Пыльные Перья

Октябрь едва успел заявить о своих правах, с Волги едва успело потянуть влажным, пронизывающим холодом, а по утрам только-только начала появляться серая дымка — а малые бесы уже радовались. Мокро, темно, влажно и загадочно — это всегда их сезон. Легче путать, легче морочить, легче мелькать и дурить головы. Бесов в городе осталось немного, сотрудники всех знали в лицо, по области их было больше, но суть от этого не менялась. Город стал шире, начал дышать глубже, а о недавнем чуде говорить почти перестали, отвлекшись на более свежие события и новые сплетни. Северному сиянию над Волгой нашли скучное научное обоснование, которому Саша, конечно, не поверила. Гордо провозгласили аномалией. У нее была масса причин сомневаться — вся ее жизнь в частности. Иглу в рамки научного подхода вписать не получалось, например. С ее чудесами, с ее талантом к смене личин. Никого из них не получалось. Октябрь дышал в лица прохладой, швырял мокрые листья, в воздухе повисло предвкушение Самайна, сладкое от размокшей листвы, от собранного урожая, от дымка от костров. Самайн, может быть, и был чужим праздником, но Сказке было все равно, ведь граница становилась тоненькой такой, что миры почти соприкасались. Можно было встать ночью перед зеркалом, заглянуть в озеро и увидеть коридор прямо в Сказку. Дети Центра раньше отмечали любой праздник, Валли учила их разным вещам и говорила о зрячих в других странах. До Саши как всегда с запозданием дошло, что все костры, которые они жгли на Самайн были для того, чтобы сделать их ближе. Костры не вернули бы ей души родителей, хотя Саша любила представлять их теплые прикосновения, будто крылышком задели. Но Валли старалась всем им дать новые воспоминания. Костры были долгими и были забавными, и после ими пахли одежда и волосы. Саше бы бояться большого свободного огня, но она даже взгляд отводить не научилась, всегда тянула к костру руки и никогда не обжигалась. *** Центр тоже дышал октябрем, домовые чаще разжигали камины и уходить от них не хотелось. Все бы ничего, но начало октября и каминов ознаменовало и начало ревизии. Виктор возникал здесь с самого утра мрачной тенью, подолгу закрывался с Валли в кабинете. Заглянул, казалось бы, в каждую щелочку. Опрашивал домовых, несколько раз сопровождал мальчиков в город и опрашивал бесов там. Никто не удивился бы, даже обнаружив Виктора в ванной или под кроватью. Было неприятно. Словно уже и не отмоешься. И было бы от чего! Ведь честно работают. Центр и все его обитатели ждали одного — вердикта. И чтобы все это, наконец, закончилось. Саша Озерская, в одном халате, с наполовину уложенными волосами в один прыжок пролетела через зеркальную стену в другую часть галереи. Если преодолевать это место рывком, то будто ничего и не происходило. Маленькие иголочки едва касались щиколоток и тут же исчезали. Саша бежала, и почему-то ей хотелось смеяться, сегодня Центр ей почти нравился. Нравилось тепло натопленных комнат, нравилось, как внезапно стало шумно и празднично. Виктор сегодня не пришел, а Центр будто погрузился в атмосферу бала, пусть даже непосредственно Центр имел к балу весьма отдаленное отношение. Им там нужно быть внимательными, для них это будет та же работа, пусть. Это было чуточку праздником. Саша до смешного любила эти вещи, они пахли домом, когда они с мамой подолгу выбирали что надеть, и мама красиво заплетала ей волосы, и все казалось таким искрящим и торжественным. Но прежде, чем провалиться в краденый праздник, Саша помнила, что у нее есть одно дело. О котором забывать было просто опасно. Она колотила в дверь Грина и это больше походило на барабанную дробь, Саша ждать не умела и не хотела, он появился в дверях как всегда расслабленный, волосы мокрые после душа, серые пижамные штаны и ничего больше. Саша могла бы быть цивилизованной, но чувствовала конфетно-шампансковый вкус праздника на языке и отказывалась запихивать себя в рамки придуманной кем-то другим цивилизованности. Не хочу. Не буду. Не желаю. Потому вид у нее был крайне удовлетворенный, она разглядывала Грина чуть ли не облизываясь, и он оставался до птичьего тонким и все таким же красивым. — Привет, — от бега Саша немножко сбилась с дыхания, и они рассматривали друг друга с равноценным интересом, — Если ты думал, что я тебя туда пущу без всякой подстраховки — это было опрометчиво. С этими словами она втолкнула Грина в комнату, прикрывая за ними дверь. Это сложно — думать, когда ты сразу попадаешь в руки, которые тебя очень ждали. Конечно, они так и не поговорили. И конечно вопрос висел в воздухе, но он смотрел на нее, растрепанную и румяную, сияющую, и не мог скрыть улыбки или не мог даже вспомнить причину их разногласий, все это было малозначительным. Грин расцеловывал ей порозовевшие щеки и смеющийся рот. Праздник, даже краденый, тем и хорош, что он был заразителен. Грин смеялся тоже: — Разве положено видеть девушку перед маскарадом? Саша все пыталась вывернуться у него из рук, хрупкость Грина была обманчивой, он держал крепко и ей только удалось, что изловчиться и слегка прихватить его зубами за нос. Чтобы тут же выпустить: — Ты дурак, Гриша. Это перед свадьбой нельзя. А мы вроде не женимся. Все, не сбивай меня с мысли. Саша огляделась, торопливо собирая и знакомый ножик, и перевязочные материалы, Грин наблюдал за ней, чуть прикрыв глаза: — Ты сегодня такая живая, ты знаешь? Искришь просто. Саша просияла, заканчивая со сборами, оборачиваясь к нему с лицом победительницы: — Может, Валли нужно чаще устраивать для нас праздники, как думаешь? Тогда у нее будет отдых хотя бы от меня. Атмосфера праздника влияет на меня благотворно, а я готова передавать хорошее настроение дальше, да-да-да! Она очень убедительно изображала динозаврика из мультика про землю до начала времен и заливисто хохотала, запрокинув голову. Огоньки, жившие в комнате Грина и будто даже у него под кожей, всегда к ней тянулись. Она выглядела совершенно счастливой, катаясь у него по кровати, и он ее такой может быть и помнил, но готов был поклясться, что он в Центре был единственным. — Иди сюда, — Саша звала мягко, а улыбалась все шире, будто улыбка в ней не помещалась и так и лезла наружу, забыв спросить разрешения, — Резать будешь вот здесь, — она развязала халат, не смущаясь нисколько. Иногда ей казалось, что смущение она оставила там же, где Иван оставил свою человечность. Отказалась от него, потому что оно ей не шло. Саша показывала на ногу, чуть повыше колена, — Потом крепко перевяжем, у костюма еще будут чулки, так что мешать оно не будет и, я надеюсь, ничего не испачкает. И никто ничего не заметит. Только неглубоко режь! Грин вопросительно приподнял брови: — К чему такие меры, думаешь, что-то случится? Это же вип-персоны, я уверен, это сегодня самое безопасное место в городе. Не думаю, что нам придется реально с кем-то сражаться. Нагрузки не будет, кровь не нужна. Саша им любовалась. Лицо бледное, будто фарфоровое, в полумраке комнаты он светился изнутри. Ей нравилось, как это работает. Возможно, это самое большое количество доверия, что она в своей жизни испытывала. Тот самый момент, когда вкладываешь нож в чью-то руку и знаешь, что будет больно. А еще знаешь, зачем будет больно. И что это того стоит. Знаешь, что больнее, чем ты позволишь не будет. Знаешь, что достаточно будет шипения, чтобы он остановился. Знаешь, что потом увидишь румянец на его щеках. И вы переживете еще один день. Может быть. Загадывать с Центром, конечно, глупо. — Это маскарад полный нечисти, — она привычным жестом протянула ему нож, вперед рукояткой, села удобнее, — А значит случиться может что угодно, — Грин опустился перед ней на колени, осторожно ощупывал пальцами ногу, будто прикидывая. — Господь, Истомин, это дурит девочке голову, я серьезно. Твой коленопреклоненный вид. Я, конечно, думала снова насобирать ее в бутылочку, но мне кажется от свежей эффект лучше. Клянусь, это не было предлогом увидеть тебя на коленях. Чуть-чуть. Может быть, — Саша показала на пальцах возможные размеры этого чуть-чуть, изо всех сил стараясь быть убедительной. Ладонь у него была такая горячая и пальцы такие внимательные, что думать было сложно. — В следующий раз можешь просто сказать, хотелось бы мне, чтобы у нас было чуть больше времени, мне здесь нравится, — он потерся носом о ее колено, осторожно прикоснулся губами, и лицо у него было беззащитное. Есть зрелища величественные — северное сияние над Волгой, а есть что-то комнатное, мальчик с фарфоровым лицом, глаза закрыты и веки еле заметно подрагивают, он будто слушал музыку или ток ее крови. Возможно, это было одним и тем же. Голос у Грина был чуточку хриплый, он прижимался к ее колену щекой и никуда не спешил, ловил каждую секунду. — Мне бы хотелось, правда, чтобы это происходило при других обстоятельствах, ты красивая такая. Готова? Саша только кивнула, отозвалась еле слышно: — Готова, конечно. Давай. Когда ты кому-то доверяешь — ты забываешь бояться боли. И вообще забываешь бояться. Саша отметила сам момент надреза и издала негромкий, жалобный звук, когда почувствовала прикосновение губ к ране. Она ощущала себя не менее беззащитной, человеком без кожи или улиткой без раковины. И это было удивительно. И это было замечательно. Грин оторвался через некоторое время, она все не могла открыть глаза, слышала, как он накладывает повязку, чувствовала быстрые прикосновения пальцев, у него были умные руки, и эти руки ее знали, эти руки были к ней привычны, берегли ее, как ее берег их хозяин. — Саша, ты как? Можно я тебя спрошу кое-что? Только пообещай не убегать, хорошо? Я тебя уже почти месяц по всему Центру не могу поймать. Обещаешь? Она знала, что действительно бегает и что ведет себя глупо. И сама хотела начать этот разговор около сотни раз. Но оттягивать его было легче. Почему мы так боимся говорить о простых вещах? Грин успел подняться, пытался поймать ее взгляд, пытался ее поймать и Саше было не по себе, хотелось.. Хотелось бежать. Но только чем быстрее ты бежишь, тем скорее собственное прошлое и собственные решения настигнут тебя. — Обещаешь? — он повторил терпеливо, а у Саши во рту было сухо, он простит ей и это. Голова плыла. Совсем немножко. То ли от незначительной кровопотери, то ли от дурацкого комка во рту. — Обещаю. Она бы доверила ему вот этим маленьким ножичком вскрыть себя от ключиц и до низа живота, перебрать все бестолковые органы, поставить на места — и быть после этого сверхновой. А сейчас.. Сейчас не по себе. Сейчас боязно. — Саша, ты злишься, что мы с Марком теперь?.. Как я могу на тебя злиться. Единственное, за что она реально злилась на него. Часто злилась. Так это за то, что никогда не могла разозлиться по-настоящему. Любую бурю в Центре он мог распогодить одной своей улыбкой. Значит ли это, что когда его не будет, всегда будет пасмурно? В детстве мама говорила ей: «Тучи на небе от того, что на небе дракон. А когда гремит гром — это значит, что дракон злится». Маленькая Сашенька верила. И не боялась дракона. Ведь дожди бывали чаще, чем грозы. А значит дракон плакал. Отчего ему было так грустно? Маленькая Сашенька подолгу смотрела на тучи. Может быть, ему было одиноко? Сын Великого Змея сидел перед ней и представлял собой сплошное напряжение, не знал, что с ней делать — Саша хотела бы знать это сама. А знала только, что, когда на небе было солнце и так тепло — это дракон был счастлив. — Это было вопросом времени, Грин. Так что я абсолютно не удивлена этому раскладу, серьезно. Он издал шипящий, кошачий звук, и Саша заметила, что зрачки у него все еще были огромные, еще пара минут и они вернутся в норму, после крови он всегда был чуточку пьяный. Он говорил отчаянно, с непривычным, неровным запалом: — Это не то, что я спросил. Ты же знаешь. Саша знала, и Саша помнила библиотеку. А еще Саша помнила слова Мятежного. И иногда, вот в такие мучительные минуты, ей казалось, что он прав, и она даже находиться в одной комнате с ним не имеет права. Слишком грязная для его очищающего огня. — Хорошо. Я не злюсь из-за вас с Марком. Такая формулировка яснее. Но. Я злюсь на Марка. А Марк злится на меня. Это то, как мы работаем. Да черт возьми, я просто хочу знать, когда он этим джемом снова в меня швырнет, когда эффект твоего волшебства закончится. Я.. Грин покачал головой и почему, почему ему всегда нужно было смотреть сразу в душу, почему нужно было все знать: — Он просто не знает, что с тобой делать. Что-то изменилось, так? Изменилось все. И глупый таймер твоей жизни продолжает тикать, а мы расходуем это время впустую. Так что еще имеет значение? Что мое сердце для тебя недостаточно честное? Что Марк, может быть, прав, и я тебя не заслужила? И я скажу об этом вот так, сейчас? Я не скажу тебе ни слова. — Марк никогда не знал, что со мной делать. И я с ним. Потому мы делали то, что умели лучше всего. Злили и злились. В какой-то момент этого перестало быть достаточно. И я рада, что до него, наконец, дошло, что он способен на большие вещи. И так высокомерно уверен, что на них неспособна я. Сколько сил, сколько терпения уходит на то, чтобы просто держать лицо. Не сжать зубы. Не заплакать. Крошечное одинокое сердечко. Но кто мы все, чтобы быть настолько беспечными с сердцами друг друга? Я жалею о каждой фразе того диалога. Мне не стоило толкать его, даже если исход превзошел все ожидания. Я вот только не думаю, что Марк жалеет тоже. — Грин, ты здесь? Помяни черта. Голос Мятежного за дверью был последним, к чему были готовы они оба. Саша подлетела так, будто за ней гнались, лихорадочно одергивая халат. Взгляд загнанный, перепуганный, метнулся в сторону ножа, да так там и остался: — Дерьмо. Быстро. Прячь все. Мятежный не готов это услышать. Или мы не готовы в этом признаться. Марку ведь нужна была цель и это ровно то, чем для него стал Грин. Найти выход, поддержать, удержать утекающую жизнь. Его фраза, брошенная однажды, она до сих пор здесь, я все помню. «И кого ты, идиотка, пытаешься задеть, называя меня его псом? Да я был бы счастлив быть его собакой». Грину давали месяцы, он прожил годы. Марк верит в чудо и в исцеление. Не в нелепые связи и не в то, что кровь крепка. И воля тоже. Грин говорил: «Марк — мой якорь». И это работало в обе стороны, а мой маленький секрет пусть секретом и останется. Я не буду тем человеком, который ему скажет. Саша собрала испачканные салфетки с бешеной скоростью, и когда Мятежный открыл дверь — пять секунд спустя. Правило пяти секунд — правило терпения Марка Мятежного. Его хватает ровно на пять секунд. Он посмотрел на них чуть удивленно: — Был уверен, что ты сейчас перед зеркалом. Саша ему подмигнула, голос бодрый и кажется, что вот еще секунда и она примется танцевать. Если бы можно было только танцевать, всю жизнь танцевать, в золотом конфетти, под дождем и на заснеженной площади, танцевать, танцевать, танцевать. И не думать больше никогда ни о большой лжи, ни о маленьких сердцах. — У Грина зеркало лучше, я пришла сравнить. Не опаздывай, Маречек. Саша скользнула за дверь змейкой, Мятежный тоже был не в костюме, тоже пришел зачем-то, Саша не слушала приглушенных голосов за дверью. Центр собирает детские сердца и выращивает из их обладателей солдат. Разбивает на миллионы осколков, превращает в пыль. Сердца вам не нужны. И мы врем, мы колдуем, мы стережем границы — мы верные псы и знаем только руку хозяина. И стекольно-сердечная пыль все хрустит у нас под ногами. Мы знаем, что ходим по собственным сердцам. Пусть мое сердце будет из алмаза или из гранита. Пусть оно будет двулико. Но будет со мной. И я сама решу, кому его отдать, тяжелое, почти неподъемное. Но мое. *** Чтобы не думать о мальчиках, Саша думала о маскараде. Или о сиянии. Или о колдунах. О колдунах думать было достаточно мерзко, чтобы они занимали все мысли и не оставляли никакого пространства для маневра. Игла вилась вокруг нее, похожая на осу, также беспокойно не жужжала даже, гудела, плела волосы настолько хитро, что Саша оставила всякие попытки отследить, запомнить и повторить прическу позже. Но волосы ложились золотой короной вокруг ее головы, открывали шею, и Саша своим отражением любовалась. Игла любовалась ей тоже. — Как Игла тобой гордится, девочка. Моя Сашенька будет самой красивой звездочкой на маскараде. Настоящей принцессой. Саша задумчиво постучала пальцами по столу: — Игла, скажи. А ты раньше видела зеленый луч? Сияние? Там, где его видеть было не должно. Домовая довольно захихикала, чуть потянула Сашу за волосы и ласково кольнула шпилькой шею, Саша прикосновения почти не ощутила, но шикнула просто потому, что Игла любила, когда на нее ворчат. Вкусы домовых были также специфичны как их имена. И в этот момент Саше подумалось, что действительно, Игла с острыми предметами была совершенно беспощадна. — Девочка моя, северному сиянию место на севере. Потому что там, говорят знающие, ближе всего к Царству мертвых. Ой-ой. К Ржавому Царству. Граница тоненькая. Маленькая. Но протискиваться в нее все равно приходится будто... В игольное ушко, — крайне довольная собственной шуткой, Игла даже захрюкала. Саша недовольно потянула ее за «игольное ушко», и добавила в голос строгости: — Отвлекаешься. Домовая пискнула, вывернувшись из ее захвата и невозмутимо продолжила: — Ты вредная девочка, Сашенька. Но ты с утра оставила мне каши, а потому я тебе скажу. Северное сияние — это значит только то, что два Царства. Ваше и наше, Ржавое, столкнулись. Саша уставилась на нее в немом шоке: — Здесь? Вот прямо здесь? У Волги? Игла заправила последнюю шпильку ей в волосы и отошла, удовлетворенно разглядывая результат: — Моя девочка — самая красивая девочка. Неважно, на маскараде или нет, — она подпрыгнула, звонко и слюняво чмокнула Сашу в щеку, ей оставалось только побежденно вздохнуть и не вытереть щеку, разговор окончен не был, и она ждала от домовой ответа. — Ржавое Царство откроется там, где пожелает. Если воля крепка. И если вера крепка. А этот город сейчас удивительно окреп, не находишь? Саша фыркнула, из отражения на нее смотрела искрящаяся золотая девочка, достойная дочь Сказки. Но дочери Сказки — Елены, Василисы и Марьи. Аленушки и Настеньки. Я такой не буду. Не стану. И в терем запереть себя не дам. Если уж выбирать, я, пожалуй, постою рядом с Александром Македонским, тезки — это всегда так захватывающе. А вот Иванушку проведать все же придется. — Однажды, Иголочка, ты ответишь прямо на мой вопрос и это тебя если не убьет, то в лягушку превратит точно, правда? Игла снова захихикала, звук тоненький, ввинчивался Саше в уши, а с приготовлениями они почти закончили. И значит нужно было действовать быстрее. Все это кипело у нее в голове, не давало покоя, дикая гремучая смесь из колдунов, маскарадов и золотого меда, золотой же монеты, Саше казалось, что она до этого года и не видела такого количества золота. — Думаешь, зеленый луч, недавнее бешенство часов — все это с Иваном связано? — Саша обращалась к отражению Иглы в зеркале. — Сначала колдуны и эти девушки. Потом колдуны с монетами Кощея. Ревизия. Приезд Ивана. Он.. Не похож ни на кого из них вообще? А от Виктора у меня просто мурашки, как можно быть настолько возмутительно неживым, — Саша понятия не имела, зачем разоткровенничалась с домовой, а может быть дело в том, что Игла была ближе всех к подружке из всего, что у нее в Центре было. Мятежный и Грин при массе других достоинств на подружек походили мало и в первую очередь всегда были несносными мальчишками. Валли. С Валли было сложно. — Это ведь личное? Одно упоминание Кощея. Крошечная деталь. И Иван уже здесь. Так? Это же не бывает просто так? Я одного не понимаю. Кощею это зачем? Игла оценивающе рассматривала ее прическу, придирчиво, пальцы у нее были неестественно длинные, она вся — сплошные булавки и иголки, торчащие под немыслимыми углами: — Сашенька, ты не понимаешь, как мы работаем. Мы бесы. Большие и малые. Нас вы называете бесами. Ивана, Кощея, всех их равняли с богами. Но я укажу суть. Вопросы всегда одни и те же. Что делать с голодом? Что делать со скукой? Твоя Игла счастлива, дети в Центре внимательные и не забывают про подношения. А весь мир забыл. И нам голодно. И мы дичаем. И мы побираемся на задворках мира в поисках хоть чего-нибудь, и, если мы это что-нибудь найдем — назад оно уже не вернется. Или вернется совсем-совсем другим, мы изменим его душу. Мы бесы, и мы не знаем насыщения. Мы всегда тянемся туда, где невероятно. Туда, где интересно. Туда, где дух захватывает. И я лучше буду болеть, Сашенька, лучше я буду дичать, поверь мне, девочка! Чем не чувствовать ничего, — Игла хмыкнула, и впервые Саше стало не по себе, что-то холодное поползло вниз по спине, беспокойство? Игла знала явно чуть больше, чем привыкла показывать. — Я ведь чувствую свежую кровь, Сашенька. И ты, моя девочка, тоже интересная. Ты хуже любого бесенка. И тоже не выносишь скуки. Вот только ты себя бережешь. Спасаешь молодого господина. Боишься его боли и той боли, которая последует, когда он уйдет. Меняешь малую боль на великую. И послушай, девочка. Каждая боль чему-то учит. Но десяток малых уроков не заменит одного большого. Саша резко развернулась, так, что домовая почти упала, Саша удержала ее машинально, привычно, глаза у нее сердито сверкали: — Может быть, мне стоило тебя отпустить, чтобы ты шлепнулась на задницу и перестала говорить ерунду? Я на вас не похожа. Совершенно. И ты не знаешь, о чем говоришь. Ты не знаешь, как мы, люди, работаем. Я спасаю его не потому что боюсь боли, а потому что Грин — он один такой. Потому что если не Грин заслуживает жизни, то кто? Потому что это естественно. У нас одна жизнь. Коротенькая. И я дам ему столько, сколько смогу. Мы, люди, чувствуем так много, мы никак не можем перестать. И если бы у меня была кнопка выключить, я бы на нее нажала! Это слишком много? Марк и его глупости, и Грин, неважно, что я делаю, он все равно умрет! И эти чертовы стены, трупы, ваша идиотская Сказка! Я меняю малую боль на великую? Это выживать. Если мне станет еще больнее, еще страшнее, я просто не выдержу! — Слышишь, как ты полыхаешь, девочка? В этот пожар только дров подкидывай. И ты все равно будешь просить еще. Саша сжала руку крепче, Игла негромко пискнула: — Ну все, — с этим она отпустила домовую и та с громким звуком плюхнулась на пол, Сашу еле заметно трясло, она смотрела на свои руки, на свое тело так, будто бы они были чужими. Она почти успела попросить прощения, она почти успела пожалеть о том, что сделала. — Вредная, вредная девочка. Мы с тобой еще помиримся, правда? А пока послушай. В Сказке, а уж особенно, когда замешаны Вечная Смерть и Вечная Жизнь, Кощей и Иван — это всегда личное. В Сказке не бывает неличного. Вопросы ведь одни и те же. Вот тебе еще ответ. Это всегда личное. Никому и никогда не верь, кроме тех, на кого указывает твое сердечко. Потому что оно зрячее. Вот кто вы такие. Домовая заглянула ей в глаза со значением, будто уколола, она всегда кололась и оправдывала этим свое имя в полной мере. Насладившись эффектом, наевшись Сашиных эмоций до отвала, она пропала с громким хлопком. Саша зарычала, в сердцах ударила рукой стол. Долбаное бессилие. — Дерьмо! Чертовы бесы, чертова нежить, всегда лезут под кожу, а потом еще дальше, будто что-то о тебе знают. Хоть что-то. Но что они, в самом деле, могут знать. Дверь открылась без стука, Валли вошла в комнату, и Саша обернулась на нее возможно резче, чем стоило, с немым не выветрившимся раздражением. Валли, кажется, изображала всех страждущих романтических героев разом, мужской костюм старого образца ей шел, шли белые перчатки и трость. Валли не нужно было быть никем кроме себя самой. Валли внутри себя не путалась никогда. В эту минуту Саша ей почти завидовала. — Что за крики у тебя из комнаты? Слышно было на втором этаже, — Валли не улыбалась, но и не нападала, Валли с момента начала ревизионных волнений улыбалась редко. — Твоих домовых нужно призвать к порядку, болтают лишнего. Вот и все, — Саша раздраженно дернула плечами, злая в эту секунду на весь мир. Бесенок. Слово резалось, пролезало все глубже внутрь. Ядовитое. Чужеродное. Пыталось остаться, отвоевать себе небольшой кусочек пространства в ее грудной клетке, чтобы вырасти в огромное чудовище, которое сожрет ее непременно. — Чей костюм на тебе сегодня? Валли коротко хохотнула: — О, это? Это все герои Эдгара Аллана По разом, было у них что-то схожее, нет? Разве недостаточно у меня мрачный вид? Пока стою рядом с тобой, буду изображать брата бедной Береники. Саша фыркнула, поднимаясь со стула, торопливо поправляя халат и радуясь до крайности, что белье и чулки уже были на ней, значит есть хотя бы призрачная надежда, что повязку Валли не заметит. Быть почти пойманными дважды за один день — это уже перебор: — Я не собираюсь отдавать тебе свои зубы, если что. Особая тяга к инфернальщине — это ключевая причина, которая свела вас с Виктором? Сидели вдвоем на кладбище и каркали “Nevermore”? Она запоздало осознала, что вела себя мерзко и что в этом не было ничего нового. Но отчего тогда такое тяжелое ощущение в груди? Саше почти захотелось забрать злые слова назад. Может быть, ей было по-настоящему интересно. Она правда не понимала. Валли. Сильная Валли. Отчаянная Валли. Крепкая Валли. Безумно теплая Валли. И этот возмутительно неживой, холодный, не человек вовсе. Ворон Воронович. Виктор Воронич. Больше птица и легенда, Генерал Ржавого Царства. Не живой мужчина. — Прости, я не на тебя злюсь. На Иглу. Но если серьезно. То почему? В плане. Что вас могло с Виктором связывать? Валли молча подняла вешалку с белым платьем: — Как невеста, — она хмыкнула негромко, и Саша недовольно качнула головой, вроде не уходи с темы. Они никогда не говорили — вот так. И Саша не была уверена, что им стоило начинать. Валли выразительно качнула вешалкой. — Пойдем, помогу одеться. Неловко. Слишком близко к дому. Последний раз это для нее делала мама. Но это было давно. Это было будто уже неправдой. За окном больше не шептало море и.. Саша молча поднялась, ныряя в платье, думая, что Валли соскочила с темы и прикидывая, хочет ли она давить на наставницу. — Виктором для меня сбывалась Сказка. Саша замерла, пораженная. Одна фраза. Коротенькая. Но почему так.. — Я мечтала быть увиденной. Мечтала делать невероятные вещи. Я всегда хотела больший кусок, чем могла откусить. И отчаянно пыталась. Пачкала лицо. И пыталась. Пыталась. Пыталась. Виктору эти вещи нравились, Виктор меня замечал. И вместе мы делали те самые невероятные вещи, о которых я так мечтала. Виктор — не только.. Любовник. Не столько любовник. Партнер. Учитель. Так ближе. Моя Сказка была не о том, чтобы тебя спасли от злого колдуна. Я не боялась колдунов. Генерал Мертвых засыпал рядом со мной и когда он спал, он был ледяной. Я не брала второе одеяло. Я засыпала в холоде и гордилась собственной выдержкой. Думала, что я такая особенная. Валли усмехнулась. Криво и горько. Она застегивала платье медленно, чтобы ни в коем случае не задеть молнией нежную кожу. — Вот только жизни во мне было недостаточно, чтобы его уравновесить. Чтобы уравновесить его смерть. И я поняла, что дело было не во мне слишком поздно. И знаешь, я не была героиней Сказки. И она для меня не сбылась. Но я сейчас не уверена, что хотела бы оказаться на этом месте. Куда они исчезают, эти девушки? Ты не пропадаешь бесследно только если ты оттуда. Ты родной. Ты можешь дышать этим воздухом. Валли расправила платье на ее плечах, все еще ласковая, подозрительно похожая на женщину, запах которой Саша могла вспомнить теперь только по ночам, пополам с запахами большого пожара. — Потому не гонись за Сказкой. У нас есть одна привилегия, Саша. Они повторяют свой сценарий множество раз, вгрызаясь в бессмертие. Сказочный сценарий. Мы строим свой собственный. Один раз. Но это наше решение, — ее наставница, сегодня особенно бледная, Саша даже не была уверена, что это грим, улыбалась, — Или мне нравится так думать. Что все это — наш выбор. Мы можем изменить Сказку, они — воссоздать. Валли отступила на шаг и протянула ей золотую маску: — Готова? Саша в белом и золотом все меньше принадлежала миру человеческому. Но маскарады разве не для того придумали? Чтобы смешаться со всей разномастной сказочной толпой и сойти там за своего. Запутать следы. Саша приняла маску, посмотрела на Валли внимательно. Я ведь совсем тебя не знаю. На подоконнике Иглу дожидалась конфета, но узнает она об этом позже, Саша уж точно не собиралась ей теперь рассказывать. Волнение поселилось поблизости, пролезло и устроилось за ухом, принялось шептать голосом Иглы: «И никому там не верь, бесенок». — Готова. Саша Озерская первой вышла из комнаты. И будь что будет. Лишь бы было хоть что-нибудь.