Умопомраченье

Когда тридцать четвёртый просит его отправиться в Сумеру, чтобы забрать двадцать седьмого и, по возможности, ликвидировать Скарамуччу и очередной проект их неуправляемого сегмента, то Зандик знает, что это из заботы. Тридцать четвёртый массирует его мёртво-каменные плечи, а чужой голос приятно резонирует в его множество раз сломанных костях. Он бы мог остаться в таком положении на месяцы, но, опять же, работа. (Он оставил тридцать четвёртому укус в его подбородок, и посмеялся над ним, когда тот замер. Гидро и крио кружатся вокруг них, всплесками их эмоций. Зандик думает, что это довольно красиво.) Он даст указания тридцать второму, заполнить некоторые действительно важные бланки, ради всех них. Избежит нескольких Предвестников, напомнит двадцать четвёртому о существовании еды, и попросит кого-нибудь (это был всегда погруженный в исследования тридцать пятый) узнать, где сейчас тридцать девятая, и почему ей нужно перестать саботировать Сандроне, чтобы украсть чертежи этих роботов. Они коллеги, они могут попросить. Он стоит у двери оригинала, темно-зелёной, такой же, как и все двери на этаже. Внутри нет света, и его тень отражается, когда он думает постучать. Позже, — решает Зандик; ему всё ещё стоит придумать план, как вытащить оригинал из самовольного затворничества. Сумеру встречает его запахом древесины и листвы. Столько лет спустя, а место, откуда его (оригинала, он не переживал этого) вышвырнули, по-прежнему причиняет неудобство. Место, которое послужило началу его созданию, если он задумается об этом. Пустыня ровно такая же, какой он её помнит, неприветливая и негостеприимная — её он знает лучше. Зандик рад иметь столь ощутимые отличия от всех Дотторе, когда ему нужно притвориться молодым заблудившимся путником. Он хороший актёр, а Глаз Бога делает его в глазах других избранным. Наивные глупцы. Истории приводят его к Путешественнице, которая единственная признала в нём врага. Бой не был продолжительным, как бы ему хотелось, когда двадцать седьмой появляется с помпезным выходом на сцену и украденными снами. Двадцать седьмой рад ему, он не подкрадывается, но объятие со спины в лучшем случае — неожиданно, в худшем — неуместно. Двадцать седьмой смеётся ему в ухо, он выше него, поэтому прислоняется своей щекой к его макушке. И глубоко вдыхает, как последний маньяк. Зандик чувствует, как сотрясается грудь двадцать седьмого от смеха, и если бы он не знал лучше, то решил бы, что другой сегмент находится в алкогольном или наркотическом опьянении. И всё же, Зандик считает нужным уточнить, глядя в глаза Путешественницы и её трём спутникам в одеждах Сумеру: — Он — не лучший показатель нас, — потому что это правда; двадцать седьмой слишком ненормален даже среди Предвестников. А там те ещё кадры, если вы спросите Зандика. — Как грубо, — выражает двадцать седьмой, его руки плавно шарят по его телу, тонким слоям одежды для тёплого климата, прилегающим к телу и немешающим ему сражаться. Зандику приходится отбиться от него, пока он не превратил это в что-то чересчур странное. Никто из других не пытался вывести это на подиум. Он ставит точку, прижав клинок своего копья к коже другого сегмента. Зрители устроенного выездного театра удивляются, кажется, он слышит громкий голос летающей феи Путешественницы, когда двадцать седьмой скалится. Победоносно и кровожадно. Он тянет их в мир снов, и дерево, огромное и светящееся, предстаёт перед ними. Двадцать седьмой смеётся; Зандик думает, что узнаёт модель пистолета в его руке. Воспоминания для другого раза. Дерево горит, знания обращаются в прах, а история разваливается вместе с подпространством. Огонь танцует на лице двадцать седьмого, когда из ниоткуда приходит мужчина со звездой в ледяных глазах и песочными волосами, а Бездна смеётся над ними. Путешественнице приходится выбирать: поиск брата или спасение существ леса и снов — она выбирает последнее. Двадцать седьмой вновь и вновь смеётся, не прекращая и без желания остановиться, когда Бездна остаётся открытой. Зандик понимает, что тот опьянён разрушениями вокруг них. Но, если они хотят выбраться из мира грёз, то они не могут взять осколок Бездны с собой. Никак. Это невозможно с теоретической стороны вопроса. Зандик знает это. Двадцать седьмой знает это. Чёрт подери, может быть, даже Путешественница понимает это какими-то своими сверхчувствами. Они все сгорят или утонут во тьме, если не закрыть Бездну, куда мужчина, сотканный из речей и черноты, отправился добровольно. Зандик оборачивается, и двадцать седьмой — это только воспоминания, состоящие из синего. Это не то, что он может простить. Но то, что он может оставить, когда общается с ним. Зандик так слаб к каждому из них. В самом деле, если бы тогда изначальный двадцать седьмой пришёл за ним первым — он бы не сопротивлялся. (Когда он получил свой Глаз Бога, крио светился голубым в его руке, а волосы побелели то ли от стихии льда, то ли от стресса — он выжил с памятью об этом. Потому что, в отличии от оригинала, он не кланялся Царице; он был создан до этого, из материалов в качестве подкупа новоприбывшего учёного, и потому что никто не был готов представлять незнакомца своему Богу; он не клялся никому в верности; он помнил только девятнадцать лет отчуждения и навязчивого желания того, чтобы кто-то понял его; оригинал мог лгать себе сколько угодно, мог забыть спустя десятилетия, но Зандик помнит. Он был создан, чтобы служить исключительно одной стороне: из отчаяния, тоски и гнева. Всё это застыло во льдах, и, возможно, это одна из причин почему Царица, из всех сегментов Дотторе, недолюбливает конкретно его. Но в её глазах есть слабое признание его принципов, от имени Архонта Льдов. Его, так сказать, любви. Зандик верен исключительно самому себе, и всем осколками жизни Дотторе после него.) Ему интересно, знали ли о его слабости остальные? Он был создан до того, как общая ментальная сеть была спроектирована, и оригинал боялся сломать что-то в его разуме, вводя её постфактум. Никому не нужен был ещё один сумасшедший сегмент, всем хватает двадцать седьмого, спасибо большое. Возможно, поэтому они вдвоём оказались посреди этой ситуации. И как бы сильно ему не хотелось просто столкнуть двадцать седьмого в открытую пропасть Бездны — он не мог. За ними горит Ирминсуль, Путешественница пытается спасти аранар, а другой сегмент, кажется, немного начинается беспокоится. Ключевое слово, немного. (Кого он обманывает, кроме самого себя? Двадцать седьмой сейчас самый счастливый человек во всей стране лесов.) О, как же ему мало платят. Ах, точно. Ему не платят. (Если он выживет, то попросит Регратора выделить ему бюджет маленького города, чтобы он стал мэром в какой-то глуши и пропал на десять лет. Может быть, если он состроит самое жалостливое лицо, на которое способен, это вполне реалистичный сценарий. Он знает, что Регратору симпатично это лицо.) Бездна жадная, чёрная и всепоглощающая. И, конечно, пока она не съест кого-то, то не исчезнет. Это должен быть потенциальный пользователь Глаза Бога, он читал достаточно исследований тридцать первого, чтобы помнить об этом. (Он помнит нейтральный голос Одиннадцатого Предвестника, говорящего, что Бездна разумнее, чем все считают — ей нужны игрушки.) Зандик поворачивается к двадцать седьмому. Ох, как же он ненавидит всё это. Презирает. И хочет просто бросить всё и закрыться в винном погребе с длинной книжной полкой самых дерьмовых романтических новелл за тысячелетие. Вместе всего этого, он снимает свою единственную серьгу, крио приятно холодит его кожу даже сквозь перчатку — он отдаёт его двадцать седьмому; он не видит его глаз, но он знает всё о себе, чтобы видеть эмоции в порядке происхождения: замешательство, осознание, непонимание. Может быть, ужас, если он прищурится. Он доверяет двадцать седьмому то, что позволял раньше касаться только оригиналу. Как обернулся день. Архонты, он искренне считал, что умрёт за рабочим столом. Зандик может усмехнуться двадцать седьмому, треск огня всё ещё оглушает его, как и запах дыма мешает дышать; он отпускает свою константу последних двадцати лет и привычный родной холод покидает его. (Если он возьмёт Глаз Бога с собой, то умрёт ещё быстрее; если он оставит его, то тридцать пятый, наконец, сможет провести ещё один эксперимент по передаче сил Глаза Бога кому-нибудь другому; если Глаз Бога будет у других, они поймут жив он или мёртв.) — Удачи с моими обязанностями, — потому что кто-то должен разобраться с тем кипом бумаг, от которых он сбежал в Сумеру. Будет справедливо, если это падёт на того, кто свалил на него данный беспорядок. Если двадцать седьмого не убьют. Копьё, созданное оригиналом более пятнадцати лет назад, всё ещё с ним. И это единственное, что может обеспечить его выживание. На мгновение он видит глаза Путешественницы, золото и пыль звёзд, направленные на него, он чувствует себя достаточно дерзким, чтобы улыбнуться ей, нахально и задорно. Зандик уверен, что не выживет на этот раз. А потом он прыгает в темноту, слыша голос двадцать седьмого, и всё стихает. Всё же, он не смог бы бросить туда другого сегмента; исправлять их ошибки — это его работа, как старшего. Всегда. Нет ничего, чего бы он не сделал для самого себя.

(И самое главное, что он знает: сегменты заменимы.)