мутная

Саша чувствует, как сдавливает виски; боль острыми иголками вонзается под кожу, а к горлу подкатывает. Ощущает себя грязной, раздетой, до безрассудности глупой и разбитой вдребезги. Оказывается, что неразделенные чувства, которые душат на протяжении пяти лет, иногда ослабляя хватку и давая возможности вздохнуть полной грудью — могут уничтожить её; распотрошить тонкие кости в пыль, оседая пеплом на больном сердце. Взгляд тёмно-зелёный фокусируется только на подсветке новой модели айфона, который гаснет через несколько секунд, а уведомление прогрызает собой мозг Трусовой. Как можно было подумать, что что-то может наладиться? У неё тело разрядки требует: ладони мелкая дрожь бьёт, горячее дыхание сухие губы обжигает, а сердце норовит грудную клетку разорвать. Ногти впиваются в собственную кожу: разодрать бы к чертям всё; и себя, и Щербакову. Ни тебе — ни мне. Нет жизни, если не вдвоём. Трусова устала чувствовать себя запасной, мерзкой и подавленной; она разворачивается, хватает рюкзак и громко хлопает входной дверью; слышит, как ей в спину что-то кричит знакомый нежный голос; для неё чужие слова — будто фоновая помеха. — Саша, ты куда?! — выкрикивает. Сашка морщится; и переходит чуть ли не на бег, спускаясь по лестнице. Конечно, у такой до невозможности идеальной Щербаковой не может кого-то не быть в качестве партнера, но почему-то Сашу этот факт раздражает до скрежета зубов, до алой злости, пульсирующей под кожей, до вспышек агрессии и ненавистных ей чувств. — Саша! — она разворачивает её к себе, когда та уже почти открыла дверь подъезда. Трусова замирает, пока в глотке агрессия застревает, а рассудок — пропитывается ненавистными ей чувствами и бордовой злостью. Анечка ничего не понимает: с красными щеками, взъерошенными волосами под белой шапкой, наспех накинутой курткой и тяжелым дыханием взволнованно изучает лицо Трусовой, будто видит впервые, читая каждую эмоцию. У Сашки внутри что-то трескается. Сердце? — Я же хотела тебя проводить. Зачем ты ушла? В тёмно-ореховых глазах — непонимание и… грусть? — Я не хочу к тебе больше приходить. Заниматься с тобой не хочу. Говорит ровно, чётко, пока раздробленное сердце превращается в десятки кровавых осколков. Взгляд Анечки — разбивающий, потерянный, невинный. И от этого тошно. — Что это значит? Всё же было нормально! Что случилось? Голос Ани — тихо-надломленный, а тонкая чужая ладонь тянется к Сашиной, но потом замирает, когда Трусова дёргается, будто от прокажённой. Щербакова непонимающе сводит брови. В карих глазах отражается темнота вечера и ядовито-жёлтый свет лампочки в подъезде. И Саша в очередной раз отмечает, что ничего прекраснее не видела: во взгляде напротив — луна и звезды; неизведанные планеты и галактики; яркость жизни. — Я всё сказала. Два раза повторять не буду. И только тянется к ручке двери, как её грубо хватают за рукав куртки, притягивая к себе: они оказываются совсем рядом — в нескольких сантиметрах, обжигая друг друга взглядом и жарким дыханием. Саша вдыхает: от Ани пахнет так вкусно, что на языке приятно оседает — хочется облизнуться и глаза прикрыть от наслаждения. — Мы нормально с тобой провели весь день! И какого черта ты себя так ведёшь сейчас, Трусова? В чужом голосе столько непонимания, что Сашка поражается: она серьезно сейчас? — Хочешь знать почему? — хрипло выдыхает, наблюдая, как чужой взгляд опускается на её губы; внутри всё сводит тянущим узлом, жгуче приятным, но таким ненавистным. — Хочу! — на грани; почти шипит. Сашка усмехается, но болезненно, голову вбок наклоняя. Смотрит на неё, словно лисица, охотящаяся на свою добычу. Анечка такая светлая и нежная, что всё внутри сводит от желания защищать. А Трусовой это надо? — Потому что ты мутная, Ань. Щербакова застывает, не отходит, но смотрит с вопросом. — Ты играешь в мутные игры. Ты знаешь сама чего хочешь? Сомневаюсь. Разберись в себе. Саша отходит, кидая последний взгляд на растерянную Анечку: такую маленькую, в темноте подъезда совершенно невидимую; чей шлейф духов тянется за ней до самого её конца. — Я видела сообщение, которое тебе пришло, — хрипло-тихий голос разрезает пространство, — от него, — Саша привыкает к темноте и видит, как лицо Ани проясняется: она понимает о чем речь, выдыхая. А Саша лишь усмехается; только до щемящей в груди боли, а не с пропиткой счастья. — И что? — останавливает её чужой голос, когда Саша делает шаг в сторону выхода. — Мы друг другу ничего не обещали, поэтому я не понимаю, почему ты так реагируешь. Мы вообще друг другу никто. Ты сама мне так сказала! А я после этого согласилась тебе помогать, а ты ведешь себя, как… — и будто задыхается, глотая воздух ртом; эмоции — через край; особенно в тёмных глазах, которые пропитались солёной жидкостью, невидимой никому в плохом освещении подъезда. Саша кивает, пока в теле пульсируют алым вибрации разрядки, а ладони в кулак сжимаются. Ещё одно слово — и она не выдержит. — Как кто? — шипит, резко разворачиваясь, а Аня боязливо делает несколько шагов в сторону. — Мразь ты, Трусова, вот кто, — дрожащим голосом шепчет Щербакова, а после быстро поднимается по лестничной клетке, рукавом куртки с щёк мокрые солёные следы стирая. Саша дверью громко хлопает, глаза зажмуривая, когда морозный ветер резко лица касается. Взгляд к небу возводит, а оно такое красивое: тёмное, со скоплением звёзд и яркой луны. Совсем, как глаза у неё, думается Трусовой, и от этого внутри что-то трещит, ломается, отдавая неприятно-тянущей болью во всём теле. Мороз кусает алые щеки, а Саше даже приятно: особенно, когда слёзные полосы холодеют и на губах не остаётся солёного привкуса. *** Они не разговаривают: Аня упрямо и горделиво вскидывает подбородок, проходя мимо, а Саша и не старается ничего наладить. Трусова пьёт чаще обычного, курит больше, чем когда-либо, а потом целует какого-то парня на очередной вписке: тонкие чужие губы врезаются в её, неумело раздвигая их влажным языком, а потом скользя кончиком по нёбу. У Саши не было отвращения. У неё не было эмоций: только пустота. И когда крепкие ладони подхватили её за бедра, она послушно обвила ногами тонкий торс, слушая, как из его рта вырывается протяжный стон; она усмехается, чувствуя, как с пьяной завесой приходит удовлетворение; ей было приятно, когда парень спускался к её оголенному бедру, скользя языком, оставляя мокрые полосы и горячие поцелуи на светлой коже. Внутри Саши всё холодеет: она пропускает занятия, игнорирует сообщения учителей, не обращая внимания даже на голосовые Алёны, в которых она просит рассказать, что случилось. У Трусовой — дыра в сердце, которую ничем не залатать. Она выкуривает очередную сигарету, бросая окурок куда-то в сторону, и направляется в школу, где её сразу встречает Косторная, буквально сбивая с ног, и скучающе утыкается носом в воротник куртки, пахнущий цитрусом и ментоловым дымом. — Алёнк, прости, — шепчет Трусова, поглаживая ту по белокурым волосам. — Загналась я что-то. И извини, что тебе не отвечала. Но Саша не услышала упрёков как обычно, лишь медленное кивание и тяжелый вздох. А потом отметила, насколько осунулось и без того худое лицо, а под глазами виднелись синяки, неудачно скрытые несколькими слоями консилера; яркий взгляд постепенно затухал и больше не согревал цветущей листвой и сочностью зелёных яблок: становился лишь тенью и блеклостью былого великолепия. — Алён, что случилось? — взволнованно спрашивает Трусова, изучая бледное лицо напротив. В глазах Косторной стояли слёзы, которые она мигом стёрла рукавом светлой кофты. Выдохнула — а в глотке ком застрял, который она проглотить не смогла. И только через некоторое время смогла поднять взгляд на Сашу, вид который был намного потрепаннее, чем у неё. — Ты скажешь… — Ничего не скажу! — резко и громко, на что обернулись другие ученики; Косторная бегло огляделась по сторонам, немного успокаиваясь. Саша же не понимала, что происходит: впервые она видела Алёну такой разбитой, подавленной и надломленной. И помочь нельзя: колючки сразу выпустит, больно ранив человека. Сгустки тепла в теле Трусовой соединились в одно, и тогда она подошла к Косторной, крепко прижимая к себе. Первые секунды Алёна будто замерла, но потом Саша почувствовала, как та оседает в её объятьях: как мелко дрожат её плечи; как она что-то шепчет ей в плечо; и как шмыгает носом. — Ты расскажешь мне? — тихо, на ухо. Трусова поглаживала её по спине нежно, аккуратно и бережно, будто боясь сломать. Алёнка ведь настолько хрупкая, насколько возможно: одно неверное движение — и можно получить разбитое вдребезги сердце. — Ты не поймешь, — прозвучал тихий ответ. И Алёна больше ничего не сказала. *** Следующие дни выматывали: она сдавала задания, которые они делали с Щербаковой в тот день; даже получала похвалу от преподавателей; и мягкую улыбку Ани, которую она тут же скрывала, когда Саша поглядывала на неё. А состояние Косторной не улучшилось: и это медленно убивало саму Трусову. Она чувствовала её, будто сестра-близнец: каждую эмоцию, боль, страдание, буквально перекрывающие доступ кислорода в лёгкие. — А Косторная где? — спрашивает незнакомый девчачий голос в раздевалке, когда Саша переодевается, но тут же настораживается от того, каким тоном это было произнесено: с насмешкой. — А ты не знаешь? — и мерзкий женский смешок, пробирающий до костей: у Саши внутри всё пульсирует. — Нет, а что случилось? Девочка хихикает, а потом устремляет на свою подружку лукавый взгляд. Трусова замирает: только острые ногти в кожу ладоней впиваются, отдавая вибрацией успокоения во всём теле. — Ты сейчас серьёзно? Да об этом наверное вся школа знает! — и продолжает смеяться, натягивая на худое тело футболку. — Да скажи ты уже! — Наша Алёнка оказывается лесбиянка, — насмехается та, ловя удивленный взгляд девушки рядом. У Саши внутри всё яростью пульсирует: она подрывается, едва сдерживая в себе злость, радуясь ошмёткам здравия, которые у неё сохранились на тот момент: она не должна поднимать на них руку. Её отчислят. Без вопросов: просто выкинут из школы. Она подходит к ним ближе, чтобы сказать пару отвратно-мерзких выражений, но замирает, когда слышит следующее: — Так ты не слышала? Она же Валиеву поцеловала. А та ей отказала.