Пыльные Перья

Мятежный прорезал толпу будто ледокол, возвышаясь над ней по меньшей мере на голову. Движение было простым и понятным, у него была конкретная цель. Он часто ощущал себя акулой, пока плывет — жив. Когда остановится — сдохнет. И это тоже было просто, подчинялось каким-то рамкам. Он видел белую тень, метнувшуюся на балкон и чуял проблему. Он и беда были давними друзьями. Там, где появлялся Мятежный, тут же объявлялась новая беда. В этот раз ему не пришлось даже звать. И может быть, ему стоило дать Саше немного времени или не стоило следовать за ней вообще, она же сама знает, что ей делать, так пусть и разбирается сама. Возможно стоило взять с собой Грина, оставшегося с Валли, оба крайне увлеченные обсуждением планов на завтра, оба крайне довольные собой, город был возмутительно чист, а первые дни ревизии не дали ничего, в чем их можно было бы упрекнуть. И этот дурацкий маскарад, и Иван, возомнивший себя величайшим шоумэном, и Виктор, считавший себя властителем судеб, все они были одинаково отвратительны. Мятежному нужно было выпить. И еще ему совершенно точно не нужно было идти за ней, но выразительный взгляд Грина, абсолютно щенячий в эту секунду, вроде: «Ну пожалуйста?» и дерьмо. Он не умел ему отказывать. Грин будто мысленно говорит: Не будем заставлять Валли беспокоиться. И Мятежный также мысленно отвечает: Валли всегда беспокоится. А в следующую секунду ловко лавирует между танцующими, смеющимися и целующимися, и весь этот праздник жизни режет ему глаза. Марк Мятежный никогда не забывал, что на любом празднике жизни он чужой. Это его наказание. К черту. В самом деле. Пошло оно. Действовать. Двигаться. Следовать за белой запятой, всегда юркой, всегда маленькой, и всегда лезущей ровно туда, куда ее отдельно просили не лезть. Он остановился у выхода на балкон: что, если ей все же не нужен бейбиситтер, что бы там не говорил Грин. Скорее всего надеялся, что Мятежный и Озерская разберутся со своими проблемами, но.. С балкона раздался вскрик. Не панический даже, придушенный и такой жалобный, будто котенка топили, он уже со всем смирился, и с какой-то мрачной обреченностью предлагал передумать. В самый последний раз. Мятежному потому и было так просто с Сашей Озерской, что она воплощала собой эту огромную роскошь, подарок воистину царский — возможность не думать. Он рванул на себя дверь, будто нырнул в ледяную воду. На улице вовсю горел синим ледяным пламенем октябрь, с Волги тянуло наступающей зимой — скоро река уснет подо льдом. Саша стояла здесь, закусанная ветром, прижавшись к парапету так, будто на нее давили, будто она готовилась изломать позвоночник, такой неестественный был изгиб. Будто собираясь упасть, глаза плотно закрытые и щеки мокрые. Он не должен был так хорошо видеть в темноте, но темнота была ему вторым домом и еще одним наказанием. Ты не сам ли для себя его выбрал? Ее ломало и выворачивало, но она все цеплялась, все упиралась, беззвучно шептала «Не надо. Хватит. Хватит. Прекратите». Золотой свет рождался где-то далеко, будто внутри нее, подбирался к векам. — Дерьмо. Расстояние между ними преодолевалось легко — это три его шага, три ее беспомощных всхлипа, где бы Саша ни была — это где-то очень далеко. И очень страшно. В одном Грин был прав, Мятежный понятия не имел, что с ней, такой маленькой и такой настырной делать, понятия не имел, что будет, когда она откроет глаза и снова бесцеремонно залезет ему в душу, будто знает, где и что там лежит. И уж точно не имел понятия, что будет, если глаза она все же не откроет. Он сгреб ее в охапку, потому что это было единственным, что пришло ему в голову, встряхнул, прижал к себе, наконец: — Ну же, Саша. Просыпайся. Слышишь ты? Просыпайся, маленькая, это просто дурной сон. Все это просто дурной сон. Он гладил ее по спине и удивлялся, когда она успела так замерзнуть, не похожая на девушку, скорее на холодную лягушку. Он смотрел ей в лицо, видел, как беспощадный золотой у нее под веками приглушился, пока не угас совсем. Тогда она дернулась, по-птичьи, вцепилась в его футболку, ледяные пальцы нашли дыры в ткани моментально, она прижималась к коже, к живому: — Марк.. Вот черт. Мятежный выдохнул, он, если честно, сам не знал, что все это время задерживал дыхание, не спугнуть и не упустить. А и черт бы с ним, упустил, так ей и надо. Идиотка. Клиническая идиотка. Не надо. Саша дрожала всем телом, недотопленный котенок, всхлипывала жалобно и сорвано, прятала лицо у него на груди, и футболка в том месте была совсем мокрой: — Марк, я идти не могу. Мятежный усмехнулся криво, как-то побежденно, это то, что все они делали — Грин и она. Понятия не имели, но делали. Будто выигрывали его у темноты. Каждый раз. Понемногу. — Я тебя понесу, не скули только. Она замотала головой ожесточенно, забыв о прическе и о нелепых смешках, забыв кусаться, сжавшись до состояния белого комочка, пачкала ему руки золотой краской — и едва ли замечала хоть что-то: — Нет. Нет. Не хочу, чтобы все видели. Давай постоим, пока я не отойду. Мятежный вздохнул, сгреб ее в руки уселся прямо на полу: — Мы с тобой не от испуга, так от пневмонии подохнем, надеюсь, ты рада? Саша жалась к нему, до сих пор хлюпала носом, и он молча старался запахнуть на них куртку. Пытаться уместить невместимое было проще. Все это было проще. Лишь бы не думать. И не вспоминать. Сашину неестественную позу, жутко распахнутый рот. А еще раньше мелово-бледного, перепачканного в собственной крови Грина. Еще раньше — сестру, лицо белое, она кричала, бросала в него злые слова. Одно за другим. Сашин потеплевший нос ткнулся ему в шею, она все еще часто дышала, пытаясь успокоиться, и голос у нее звучал гнусаво, как у человека, который только что плакал: — Когда мы с тобой в последний раз вместе заболели, Валли грозилась сдать нас в настоящую больницу, лишь бы больше не видеть. Мы были омерзительны. Так что, ура! Ура! Пневмония! Она была бесконечно усталой. Еле живой. Но она на сто процентов здесь. Вот и хорошо. *** В зал они вернулись вместе, когда часы готовились бить полночь. Саше нравилось думать, что она идет сама, что это не направляющая рука Мятежного вокруг плеч и опора в виде него же рядом каким-то чудом удерживает ее в стоячем положении. Она куталась в его куртку молча, мерзла даже в зале, а мозг был благословенно ватным. События сливались в один большой комок, до которого Саше сейчас не было дела. Все эти лица, слова, мириады запахов, звучащая отовсюду любимая мелодия, чистая эйфория. Саша прикрывала глаза устало, опиралась на него сильнее, а когда случайно сунула руку в карман, обнаружила телефон и нож, как он сюда его протащил только? Ей стало стыдно, она торопливо вытащила руку из чужого кармана, бросила быстрый взгляд на Мятежного, но он ничего не заметил, продолжал с молчаливым упорством прокладывать путь через толпу. Саша сосредоточилась на том, чтобы идти. Еще один шаг, потом еще один, а следом еще. Вот так замечательно. Куртка пахла Марком и сигаретами, в голове снова зазвенел голос Ивана и боже, боже, ей так не хотелось сейчас об этом думать. Говорить с Иваном — это позволить солнцу держать тебя. Но ведь это невозможно. Не в этом мире. — Саша! Все в порядке? — голос Валли раздался совсем рядом, и от Саши требовалось титаническое усилие воли, чтобы что-то ответить, она терпеливо привела язык в состояние готовности, разомкнула губы. Начала перебирать в голове слова. Как же это сложно. За нее ответил Мятежный: — Она просто устала, мы вышли на воздух. Теперь готовы ехать домой. Она ждала шпильки, ядовитой ремарки, что-то, что сковырнет ее в этом состоянии, но удара не последовало. Он просто обозначал факты. Говорил эту фразу, а имел ввиду «Не здесь». Впервые Саше подумалось, что в подобные моменты кому-то не менее страшно, чем было ей самой. Ей хотелось посмотреть на него, ей хотелось задать около ста тысяч вопросов, высказать примерно столько же накопленных обид, но рука на плечах ощущалась слишком тяжелой, не давала ей возможности маневрировать. — Пойдемте домой, — отозвалась она негромко, готовая принять любые условия, лишь бы они не требовали от нее сейчас лишних усилий. Часы пробили полночь. *** Путь до машины Саша помнила плохо и была этому внутренне рада, мертвецы от входа никуда не делись и смотреть на них отчаянно не хотелось. Она боялась увидеть знакомых. Она боялась повторения ситуации на балконе. Она боялась до трясучки, до состояния осинового листика, казалась себе такой маленькой и нелепой, расписанной ожоговыми шрамами, но кожа у нее по-прежнему оставалась безупречно чистой. Марку все же пришлось нести ее до машины, она с трудом это помнила. Когда они вышли на улицу, Саша бестолково крутила головой, надеясь увидеть огненно-красного коня, сыгравшего с ней такую злую шутку. Ну что, что он хотел ей сказать? И почему так больно, почему так страшно, почему так жестоко? Но коня не было, был октябрьский промозглый исторический центр города над Волгой, были его обычные машины и редкие прохожие, большие города никогда не спят по-настоящему. Они задремывают ненадолго, и сон их неровен, сон их прерывист, может потому они такие нервные и такие изменчивые, что им никогда не дают выспаться. Саша на заднем сидении была зажата между Мятежным и Грином, кто-то разбирал ей волосы, мягко доставал шпильку за шпилькой, и это простое, домашнее, любящее какое-то действие послужило спусковым механизмом. Она, наконец, провалилась в сон. Спасительный, освобождающий. Она не слышала, как Грин коротко поцеловал ее в лоб, не слышала вопросов Валли, не слышала терпеливого, ничего не выражающего голоса Мятежного, объясняющего, что это, кажется, было очередное видение, но он не смог выяснить детали. «Видишь ли, Валли, был немного занят, вспоминая сколько вдохов и сколько нажатий нужно, когда пытаешься реанимировать человека». Сон тащил ее дальше, в пространство без звука и цвета, где все было просто и тепло. Грин растолкал ее осторожно: — Просыпайся, мы у Центра. Или тебя понести? Саша сонно помотала головой, и честно поднялась на ноги, Грину пришлось ее поддерживать, но он будто был совершенно не против, Мятежный рядом фыркнул: — Ты обнимаешься сейчас как недоделанная коала, пьяная и на эвкалипте. Она хмыкнула, все потихоньку возвращалось на круги своя, становилось понятным — ничего не было понятно: — Я малышка-коала, очень симпатичная, к твоему сведению. И я не выпила не капли. Они выдвинулись в сторону дверей Центра, где то и дело мелькало встревоженное лицо Валли. Валли, которая понятия не имела, что случилось, и поэтому была похожа на торнадо, F5 по шкале Фудзиты-Пирсона. — Ладно, малышка-коала, пойдем, — Грин вел ее бережно, и Саша глупо хихикнула: — Гриша, представляешь, мне снилось, будто я сплю между луной и солнцем. Раздраженное рычание Мятежного она не просто слышала, чувствовала кожей, ей казалось, что он хочет ее встряхнуть, и только живая преграда в виде Грина удерживала его от поспешных решений: — Тебе солнца не хватило сегодня? Не нагулялась? Вообрази, Озерская, если думать иногда головой, а не тем, чем ты думаешь обычно, можно избежать большей части подобных ситуаций. Кто только.. И это было так глупо, так по-детски обидно. Тебе пятнадцать, и он крадет твои игрушки, тебе двадцать, и он не слушает тебя, он делает поспешные выводы, он бросается не думая, никогда, никогда не слушает, и ты понятия не имеешь, где у него переключатель: — Не то солнце! Не беспощадное, не страшное. А как будто.. Есть смысл в фразе хорошее солнце? Это было хорошее, нестрашное солнце, — Саша сбилась, махнула рукой, силясь найти слова, — Огромное и теплое. С твоей стороны. Да тебе и плевать, я не с тобой разговаривала? Тебе всегда плевать и меня тошнит от твоего отношения, то ты спасаешь меня от кошмаров, то ты превращаешься в невыносимого мутного урода. Чем я думала? У нас была установка — влезть ему под шкуру, узнать, как можно больше, — и как же сложно было говорить, но она продолжала на силе чистой ярости, — Что-то я не видела вас в радиусе пяти метров от него! А я там была, я слушала! Так какого я опять виновата и думаю не тем? Или ты бесишься, что тебя не пригласили? О, не переживай. Вкусы у нашего Иванушки специфические, думаю, даже в случае со мной это был скорее акт нарциссизма. Спасибо за помощь, Марк. Но слушать это дальше я не желаю. И разбираться с твоим отношением тоже. Она задохнулась к концу фразы, гневно сверкала глазами, а усталость брала свое, спокойно, с каждым словом. Саша понизила голос, рука Грина надежно держала ее за талию, и это, наверное, единственное место, где в ней не пульсировала тупая, злая, нелепая совершенно обида. Пять лет. Пять лет. И ты до сих пор можешь вот так меня перевернуть, поднять на дыбы. Это не смешно даже. — Ты ничего, слышишь ты? Ничего не знаешь. Саша слышала звук его удаляющихся шагов, хотя Мятежный и мог быть абсолютно бесшумным. Это давило на нее, на виски, на саму душу будто бы. И она так устала. Но обернулась посмотреть, и Мятежного в холле действительно не было. — Это не очередное убийство. Это просто мой оживший кошмар. Сплошные погорельцы. Ничего больше. Я не знаю, что случилось. Если нужно, я расскажу подробнее. Позже. Но не сейчас, сейчас не могу. И мне бы правда хотелось в это верить. Путь наверх казался таким долгим, и Саша совершенно не была уверена, что с ним справится, несмотря на поддержку Грина. Я устала. Я смертельно, катастрофически устала. Устали даже мои кости. Даже мои мысли. — Гриша? — Мм?.. — он отозвался негромко, лица почти не видно из-за ее растрепанных волос, и Саше бы спросить, где были все шпильки, но ей не было до них дела. — Можно я у тебя останусь? И мы просто ляжем спать. И сделаем вид, что все нормально. И мы обязательно нормально поговорим, но, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, только не сегодня. Она чувствовала, что Грин улыбается: — Конечно, мне было строго запрещено оставлять тебя одну. Я и сам бы так не поступил. Что происходит в этом огромном здании? Где звучат все важные разговоры, и почему я всегда на них опаздываю? И куда пропал огненный конь? И имеет ли это все сейчас хоть какое-то значение? *** Она пряталась под одеялом так надежно, что видны были только глаза и слышен смутный отголосок печального сопения. От платья избавиться было замечательно, смыть поплывшую золотую краску, прикосновения пусть воображаемой (воображаемой ли?) горелой плоти — еще лучше. Саша наблюдала, как Грин переодевается — молча, заинтересованно, все эти вопросы в ее голове уже звучали: Откуда у него этот шрам под лопаткой? Насколько он похож на своего отца? Как он выглядит, когда он с Марком? — Ты так и не знаешь, что послужило триггером? И что это вообще было? Насколько я понимаю, обычно ты сама не являешься участником видения? — Грин развернулся к ней, кожа в темноте еще бледнее, и все еще будто светится изнутри. Шрамов было вполовину не так много, как у Мятежного, к Змеенышу они соваться близко боялись. Но они были. Саше на секунду стало стыдно за свою чистую кожу, ни шрама, ни ожога, ни отметины. И никто из нас ровным счетом ничего им не должен, всем этим большим шишкам. Особенно наши жизни. Чувство было здесь и исчезло. Грин заметил, что на него смотрят, повел плечами, явно рисуясь, его выражение лица — знакомое совершенно, хитрое, крайне собой довольное: — Нравится? Саша хмыкнула, демонстративно падая на подушки: — Сногсшибательная красота. Ты уляжешься сегодня или мы так и будем переговариваться с разных концов комнаты? Она дождалась, пока Грин нырнет под одеяло, поспешно забилась к нему в руки — выдох. Медленно, через нос. Сегодня ее держало солнце и сегодня ее охранял невоспитанный, но до смешного верный пес. Сидеть рядом с Грином — это будто у костра, вытянуть руки и ноги и пытаться отогреться. Это слушать звуки леса. Саша чувствовала — он ждет ответа, и он нравился ей именно этим. Грин никогда не давал ей соскочить с темы, пока чувствовал, что ей самой это нужно. Саша бы убегала от своих кошмаров бесконечно. — Я не знаю. Они не были обожженными, знаешь. Ну в плане. Гари не было. Может, было слишком много солнца? И они все знали меня, знали мое имя. И там был конь… Брови у Грина поползли вверх, и это было нечестно, зачем ему такие красивые брови? Черные. И форма такая красивая. Саша рада была отвлечься на что угодно, отвлекаться с ним было еще легче. — Конь? — Да, огненно-красный конь. Я вышла на балкон, а там будто.. Будто не здесь. Будто в другом месте вышла. И там стоял этот конь и он будто в душу мне смотрел. Это, наверное, самая красивая лошадь, что я видела в жизни.. А потом началось. Усталость возвращалась толчками, постепенно, Саша устроила голову у него на груди, ткнулась носом в шею — запах раскаленной чешуи, он никогда не был Змеем, не по-настоящему, но что-то носил с собой, что-то, что принадлежало ему, по праву наследия. Он думал вслух, давал ей ответ на загадку, которую ей решать не хотелось. — Это похоже на Солнце, знаешь?.. Тройка сказочных коней. Белый — день ясный, Черный — ночь темная. И красный — солнце красное. Класс. Класс. — Гриша, не мучай меня сегодня, пожалуйста. Еще один солярный знак и у-у-у-у-у, — Саша зарылась в него еще дальше, кожа у него не пахла солнцем, ей сейчас виделась огромная разница, она ощущала ее всем существом и была за нее благодарна, — И я взорвусь. Лучше расскажи что-нибудь. О конях я подумаю завтра. Мне почти за себя стыдно. Как недобитая героиня книжки. Но завтра будет новый день. Грин хмыкнул, задумчиво, будто примериваясь, рука осторожно легла ей на спину, и Саша вдруг замерла, она действительно могла уснуть здесь, могла остаться. Вот в этих самых руках. Все перепуталось и все вокруг горело, но самый огненный представитель этой истории — сын Великого Змея, держал ее в руках надежно, чтобы можно было забыться. Поцелуй меня так, чтобы я снова поверила. — Придумал. Но это тоже отчасти про солярные знаки, тебе придется смириться, сегодня день такой. Саша кивнула, переворачиваясь на спину, скидывая одеяло, нервная дрожь ее, наконец, отпустила. Ей нравилось ее тело. Маленькое. Способное донести ее как угодно далеко. Она была обманчиво тоненькой, она знала, что может биться и рычать как разъяренная львица. Если захочет. Если будет нужно. Стала бы я за него?.. Стала. Несомненно. Обязательно. Грин положил ладонь ей на живот, и нужно было провести вечер с Иваном. Чтобы научиться различать беспощадный жар небесного светила. И его благородный огонь. Из тех, что грел ее. Но никогда не мог обжечь. Тот самый, которого бы ей бояться, а она любила его, как любят члена семьи. Может быть, в этом и было дело. Огонь забрал их. И они до сих пор жили там. Далеко. Внутри. — Ты знаешь, что все сказочные создания, связанные с огнем, рождаются совершенно обычными? Скучными даже. Серыми. Будто их сваляли из пыли.. Пыльные перья маленьких птенцов Жар-птицы. Пыльные слабые чешуйки маленького Змея. Пыль и прах. И пепел. Ни искорки, даже самой чахлой. Саша смотрела на него удивленно, воображала эти пыльные перья, и не могла представить его таким. Бледным, изможденным, больным — может быть, но огонь был ровно там, куда он отправлялся. И она не могла разделить их даже мысленно. Грин рассмеялся, ласково пробежал пальцами по ее лицу, щелкнул по носу. И Саша позволила этому случиться. Когда мы впали в подобную рутину? Когда это стало таким домашним? Таким привычным? — Я таким не был. Я не.. Первородный. Я был рожден человеческой женщиной, не творение Сказки на сто процентов. Я был рожден недавно, а когда появились пыльные существа из пепла и праха, мир был совсем юным. И почти весь покрыт водой. В центре — слышишь, Центре, — стояло Золотое Царство. В центре жила Сказка. Однажды Жар-птица или может быть это была супруга Великого Змея, так или иначе, она вывела свое потомство. Из драгоценных яиц появились серые маленькие существа. Саша не выдержала: — Но подожди! Подожди. Ведь у Змея есть человеческая форма! Я же видела фото. У тебя. Какие тогда яйца? Ты зачем меня обманываешь? Грин не выдержал, расхохотался снова, и как же ему шло быть живым. Смех раскатистый, искрящийся, растрепанные волосы, непослушная челка, и жизнь, нетерпеливая, бессовестная. Поразительная. — Я художественно приукрашиваю. Ты мне дашь досказать или так и будешь цепляться к каждой фразе? Сама просила историю. Она подняла руки молча, показывая, что сдается, и Грин все еще улыбался, соединил их ладони в воздухе, осторожно очень, будто боялся ее обжечь. Потянул на себя, и только успел подумать, как у одной девочки может быть столько золотых волос, но так и не сказал этого вслух. — Лежи и слушай. Так вот. Давай сосредоточимся сегодня на Жар-птицах. Птенцов было трое. И чтобы птенец перестал быть пыльным, чтобы перья его окрасились пламенем, его нужно было познакомить с Великими Огнями. Первый — природный. Дикое пламя и лесной пожар. Второй — огонь человеческий, ручной. Дремлющий в печи. Или в правильно сложенном костре. И третий — Небесный огонь. Молния. И только познакомившиеся, посвященные, узнавшие все три огненных сердца, птенцы становились настоящими огненными созданиями. Жар-птицами. Великими Змеями. Но мы вернемся к нашим птенцам. Пыльным и серым, совсем беспомощным. Мать улетела со старшим птенцом. И вернулась через три дня с прекрасной птицей, сияющей огненным оперением, таким ярким, что смотреть было больно. Так первый птенец покинул гнездо. То же повторилось со средним птенцом. Мать улетела и вернулась через три дня с прекрасной птицей, голос у него был такой чистый, будто вся сказка пела вместе с ним. И скоро должна была настать очередь младшего птенца. Он так хотел стать красивой птицей. Он так мечтал. Мечтал глубоко. Искренне. В то время в Сказке правила прекрасная Царица, и она очень любила охоту. И особенно ей не давала покоя Жар-птица. Конечно, ее Царь предпочитал птиц живыми, потому что каждое сказочное создание было бесценным. Но Царице не терпелось, Царица не знала покоя, ей нужна была эта Жар-птица. А ты знаешь, Саша, как это бывает у Цариц. И Королев. Если они чего-то очень хотят, они это получают. Она подстрелила Жар-птицу, и сделала из ее костей рукоять для своего меча, чтобы птица всегда была рядом с ней. Ее перьями она украсила свое платье, чтобы птица всегда сияла для всего Золотого царства. Ее жар жил в сердце Царицы и преумножал его. А птенец ждал. Ждал, пока вернется его мама, пока он тоже станет сильным. Яркой, ослепительной птицей. Но Жар-птица все не прилетала. Тогда он пустился в путь сам, вылетел из гнезда, крылья у него были хрупкими — не могли нести его долго. И его бы непременно съели, потому что Сказка тогда была дикой, еще более дикой, чем теперь. Это юная, первозданная дикость нового мира. Но он был настолько страшненьким, настолько пыльным, что все они только морщились и говорили: «Фу-фу-фу, должно быть он невкусный. И на зубах останется сплошной прах, никакого мяса.» Так он добрался до сердца Золотого Царства, и какое это было место. И как все там улыбались. Птенец, он уже был почти взрослой птицей, но на вид оставался щуплым невнятным подростком, подумал: «Вот здесь я смогу остаться. Здесь всем найдется место». Саша не выдержала и перебила снова: — Он умер, выходит? Грин посмотрел на нее с крайней степенью осуждения, это «нетерпеливая, нетерпеливая девчонка» написано у него на лице крупным шрифтом: — Саша, он — создание Сказки. Им не нужно умирать, платить или проходить испытания, чтобы туда попасть. Они приходят и уходят как пожелают. А в то время не было даже наших договоров и соглашений. Да-да, Гриша, спасибо за юридическую консультацию. Дальше слушать будешь? Умница. И птенец оказался прав, ему нашлось там место, он жил во дворе у доброй хозяйки, где все принимали его за какую-то диковину, то ли странную утку, то ли редкую цесарку, и не задавали вопросов. И так до тех пор, пока он не увидел Царицу. Царица была самой красивой женщиной в Золотом Царстве, и будто сама об этом не знала. Похожая на осину, или на зимнюю ночь, в Золотом царстве она была пылающим углем, и несмотря на страсть к охоте — в своем сердце она не была злой вовсе. У нас всех случаются одержимости, уж мы-то знаем, правда? Царство в то время лежало в руинах войны, о которой сейчас говорить не принято. Известно только, что пришел новый, молодой Царь и заявил свои права на Царство, трон и Царицу. Но эта история не о Царстве, и не о Царице, она о птенце. Он взглянул на нее, и замер пораженный, так крепка была ее рука на мече с костяной рукояткой. «Это моя госпожа, я последую за ней повсюду». Он приблизился к ней и зажмурился, так ярко горело ее расшитое перьями платье: «Это моя подруга, она ослепительна, но милосердна, я последую за ней повсюду». Царица заметила его, и понятия не имела, что перед ней такое, но взяла его на руки и была добра, похожая на лес в самую длинную, самую темную ночь года — внутри у нее все горело. «Это моя мать, этот жар ни с чем не спутать, она нашла меня. И я последую за ней повсюду». Так Царица завела себе удивительного питомца, Царь, конечно, сразу понял, кто это, и почему он выглядит так, как выглядит, но не сказал ни слова. Война все беспощаднее, волнами накатывалась и разбивалась о стены Золотого Царства. Пока однажды молодой Царь, самопровозглашенный, не вошел в Царство. Он уговаривал Царицу, он умолял Царицу, он угрожал Царице, а птенец — он был уже совсем взрослой птицей, сидел и слушал у нее в ногах, изредка позволяя ей прятать руки у него в пыльных перьях. Наступило вечное лето, и однажды молодой Царь попробовал увести Царицу силой, уверенный, что Золотой Царь ее одурманил. Он попытался укутать ее в свое тепло, поселить в вечном лете. Птенец был здесь, метнулся, неуклюже и неловко, и закрыл собой Царицу. Жар был испепеляющий, не на человека и не на птицу рассчитанный. Ты заметила, как в Сказке все будто носят в венах жидкий огонь? Но так или иначе, как только жар коснулся птенца, он вспыхнул. Он горел ярче лесного пожара, и ярче небесного огня — ласковый печной огонь устрашился бы и отступил, увидев, как ярко горел птенец. Саша молчала и попробовала осторожно, неуверенная, что хочет услышать ответ: — Он превратился в настоящую Жар-птицу, потому что пожертвовал собой ради той, кого любил и нечаянной убийцы матери? Грин отрицательно покачал головой и по его глазам Саша видела, что он был где-то далеко, может быть, в тронном зале Золотого, а теперь Ржавого царства. — Нет, он погиб. Но его жертва была достаточной, чтобы Царица осталась дома, и сохранила тем самым баланс. Чтобы отодвинуть неизбежное, — он улыбнулся, заглядывая ей в лицо, опережая поток возмущений, — Он подарил миру легенду про феникса, вечно возрождающуюся в огне птицу. Потому что с тех пор в Золотом Царстве сказочных существ не убивали. А потому птиц с пыльными перьями, змеят с пыльной чешуей, везде чужих и везде потерянных, больше никто не видел. Саша сердито фыркнула, несогласно затрясла головой. Она потянулась к его лицу, просто чтобы удержаться хоть за что-нибудь: — Вот так? Легенду подарил. Ты мне настолько грустную историю решил рассказать на ночь? Он повел плечами, накрыл ее руки своими: — Она мне не кажется такой уж грустной. И смотри-ка, ты забыла обо всех беспокойствах. Назови мне счастливых героев Сказок, куда они исчезают после победы над злом? И где там зло? В Сказке нет никакого зла, эта суть ее природы. И добра тоже нет. Эта история отличается только тем, что ты знаешь ее конец. О храброй птице говорили много, о нем помнили. Даже несмотря на пыльные перья. И в том, чтобы уйти, спасая тех, кого ты любишь, подарить кому-то надежду, в этом есть смысл. Разве нет? Возможно. Но смысл был в крошечных огоньках у него в зрачках и под кожей. В нагретой комнате и еще более теплой коже. В отзвуках истории про птенца, в Золотом Царстве больше не убивали Жар-птиц. И пыльные перья в Царстве перевелись, окрасились золотом. — Может быть. Но ты. Ты побудь немножко эгоистом, ладно? Мы сами можем отразить удары. Иначе мы никогда не научимся. Она ждала, что он ответит, что он начнет спорить, но Грин только обнял ее крепче. «Это мой Грин и, может быть, я последую за ним повсюду». — Это же моя история, не реальный исторический факт, она только основывается на некоторых исторических событиях. Впрочем, выстраивать исторический план Сказки бесполезно, там все случается сию секунду и никогда. Хочешь он побудет большой и сильной птицей для тебя? Один единственный раз. Саша не могла согласиться с историей. Она оставила на языке горьковато-пыльный привкус. Саша думала, что ей всю ночь будут сниться змееныши, пыльные перья и погорельцы, но сон, в который она провалилась, был темным и глубоким, теплым, лишенным всяких образов. Похожим на благословение.