Пыльные Перья

Игла ворчала, бестолково болтая ногами: — Заставила меня влезть в записи Валентины, всем там перерыть. И говори мне после этого, что ты не бесенок. Ты хуже любого бесенка, Сашенька. В этот раз Саша не обиделась, торопливо бросала вещи на кровать. Она до сих пор чувствовала на себе запах Мятежного и старалась не думать об этом, к этому она вернется позже — позже обязательно наступит, а пока у нее есть несколько очень долгих часов — спасибо, о черные ноябрьские ночи! — которые позволят ей обогнать рассвет и оттянуть события. Саша может и хотела бы обидеться, да только в словах Иглы был смысл. Даже сейчас она сдержала недовольное высказывание, потому что от Иглы ей было что-то нужно. Домовиха хмыкнула, будто прочитав ее мысли: — Бесенок и есть. Слушай, моя девочка. Магия — это не просто пробормотать заговор и надеяться, что пух — все произойдет. Знаешь, почему твоя Валли так в этом хороша? Потому что воля у нее стальная. Знаешь, почему наша, домовая магия, такая красивая? Потому что мы — фундамент дома! — Игла гордо усмехнулась, победно глядя на Сашу, — Вы, люди, состоите из сомнений. Иногда не можете поднять себя с кровати, бесцельно пялитесь в потолок. А мы — мы всегда знаем, чего хотим. Цель — четкая. Сознание — ясное. И вся воля — вот здесь! — Игла грозно тряхнула кулаком, — У твоей наставницы здесь и ее воля, и воля всего Центра, так-то. Потому она колдует легко, как дышит. Магия — это не для слабых, и уж точно не для слабых духом. Это направленное единое усилие воли. Ее продолжение. Потому магия может быть красивой и может быть ужасной. И всегда имеет последствия. Саша знала это чувство, помнила его откуда-то, чуть ли не на уровне генетической памяти, ощущала его в костях. Когда правильно направленная воля рождает чудо, магия может крошить кости ее хозяина, а может строить города в его сердце и повторять их во внешнем мире. Единое волевое усилие. Может быть, Сказка от того и умирает, что мы забыли, чего желать. Или желаем слишком много, распаляясь на сотню мелких, малозначительных вещей. Мы все забыли, как быть цельными. Забыли даже, как быть половинами. И где тут жить вечной магии. — Чего желает твое сердечко? Саша взглянула в зеркало, закрыла глазами руками: — Пройти неузнанным, так, чтобы для нас открылись любые двери. Чтобы никто не мог нам отказать. Игла захихикала в истинно бесовском восторге, хлопнула в ладоши: — Слушай свое сердечко, моя девочка! Оно мудрее, оно знает лучше. Вот так работает магия, ты входишь в любые двери, открываешь любые засовы, тебя пропускают даже самые суровые привратники. Вот так работает магия, она в плоти и в крови, и в кости этого мира. И потому ты нигде не встречаешь отказа. Потому что вплетаешься в само полотно этого мира. Я знаю себя, и мне нигде не откажут. Я знаю себя, и я открою любые двери. Я знаю себя, и лицо, которое я буду носить сегодня — это только мой выбор. Я знаю себя, вы узнаете меня тоже. Саша убрала руки от лица, и она сотню раз видела, как магию творила Валли, воля в кулаке и лицо светлое, она своим волшебством будто преисполнялась, она позволяла ему цвести внутри себя и может потому в ее глазах шумел весь волшебный лес. Может потому на ней держался весь Центр, крепко стоял, а она стояла еще крепче. Магия — это вывернуться наизнанку и надеть кожу как дорогое пальто обратной стороной. Магия — это отрастить новую кожу поверх старой. Магия — это что-то безумно личное, мысль, чувство и почерк. Из зеркала на нее смотрела зеленоглазая и очень красивая женщина с маскарада Ивана. — И если я могу даже свои глаза обмануть.. Начала Саша негромко, но Игла перебила ее, приложила прохладную ладошку к ее щеке: — Обманешь и остальных. Но не рассчитывай обмануть Ноя, он не просто вписан в полотно мира, он его мастер. Ищи его в Парусе. Саша не смогла сдержать смешка, изменился даже голос, высокий и холодный, он разносился по всей комнате, рикошетил от стен: — В Парусе? Кто бы сомневался, самый хорошо одетый мужчина в области, если не в стране, сейчас находится в одном из самых выпендрежных жилищных комплексов города. Удивлена ли я? Не думаю. Игла расцеловала ее в обе щеки, и Саша почти подалась назад. Нет уж. Не отступлю. Не побегу. Не двинусь с места. Хватит. Некуда бежать и некогда. — Хозяйка, — довольно хохотнула домовая и исчезла прежде, чем Саша успела ее отблагодарить, — Ты поделилась со мной волшебством. Своим волшебством. Твоя Игла довольна, девочка. Саша выскользнула из комнаты, мягко укутанная ночью. Темнота ложилась ей на плечи и у нее все еще были все шансы обогнать рассвет. *** Парус Саше нравился, огромный, будто из одного стекла сделанный комплекс элитного жилья, он смотрел своими огромными панорамными окнами прямо на Волгу, и потому Саша знала, что рассвет они если что встретят первыми. Она шла прямо, и консьерж, едва заметив ее, сделался на пару тонов бледнее, Саша не была уверена в том, кем была эта женщина, но не сомневалась, что она умела произвести правильное впечатление. Ей ровно это было и нужно. Впечатление. И маленькая крупица уверенности. Преодолеть еще один день. Сделать еще один шаг. И пусть он окажется правильным. Она слушала звонок лифта и собственные шаги, все это — магия. Тишина и темнота ночи, звуки шагов, воля в кулаке вела ее надежно и неотвратимо, только вверх. Она сейчас особенно хорошо понимала Мятежного. В битвах он был грозным противником и сердце его всегда рвалось в бой, потому что там он был цельным. Расскажите выпущенной стреле или боевому мечу, да даже пистолету, о сомнениях. И они скажут вам о сомнениях хозяев. Не о своих собственных. У них сомнений нет. У Марка Мятежного в битве тоже не было сомнений и не было сожалений. И неважно, что после он мог рассыпаться и развалиться на сотню бессмысленных кусочков — ведь это будет после. Саша тоже предчувствовала битву, вот только свои битвы, свои войны она вела иначе. Без крови и без оружия. Ной стоял в дверном проеме, небрежно оперевшись плечом о дверь — она заметила его худую, будто выточенную из очень белой кости фигуру, еще у лифта. Он не был высоким, но все равно оказался выше Саши, сейчас у нее, наконец, был шанс рассмотреть его ближе. В мертвом освещении ламп дневного света его кожа казалась пергаментной, а медные волосы напоминали о проволоке. Разные глаза рассматривали Сашу с научным почти интересом, и ей бы испугаться, ей хотя бы напрячься. Она вернула взгляд с равной степенью заинтересованности, чуть склонила голову. Личина сползала с нее под одним его взглядом и она отпустила ее, отпустила волю, но не слишком далеко, и отпустила заговор, оставшись перед ним вчерашним подростком, золотые волосы и розовая шуба, зажатая в кулаке и там, где соединяются ребра, воля. У нее не было времени в прошлый раз, чтобы обратить внимание, как ей нравился его спокойный голос и почти восхищенная улыбка: — Феноменальная дерзость, Александра. Заявиться сюда под личиной, и какой выбор. Если бы ее Хозяйка об этом узнала, ты бы имела все шансы навлечь на себя беду, если бы только она не разделила мое восхищение твоей дерзостью. Саша смотрела на него прямо, воздух казался ей хрустящим. Стерильным. Ни пылинки и ни малейшего намека на запахи, ей хотелось ткнуться в него носом, зарыться лицом как собаке-ищейке, но уловить хотя бы тень запаха. Она не была уверена, что найдет там что-то. Он не пах ничем, и напоминал ей зимнюю ночь, в которой любой запах повисал надолго, но сама она пахла только вечным холодом и густеющей, морозной темнотой. — В таком случае, — Саша отозвалась негромко, про себя удивляясь, скольких вещей она все же о себе не знает: что ей нравится ее полное имя или когда на нее смотрят как на что-то удивительное, искренне восхищенные ее дерзостью. Бесы. Всегда греются там, где интересно. Где произойдет нечто экстраординарное. Бесы. Всегда хотят шоу. Хорошо. Я дам вам шоу, — В таком случае, мне повезло, что она об этом не узнает. Вы же ей не расскажете, правда? Она ждала ответа, которого не последовало, он только стоял здесь же, в дверях, и рядом с его древностью можно было бы почувствовать себя песчинкой, но Саша чувствовала себя юной. И живой. Она набрала воздуха в легкие, почти ожидая, что он обожжет ее холодом, но он оказался теплым, комнатным. — Вы выслушаете меня? Ной сверкнул глазами, весь состоящий из неподдельного интереса, ничего кроме. Уголок его губ еле заметно пополз вверх. Вежливое недоумение, легкая искорка восхищения. Феноменальная дерзость. — Александра, ты спрашиваешь или все же требуешь? Саша помолчала, кожу после ношения личины покалывало, ей казалось, будто она только вышла из душа и не могла привыкнуть к прохладному воздуху снаружи, и это было почти приятно. Столько лет без магии, не прикоснуться к ней даже случайно, и вот она здесь. — Я не Валентина. И может быть не имею на это права. Но я обращаюсь к вам с просьбой. Он чуть посторонился, молча, не движение — тень движения, Саша была приучена наблюдать, и он мог бы также незаметно достать ее — сделать полушаг и оказаться у нее за спиной, вцепиться в шею. Ной был по-настоящему древним, в детстве родители возили ее смотреть на пирамиды и на древние храмы, и в музеях показывали скульптуры, а Саша верила, что мрамор совсем мягкий. Иначе как из него можно было сделать такие удивительные вещи? С Ноем рядом стоять было как будто рядом с мраморной скульптурой, теперь Саша хорошо знала, что мрамор был твердый и холодный, что ей нравилось к нему прикасаться. Мраморная скульптура мужчины рядом с ней могла ее прикончить и обладала не просто волей, а твердым гранитом вместо нее. Он был древним, но ни в коем случае не был старым. Он мог быть каким угодно и сейчас он казался ровесником Валли, смотрел все с той же крайне вежливой усмешкой, наблюдал за тем, как Саша просачивается в помещение, будто впустил в новую квартиру кошку и ему безумно интересно, что любопытная зверюшка выкинет дальше. — Я пришла попросить вас помочь Григорию Истомину. Я слышала, что о вас рассказывала Валентина. Чудесные исцеления, заговоренное оружие, контакты даже в самых отдаленных сторонах Сказки. Вы видели Вещего Олега даже, и бог знает, кого еще. Может, и бога видели? Ее взгляд зацепил темный интерьер студии на верхнем этаже, много черного, расшторенные панорамные окна и огни города над Волгой ей впервые показались такими далекими, такими крошечными. В помещении горел один единственный торшер, и это невольно отбросило ее обратно в Центр — Саше было почти неловко, ей почему-то показалось, что он мог учуять и Мятежного на ней, и все, что они делали. Саша чуть качнула головой, стряхивая наваждение. Мне не должно быть стыдно. Это его не касается. Никого не касается. Кроме меня и Марка. — Вам известно его состояние. Уверена, Валентина об этом упоминала. О пророчестве и о даре, — Саша бросила на него торопливый взгляд, ища подтверждения. Ной дал ей его — короткий кивок, у него была длинная шея, воротник черной рубашки расстегнут и Саша разглядела золотую цепочку, — И.. Время идет. И скоро заберет его. И это ужасно несправедливо, понимаете? Он живой, он такой живой, он лучший из нас, самый честный из нас. Если это болезнь, значит это можно вылечить, так? С этим можно что-то сделать? Хоть что-нибудь! Вы извлекали яды и создавали их, вы были военным советником, вы научили крестьянина как вылечить и унять кровь царевича! Ну неужели вы не сможете помочь одному мальчику? Я слышала, что вам подвластны невозможные вещи. Видите? Я хорошо сделала домашнюю работу. Пожалуйста. Скажите мне. Вы сможете ему помочь? Она, кажется, оторвала его от чтения, и так и не успела прочитать название книги на переплете. Неужели после стольких лет, жизнь такая долгая, такая долгая! Остались еще книги, которые он не успел прочитать? Ей за всю жизнь не прочесть и половины, потому что ее жизнь хрупкая. Коротенькая. Человеческая. Есть жизни еще короче. Ной молчал, как-то невыносимо, пугающе долго. И Саша выдохнула, медленно, молчание — это еще не отказ. А значит, она еще повоюет. Ее битвы всегда были бескровными, ее битвы — всегда слова. Но и слова могут убить, резать как самое острое лезвие. И что теперь? Она справится и с этим. — Григорий Истомин? Змеев сын. Талантливый юноша, Валентина назвала бы его наследником, если бы не знала точно, что он сам свое наследие не переживет. Это ради него ты сервируешь собственное еще бьющееся сердце на серебряном блюде? Он сделал ей знак присесть, и Саша послушно опустилась на черный кожаный диван, она едва ли была послушной и точно никогда не была кроткой. Зато всегда была крайне целеустремленной: — Ради него, — отозвалась она негромко, когда он сел в кресло напротив, — Но это не о моем сердце. Мое сердце не имеет значения сейчас вовсе. Тем более, — она училась быстро, усмешка едва коснулась ее губ, жест украденный у него парой минут раньше, — Разве не так их предпочитают бесы? Сервированными, еще бьющимися, не прожаренными? Один облаченный мудростью.. Не совсем человек, сказал мне, что лучше его употреблять с коктейлем из эмоций. Саша не обманывала себя, ей не обыграть его, ей не застать его врасплох, едва ли ей удастся даже удивить его, сколько он их видел таких, отчаянных, просящих о лучшей участи для себя или для кого-то близкого. Ной приподнял брови, все еще безукоризненно вежливый, джентльмен каждым сантиметром. Он отозвался негромко, Тишина стояла у него за плечом как старая компаньонка, и даже она держалась на почтительном расстоянии. — Ты и его предлагаешь? Саша развела руками, у нее не было опыта и еще у нее не было главного, времени, нервозность гналась за ней и кусала за коленки, подпрыгивая, как мелкая и очень надоедливая собачонка: — Я прошу вас об услуге. И просьба может быть моя, но цену за ее выполнение назовете все равно вы. Так? Цена ваша. Я согласна на любую, на что угодно. Только помогите ему, пожалуйста, помогите. Если вы не сможете, то кто же? О вас ходят легенды не только в Сказочном мире, но и далеко за его пределами. Я все о вас читала! Неужели, вы не сможете сотворить чудо для одного мальчика? Он же наполовину ваш! Он тоже оттуда. И если вы хотите за это мое еще бьющееся сердце? Так пожалуйста. Берите! Ной остановил ее жестом, она рассматривала длинные пальцы. Тяжелый перстень на одном из них. Саша послушно замолчала. — Александра, даже если бы я мог ему помочь, у тебя нет ничего, что мне было бы нужно, — Саша почувствовала, как голос умирает где-то внутри, в том месте, где соединяются ребра и там рождается такая чернота. Она была немой, она была скованна своей новой болью по рукам и ногам, и она ползла дальше и дальше. Саша знала, что потеряет Грина. Но сейчас будто теряла его снова. Сколько раз можно потерять одного человека? И сколько будет еще боли. Саша едва ли думала о своей. Нет, со своей болью она справится сама. Ее боль — маленькая девочка, золотые волосы, обгоревшая по краям ночная сорочка, до сих пор бестолково, спотыкаясь, бродила по пустырю-пепелищу и звала маму и папу. Саша прятала свою боль надежно. И только она знала к ней дорогу. Нет, ее боль была здесь совершенно не причем. Она вспоминала будто обожжённое лицо Грина, кровавые пузыри в уголках его рта, вспоминала перекошенное лицо Мятежного, и печальное Валли. Саша знала, что каждый из них пытался что-то сделать. Искал решения. Что библиотека Центра изучена была от и до еще до ее появления в Центре. И равнодушные книжки говорили им одно и то же. Раз за разом. Бесконечно. «Мы не можем изменить свою природу. Мы не можем отменить право своего рождения. Мы не можем изменить кровь». Голос, очень далекий и сильный, все еще спокойный, холодное прикосновение ледяной воды, когда ныряешь в прорубь, не обращая внимания на лед по краям, что-то всеобъемлющее, большое такое, кристально чистое, вытянул ее на поверхность: — Александра, дослушай. Есть вещи, которые я могу попробовать. Но это между мной и Григорием. Потому что то, через что ему вполне вероятно придется пройти, достаточная плата и без твоего живого сердца в этом раскладе. Саша моргнула, в очередной раз собрала себя, подобрала с пола, растоптала осколки, которые на место вставать отказались, не девочка, вовсе не девочка, она перестала быть девочкой давно, и стала кем угодно — белым ландышем в огне, солдатом, зрячей, разъяренной медведицей, обожженным остовом, но только не девочкой. Саша отозвалась негромко, едва узнала свой собственный голос: — То есть, вы не говорите, что надежды нет? Его лицо — острое, скрывающееся в тени, и его глаза, голубой и черный нашли ее. Саша почему-то знала, что она не была достаточно осторожна, они найдут ее везде, и пусть, пусть ищут! Ей не было страшно, ей сейчас ничего не было страшно. Ной не пытался испугать ее вовсе. — Но я не сказал и что надежда есть. Послушай, Александра. У меня есть несколько предположений относительно того, как можно помочь вашему Истомину. Но это серьезные ритуалы. Это магия крови. И соответственно это всегда огромный риск, потому что подобные расклады — это исключительно о рисках и непредсказуемых последствиях. Валентина ведь говорила вам о том, как работает эта часть Сказки? Саша помнила лекции Валентины, Саша вообще помнила об этом мире существенно больше, чем ей бы хотелось. Неважно, сколько она уворачивалась от образования. И сейчас — сейчас дышать было нечем, а в ушах стучало. Мысли путались. Она чувствовала только его присутствие, бесконечно прохладное, стабилизирующее, она сама себе казалась неуместным лесным пожаром посреди зимней ночи, и откуда взялся только? Свет от лампочки в торшере моргнул и потянулся к ней. — Но теоретически. Подчеркиваю. Теоретически. Это может сработать? В эту секунду он все-таки выглядел впечатленным. Саша хотела спрятаться, не смотреть на него, смотреть на свои руки, или черт знает, на Волгу в окне. Неважно. Но смотрела прямо Ною в лицо, ожидая хоть слова, хоть намека. Подтверждения. — Теоретически, Александра, сработать может и горчичник, если ты приложишь его к правильному месту на Григории. Но я не теоретик, я практик. И с этой точки зрения, я скажу, что вероятность успеха — процентов пять. Я бы скорее поставил на то, что это убьет его или необратимо изменит и далеко не в том ключе, в котором тебе бы хотелось это увидеть. Саша взорвалась, ее голос звенел, ударялся о потолок и рикошетил от стен, возвращался к ней, и она не знала, что оружием может быть даже собственный голос, так некстати обрушившийся ей на голову: — Да что вы мне про свои практики! Пять процентов. Пять. Это же так много. Это больше, чем у него когда-либо было! Все они. Слышите? Все. Эти московские претенциозные стервы в шалях и цветастых платках, эти шаманы, все они. Все они твердят одно и то же! Что надежды нет. Никакой. Вы говорите — пять процентов. Пять процентов, что он не умрет. Это.. Саша не верила, что он знает жалость. Она сама не знала ее вовсе, если Саша, что и знала, так это то, что жалость не поможет ни тебе, ни другому человеку. Это всего лишь кривая цепочка с гнутыми звеньями. Свяжет вас. И пользы не принесет. И разомкнуть ее вот так запросто не получится. Нет. Ной ее не жалел. Но смотрел долго, со значением, Саша видела себя в его голубом глазу, она в нем будто застыла, такая маленькая и такая отчаянная, в черном глазу по-прежнему не было ничего, замечательная бархатная пустота. Нет, он не жалел ее совершенно точно. — Иногда магия такого рода работает так, что лучше бы ты позволила умереть ему, ты знаешь? Мучает так, что они умирают раньше срока, просто потому что это так невыносимо больно. Играет с разумом. Стирает границы. Он может и не узнать тебя после. И ты можешь не узнать его. Я бы хотела быть на его месте. Все мы. С собой проще. С собой всегда легче. А отдать его? Теплого, улыбающегося, живого? Знать, что ему будет больно и что он идет туда, где ты до него не дотянешься, не сможешь помочь? Саша не хотела слушать его дальше, слушать его становилось больным, просто невыносимым, она сердито кусала губу до тех пор, пока не почувствовала кровавый привкус на языке. — Ему помогает моя кровь, он с ее помощью держится дольше и если нет нагрузок, то и приступов нет, — пять лет ты хранила секрет. Пять лет. И кому ты отдала его? Почему ты отдала его? — Не говорите никому, — он волен делать все, что захочет, и ты это знаешь. Я знаю. Но еще я знаю, что я могу попросить, — Она не сможет помочь ему.. В процессе? — И почему я не удивлен? — он коротко хохотнул, а Саша в очередной раз удивилась, она не знала, что ей это понравится: молчание, комфортное и какое-то удивительно знакомое, взгляд внимательный и ощущение того, что с плеч, наконец, сняли эту огромную ношу, она чувствовала себя легкой, и знала, что ей нельзя терять концентрацию. И смотрела на него внимательно, остро: Я вам не верю. Но освещение путалось у него в волосах, а черный глаз поглощал мир за стенкой, и кто-то должен съесть старый мир и старую ночь, иначе никогда не родятся новые. Так почему не он? — Но нет. Несмотря на всю красоту возможного эксперимента, нам не стоит вбрасывать в этот микс еще одну кровь. Мне бы не хотелось, чтобы магия выбрала не того носителя. — Во что можно изменить меня? — Саша усмехнулась, криво и горько, ей самой было неловко, за количество горечи и за смену тона этого разговора, и за множество раз, когда она открывала глаза и мечтала проснуться другим человеком, не человеком вовсе, кем угодно. Но не в тесной маленькой клетке собственного тела, которое понятия не имело, как ему жить эту жизнь. И какую жизнь жить. На самом-то деле. — Ты бы удивилась, Александра. Саша не стала спрашивать. Она была здесь не ради себя и что ей до тех перемен, даже если мы все-таки можем изменить кровь и изменить наследие. Эти годы научили ее любить собственную кровь. Потому что она помогала тем, кто был ей дорог. Потому что ее кровь, даже оттененная волшебством, имела силу. И значит Саша тоже была сильной. — Я правильно вас понимаю. Если я смогу убедить Грина принять это решение, то вы согласны попытаться ему помочь? Несмотря на малую вероятность успеха. Но вероятность успеха все же присутствует. И вы ничего не просите взамен. Правильно? Ной снова ограничился коротким кивком, Саше показалось, что говорил он вообще редко и она чувствовала себя неисправимой болтушкой. Он еле заметно щурился, словно ему нравился звук ее голоса. Конечно, нравился, живой бесконечный поток эмоций. Это бесы. Это работает так, они простукивают пальцами все, из чего ты сделан, все, что в тебе есть хорошего или плохого. Находят живое и припадают, прилипают, смотрят и слушают, пробуют на зуб. Живое, живое, живое. — Только ты не должна убеждать Григория. Все, что от тебя требуется — объяснить ему ситуацию. И обрисовать его перспективы. Это его решение. Его жизнь. И уж точно его смерть, и только ему решать, как именно он хочет ими распорядиться. У вас жизнь и смерть существуют в единственном экземпляре и мало кто хочет закончить их так, как ты сейчас ему любезно предлагаешь, Александра. Саша прикрыла глаза. Крошечное, предательское такое облегчение. Что решение это было не ее. Это очевидно совершенно. Прозрачно как стекло. Но знать — одно. Услышать вербальное подтверждение — совсем другое. — Вы когда-нибудь это делали? Раньше? Она перевела взгляд на Ноя ровно в тот момент, чтобы поймать его собственный. Еще одна вещь, которая удивляла Сашу, о которой она и понятия не имела, что ей может это понравиться, когда на нее смотрят так, будто она — самый яркий предмет освещения в комнате, едва ли не прикрывая рукой глаза. — Случай Григория уникален. Все случаи уникальны. Я не делал ничего подобного. Но если это сколько-то тебя утешит, я знал его отца. Едва ли, впрочем, ты нуждаешься в утешении. Саша поднялась, запахивая вокруг себя шубу поплотнее, в помещении было холодно и сухо, воздух почти хрустел: — Я поняла вас. И я передам ему. С.. Спасибо. На самом деле. Вы дали мне больше, чем у меня было за все это время. Ничего не говорите, я не хочу слышать новое мрачное пророчество, боюсь, я его просто не переживу. Просто примите благодарность. Ной демонстративно повел рукой в воздухе, его тонкие и длинные руки, его внимательные пальцы, он будто поймал что-то, резким движением прижал к сердцу, у него было сердце? Можно ли было прижаться ухом к груди и услышать стук? И как их сердца, если они есть, могут выносить такую жизнь? Бесконечно долгую. И полную потерь. Если Сашино сердечко не может вынести ни одну. Она помнит родителей и не хочет помнить Грина, только узнавать его каждый день заново. Саша улыбнулась, покачала головой сокрушенно, что она могла сказать и сделать, момент захватил ее: — Вы знаете, я представляла вас себе совершенно иначе. По тому, что я о вас слышала. Думала вы какой-нибудь.. Дремучий чернокнижник. С бородой и крайне суровым видом, будто хотите вцепиться кому-то в горло. Я ожидала чего-то древнего и погибельного. А получила лучше всех в стране одетого ведьмака, и это взрывает мое воображение. Вы будто с показа Ив Сен Лоран сбежали. Вы правы, мне нужно не утешение, но вероятно в других обстоятельствах я бы уже пыталась уговорить вас подарить мне этот пиджак. Она указала пальцем на черный пиджак с золотой вышивкой, небрежно оставленный им на кровати, и это была единственная деталь, которая делала помещение сколько-то обжитым, носящая его прикосновение. Ной всегда был гостем в этом мире. Так ли сильно они отличались от него? Категорически неспособные выстроить для себя дом. Саша была прекрасно осведомлена, что любое помещение можно было сделать своим. Вот только не представляла как, а воспоминания о ее собственном доме сворачивались на глазах, прогорали до основания. — Меня ужасает ментальный портрет дремучего питекантропа, который ты себе нарисовала. Еще больше ужасает тот факт, что вокруг меня всерьез может образоваться подобный образ. Дело ведь не только в силе и в древности, но в том, как ты их носишь. Я ничего не могу сделать со своими возможностями и сроком жизни, кроме того, что сделать их своими, перекроить под себя и заставить играть по моим правилам. Любое качество можно подогнать, как заинтересовавший тебя пиджак. Любую характеристику. А иметь только одну, Александра, чертовски скучно. Я древний, и возможно я невежественен, и уж точно Смерть и я являемся старыми друзьями. Но кто при этом запретит нам хорошо выглядеть, правда? Саша не была уверена, что хоть кто-то. Вообще кто-нибудь. Всерьез может ему что-то запретить. Часы на его запястье говорили, что утро наступит совсем скоро и она, решительно изможденная, в полной мере осознала, что снова рассматривает его руки. Саша поднялась, медленно, осторожно, ей пришлось приложить усилия, чтобы не покачнуться. День был такой долгий. Ей все же удалось обогнать рассвет. Самую малость. Выиграть у времени. В конечном итоге, она знала, что у времени не выигрывает никто. Ной поднялся за ней следом и это ощущение, что тебя знают, видят насквозь, могут просветить твои тоненькие косточки, оно было здесь и жило у нее под кожей. Он смотрел так, будто знал. С другой стороны, есть ли в мире что-то, чего он не знает? — Один последний вопрос, можно? — она не стала дожидаться, пока Ной кивнет, успевшая привыкнуть к его молчанию. Есть молчание, лишенное окраски начисто. А есть осмысленное, глубокое какое-то. Его. Молчание у Ноя было густое, Саша представляла его, огромное как море, насыщенно бордовое и плыть в нем было бы решительно невозможно, — Если любое состояние, любую характеристику можно подогнать под себя, сделать из нее вторую кожу так, чтобы она шла. Чтобы сидела как влитая. Что бы вы сделали с потерей? Нет, не так даже. Что вы делаете с потерей? Когда живешь так долго.. Ведь нельзя не терять? Невозможно удержаться от того, чтобы привязываться. И потом терять снова. Правильно? Он показался ей почти человечным, почти грустным, и она не знала, то ли это ее собственные краски для жизни и собственные потери коснулись его лица, придали ему сходство с человеческим, то ли в нем самом тоже это было. Когда-то очень давно, но он не забыл. Он так и не забыл и чувство осталось здесь. В этот момент существовала только темная комната, и за окном только зияющая пустота, никаких огней, тоска бессмертного и маленькая смертная боль, которая почему-то все равно имела значение. — Потеря потому так называется, Александра. Что она потеряна. И заворачивать ее в шелк или вельвет бесполезно, внутри все равно будет пусто. А после того, как ты обернешь ее в множество слоев ткани это кончится только тем, что пустоту ты будешь ощущать еще острее. То, что потеряно — потеряно. Этого больше нет. И можно потратить множество лет, одевая пустоту в яркие платья или еще больше лет, ползая по пройденной тобой дороге в поисках утраченного. Но оно все равно к тебе не вернется. Ты ведь и сама это знаешь. Саша знала. Саша возвращалась на обгоревший пустырь сотню раз в своих снах и мыслях, и искала, искала папины улыбки или мамины руки, искала призрак собственного детского смеха. Утрачено. Потеряно. Необратимо. Безвозвратно. На пустыре жили жуткие обгоревшие мумии. Или не жил никто. Саша подняла на него глаза. Отчаяние, сплошное концентрированное отчаяние, и как с ним жить? Как с собой жить. Пустырь был ее местом, перестал быть домом и стремительно пытался стать ничем. — Я знаю, — Саша отозвалась еле слышно, следя, чтобы голос не треснул, не сломался на середине фразы, — Я знаю. И я помню потерю.. Просто скоро. Если вы не поможете. Если ничего не получится. Мне придется пережить еще одну. И я не знаю, как ее пережить. Я не могу себе вообразить, как сделать это снова. Как у одного человека могут быть такие знающие глаза? Саша могла бы спрятаться в его стерильном лишенном запаха холоде и может быть, ее не нашло бы там даже сокрушительное чувство потери. Она чувствовала себя самую малость трусихой. Ждала его ответа как приговора. Хотела закрыть лицо руками, но вместо этого встала будто прямее. Ной не двигался с места, но отозвался на полтона мягче, достаточно для того, чтобы Саша с облегчением выдохнула, еле слышно: — Ты переживешь это. Также, как пережила в прошлый раз. Будет больно. И будет ужасно. Будет невыносимо. Это будет совершенно невозможно пережить и скорее всего ты будешь метаться, не в силах найти себе места. Это будет слишком. И ты, конечно, не раз спросишь себя, как такая огромная боль может в тебе поместиться. Это нельзя сделать легким. Потерю нельзя приручить, она всегда действует вернее и бьет сильнее. Так, чтобы дольше болело. И именно поэтому это никогда не будет просто. Но ты переживешь это. С болью. И с кровью. Но переживешь непременно. В этом весь секрет. У меня для тебя нет другого. И я совру тебе, если скажу, что не помню каждую из своих потерь. Они все оставляют шрамы. Вот только ты, Александра, шрамов не боишься, правда? Огонь не тронул ее кожу, а потеря выжгла ее изнутри и сделала кем-то новым. После любви, после потери, после прощения невозможно остаться прежним. Саша не хотела оставаться прежней. Хотела закрыть глаза и открыв их снова оказаться совершенно другим человеком. Она посмотрела на Ноя еще раз. Тело тонкое, и он все равно переломил бы ее двумя пальцами, если бы пожелал. Лицо острое, хищное, сейчас смягчилось достаточно для того, чтобы застать ее врасплох. — Спасибо вам. Возможно ей просто нужно было это услышать. Ее прошлая благодарность еще не успела растаять и стечь по его пальцам, она предложила новую все равно. Он отозвался негромко, но в хрустком воздухе, лишенном запаха Саша расслышала его все равно: — Не благодари меня. Если Григорий решится, вы знаете, где меня найти. Саша кивнула, однажды найдя куда-то дорогу и открыв замки, она бы ни за что не забыла ее. Она только повторила еще раз, еще тише: — Спасибо вам. Когда Саша вышла за дверь, она осторожно прикрыла ее за собой. Ной не пошел провожать ее, и она была ему за это благодарна. Потому что колени у нее дрожали, и пусть ей удалось обогнать рассвет и горизонт все еще был совершенно темным. Пусть. Но потерю, которой еще не случилось, она уже почти ощущала на языке — это полное отсутствие вкуса. Саша встряхнулась. Нет. Вопрос сформулирован был неправильно. Не так даже. Сформулирован может быть и правильно. Но я еще не потеряла. Я, может быть, еще потеряю. И может быть мне придется с ним прощаться. И вот тогда будет невыносимо. Но это будет не сейчас. Сейчас я буду бороться. Саша двинулась в сторону лифта, и когда она прошла мимо консьержа на первом этаже, на этот раз без личины, он почему-то совершенно не выглядел удивленным.