...
Он почти задыхается, захлебывается, и вяло думает, что он уже верит, что в раковине можно утопиться, если хорошо постараться, но он не старается, просто ждет пока ванная наполнится, и поэтому умывается. Снова, снова, снова. Вода ледяная, она попадает в горло, он часто закашливается, потому что вдыхает, когда в его ладонях вода, когда его лицо тонет в его же руках. Снова, снова и снова. Глаза уже жжет, но это хорошо, так сложнее смотреть в зеркало. Он не включал свет, но проводка в светильнике не исправна, лампочка мерцает. Снова, снова, снова. Он хочет смыть себя до костей, и каждый миллиграмм его бесполезного мяса отравлен, и его тошнит. Он знает. Он знает, какого это, когда Он ходил в церковь, до последнего. Он испытывал тяжесть неискупаемой вины, выданной с рождения, и стократно усиленной его личным грехом. Его грех рос вместе с ним. Его грех в каждой клетке его тела. До того, как отказаться от походов с родителями окончательно, он пропустил всего одно воскресенье. Но даже тогда он заставил себя вернуться, встать под строгие взгляды стен, и чувствовать, как его грех стал больше него самого. Тяжелее его души. Как он утягивает его в ад. Он надеялся искупить его. А потом решил дать ему себя утопить. Он пропустил всего одно воскресенье. Сказался матери больным, сказал, что его голову рвет мигренью. Сказал, что просто хочет поспать. Ему было двенадцать, и его мать верила ему, или ей было все равно уже тогда, или, может, чуть меньше чем сейчас, но она сказала “хорошо” и она сказала “оставайся”. Она сказала “я позвоню мистеру ../;»;;…}}/}…<. , он приглядит за тобой”. “Скажи ему, если станет хуже”. Он иногда ходил в ту же церковь, что и Джозефы, но не каждое воскресенье, и она уточнила у него, не занят ли он, и может ли он приглядеть за ее сыном. И он сказал, что может. И он сказал “конечно”. Его руки на голове были мерзкими, и, наверное, Тайлер пытался смыть ощущение его пота тысячу и один раз, но ему казалось, что запах все еще на нем. Ему казалось, пахнет так, что все узнают. Он думал, что кто-то может это учуять. Он думал, что его душа начала вонять. Его грех вонял дешевым одеколоном, потом, смазкой и чем-то горьким. И почему-то, в него навсегда вплелся запах нового кондиционера для белья. Его руки были мерзкими, и Тайлер чувствовал, как что-то сильное пробивает его насквозь, и это был его собственный ужас, но Тайлер не сказал. Тайлер не остановил. Тайлер сам вставал на колени, Тайлер сам брал в руки, Тайлер сам открывал рот, Тайлер не убирал липких рук с бедер, не убирал пальцев из собственных волос. Только отдаленно чувствовал, что в тысячу раз грешнее этого человека, потому что его тело сковал ужас и /возбуждение/, за которое он себя возненавидел, это было признаком его греховной сути, с рождения и навсегда, и от стука сердца в ушах мигрень действительно началась. Но он не ничего не сказал, потому что Потому что так уже случалось и Тайлер знал, что он уже был проклят, и Тайлеру было не жалко. Так случалось, когда он был, кажется, совсем ребенком, и мать до сих пор не знает, почему Тайлер однажды отказался ехать к ее части семьи в соседний штат. Может, решила, что это подростковый бунт. Может, ей было плевать. Это случалось с ним так долго, но то воскресенье стало клеймом, окончательным, последней каплей. Отречением, задолго до того, как он смог себе в этом признаться. Они ездили туда каждый год, но он отказался только когда ему стало 15. И Тайлеру всегда казалось, что все это /закономерно/. И тогда, в двенадцать, это то, что происходит с такими, как он. И тогда, когда он пытался разрушить себя, все эти полгода. Все это – закономерно. Тайлера не жалко. С ним можно так обращаться. Тайлер проклят, предан анафеме. И это сквозило в штукатурке церкви, запахе ладана и скрипе скамей. Он пытался забыть, и он об этом не помнит, почти никогда не помнит, даже во снах, но когда оно нападает на него снова, он каждый раз сдается. Он думает, что это то, что с ним может происходить. Только это. Тайлер кричит, но не совсем понимает, от чего именно. Он думает, что это не из-за ванны полной кипятка, но это неплохое оправдание....
Джош возвращается среди ночи, и садится прямо на полу кухни, и так благодарно улыбается, когда Тайлер тянет ему кружку чая. И Тайлер знает, что не заслуживает этого. Он дергается, когда Джош обнимает его голень, утыкается в нее лицом, и гладит пальцами. Он садится рядом. – Какая моя роль в этом? – Что? Джош сонный, уставший и его глаза такие красные. – Чем я могу помочь в этом? – он говорит спокойно, и смотрит в стену кухни, и он так спокоен, ведь в нем больше ничего нет. – Так… В чем? – В вашем плане. В том, чем вы сейчас занимаетесь. – Ты не должен. – Я хочу помочь. – Нет. – Я настолько бесполезный? – Тайлер нервно усмехается, откидывая голову на кухонный шкаф. Он может /чувствовать/, как Джош рядом с каждой секундой напрягается все больше. – Нет! – это было резко, – Блять, Тайлер, нет! В чем дело? – Я хочу помочь. Если я не бесполезен, дай мне помочь. – Да на какой хуй тебе это?! – такого тона он еще не слышал. – С людьми… Так нельзя, – он вздыхает, подавляя желание скорчиться хоть немного, но заставляет себя сидеть в расслабленной позе, – Если ты не знаешь, что я мог бы сделать… У меня есть несколько идей. Я мог бы, например, зайти в систему с другой стороны. – Что? – он чувствует дрожь со стороны Джоша, но он не может оторвать взгляд от стены. Не может. – Я говорю, – он покусывает губу, – Я могу… Я мог бы, типа, я не знаю. Попасть к тем, кого они продают? Ну, это конечно, тупо и рискованно, но… – ЭТО, БЛЯТЬ, НЕВЕРОЯТНО ТУПО, – Джош никогда так не орал. Никто давно при нем так не орал, но Тайлер даже не морщится, но он слышит, как Джош дышит, с каким трудом он вдыхает. И он поворачивает к нему голову, наконец. Он выглядит как разбитая ваза, думает Тайлер. – Ну, или, я мог бы что-то еще, – он хочет успокоить Джоша, но в нем все еще нет /ничего/, и он только пожимает плечами, – Я не настолько бесполезный, смею надеяться. – Тайлер, – и голос Джоша срывается, и он зарывается руками в волосы, сжимается на месте, и почти воет, но крепко сжимает губы, и, ну, челюсть, и часто дышит, и когда открывает рот, он говорит так быстро и тихо, но Тайлер слышит все. – Умоляю тебя, – он дышит хрипло и голос неестественно скрипит, – Блять, я умоляю тебя, не надо так, пожалуйста, я прошу тебя, не надо. Тайлер видит, как подрагивают его плечи. Тайлер видит, насколько он разбит, Тайлер слышит его дыхание. И что-то внутри дает ему пощечину. И он благодарен, потому что он отмирает. Он моргает, он смотрит на Джоша, /его/, блять Джоша, который сейчас словит паническую атаку, если не уже, он чувствует тонкий аромат чая в их кружках, он трясущимися руками обхватывает плечи Джоша и притягивает к себе. Человек, способный, кажется, вытянуть любого из адского пламени, сейчас горит заживо. Джош, который даже в последнее время пытался поддерживать всех одним своим существованием. Его Джош. Рассыпается на глазах. И плачет ему в плечо, но продолжает: – Я прошу тебя, я просто хочу, чтобы ты был в безопасности, насколько это вообще блять возможно в… Пожалуйста, я просто… Ты не бесполезный, но я не могу, не могу тебя… Я не могу тебя потерять, ты же… Я же люблю тебя, я не смогу… Он шепчет это прямо в его кожу, и его слова пытаются соперничать с грехами Тайлера за место в его костях, и он может только обнимать Джоша, гладить по напряженным лопаткам, целовать его затылок и слушать. Слушать, как он говорит о Тайлере, как о чем-то чудесном, как он важен Джошу, вперемешку с мольбами о том, чтобы тот оставался в безопасности. Он думает, что они поменялись ролями. Он думает, что Джош в тот раз его не послушал. Он ничего не говорит.