Совсем немного

Закроешь глаза – замелькает зелень с бликами. Вжух! – ветки. Вжух! – трава внизу. Вжух! – вон уже и река внизу, и солнце от неё отражается, и свет в лицо. Ещё же высыпали на носу и щеках эти рыжие пятнышки, и он долго пытался оттереть, пока не понял, что у мамы-то такие же. Вжух!.. Это Финдекано научил. Он знал, оказывается, такое место, даже не одно, где натянули над рекой верёвки, и к ним подвесили сиденье, и на нём можно было проскользнуть и над лугом, и над рекой, и прилететь уже на другой берег, и всё смешивалось. Небо становится полоской, и река внизу – полоской, и всё летит вместе с тобой. Огонь сегодня вечером не поместился никуда. Когда всё время тебе словно бы в лицо летит трава, и земля, и вода под солнцем – когда всё опрокидывается и переливается, огонь не влезет. И Финдекано ещё показал такую штуку – тоже верёвка, за неё хватаешься, летишь, а потом отпускаешь руки и прыгаешь в реку. Там все были старше, но Финдекано объяснил, что Майтимо с ним, и страховал сначала, и объяснял, как лучше прыгать, а то, где едешь над рекой – там вовсе было низко. Ну, не так уж высоко. Майтимо ещё думал, что там скажет Маглор, потому что даже если решить не говорить, всё равно оно всё потом как-то само выясняется, но Финдекано сказал, что Маглор уже тут был и сам проверил все узлы. За всё подёргал. Сам везде повис, спрыгнул и скатился, и – только это секрет, Майтимо! – кое-откуда даже не по одному разу. На обратном пути решил всё же спросить у Финдекано, это ведь было его место, а не чьё-то там: – А можно я Айвен позову? – Зови, конечно, только пусть её мама с папой знают. – Ну ты же сам всё показал мне. Маглор всё уже проверил. – Ну не можем же мы с Кано отвечать за всех детей на свете, Майтимо! Пусть уж там сами решат. – Я тогда Кано попрошу с ними поговорить. Они его все любят там, за флейту и просто. Но это всё были планы уже на другие дни, а сегодня зато Майтимо поговорил ещё и с мамой. Рысь уже ушла к котятам, и сам Майтимо с мамой ушли уже к маме в дом, потому что, конечно, кто приносит рысь, у того и нужно ночевать, и мама ещё что-то там доделала в мастерской, скорее, просто прибиралась и думала, а не работала – она там часто просто что-то вертела в руках, зато потом могла запираться на целые дни. Конечно, всегда откликалась, если звать, и сама спрашивала, как там Майтимо и что, но зачем отвлекать кого-то, если этот кто-то знает. А может, теперь мама слепит рысь? Или отольёт, чтоб гладкую. Мама сама была как рысь. Ей очень подошло. Вот бы она везде ходила с ней, рысь с мамой, то есть, куда одна – туда и вторая. Так вот, сначала мама занималась в мастерской, но совсем вечером всё-таки вышла в гостиную и увидела Майтимо под лампой. Он специально хотел быть как бы на свету, а дальше темнота и совсем чуть-чуть белого света через шторы. Так красиво. – Майтимо, что ты? Ждёшь меня? Ты ел? Да ну какую ерунду они все спрашивают. – А хочешь, свечи будем жечь? Это тоже мама придумала – что иногда можно и вовсе без света сидеть, а зажигать одни свечи, и ещё показывать тени, и заранее вырезать из бумаги всякие силуэты. У Кано рыбы лучше всего получались, разные, лучше всех, а у самого Майтимо почему-то звёзды и ещё листья, а у мамы – эльдар с причёсками, а Финдекано ещё не пробовал. – Не хочу свечи. Мам, можно спрошу? – Всегда можно, ты же помнишь. Она прошлась по комнате, поправила шторы где-то. В первые дни она ещё пыталась смешить: обматывала шторы поясами от платьев и наоборот, себя могла опоясать шнуром от штор. Даже с кисточками. И Майтимо сперва сердился: что они все путают! – а потом понял, что им всем только того и надо, чтобы он рассердился бы и что-то им сказал. Ну что они такие глупые, зачем всё путают! А потом это правда стало смешно. Или один шнур был ещё с помпонами даже. Он сидел в кресле, в своём любимом, куда с ногами можно и ещё место останется, и мама подошла и невесомо погладила по голове. – Что ты хотел? Она, наверное, в каждой фразе говорила бы эти свои «мой хороший», «милый», «свет мой вечерний», но сначала он обижался, а теперь просить чаще называть ласково было бы уже странно. Когда сам сперва ругался. – Мам, – он прижался щекой к её руке, вечером можно, – мам, а Маэдросу ты принесла бы рысь? Её рука на миг замерла, потом погладила ещё и щёку, и опять по волосам. Прохладная рука. Немножко пахнет этой свежей сырой глиной, которая для работы. И ещё немножко травами. – Боюсь, – сказала мама, – ему бы всё-таки пришлось справляться самому. Да и зачем бы ему рысь? – Рысь всем нужна, ты что. – Майтимо, Майтимо, – вот и мама, и Кано как-то так умели делать – быть очень рядом, но не так, чтобы больно. – Почему ты опять об этом спрашиваешь? Что же ты думаешь, что я скучаю по кому-то, а не тебе рада? – Потому что он был раньше. – Ну, Майтимо. Что же мне, если я вдруг заскучаю по Кано, когда он был маленьким, – так и сказать ему: ты, мол, Маглор, больше со мной не говори, мне нужен другой ты? – Ну нет, ты бы так не… – Или сам Кано. Вот придёт и скажет завтра: ты, мама, такая как есть мне надоела, ну-ка давай отправимся в поход, как раньше было, а иначе и видеть тебя не хочу? – Ну мама! Ты же поняла, про что я спрашиваю. Это другое. Кано же никак не может взять и превратиться в маленького. – Так ведь и ты не можешь взять и раз! – сразу стать взрослым. Мы здесь так рады, все, что ты пришёл, но ты всё время думаешь, что какой-то не такой. Да как же кто-то может быть не таким, когда его так любишь? – Правда? – И рысь я принесла только тебе, а Маэдрос пусть сам подружится с кем захочет, так ему и передай. – Только мне? – Честное слово. А ну и правда, зачем этому-то рысь. Майтимо посмотрел уже все картинки. Его уже так запомнили в хранилище книг, что даже персиком однажды поделились, правда, выгнали его есть на улицу, но всё-таки. Маэдрос был каким-то – вот как будто он не выспался, и впереди какая-то скучная задача, которую никак не решить, а всё равно надо, и постоянно идёт дождь. Только на нескольких картинках он смеялся. – Мам. – М? – А когда он придёт, ты меня будешь помнить? – Кто придёт, дитя? Да сами они все дитя. Ну и пусть. Ладно. – Кто придёт, Майтимо? Опять увидел что-то? Вот иногда будто всё сразу делалось не так. Будто и здесь всё время будет идти дождь. Будто поперёк горла что-то встало, или поперёк груди, и теперь и молчать нельзя, и говорить неудобно. Вот бы спихнуть с плеча её руку и уйти на самый верх, там был такой чердак, он сначала любил там ночевать, а потом там появились и тюфяк, и покрывало, и светильник, и сундуки сдвинулись к стенам, а потом как-то стало можно жить внизу тоже. – Майтимо. Скажешь мне? Вот никогда она не просила, только спрашивала. Он обнял свои же коленки, и лбом в коленки ткнулся, хотя обычно так бодают своих же мам и братьев. Надо ей сказать. Да как будто она сама не понимает. Но что же она, просто так носила рысь, да? Мама уже села на корточки, ждала его. Вот если сейчас выглянуть чуть-чуть, она окажется напротив. Как они его все ждали. – Мам, – вот Кано учил как-то там дышать на счёт, чтобы слова всегда лились, а не выталкивались, но Майтимо опять забыл. – Мам. А вот у одной собаки кость застряла. – Ей помогли? – Да. Ну вот, пока ничего. Но ведь он же сказал совсем не о том. – Мам, а вот… ну, когда я вообще всё вспомню… я же тогда стану как будто бы Маэдрос, а не я, потому что он старше, и у него столько всего было, и ему больше надо… ну, сильнее надо здесь быть, и наверняка надо столько всего сделать, а я только на листья смотрю. Но ты же меня будешь помнить всё равно? – Да это что же ты такое выдумал, Майтимо? Мама редко сердилась – чаще грустила. Когда он не спал, или когда не отзывался, ну случайно, или вот когда Кано перекопал весь сад и дом перекрасил. Но тут она встала напротив, и упёрла руки в бока, и попросила: – А ну-ка посмотри-ка на меня, Майтимо Нельяфинвэ. Что? Его этим вторым именем только Финдекано называл иногда. Мама стояла – как будто всё поняла про работу и осталось только сделать. Как будто уже есть картинка в голове, только схватить, поймать. Или ещё – как будто бы глазам не верила. Вот как когда в её сад, не того дома, а этого, вдруг залезли сороки и принялись при ней же воровать клубнику. Да нет, даже хуже. – Никогда не смей думать, что куда-то вдруг исчезнешь. Ты меня слышишь, Майтимо? И думать забудь. Это что же тот Маэдрос, это каким же ты его считаешь – что он возьмёт и выгонит ребёнка? Что себя же он вдруг выгонит! И чтобы все твои открытия, и всё терпение, и все старания, и царапины, и все вопросы вдруг исчезли в никуда? И чтобы мы на это просто так смотрели, спокойно ждали? Майтимо! – Ну а как же тогда? – Я не знаю, как тогда. Я думаю, что ты будешь вспоминать, и будешь помнить больше, больше, и в какой-то момент вся его память перейдёт тебе, и вся история тоже, но это ты тут открываешь двери. Знаешь почему? Потому что ты – это он и есть, потому что он сам решил выйти тобой, и значит, так нужно было, значит, так ему было легче. И чтобы никаких замен! Думать не смей. Ты наберёшься и подарков, и камней, и сокровищ, и тяжести, но это всё ещё будешь ты. Куда ты денешься? – Но ведь его память сильней. Она важнее. Два детства просто неудобно. Разве не проще забыть? – Я ему дам забыть. Тебе. Обоим вам. Никуда ты у нас не денешься. – Мам. – Что? – Ты очень злишься? – Вот передай Маэдросу в своей голове, что если только он придёт так, как ты говоришь, и вытеснит тебя – ему не то что рыси, ему вообще ничего в этом доме не достанется. Кто учил так себя вести! И Кано расскажи, он тебе тоже скажет, что тот Маэдрос никогда бы так не стал. Хватило же ума! – Мам, а можешь обнять? – О, это чтоб я не ругалась? Я могу и одновременно! Но обняла она очень хорошо и очень крепко. Просто с этим Маэдросом так странно получалось – как будто знал кого-то, но забыл. Как будто ждёшь, но он никак не может прийти. А иногда узнаешь какую-то вещь, возьмёшь потрогать, а она его на самом деле. Как будто кто-то тебе оставил и грусть, и чужие реки, и вот эти камины, будь они неладны, он почему-то ужас как помногу смотрел на огонь – оставил всё это, скинул грудой и ушёл. А ты теперь ищи, ищи, жди и скучай. Мало того, что братья почему-то все засели там, мало того, что отец… – об этом Майтимо и думать пока не хотел, не мог, – так ещё и ему самому постоянно чего-то не хватало. Ладно, не постоянно, иногда только. Как когда забываешь сон, и только помнишь, что там было что-то очень важное. Как когда кажется, что вот-вот, вот-вот поймёшь, а потом остаются обрывки, лошадиные гривы, какие-то ущелья непонятно где. Вот Элронд с Кано как-то говорили, что так не должно быть. Ну да! Это что, жить и не помнить ничего совсем, а потом чтобы сразу всё обрушилось? Да ни за что на свете. – Мама? – Что, милый? – А ты пойдёшь со мной кататься на верёвке? – А можно? Да это он сам часто спрашивал, можно ли то, можно ли сё. Опять они смеются. Но он рассказал маме и про речку, и про блики, и про зелёные вспышки, а она рассказала, что они с отцом когда-то, ещё до всего и даже до детей, специально ушли где холодно и там катались с гор. И Майтимо даже не стал спрашивать, почему она думает, что отец не выйдет – ведь Майтимо-то вышел, вот же, сидел сейчас и его обнимали. А отец натворил гораздо меньше, и больше всего сотворил хорошего. Его вообще все знали, но только как мастера. Но об этом всём Майтимо тоже собирался расспросить позже, а пока можно было засыпать без лишнего. Вжух! – речка. Вжух! – трава. И он ещё попробовал один раз откинуться и повиснуть вниз головой, но у него не очень получилось, а потом Финдекано ещё сказал, что так делать нельзя. Но это он просто пока ещё не понял, надо уговорить, чтоб сам попробовал.