бы из тысячи двойников и по прошествии сотни лет, не говоря о каких-то шести. И все же их встреча стала потрясением. Жив! Но как?! Хорнблауэр хватал ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова, хотя в мозгу роились десятки вопросов. Неверие и радость сменяли друг друга. Он, не моргая, смотрел, как воскресший друг поднимается на ноги, как приближается к нему – медленно, будто сквозь толщу воды. Как протягивает руку для пожатия.        – Просто Джейми, капитан. Мы, американцы, чужды церемоний.        Не дождавшись от Хорнблауэра ответа, призрак Кеннеди перестал белозубо скалиться и спросил:        – Что-то не так? Вы побледнели.        – Арчи, – наконец смог выдавить Хорнблауэр. – Господи, Арчи…        Светлые брови недоуменно поднялись.        – Арчи? Вы меня с кем-то путаете. Да что с вами, капитан! Я не призрак, поверьте.        Хорнблауэр молчал.        – Кем он был? – наконец спросил мнимый Гриффит.        – Я его любил, – невпопад ответил Хорнблауэр, не помня себя. Сказал, удивился и тотчас пожалел, но было поздно.        – А мне казалось, на британском флоте за это вешают, – немедленно отозвался человек с лицом Арчи Кеннеди и ухмылкой незнакомца.        Молчание обрушилось между ними, будто театральный занавес – пыльное и окончательное. После этих слов Хорнблауэр поверил, что перед ним беглый американец Гриффит, авантюрист в той же степени, в которой Альварадо – сумасшедший.        Сунул ручку в рот. Вынул, закусил губу, на чистом листе набросал профиль то ли героя, то ли его однофамильца из жизни. Крест-накрест перечеркнул написанное, придя к выводу, что Горацио Хорнблауэр бы никогда не сказал того, что вложил в его уста Горацио Морган. Ощутил досаду, осознав, что сочинил мнимую смерть Кеннеди лишь затем, чтобы тот услышал от Хорнблауэра признание. Решил, что Кеннеди слишком хорош для созданного Форестером мира. Устыдился, когда понял, что поставил себя выше автора, пользовавшегося признанием Хемингуэя и Черчилля.        Захлопнул блокнот, вспомнил чертополох на чужой груди, рыкнул, уронил на пол стул. Выругался. Немного успокоился.        Вечером того же дня перечитал давний набросок. Зачеркивать не стал, хотя хотелось. Преимущество рукописей перед файлами в том, что их можно сжечь; так и поступил. Вслед за литературными фантазиями отправил в огонь и графические, такие же посредственные, наивные и больные. Арчи на ночной вахте; Арчи смотрит на Симпсона, на лице застыло выражение отчаяния, но не слабости; Арчи в испанской тюрьме, полуживой; Арчи целится во врага; Арчи в килте и тартановых чулках, с лукавой улыбкой на устах; Арчи во время купания, беззаботный и совершенно голый; Арчи в Кингстоне; Арчи на фоне живописного быта повстанцев Эль Супремо; Арчи и Горацио, последний со спины и почти неузнаваем.        Хорнблауэр, стоило Кеннеди впервые его увидеть – замёрзшего, неловкого и большеглазого, – вызвал безотчетную симпатию. Ни о чем предосудительном в те четверть часа не думалось, хотя, вне сомнений, все началось именно тогда, с пресловутого «первого взгляда».        Дружба, с каждым днём всё больше и больше походившая на очарованность, а затем и влюбленность, в испанском плену окончательно превратилась в самое прекрасное в мире чувство. И самое опасное, сумей Хорнблауэр его разделить. Ведь начав, они не остановились бы вовремя. Его друг бывал настолько же прямодушен, насколько сам он упрям, и все это, помноженное на страсть, могло сослужить плохую службу им обоим. Впрочем, Кеннеди не позволял себе полной откровенности, сознавая, что рискует дружбой, а намеков Хорнблауэр не понимал. Подобная неискушенность вызывала досаду наравне с удовлетворением – от знания, что обойти Арчи некому. Ревновать к женщинам было глупо, а к сэру Эдварду Пеллью и высшим офицерам – бесчестно.        А затем на горизонте появился Буш. О таких, как он, говорят «себе на уме». Более того, Буш сразу же верно оценил обстановку, но ничем не выдал свое к ней отношение. Стоило задуматься, объясняется проницательность Буша личной заинтересованностью или чувства Арчи к Горацио были тайной Полишинеля. Кеннеди хотел бы верить, что первое, хотя оно было не намного лучше второго.        Буш, впрочем, оказался предвестником бедствий гораздо более серьезных, нежели возможное соперничество. Прощаясь с Хорнблауэром на больничной койке, Арчи не играл, не лгал – прощался навсегда. Четвертый лейтенант Арчибальд Кеннеди умер в Кингстоне, приняв единственно верное решение, и имя его было предано забвению. А Джейми Гриффит никогда не имел чести знать Горацио Хорнблауэра и, соответственно, не мог ничего помнить или на что-либо надеяться. Хотя, получая приказы из Лондона, он каждый раз ждал, что ему наконец посчастливится оставить осточертевшую Вест-Индию. Нужно ли говорить, какой музыкой показались ему слова «залив Фонсека»? А к нескромности правительственных заданий, находясь на службе Его Величества, быстро привыкаешь. Кто же мог предположить, что первые успехи настолько вскружат голову дону Хулиану?        Курил, опять и снова курил. Перекатывал на языке горечь и невозможность. «Если я тебе не дал когда-то…» – и взгляд выстрелом в упор – «...потакая своей распущенной натуре…» – эти глаза… игра или правда? – «...не стоит делать этого прямо сейчас». Курил, чтобы занять руки, пылающие от неприкосновений пальцы. Вспоминал. Рисовал, рисовал как одержимый. Как там у Форестера про леди Барбару? «Он дрожал от страсти, к щекам прихлынула горячая кровь, в мозгу проносились беспорядочные видения». К дьяволу Барбару! К дьяволу бы и Джулию, но нельзя так. Да и случись что между ними сейчас, собирать себя второй раз из осколков… Лучше им не встречаться больше, как бы ни хотелось. Видеть его каждый день на съёмках… И кого, интересно, он сыграет? Так и представлялись заголовки вроде «Храброе сердце» на новый лад: сын 8-го маркиза Айлсы сыграет национального героя Шотландии», «Арчи Рокстон не устает удивлять фанатов» или «Возвращение «лейтенанта с «Фетиды» Горацио Моргана: глупая самонадеянность или заявка на успех?» Жаль, в клане Кеннеди героев не было, только регент, епископ и страстные натуры: один граф зажарил аббата, второй повесил цыганского любовника жены.        Невольно улыбнувшись, достал планшет и быстро набрал биографию Кеннеди, Арчи Кеннеди. Полную превратностей, конечно же. Несостоявшийся лорд, состоявшийся… кто? Когда-то, придумывая эту историю, думал, что следует освободить дорогу Бушу как единственному каноничному другу героя. Не смог. Так появился на свет спецагент Джейми Гриффит, и что с ним делать дальше, не представлял. А теперь представлять было больно, судьба свела и тут же развела их с Рокстоном не менее жестоко. Но, быть может, нужно верить не ей, а Форестеру: не пройдет и года, как Хорнблауэра одолеет страсть к Барбаре. Записи превратились в пепел, жизнь тоже войдёт в привычное русло. Обладать обоими Арчибальдами, хоть выдуманным, хоть реальным, им с Хорблауэром не дано, и точка.        Уговорив себя, ощутил тошнотворную опустошенность и, немного, тоску. Вспомнил, наконец, откуда была та фраза про бабочки, цветы и ром; вспомнил, чем все закончилось. Герой, моряк, в старости вспоминал свою любовь – порочную и настоящую. Ему, в отличие от Горацио, было что вспоминать.