Умопомраченье

Зандик понимал, что ему нельзя спать с другими сегментами. Это будет иметь последствия. Все сегменты после него подключены к общей архивной базе, хотя и стараются не общаться напрямую. Оригинал, конечно, также не подсоединён к этому, потому что ему «не нужен лишний шум в ушах», но кто-то обязательно расскажет ему об случившемся. Даже Зандик не может следить за шестнадцатью клонами одновременно, не убив себя от переработки и нервного срыва. Зандик отмечает это клинически и задним числом, потому что обо всём этом, ему стоило подумать заранее. И, не стоит забывать, оригинал ревнив, даже к самому себе, Зандик знает это — он такой же; но, в отличии от Дотторе, он также ценит всех «младших» сегментов. Возможно, все эти факторы привели его по спирали вниз. Он не переживал свою философскую фазу, как двадцать восьмой, но если бы ему пришлось выбирать, он бы сказал, что пал жертвой своих низменных желаний, созданных во благо до самой Бездны пешком. Архонты, он слишком много думает. Зандик считает, что он просто слаб к двадцать второму. Всему такому эксцентричному, безумному, громкому и театральному. Конечно, когда сам Дотторе переживал эту фазу, Зандик был в шаге от убийства. Может быть себя, или всех вокруг, или даже самой Царицы, потому что она позволяла оригиналу буйствовать — кто знает, он тогда был на взводе. Но это было слишком давно. Дела обстоят так, что первый вариант двадцать второго — был самым надоедливым младшим братом, если бы он у него был. (И там была кровь, синяя и синтетическая, когда подопытные подняли свой маленький бунт. Оригинал был недоволен, но безразличен, а Глаз Бога на ухе не давал ему сорваться. Синяя-синяя кровь была повсюду. И Зандик убедился в том, что никто из этих, не вышел за пределы снегов Снежной). И спустя пять лет, несмотря на то, что были созданы с двадцать четвертого по двадцать девятый, включая годы жизни двадцать второго — Дотторе попробовал повторить воссоздать двадцать второго. (Это был не он, — не сказал тогда Зандик, и научился заново общаться с сегментом.) И снова синий, выжженный до черноты в Натлане, и люди, судившие по своим законам и казнившее его, что были правы в своём гневе, но не для него. Никогда не для него. Зандик не знает, почему оригинал вновь вернул двадцать второй сегмент три года назад. Оригиналу было уже, как восемнадцать лет, не двадцать два, а двадцать четвёртый во многом был похож на двадцать второго, если не считать, что более «молодой» был воплощением экстравертности, а более «старший» редко выходил за пределы выделенной ему лаборатории. (Зандику это нравилось; ему нравилось, когда сегменты предпочитали запираться в стенах, как оригинал; так было спокойнее.) После всех этих лет работы, проверок, разминки (убийств), собраний Предвестников (от которых он был освобождён самым общительным и самым ненавидимым сегментом — двадцать седьмым) и ещё большего безумия, чем он готов был когда-либо принять — двадцать второй является одним из его любимчиков. У всех сегментов есть те, с кем они ладят, и те с кем нет. (Кроме двадцать седьмого с его манией убить их всех в солнечный день, тот нравится исключительно оригиналу.) И, как у всех, у Зандика были свои любимцы, помимо новоявленной вседозволенности оригинала. Он не хочет думать о первой версии двадцать второго, и того, как на самом деле ценил его. То, что они прожили когда-то, никогда не повторится. Оригинал сказал ему принять это и забыть. Наверное, только двадцать второму он мог простить ураганные появления в своём кабинете и не запустить в него ледяное копьё, сопровождаемое обещанием мучительных недель, если ворвавшийся в дверь не скроется с его глаз. (Однажды, он спугнул так Коломбину, ему всё ещё так жаль.) Но это двадцать второй и его бесконечные жалобы обо всём на свете; Зандик не мог поверить, что когда-то раздражался с них — они довольно умилительны, если следить за экспрессивностью видимых участков лица. Но проходит час. Близится конец второго. А горы бумаг вокруг него ни разу не уменьшились с приходом младшего сегмента. — Тебе нужно выдохнуть, — говорит Зандик, и тот взгляд, который он получил, достоин ярости тридцать шестого с его пиро на правом боку. Двадцать второй недовольно садится на единственный стул, незаваленный бумагами, и складывает ноги на край его стола. Его собственный глаз непроизвольно дёргается. — Я спокоен, — отвечают ему с такой же честностью, как Регратор обещает ему отпуск. Двадцать второй смотрит на стопку папок, которую он ещё на разобрал, рядом со своими ботинками, и Зандик не может отвечать за себя, если сегмент сделает с ними что-то. Красные идентичные глаза встречаются посередине; крио немного раскачивается от поворота головы, он чувствует, как покрывается морозом его окно. Зандик пользуется собственным советом. Вдох. Тишина журчит не более четырёх секунд. Зандик считал. Выдох. — Это правда? — вопрос летит, как настоящая стрела, хотя никто из них не является лучником. Зандик чувствует начало мигрени; того, от чего были избавлены все последующие клоны, кроме него; его утешает только, что оригинал также способен сильно чувствовать боль, каким он создал его. — О чём ты? — Зандик стучит перьевой ручкой по дереву, чернила капают на белые рукава его свободной рубашки, всасываются в перчатки; он видит, что выдыхает пар от упавшей температуры. Двадцать второй такой же беспардонный, каким он его всегда знал: — Ты трахаешься с оригиналом? Зандик замирает. Это… определённо не входило в топ десять его предположений, чем недоволен младший сегмент. Он ожидал, что тот снова уговорит его пойти к Регратору за него и попытаться объяснить, куда пропали сотни миллионов моры, и почему ему не стоит его убивать. Или что ему снова придётся пойти на зачистку. Может быть, его попросят похитить того винного магната из Мондштада, о чьей смерти мечтает каждый Предвестник. (Сам Зандик был слишком занят, чтобы познакомиться с этой увлекательной ситуацией.) Он не ожидал… этого вопроса. Кажется, его молчание прекрасно ответило за него. Двадцать второй выпрямился и уронил ноги на каменный пол, каблуки гулко щелкнули. Зандик отстранённо подумал, что давно не видел это молодое лицо удивлённым. — Серьёзно? Неужели?! — в голосе двадцать второго столько неверия, что его почти можно было потрогать вживую. — Я слышал, о чём говорили эти два старика, — значит тогда мимо двери проходил либо тридцать восьмой, либо сороковой, — но это… чёрт возьми, он окончательно поехал в той комнатушке, — Зандик предпочитает не думать о том, почему оригинал Дотторе три года не покидал одних и тех же стен, даже ради собраний Предвестников или обычного выхода на воздух. Это проблема будущего Зандика. Двадцать второй резко встал, расхаживая также, как пришёл, только более эмоционально, громко и с невиданным возмущением. — И ты был не против?! Зандик не знает, что ответить на это. В нём нет ни сожаления, никакой второй мысли по этому поводу; любопытно, в какой момент он стал столь пассивным к безумию, что следовало за действиями оригинала? (Он знает; это было в тот же день, когда его руки были красными от крови, своей крови, и крио пришёл к нему с копьём изо льда; тогда, когда это было нужно, и в его разуме кристаллизовалась картина в инее, определяющая всё его существование, как первого сегмента.) Но двадцать второй — не по-настоящему второй после него; он не знает того, что знали предыдущие его версии; и он не видел оригинал кем-то, кроме его прошлого в других сегментах, и человека, утонувшего в знаниях, превыше человеческого понимания. Слишком рано для нового, слишком поздно для старого. Он не понимает того, через что прошёл Зандик, ради оригинала, ради каждого сегмента здесь. (Может быть, где-то после тридцать четвёртого — они понимают; поэтому они так добры к нему; столь тактильны и ласковы.) (А может быть, оригинал был одержим им в те годы, Зандик предпочёл не спрашивать.) В любом случае, здесь и сейчас, Зандик встаёт, чтобы поймать двадцать второго и его нервную энергию. Его руки оставляют чёрные разводы чернил на белом пиджаке, он чувствует, как сегмент рефлекторно потянулся вниз, за воздушными клинками, украшениями на бёдрах, но Зандик удержал его. Зандик проклинает ситуацию, потому что не уверен, как двадцать второй отреагирует на его слова (о архонты, он бы предпочёл провести ещё один двадцатичетырёхчасовой марафон с двадцать седьмым на тему «как жить с самим собой», чем это): ему не нужно, чтобы каждый сегмент знал; ему не нужно, чтобы каждый из Предвестников что-то услышал. Зандик — то, что держит репутацию Второго среди Предвестников на плаву, подчищая хвосты и провоцируя у себя самую легендарную бессонницу во всём Тейвате. Зандик знал, что он не сможет солгать так, чтобы сегменты не прознали сквозь его узнаваемую чепуху. Двадцать второй выглядел чем-то средним между бешенством и предательством. Можно было бы подумать, что его могло ранить нечто подобное. Или… о. Это маловероятно. В конце концов, он никогда не чувствовал ничего подобного у себя, в «девятнадцать» лет. Зандик не мог быть таким слепым, чтобы это было правдой. Он размышляет об этом мгновение между морганием, прежде чем выдохнуть ещё раз. Пара больше не было. Внезапно, всё обернулось таким далёким и несущественным. А последствия перестали заботить. Редкое, но такое знакомое, маниакальное желание сотворить что-то дикое — отравило сладостью. И он толкнул двадцать второго на невероятно крепкий стул, который ему после лучше заменить от сверхчувств других Предвестников. Он даже не может представить себе, как объяснит это Регратору; (возможно, наконец разобьёт своё окно стулом и позволит бумагам сбежать с зимнем ветром). Или как на него к вечеру посмотрят остальные сегменты. Он усмехается про себя, гадко и коварно, уже зная ответ. (Они встретят его с голодом.) — Что ты… — двадцать второй замолкает и немедленно вжимается в стул, когда Зандик опустился перед ним на колени, пальцами сжав чужие бёдра; чернильные кляксы оставляли такие ужасные пятна в не самых приличных местах. (Двадцать второй солгал бы, если бы сказал, что у него перехватило дыхание не от болезненного предвкушения). Зандик улыбается ему снизу-вверх. Возможно, это лучший способ снятия стресса, который он открыл для себя. А значит и для других себя, если ему это так нравится. — Я рассказывал, что ты всегда был моим любимчиком? — и это правда; и двадцать второй знает, что ему не лгут, но в это сложно поверить; ещё сложнее, когда чужие пальцы легко находят ремень его брюк. (Зандик смеялся, когда сегменты получили общее уведомление о загрузке данных последних суток, как всегда, после восьми вечера по Снежной, и в разных частях Заполярного Дворца, что-то упало, кто-то ругался, и даже что-то взорвалось. Приятно иногда быть главным безумцем дня. Хоть и разбирать это также ему.)