падаем!

мириады звёзд склонятся, чтобы прислушаться и перешептаться; мириады звёзд слушают тяжёлые шаги кроссовками по запрелому остывающему асфальту; мириады звёзд развернут луну ликом поближе, чтобы она взглянула на высокого мальчика, несущего в руках погасшее солнце. крэйг стучится в хлипкую дверь. это дом на самом краю города, куда не сунутся даже самые храбрые: бегающие проворные крысы в переполненных мусорных баках, тараканы, сжирающие стены, апостол безнравственности и самый пик человеческой греховности: нью-йоркское гетто. здесь гаснут фонари, миллионы мерцающих огоньков тухнут в отчаянии, громкая музыка и людской задорный пьяный смех перебиваются перегарными воплями в ножевых ранениях. кенни никогда не говорил где он живёт, и поэтому крэйг узнал сам. такер распалён, серьёзен и зол; такер прибыл сюда первым рейсом после полицейского участка. в голове сложились пазлы — ладони сложились в крепко сжатые кулаки. дверь отворяется, обдавая ароматом забродившего крепкого алкоголя, травы и плесени, и выпускает из прокуренных дрожащих стен крики. бьющаяся посуда, злобный ропот, визги и ворох сломанных в громкой пьяной какофонии судеб. кенни живёт в бомжатнике со сбрендившими алкоголиками — он никогда не говорил, почему оставляет карен у такеров на ночь, а крэйг в лишних вопросах не нуждался: не тупой, чтобы сложить дважды два. кенни распахивает глаза: — откуда ты... — он промаргивается, пытаясь узнать в стоящем на его пороге крэйге какого-нибудь другого, чужого человека. он не хочет видеть крэйга здесь. — откуда ты знаешь, где я живу? — откуда бы я мог знать, что втюрился в убийцу. — выплёвывает со злостью такер и хватает маккормика за тонкое запястье. — нам нужно поговорить. дорога в полной тишине. наблюдающие звёзды-сплетницы считают громкие шаги и шикают претензионно на суетящийся город. "потише!" — сверкают они, — "идёт суд". луна отблёскивает молоточком и встаёт. — о чём ты хотел поговорить? — начинает кенни, когда, наконец, дойдя до скрипящей железной дороги около помойки, крэйг садится на ржавые рельсы. такер молчит около минуты. достаёт пачку из кармана, закуривает и выдыхает дым в ночное притихшее в предвкушении небо. — неужели научился курить, а? неже-е-енка больше не нежится без рака лёгких? — маккормик натягивает ухмылку. лживую. нервную. как умеет. — тебя разыскивает полиция. — отвечает такер мрачно, без любезностей и предупреждений. рубит с плеча остриём перочинного ножа. — за продажу и причастность к убийству. в вонючем запрелом воздухе тяжёлой наковальней стукается тишина. маккормик передёргивает плечами и утыкается полуиспуганным взором в точку посередине горизонта: его разыскивают. кто-то его сдал, или он ненароком сдался собственноручно? — мы ведь были знакомы, — крэйг поворачивается к маккормику, — зачем ты врал, что не знаешь меня? — я не врал, что не знаю тебя, — выдерживая паузу, говорит маккормик и опускается рядом с такером. крэйг показательно отодвигается. — что? — зачем ты ко мне подошёл тогда, в том кафе? на хрена заговорил? — он хмурится. — ты меня выслеживал? выслеживал, чтобы загладить вину, да? — крэйг, я ни хуя не понимаю. о чём ты говоришь? в лице кенни упрятана оголтелая горькая правда; такер понимает — да, всё именно так. безоговорочно прав. — ты сомневаешься, если решил, что тебя сложно прочитать, — тлеет огонёк окурка в его потрясывающейся белой ладони. продолжает с нажимом: — ты знаешь, про что и о ком я говорю. кенни бледнеет — в нём медленно и поступательно выдыхаются и тонут присущие только ему одному искорки. он не улыбается, не шутит, не сияет — он догорает своё в маленьком личном безмолвии. выстроенному миру грозит подножка — подначка, чтобы расхерачить его к хуям собачьим. старательную иллюзию сминают пергаментом длинные в пластырях пальцы. — ... нет, — продолжает гнуть своё кенни. — нет. нет, я не знаю. расскажи. — не строй из себя придурка, блять, — такер швыряет сигарету на асфальт и поднимается, нависая над кенни грозной чернушной тенью. — ты мне тогда позвонил, когда твик бился в агонии. ты позволил этому случиться! кенни смотрит сквозь него и поджимает пересохшие губы. — ты позвонил только потому, что тебя посадят, если он умрёт, так? — его тон повышается: крэйг медленно впадает в ярость, переступая неоговорённую, замолчанную двоими черту маленькими шагами. — ты думал, что решишь проблему, кенни? ты — не решение. ты был частью ебучей проблемы. это ты его подсадил. это ты, — он наклоняется и тыкает кенни в грудь, — ты позволил этому случиться. маккормик ловит его за руку и встаёт. внутри — мясорубка. — ты ничего не понимаешь! — подхватывает он ответный огонь. — если бы ты был в моей ситуации, то ты бы поступил так же! — это я ничего не понимаю? — крэйг отдёргивает свою руку. — давай я расскажу тебе, каково это спасать своего парня от передоза? давай, давай я расскажу тебе, — он приближается непозволительно близко, практически рыча: — каково это иметь мёртвую любовь, которая подохла в наркологическом центре? — это был мой единственный доход! — маккормик отшатывается, случайно врезаясь в рельсы. шипит: — мне нужно было кормить и одевать карен. чтобы над ней не издевались в школе, как издевались надо мной, ведь она не сможет дать блядский отпор; чтобы не оглядывались на улице, чтобы она выросла полноценным счастливым человеком! ты хоть знаешь, сколько стоят коммунальные услуги? сколько стоит еда в супермаркетах? сколько стоит нормальная, неношеная и не вонючая одежда без дырок и клопов?! сколько стоят нормальные зимние ботинки?! сколько стоят лекарства, сколько стоят врачи, сколько стоит техника, сколько стоят учебники и канцелярия, питание в этой говённой школе?! — он сглатывает, пытаясь отдышаться. смотрит себе под ноги: — ... я просто пытаюсь быть хорошим братом, блять. всё. это всё, что я пытаюсь делать, крэйг. она — мой мир. — о-о, тогда мне всё ясно, — протягивает такер, скрещивая руки на груди и отходя на пару шагов. — ты позвонил мне тогда, чтобы не потерять клиента? чтобы твик был твоим доходом, я правильно понимаю? "твик" — срывается с языка неправильно, криво, невпопад. он не произносил это имя своевольно очень, очень давно — и жгутся уксусом оставленные ожоги. твик захоронен на кладбище макпела. и у его гранитной безмятежной плиты нет ни одного цветка. — нет, блять, не понимаешь! — от сорвавшегося на крик кенни звенит в ушах. — я не хотел, чтобы ещё один... "незафиксированное количество людей, покупающих у него запрещённые вещества, скончались из-за... примесей." — говорит ему полицейский пару часов назад и качает головой: — "мы не можем назвать точных цифр, но..." "но". крэйг подлетает к нему, схватывая за воротник и легко приподнимая над землёй: — "ещё один"? ещё один, кенни? — он смотрит ему прямо в глаза, прожигая круглое пулевое отверстие в переносице. — сколько человек ты убил, а? — крэйг, перестань. — их число переваливает за десятки? за сотни? — крэйг. — скольким людям ты сломал жизнь? мне хватит пальцев обоих рук, чтобы пересчитать? — отпусти меня, сука! — он толкает крэйга в грудь, а сам валится и больно ударяется тощей задницей о железные рельсы, просквозив домашними шортами с изображёнными динозавриками по земле. крэйг смотрит на него сверху-вниз и внимает: он прошибает своим безэмоциональным ледяным взглядом насквозь, заставляя волны дрожи электрическими импульсами вздыбить светлые волосы на маккормиковских руках. в них обоих кипит раскалённая до тысячи градусов пузырчатая тёмная магма — они оба готовы наброситься на друг друга, но нарочито этого не делают. чтобы было больнее. чтобы слова иголками впились в кожу и текли по венам. чтобы никогда не забыть, отпечататься и оставить отпечатки на себе. они оба любили оставлять после себя следы. кенни шмыгает и вытирает нос запястьем. звёзды затихают в затяжном безмолвии — они задёргивают шторы в чужих окнах, гасят свет с наступлением зоркой темноты и зажигают огоньки вдалеке, чтобы отвлечь других; чтобы представление показалось только им одним. звёзды эгоистичны. они падают, не исполняя желаний, появляются среди пасмурных облаков когда им вдумывается, и беззазорно подглядывают, умещая чужие жизни на дымчатых светящихся ладонях. звёзды потухают с каждым злобным вдохом сквозь плотно сжатые зубы, и после маленького мирного перебега в крэйге взбалтывается ярость с новой силой, плюясь лавой: — тебя упекут за решётку. — он засовывает руки в карманы, отворачиваясь. — и будешь не лучше своих родителей. ах. ужалить и распалить в самую кронку — да, у такера это отлично выходит. — тебе-то какая разница? — вспыхивает кенни опять. — мне? — кажется, в его голосе звучит искреннее удивление. — да потому что я люблю тебя, блять, как ты этого не поймёшь? я втюрился в человека, который убивает людей — какая мне разница, да? какая? маккормик на несколько секунд широко распахивает глаза и хлопает ресницами. внутри всё вкривь расцветает от этих слов, однако горящая изжатая злоба уничтожает всё — от ростков до зардевшихся бутонов. — я не убиваю людей. я не убивал его, блять, он пытался убить себя сам! — это ты продал смертельную дозу. ты знал, что так обернётся и всё равно продал! это был ты! — крэйг вспыхивает ярким пламенем, — это ты убил любовь всей моей жизни! эти слова больно разрывают маккормиковскую грудь. любовь всей жизни — не он, не о нём, и никогда про него не будет. он сжимает кулаки, загребая под ногти холодную землю: — мне нужны были деньги! — мне нужен был живой твик! кенни на несколько бесконечно долгих секунд затихает. он понимает: если прекратить сейчас, то всё решится. может быть, будет шанс сгладить углы, сказать, что ему бесконечно жаль — что было кристально чистой правдой, — похлопать по плечу и попросить прощения, но... он этого не делает. — да ты хоть знаешь, каково мне было?! — маккормик вскакивает с места и приближается к такеру, опаляя его взметнувшимися искрами. — ты хоть знаешь, сколько храбрости нужно иметь, чтобы... — это ты мне говоришь про храбрость?! — о чём нам ещё стоит поговорить, крэйг?! они смотрят друг другу в глаза в полной тишине, дышат одним горячим воздухом меж губ, распалённые донельзя, задетые, перебитые и сломанные. черепная поломка — медленно выковыривающая из них жизнь, единственное, что у них было общим. она одновременно отталкивала их от друг друга и приближала — как никогда или никто — близко. они вдвоём лишь на время. никто из них никогда и не задумывался, что вместе они на большее, чем просто странный период в жизнях друг друга. это кривая и неправильная любовь, исчерпавшая любые надежды и отчаянно молящая сдавшейся капитуляцией. и всё же всё заканчивает крэйг. крэйг притягивает кенни к себе, целует и больно вцепляется в волосы у него на затылке. звёзды оставляют после себя лишь пепел и нравственный крах — звёзды расходятся в абсолютной тишине, когда они впиваются в губы друг друга. это не решение, и это не часть проблемы. они оба — большие, назойливые неповоротливые и проросшие в кожу проблемы. крэйг отдёргивает маккормика за волосы от себя, а кенни, не теряя ни секунды, крепко и тепло прижимает его к себе. только бы не отпускать — только бы всегда-всегда-всегда быть только с ним. исключительно. даже когда они пытаются уколоться друг об друга, даже когда до зубного скрежета невыносимо находиться рядом и видеть. такер утыкается ему в плечо, почти сгинаясь пополам, а кенни закрывает глаза. не оставлять. не бросать. быть и никогда не становиться чем-то большим. такер всхлипывает, а маккормик этому не удивляется, хотя должен был. крэйг не из тех людей, кому вообще свойственно проявлять какие-либо эмоции кроме всеобъемлющего похуизма, но жизнь потопталась и вытерла о него ноги так много раз, что разрубила пополам и разделила на "до" и "после". он не помнил, когда в последний раз плакал громко и навзрыд, и сейчас эти слёзы — тишайшие и молчаливые, необязывающие и не оставляющие пустых надежд. самые искренние. такеру до сих пор до звёздочек в глазах тошно. — мне жаль, крэйг, — тихо-тихо роняет кенни, наклоняясь к его уху. — мне правда жаль. я не знал, что так выйдет. такер не отвечает. он сжимает маккормиковскую майку-алкоголичку трясущимися пальцами и прижимается сильнее, почти больно. они и стоят в тишине, прерывающейся лишь еле заметным такеровским поскуливаением, шуму проезжающих вдалеке грузовиков и приглушённым лаем бешеных собак. лампочка в фонаре над ними перегорает, лопаясь. маккормик безмолвно наблюдает, как осколки прозрачного стекла разлетаются по холодному асфальту. слова комом встают в горле, и ему приходится набраться сил, чтобы прошептать: — давай будем друг у друга последними? такер отрывается от плеча, заглядывая заплаканными покрасневшими глазами в чужие, большие и безгранично хранящие в себе тишь после урагана море. и отвечает: — давай. и довольная полуночным спектаклем луна упархнёт за горизонт.