Yes I know that love is like ghosts And the moonlight baby shows you what’s real There ain't a language for the things I feel And if I can't have you then no one ever will
— Она не твоя дочь. — Я знаю. Она жила во лжи о том, что их дети мертвы так долго, что иногда она забывала, что это неправда. С целью скрыть свой разум и эмоции от его обостренных чувств, она должна была поверить в это. Она должна была прочувствовать злобу и ненависть, которые вызывал этот факт, и это выедало ее изнутри. Пожирало ее душу, а под всем этим была боль от осознания того, что она отдала своих детей, чтобы спасти их, защитить, и что они были потеряны для нее по причине выбора, что она сделала. Выбора вернуться к нему. Мужчине, что не годился в отцы. Она лгала ему, Императору, себе. Потому что не могла рисковать тем, что его вспыльчивость, его неконтролируемая Темная Сторона, отразится на их детях. Или хуже, заразит их, погрузит их во Тьму и уничтожит их невинность. А теперь эта девочка, любимица Императора. Он не чаял в ней души, словно она была ребенком, что он убил, и Падме не выносила вида этого. Они нашли ее после смерти Императора. Вся его власть над Темной Стороной не могла сравниться с ядом, что Падме медленно подмешивала Императору в еду, подаваемую ему его личными дроидами. Все его меры предосторожности, его паранойя, его скрытность не могли сравниться с ее решимостью. У нее заняло много времени, чтобы найти способы обойти его охрану. Но она была терпелива. У нее было все время мира. Он называл ее «моя дорогая» и говорил, что «очень рад», что она решила присоединиться к Лорду Вейдеру. Так рад, что она присоединилась, чтобы увидеть, что это единственный путь вернуть мир и стабильность в Галактику. Она думала, что за его ласковыми словами скрывалось, как и раньше, ненависть и недоверие. Но теперь она видела волка, коим он являлся. Теперь была ее очередь обманывать. И когда он был настолько слаб, что едва мог поднять руки, чтобы метнуть ужасные световые молнии, Энакин проткнул световым мечом его сердце. Она и не могла подумать, что будет так счастлива. К тому моменту, когда они поставили Императора на колени, прошли годы. Ее месть была медленной. Ей пришлось встать на место рядом с Императором, стать его любимым советником и тем самым, так хорошо играя свою роль, она потеряла со временем часть себя. «Как я рад, что моя любимая политическая протеже будет рядом, она и мой ученик осуществят мои мечты о путях Ситхов. Мое наследие будет жить. Мое единственное сожаление — что ребенок был потерян. Какой грозной семьей мы бы были. И как мне жаль, что детей больше не может быть, моя дорогая. Как мне жаль тебя. » Девочка, что они нашли после смерти Палпатина, была неопределенного возраста — не больше пяти, но и не меньше трех. Она была того же возраста, что и близнецы были бы теперь. Она сказала, что ее имя Мара, что Император забрал ее от семьи, и что Сила сказала ей пойти с ним. И нет, она больше ничего не знала, кроме того, что была любимицей Императора, как он ей говорил. — Теперь Императора нет, дитя, — сказала Падме. — Есть только я. И это было правдой. Империя была ее. Никто теперь не стоял у нее на пути. Она мечтала вернуть демократию, занять место Императора только для того, чтобы убедиться, что больше никто не сможет занять место и узурпировать власть. Она видела себя в роли номинального руководителя, позволяющего избранным лидерам, новому канцлеру, уполномоченному Сенату стать снова Республикой, если не на словах, то хотя бы на деле. Она посвятила себя работе, заботясь о Галактике, руководя правительством, чтобы быть уверенной, что коррупция, свирепствовавшая в Республике не появилась в Имперском сенате. Она была названа Императрицей Амидалой, любимой всеми, но в их сердцах так же был и страх. Она понимала это. Страх в виде консорта Императрицы, загадочного и неумолимого Лорда Вейдера. Он был темной тенью, маячившей за ее троном и подразумевающий угрозу под любыми ее словами, и Падме понимала, что это не та свобода, в которую она когда-то верила. Но это была сделка, что она заключила, предложение, что она приняла, и жизнь была предрешена. Это должно было стоить этого. Ей приходилось верить в то, что Галактика будет так лучше. Если она останется главной, никто, подобно Палпатину, не сможет прийти к власти и посеять Тьму снова. Если Лорд Вейдер и поднимет руку по ее приказу, то такого, как резня джедаев никогда не произойдет снова. Девочка — Мара, теперь всегда была рядом с Энакином. Падме прекрасно понимала, что он видел в ней дочь, которая могла у него быть, если бы он остановился тогда на Мустафаре. Как второй шанс. И он предложил ее Падме как мирное соглашение, словно думал, что этот ребенок, выбранный Императором, мог заполнить пустоту в жизни Падме, оставленную ее мертвым ребенком. Стать заменой. — Она не твоя дочь. — Я знаю. — Она не моя дочь. — Я знаю. Но тебе понадобится наследник. — Ты уже строишь планы о моей смерти? Так скоро? От ее слов огонь сверкнул в его глазах, в ответ на ее отказ заботиться о Маре, как о приемной дочери. И, она подумала, потому что она не простила его. Он хотел этого прощения, чтобы она избавилась от всех мыслей о резне джедаев, отбросила воспоминания о Мустафаре, наконец оставила свои насмешки и стала добрым ангелом, которым когда-то была. Но та Падме была мертва. Она умерла на Мустафаре, с невидимой рукой на ее шее. И все же, она внимательно заботилась о нем. Она выбилась из сил, обыскивая Галактику вдоль и поперек, в поисках медицинской помощи для него. Все врачи и медицинские дроиды не могли вылечить его полностью, но она была уверена, что теперь ему было лучше, чем тогда, когда его здоровье было в руках Императора. По факту она спорила с Императором, пока медленно убивала его, стараясь убедить в том, что Энакин получит достойную медицинскую помощь. Тот пытался убедить ее в том, что больше ничего нельзя сделать для Лорда Вейдера, пока Падме настаивала на дополнительных кожных трансплантатах, разработке улученных средств защиты органов дыхания и более эффективных болеутоляющих. Палпатин же хотел, чтобы Энакину было постоянно больно, чтобы он был заключенным в поддерживающий его жизнь костюм с неудобными, нефункциональными конечностями. Он хотел отрезать Энакина от мира и оградить от ее прикосновений. Император пытался убить ее много раз. Даже когда он улыбался ей в лицо и выражал свою нескончаемую радость от ее «сильного присутствия» в Имперском дворце, он посылал убийц за ней и дискредитировал ее в глазах Энакина. Падме могла бы рассмеяться от его попыток убедить Энакина, что у нее есть любовники, что она готовит восстание или замышляет их убить. Однажды, ему уже удалось подорвать доверие Энакина к ней. Но теперь все его попытки были жалкими и бесполезными. Он так страшился лояльности Энакина к Падме, что даже боялся атаковать ее прямо, открыто обвинять в предательстве или убить собственными руками. У него ничего не было на нее, никаких доказательств связей с другими мужчинами или встреч с врагами. Палпатин так и не узнал единственную тайну, что помогла бы победить ему его грязную войну против нее, своей любимой дочери, его милой протеже. Тот факт, что ее дети были живы, был правдой слишком хорошо скрытой, даже для его отчаянно исследующего разума. Она похоронила свое материнство на Полис Масса и отказалась от детей. Эта часть нее была мертва. И теперь Император мертв, но она не могла воскресить себя. Открытие правды уничтожило бы ее. Уничтожило бы их. Она часто думала об этом, и тогда она чувствовала силу сжатия рук Вейдера на своей шее, полу воображала, полу вспоминала Мустафар. Она была уверена, что, если он узнал бы правду, это стало бы ее концом. А что потом стало бы с ее детьми? Что стало бы с Энакином? Что стало бы с Галактикой? — Она не твоя дочь. — Я знаю. — Чего ты ожидаешь от нее? Что она убьет нас однажды, как мы убили Палпатина? — Она никогда так не поступит. — Ты уверен? Почему нет? — Она любит меня, как отца. Если бы ты ей позволила, она бы полюбила тебя, как мать. — Ты ей не отец. Я ей не мать. — У нее никого нет, кроме нас. — Тогда у нее никого нет. — Она всего лишь ребенок. — Этого никогда не было достаточно, чтобы заработать твою жалость и милость. Если бы я сказала тебе бы убить ее, ты бы сделал это? — Ты бы никогда не попросила бы меня о таком. — Но если бы я попросила. — Ты бы не стала. Это был не ответ. Это не было «да», но, в тоже время, это не было и «нет».***
Она издалека наблюдала за молодым сенатором с Альдераана, чувствуя, как ее сердце разрывается под тяжестью печали. Но одновременно она чувствовала гордость. Ее разбитое сердце трепетало от вида Леи. Девочка, почти уже молодая женщина, такая, какой Падме ее себе и представляла и надеялась, что она будет, и даже больше. То, как она выступала за справедливость и свободу в Имперском сенате, напоминало Падме о своем детстве, когда она сама была молодой королевой и от всей души верила в силу того, что хорошо и что правильно. Она надеялась, что Принцесса Лея Органа не потеряет свой идеализм и чистоту. Она была видением в белом альдераанском одеянии, и Падме подумала: "Это все того стоило того. Моя дочь жива, и Тьма никогда не дотронется до нее". Впервые она встретила свою взрослую дочь лично на официальном государственном ужине в честь только что назначенных на должность сенаторов. Падме задрожала тогда, ведь все они были в одной комнате: она, Лея и Энакин. Он, конечно же тоже был здесь, как и всегда, когда Императрица Амидала появлялась на публичных мероприятиях. Он не доверял больше никому защищать ее. Он всегда одевал маску на публике. Вся бакта Галактики не смогла бы восстановить его лицо, какое оно когда-то было, или заставить его волосы снова отрасти, и казалось, что у него вызывало странное раздражение показаться на публике без маски. Скорее всего, это совсем не было связано с его тщеславием, а с только с его личным стыдом за те вещи, что он совершил. В любом случае только Падме, Мара, избранные дроиды и медицинский персонал были единственными кто когда-либо видел Лорда Вейдера без маски. Обычно это смущало Падме, так как его устрашающее появление в маске было появлением скорее не консорта, а жестокого воина, коим он и являлся, это правда, но ей не нравилось, что голонет говорил о нем, будто он монстр, которого она держала на поводке. Пока она всеми силами старалась направить Галактику в правильном направлении, привнося в Империю справедливость и порядок, в отличии от тирании и контроля, голонет изображал ее в виде деспота, как Палпатина. Работорговцев, преступников и военачальников поощряли бояться ее гнева… а не полной комнаты молодых сенаторов, наслаждающихся банкетом в их честь. И они не могли делать это без ледяного взгляда и зловещего дыхания Лорда Вейдера, пока он наблюдал за ними. Его маленькая рыженькая приемная дочь ничуть не помогала. Она расхаживала вокруг, словно правя миром, и ей ничего так не нравилось, как приодеться и быть центром внимания на официальных встречах. Энакин все еще настаивал на том, чтобы дать ей понять, что она является очевидной наследницей Падме, и все это однажды станет ее, Галактика будет в ее руках. Он научил ее всему, что он знал о Силе, учениям джедаев и ситхов, и пытался сделать Падме ее наставницей в политике. Падме думала, что она избалованное и глупое дитя. Она задавалась вопросом — если бы Энакин вырастил Лею, стала бы она такой. Всегда сильно старающейся и отчаянно пытающейся угодить отцу. Она так же не хотела, чтобы Лею направили на Корусант вот так, где она будет находиться всегда в возможном контакте со своим отцом, но Падме уже отдала контроль над Леей. Она передала свою девочку еще младенцем Бейлу Органе, прямо в его руки, а он поклялся ей, что она будет любима, защищена, и о ней позаботятся. Она знала, что теперь должна думать о ней, как о их дочери. Бейла и Брехи. Это было их решением поощрить Лею попасть в сенат перед тем, как ей уготовано стать Королевой Альдераана и Главой дома Органа. Это было логичным решением. Служба в сенате как Принцесса стала бы идеальным путем понять огромность Галактики, а также принцип работы различных правительств. Это бы сделало ее лучшим человеком. Это бы сделало ее лучшей Королевой. Она боялась, что встреча с Леей лично растормошит какое-нибудь джедайское чутье в Энакине, и все раскроется. Но оказалось, что ей не стоило беспокоиться, он не подал никаких признаков, что в этом году новые сенаторы были более чем-то интересные для него в отличии от предыдущих лет, и он не опускался до того, чтобы поговорить с кем-то из них, если только они не начинали разговор с ним первыми, что случалось настолько редко, что стало бы для всех шоком, если бы случилось. После ужина, когда гости встали, чтобы пообщаться между собой с напитками, Падме стояла среди внимательной толпы, и говорила себе, что она не уделит Леи особого внимания. Она даже не станет стоять рядом с ней, так как, увидев их рядом, могло открыть глаза Энакину на их странную схожесть. И конечно же он, всегда очень чувствительный к ее настроению, смог почувствовать прямо сейчас, как необычно взволнована она была, и мог раздумывать над тем, что или кто так выбил ее из колеи. Он стоял всего несколько шагов позади, готовый выскочить и пронзить каждого, кто сделал бы неверное движение. И даже если она пыталась не глазеть в сторону Леи всю ночь, она не смогла не заметить, что Мара кажется направилась к Альдераанской принцессе целенаправленно. Она загнала ее в угол и стояла, разговаривая с ней, смеясь и жестикулируя, и беспечно держала свой бокал. И это происходило достаточно долго. Падме нахмурилась — Кажется, Мара завела себе новую подругу, — произнес низкий баритон искусственного голоса Энакина за ней. — Кажется так. — Ты не одобряешь. — Дружба Мары с кем-либо меня не волнует. Хотя я не понимаю, почему она так заинтересовалась сенатором. Я думала твоя ненависть к политикам перешла и к ней. Он зацепился большими пальцами за свой пояс, отклонился и задумчиво произнес: — Эта девочка, с которой она разговаривает, напоминает мне тебя в ее возрасте. Возможно Мара видит это тоже и тянется к ней. Кто-нибудь, как ты, уделяет ей внимание - она всегда хотела этого. Падме повернулась и одарила его раздраженным взглядом. — Оставь психоанализ для дроидов-психологов, — произнесла она. Потом поставила свой бокал с тяжелым лязгом. — Я устала. Я думаю, я достаточно пообщалась с сенатом на сегодня. — Как пожелаете, Миледи, — сказал он, и она была уверена, что услышала сарказм в его голосе. Он покорно последовал за ней, оставляя Мару на ее новую подругу. Ладони Падме дрожали, когда она одевала свой дорожный плащ, сражаясь с его застежками, но Энакин ничего не сказал, его дыхание за маской было ровным и медленным.