Пыльные Перья

Тишина — маленькая старушка, живет в стенах и в комнатах. Перемещается по дому, когда никто не видит. Прыткая старушка не издает ни звука. Сухонькая, надежно укутанная в пуховый платок для тепла. Говорят, кикиморы едят Тишину, закусывают детским страхом и мелким мусором из-под мебели. Но на самом деле, Тишина дружна со всеми. Даже с малыми бесами. Потому что она ужасно одинока. В голубой гостиной Центра было тихо, Грин давно ушел спать, понукаемый Зарей, вроде «Мальчик мой, молодой господин, у вас постельный режим, не расстраивайте старую домовую, в самом-то деле!», и Саша смеялась, наблюдая, как ласково Заря хлопает его полотенцем, и как Грин смеется, запрокинув голову, как улыбается, и ямочки у него на щеках замечательные. Пока они не остались с Мятежным в комнате одни, и если раньше было просто тихо, то сейчас тишина стала густой, смолянистой, вздумала пачкать уши и пальцы. Это очень странно, когда пара неосторожных и таких злых слов, делают вас посторонними. И еще смешнее, еще страннее, когда ты до сих надеешься, что это просто сгоряча. Вот только даже сгоряча — это не «просто». Нам здесь с тобой все равно жить еще? Пусть недолго. Может Иван с Виктором нас отсюда попросят через сутки. Кто знает? Но пока.. — Спасибо, что ты стараешься. Не думай, что я не вижу. Это правда здорово, что ты это для него делаешь, — первой всегда легче и Саша ненавидела начинать большие разговоры. Они с Мятежным и не разговаривали почти, все больше друг на друга рычали. Кусали друг друга и пачкали. Это просто. Не надо ни для кого быть хорошим, казаться лучше, чем ты есть. Он не повернулся в ее сторону, Саша видела его профиль, сжатые зубы. Волосы растрепанные, как всегда. Устало прикрытые глаза. — О, ну ты знаешь Истомина, — интонация нарочито ленивая, Саша их знает хорошо и слушает внимательно, не упустить бы важное что-нибудь. Они вроде и сидят на одном диване, но подчеркнуто на расстоянии друг от друга, не соприкоснуться даже случайно, ни при каких обстоятельствах. Это почти вторжение. Мятежный расслабленно приоткрыл один глаз, покосился на нее, — Будет пинать и пинать до тех пор, пока оппонент не встанет на путь исправления. Или ты думала, он мне не говорил разобраться в наших с тобой проблемах? Спорим, тебе те же просящие глаза сделали. И это все помимо нашего с тобой договора. Будем реалистами, ему здесь никто отказать не может. Начиная с Валли и заканчивая всеми нашими домовыми. В комнате горел единственный торшер, и по лицу у Мятежного плясали тени, можно было сделать вид, что жутких кругов под глазами и не видно. Что все они не были измотаны и не держались на честном слове, а заодно на своевременно внесенных домовыми литрах кофе. Усталость делала их ватными и медленными. И потому можно было говорить. Потому говорить было чуть менее страшно, когда измотанный мозг не мог развесить кучу красных флагов и надрывно посылать импульсы «Стоп!». Там, куда не доставал торшер, в углах возились силуэты, еле слышно ворчали. Но в Центре не было недружелюбных существ, которые всерьез могли бы им навредить. Это та малость, которую они успели уяснить. — А я знаю, что ты делаешь это для Грина. Я тоже делаю это для него. И ты мне сейчас можешь что угодно говорить, но мы ведь действительно ровно по этой причине хотя бы пытаемся. Ты для него что угодно сделаешь, Марк. Я это знала с той минуты, как вас впервые увидела. Ничего на это не отвечай. Я просто рада, что мы сутки продержались, не повиснув друг у друга на глотках. Это потянет на достижение, а? Саша улыбалась, пока говорила. Широко и открыто. В какой-то момент ты устаешь нянчиться с обидой и болью, как с драгоценным грузом, прижимать ее к себе и позволять спать на груди. Мятежный развернулся к ней, и Саше показалось, что он в этот момент вздрогнул, рука дернулась прикрыть глаза в секундной, неловкой беспомощности. Саша знала его наизусть и именно поэтому понимала, что случайных движений он не делает. Мятежный молчал несколько секунд, Саше даже показалось, что он злится, черт возьми, на этот раз почему? — Слушай. Тогда.. Ну, когда до меня дошло, что у вас с Грином что-то есть. Я не должен был так себя вести. Это было отвратительно просто. И.. Мне жаль? О, так мы все-таки говорим об этом?.. Саше захотелось стать маленькой, очень маленькой, и пока ты не говоришь об этом, даже не вспоминаешь, это будто легко. Можно встать, отряхнуться и идти дальше. И сделать вид, что ничего не было. И что где-то внутри ничего не ноет, ноет, ноет, ноет. Надсадно так, жалобно. Как сорвавший голос щенок. Она прижала руку к груди, будто силясь удержать что-то. — Ты прав, ты не должен был, — Саша видела эту тень у него в глазах, ей почти показалось, что он испугался. Разве могла она его испугать? Что у нее на него было? На него, расслабленного, вытянувшегося на диване и какие же длинные у него были ноги, насколько же он был выше, и ее это почти бесило — он до сих пор казался ей красивым. Столько разговоров о том, что смотреть на него ей не хотелось вовсе. Чтобы криво замереть в этой точке. Где ей нравилась его челюсть или губы казались мягкими, или она тупо смотрела на его ноги. Ей не хотелось задерживать на этом внимание, но это происходило все равно. Саша облизала пересохшие губы, сладкие до сих пор после принесенного домовыми вишневого варенья — любимого у Грина, — Но.. Просто.. Знаешь, — он будет смеяться. Он сейчас в лицо тебе рассмеется, дура, — Я думала, ты не можешь сделать мне больно. Не настолько. Что прямо искры из глаз и скулить хочется? Мы с тобой никогда не были.. Чем-то? Хорошим. Или крепким. Но я знала, что я могу тебе доверять. В каком-то дурацком, вывернутом наизнанку смысле. Я могу тебе доверять. И было больнее, чем я ожидала. Я даже не думала, что здесь, — она обвела их руками, силясь объяснить хоть что-то, обхватить необъятное, все, что болело, и ныло, и мучило, все это время. — Может быть так больно. Она ждала смеха или злого выкрика в лицо, чего угодно. Чтобы прилетело резко, ровно в ту секунду, когда она имела глупость повернуться мягкой, незащищенной частью. Он ее столько раз видел голой. А без надежной защиты скорлупы, внутри которой она жила? Хоть раз? Саша только теперь разглядела его лицо, отчаянное почти, и знала это выражение, иногда бывает чувствуешь так много, что не помещается под тонким слоем кожи, и оно перекраивает лицо, искажает все жесты и выражения до неузнаваемости. Как у него сейчас. — Я тоже думал, что могу тебе доверять?! Думал, тебе также тошно наедине с собой, как мне. Постоянно, отвратительно, по нарастающей. Что мы с тобой здесь на одной волне. Что то, как ты не выносишь Центр и ситуацию, в которую тебя поместили, и ненавидишь себя за невозможность сбежать от собственной крови автоматически нас уравнивает. И я даже думать про него не смел, считал себя слишком мерзким, слишком.. Да дерьмо. И тут ты, будто не задумываясь, будто для тебя это было так легко. Захотела и взяла? И я просто.. — она узнавала его чуть лучше, волосы закрывают глаза, но даже так видно, что они горят, нездорово, отчаянно, он все пытался не чувствовать ничего, а по факту чувствовал все сразу, и весь набор эмоций лез беспощадно, через горло. — Я охренеть как испугался, что останусь в этом вообще один. И видимо мне нужно было приложить все усилия, чтобы стереть эту эйфорию с твоего лица. Чтобы тебе было равносильно хреново. Ничего не говори, я в курсе, насколько это было низко. Я не рассчитывал никогда, что у меня будет Грин. Но тут понял, что у меня и тебя скоро не будет. Саша молчала, из звуков — только его чуть сбитое после монолога дыхание, только ее собственное сердце в ушах. Она не считала удары. Не пыталась успокоиться. Ничего. — Вот как, — собственный голос звучал неловко, будто чуть со стороны, эхо голоса и ситуации, не она сама, — А я столько времени провела, уверенная, что мое сердце и вполовину не такое хорошее, не такое преданное как твое. — Мне жаль, — Саша была готова действительно поверить, что ему жаль. Посмотрите, как ему жаль. Похож на псину побитую, будто его лупили плетьми, будто в него кидали камнями, будто это не ее слова, будто они и не люди вовсе, это разговор двух загнанных псов и вопрос только в том, кто свалится первым, — Никто не должен так себя чувствовать. Саша все еще наблюдала, откуда-то вне ее тела, как он поднимается, возвышается над ней, бледный всегда и сейчас особенно, как сердито сдувает волосы с лица, и вот он, почти бежит. Саша вернулась в свое тело будто по щелчку. Раз и ты открываешь глаза. И ты на своем месте. Два. И она поймала его за руку, неважно даже, что ей не хватало пальцев оплести запястье. — И куда ты думаешь ты идешь? Еле слышно, не поднимая головы вовсе. Она до сих пор не была уверена, что, если взглянет сейчас ему в лицо — не разревется как глупый ребенок. Все болело. И это смешно. И глупо. И это заставляет чувствовать себя живее, и осязать мир вокруг всем своим существом, какой объемный. И это будто вовсе нет никакой кожи. Никакой защитной перегородки. Он смотрел на нее пораженно, не узнавая, будто забыл, что упрямство вперед нее родилось, и что ему этот захват, он бы мог легко его разомкнуть. Но остановился. Послушный. — Чего ты теперь хочешь? — Я возможно удивлю тебя своим ответом. Останься. Слышишь ты? Останься. У нее начинали затекать рука и спина. Саша подняла на него глаза. И ты ждешь злости, разрушительной, кусачей, да какой угодно. А встречаешь только такую же растерянность. Вам чуть за двадцать. Грину исполнилось двадцать один осенью. Мятежному ждать до января, Саша — самая младшая, вредный августовский ребенок, и почему она сейчас вспомнила, что Валли звала ее львенком в те редкие моменты, когда они не ругались. Саша знала, во что вырастают львята. — Я остаюсь, разве нет? Если долго смотреть кому-то в глаза, там можно найти что угодно. Потому и страшно. Саша издала негромкий смешок, вот они, потрепанные, много месяцев плохого поведения и тотальный, становящийся хроническим недосып, но все еще здесь. Будто вернулись в контрольную точку. Только вернулись совсем другими. — Правда? А я была почти уверена, что ты готовишься сбежать. Слушай.. Мне нужно знать. Мне правда нужно знать, — молчание — золото. Учили других детей, не ее. Сашина красивая мама, женщина из чистого золота, среди множества истин, внушила дочери одну: «Никто не заткнет тебе рот, и никто не задвинет тебя в угол». Саша не молчала, очень часто даже там, где промолчать бы стоило, — Теперь.. Когда у тебя есть Грин. Я тебе больше не нужна, получается? Господи, это так сложно сформулировать. Просто я это знаю и ты знаешь тоже, у нас была некая.. Вещь. Она тебе не нужна больше? Я? Теперь, когда все решилось в твою пользу. Смотреть людям в лица требует огромной смелости. И учит многому. Ты видишь, как под кожей у них рождается шторм или нетерпение. Нарастающий жар. Неважно. Мятежный отозвался как-то глухо, и его рука показалась тяжелой, просто неподъемной: — Вот, что ты думаешь? Летний августовский ребенок, огненный нетерпеливый знак, единственная выжившая в огромном пожаре, Саша была всеми этими вещами. И потому молчанием была сыта по горло. Все. Хватит. — Я не знаю, что мне думать, Марк! Я. Не. Знаю. Вы с Грином поругаетесь, и ты опять на меня всех собак спустишь? Или не знаю. Я неправильно толкую ситуацию в целом и тебе плевать вообще? Объясни мне, я не знаю! Я не понимаю и меня это бесит, я ни на чем не могу сосредоточиться, только таскаю это с собой. Оно постоянно здесь, свербит и ноет, и не дает мне покоя. И если ты именно такого результата хотел, то поздравляю. Он влез ко мне под кожу. Выломал хребет. И почти заставил просить. Вот так это бывает. Раз и все. Они просто поселяются под кожей и в нужный момент прогрызают путь на выход. Он перехватил ее руку ловко, пропущенные тренировки или нет — она бы против него не выстояла никогда. Она не Вера, не суперсолдат, не хотела им быть никогда. Одна рука, потом вторая, захват у него всегда был крепкий, не вырвешься. И быстрота реакции такая, что отследить она если и смогла, то с трудом. Саша успела забыть, как с ним бывает, или сказала себе забыть, в приказном порядке. Что не успеваешь опомниться между ссорами и поцелуями. Где эта тонкая грань? Какой он на вкус. Что он вообще ни на кого не похож, но где-то, неуловимо, похож на нее. Забыла, как отвечать на его поцелуи — жадно, нетерпеливо, всхлипывая как невоспитанная зверюшка. Мятежный прихватил ее за нижнюю губу и тут же выпустил, в глазах у него жили все черти и все малые бесы, выбирай кого хочешь, и так темно было, что можно утопиться. Саша потянулась за ним тут же, против воли: — Тебе побриться надо, — в это состояние так легко вернуться, будто ты из него не выходил вовсе, будто вы всегда здесь были, сплошные острые углы, зубы и ногти, — Посмотри на что моя кожа похожа? Нет, серьезно. Еще пара минут и там будет раздражение. Каждый раз с тобой одно и то же. Ты говоришь одно и делаешь другое, говоришь «не хочу» и тянешься за добавкой. Мятежный все еще держал ее за руки, и она имела все шансы их вывернуть к чертовой матери, лишь бы дотянуться. Лишь бы вцепиться. Он смеялся в голос, смеялся ей в приоткрытые, покрасневшие губы: — Скучала по мне? Саша не собиралась ему отвечать, не собиралась говорить ни слова, пошел к черту, Марк Мятежный и его длинный язык, его грязный рот, и она знала, конечно, знала, что с этим делать. Ей было не наплевать чуть больше, чем она хотела показать. Может быть, ей не показалось, и он чувствовал это так же. И что она помнит, кроме спешки и срочности, «Мне нужно, нужно, иди сюда», и что в самом деле имеет значение кроме того, что она и не думала считать поцелуи, что тело у него было горячее, по-человечески совершено, и когда она вела руками по его животу, он выдыхал рвано и коротко. Что имело значение кроме пальцев у нее во рту: «Тише, ты весь Центр разбудишь», — и пусть, пусть. Что имело значение, кроме крохотной точки пространства, которая ей была знакома от и до, где он хрипло дышит ей в ухо, зовет по имени, где все это жарко и совершенно лишено смысла. У лучших моментов смысла нет. *** Ее разбудил жуткий кошачий вой, а сразу после этого часы начали бить двенадцать. Саша не без труда разлепила глаза, издав глухое рычание: — Замолчи, адское создание, умоляю, — в комнате все еще было темно, за вычетом единственного торшера, значит голосил Полночь, оповещая весь Центр о том, что ура, начался новый день. Часы в гостиной забили через секунду после того, как свою серенаду закончил кот. У Саши начинали мерзнуть голые ноги, и она молча потянулась к источнику тепла, закапываясь в него лицом, так же молча почувствовала, как с нее поползло чем-то, чем она была укрыта. И картинка реальности, наконец, сложилась. Источник тепла — это Мятежный. И укрыта она его рубашкой. И надежным, толстым покрывалом тишины, бережно хранившим ее от посторонних звуков. И лежит она на его руке, которая, наверное, безнадежно затекла. Мятежный смотрел на нее тоже молча, почти не моргая, старушка Тишина простояла над ними еще пару секунд, довольно улыбаясь. «Ну наконец-то». — Черт, я тебе руку отлежала, да? Сейчас, подожди. Когда я уснуть успела, боже. — Видимо, я тебя вымотал, — руки сомкнулись вокруг нее тут же, не пошевелиться. Возможно, она себя обманывала. И ей все это время нравилось чувствовать себя маленькой. Иногда. И что в этом было такого? До тех пор, пока она доверяла ему это ощущение. Кожа у него была до сих пор теплая, и она различила след собственных зубов на ключице — стыдно не было. Синяк будет. А стыдно — ничуть. — Лежи уже. Саша замерла в ту же секунду, руки плотно прижаты к его груди, и, если слушать достаточно внимательно — услышишь сердце. Ровный, мерный стук. И как же. Как же это получается? Мы этого не делаем. Мы никогда этого не делаем. Мы не лежим вместе. Мы уж точно никогда вместе не спим. Он одевается и тут же уходит. Или я застегиваю на нем брюки, пока он еще не пришел в себя и ухожу быстрее, чем это произойдет. Мы не обнимаем друг друга. Мы не.. Момент всплыл в памяти тут же, непрошенный, неловкий, холодный балкон, октябрьский сырой ветер с Волги, и он успокаивает ее, как маленькую, говорит, что это просто дурной сон. Саша ткнулась в него лицом, чтобы не разреветься, разогретая кожа пахла знакомо, и это чуть больше, чем она могла попросить сейчас. Рука Мятежного легла ей на затылок, она чувствовала, как пальцы путаются в волосах, как он задерживает дыхание на секунду, будто ему страшно, а после сжимает руки чуть крепче, не оставляя между ними расстояния, он звучал очень тихо, будто издалека. Будто вспомнил что-то. — Ты ведь окажешься умнее и не позволишь мне разрушить еще и твою жизнь. Мы все здесь знаем, что ты уйдешь непременно. А когда уйдешь — и не подумаешь взять никого из нас с собой. Меня это полностью устраивает. Саша, почти убаюканная надежным кольцом рук, его мерным дыханием, их смешавшимися запахами, ключевое слово «почти» — и она почти научилась всегда быть начеку, всегда держать глаза открытыми, всегда слушать малейшие колебания воздуха. Она повернула к нему лицо, осторожно, не сделать лишнего движения. И ведь каждая фраза рождает только больше вопросов. Как это работает? — Почему ты это делаешь? Она ждала напряжения в голосе, но момент вопреки ожиданиям не развалился, остался прочным, и она позволила ему случиться. Мятежный не двигался, и голос звучал по-прежнему тихо, и Саша самую малость пользовалась его расслабленным состоянием. Но если не сейчас, то когда? Он отозвался еле слышно: — Делаю что? Пять лет я тебя знаю. Пять лет. И я знаю тебя, но не знаю о тебе ничего? Как это объяснить? — То, что ты делаешь. Ты сегодня.. Не знаю. Ты сегодня и ты вчера — это всегда два разных человека. И будто этого мало, иногда эти люди друг другу прямо противоположны. Ты всех держишь на расстоянии кроме Грина, и если что это не обвинение в адрес тебя или Грина, его невозможно оттолкнуть, по-моему, в нем хочется только поселиться. Между ребер где-нибудь. Где теплее. Это не о нем вообще. Я просто не понимаю. Может быть ей бы сейчас прикусить язык и молчать, впитывая присутствие. Вот только.. — Иногда мудак — просто мудак, знаешь? Вот только она знала, что это не так работает. Саша хмыкнула, несогласно, непокорно, ее упрямство родилось раньше нее и с тех пор прочно сидело у нее на правом плече, иногда подталкивая на совершенно дурацкие поступки: — Мудак — просто мудак, говоришь? И я бы проглотила. Если бы не видела обратной стороны вопроса. Я не скажу, что я с тобой выросла. Но я с тобой взрослею. И прости меня, но ты немножечко сложнее, чем рамки этой формулы, — что она знала о Марке Мятежном? Вот ее история и вот история Грина, все как на ладони, простые — нет, не на самом деле. Нет простых историй, есть унылые пересказы. Но понятные, так или иначе. А есть Мятежный, и что она знала? Что он здесь после смерти отца. И что его отец практиковал какую-то темную сторону волшебства, был исследователем, и его исследования завели его не туда. Куда-то, что трогать нельзя было по умолчанию. И это буквально все, что ей было известно. Более того, что было известно Грину. Они не то, чтобы говорили об этом. Но даже Валли. Даже Валли едва ли знала больше. А Валли, кажется, было положено знать о них абсолютно все. — Что с тобой случилось? Кто с тобой это сделал? Чего ты так боишься, Марк? Это секундное напряжение во всем теле, оно просто случилось и пропало, потеря контроля и его немедленное возвращение, шкатулка Марка Мятежного захлопнулась, едва успев сверкнуть содержимым. А после он встал резко, одним движением, с его стороны моментально стало холодно и Саша против воли поежилась. — Озерская. Ты никогда не знаешь, где остановиться. Тебе обязательно надо влезть под кожу, обязательно надо дожать. Как Грин тебя выносит с твоей неугомонностью? Саша напоминала себе спущенную пружину, подскочила в ту же секунду, чтобы увидеть, как он одевается, швырнуть в него его же собственной рубашкой и наклониться в поисках своей одежды, быстрее, поймать момент за сверкающий хвост: — Нет уж. Даже не думай. Это не сработает и не сработает сейчас. Ты за дуру меня держишь, — она очень похоже изобразила его интонацию, — Иногда мудак просто мудак, — Комната была слишком тесной. Тесной для этого разговора и тесной для их темпераментов. И пусть. — Ты бы не согласился на мировую, будь ты просто мудак. Ты бы не старался для Грина. Ты бы и не подумал возиться со мной на том балконе. Ты бы.. Черт. Как понимать это высказывание про «не позволишь разрушить еще и твою жизнь?» Мятежный развернулся резко, это было предупреждение. И Саша на секунду замерла, вспомнила коридор, вспомнила как он бросал ей в лицо злые слова и было не вырваться. И как она его почти боялась. — Оставь меня в покое, Озерская. Хуже будет. И куда уж хуже, в самом деле? Саша поспешно натянула футболку, надежный кокон вокруг тела и страшно больше не было. — Что ты мне сделаешь? Что. Ты. Сделаешь. Прекрати. Не говори ерунды. Я серьезно, я не отстану, тебе придется меня ударить, а точнее вырубить. И я получу от тебя ответы, слышишь ты? Ты.. Я тебе не верю. Я тебе просто не верю. Он умел делать лицо жестоким, он весь был ровно такой — эффективный. Нужна жестокость, он выдаст стопроцентную. Нужна точность? Возможно, вы получите сто один процент. Саша смотрела на его зубы, крупные и белые, он мог бы перемолоть ими ее косточки, если бы захотел, а он просто скалился: — Какую правду ты хочешь услышать? Слезливую историю, чтобы можно было меня оправдать? Нет у меня оправданий, понимаешь ты? Нет у меня никаких оправданий. А ты.. — он сглотнул, каждое слово — усилие. И как она должна была ему поверить? — А ты невыносима совершенно. Подожди, пока Грина тоже начнет от тебя тошнить. Они оба умели быть жестокими. Дети, выращенные на смерти, на границе миров, на костях своих родителей. Не дети — зрячие, солдаты. Звереныши. — Грин не устанет. Знаешь, почему? Потому что Грин настоящий. От кончика носа до кончиков пальцев на ногах. Он никогда не был ничем, кроме Грина. А ты врешь. Как я вру. Постоянно. И что, ты намереваешься превращаться в очень плохого лжеца, просто бездарного, каждый раз, как я попытаюсь докопаться до истины? Так это будет? Она стояла уже совсем напротив и смотрела на него снизу-вверх, ей для этого пришлось упрямо задрать подбородок, и Саша знала, что она скорее всего выглядит смешно. Если бы не страшно. Если бы она не знала за собой в эту секунду на сто процентов, что она не развернется и не сдастся. — Если ты по-другому не остановишься, то видимо так и будет, — Мятежный отозвался глухо, будто на плечах держал весь Центр. И может быть она чего-то не знала. Может, так оно и было. Саша подалась вперед, обратно в знакомое тепло тела — сцепить руки в замок у него за спиной и застыть. Мятежный застыл тоже, даже дышал через раз. — А теперь послушай, как это будет. Ты нужен мне, но мне нужен ты. Настоящий. Ты мне нужен честно. И пусть ты не скажешь мне, в чем тут дело сейчас. Или не скажешь даже через месяц. Но подумай. Хотя бы подумай. Я останусь здесь. Грин здесь останется все равно. Ему, видишь ли, не повезло застрять здесь с нами и искренне к нам прикипеть душой. Но довольно клоунады. Пожалуйста. Марк. Пожалуйста. Не ври мне. Не поступай так со мной больше. Саше могло показаться, но в эту секунду он держался за нее чуть крепче, чем она за него. В эту секунду она помогала ему устоять. — И почему тебе нужно быть такой упрямой? — Потому что я верю, что за тебя стоит бороться, и в правду я тоже верю, хотя понятия не имею, какой она окажется. — Хорошо, Озерская. Хорошо. Как скажешь. Ему что, страшно? Он меня боится, что ли? Саша все пыталась заглянуть ему в лицо, пыталась прочитать что-то, и глаза у Мятежного были дикие почти. И печальные настолько же. Он освободился из объятий легко, мягко очень, будто боялся задеть ее больше, чем это уже случилось. С каких пор мы.. Видимо, с этих самых. — Пообещай мне? — обещание — это что-то большое, люди скрепляют себя обещаниями, а потом забывают о них, как о чем-то незначительном, обещание же, большое, объемное и несдержанное тянется за ними еще долго. А они так искренне недоумевают, что же тянет из них силы. — Озерская, я тебе обещаю, — обещание — это то, что на связывает, хотим мы того или нет. Мятежный говорил раздраженно, но даже он был разумнее, чем пытаться шутить с обещаниями. В этом мире нельзя обещать просто так, — Спокойной ночи, — он добавил негромко совсем, едва ли даже шепот, Саше пришлось читать по губам. — Спокойной ночи, Марк. И слушай. Если что.. Что угодно. Заходи, ладно? Он кивнул поспешно, судорожно как-то и двинулся по коридору в противоположную сторону. Если это и походило на бегство, то.. Именно бегством это и являлось. Саша бросила взгляд на часы, и мысленно поблагодарила осень и ноябрь за чернющие, долгие ночи. Центр спал или отчаянно притворялся спящим. Саша ему немножко завидовала, потому что лечь и уснуть, кажется, это ровно то, о чем она мечтала. День казался бесконечным. Что, если она сможет продолжить в том же духе, день не закончится никогда? И она подарит им всем еще немного времени. Саша облизнулась, идея родилась только что, спонтанная и совершенно неуместная. Еще одно дело. Еще одно дело, и после я уложу эти усталые косточки в кровать и позволю им отдохнуть. Еще одно дело.