Пыльные Перья

Город над Волгой не был ее городом. С его памятниками модерна, узорчатыми купеческими домами и невероятной набережной. Младшие сотрудники Центра добирались сюда редко, хотя жили буквально в нескольких шагах. Саша помнила, как однажды Мятежный пытался незаметно для гуляющих справиться с одичавшей русалкой. И на этом их прогулки, кажется, закончились. Город над Волгой совершенно точно не был ее городом, огромная Волга-мать волнами накрывала его бок волнами, и Саша просила ее передать приветы морю. Может быть, никогда не станет Сашиным городом, но она знала его, и он узнавал ее тоже, по походке и по дыханию, по смеху. В своей манере они даже любили друг друга, Саша и город. Она вошла в Центр почти бесшумно, поспешно прикрыв дверь, чтобы не впустить утренний предрассветный сумрак, Саша слышала ворчание домовых на кухне, они уже вовсю готовились к новому дню, а Саша все никак не могла завершить предыдущий. Надо же, жить в одном городе и будто в разных часовых поясах. Саша была решительно измотана и также решительно переполнена. И молчать ей казалось невыносимым и бесчестным. Григорий Истомин, упрямый мальчишка из чистого пламени с самой яркой улыбкой на свете терпеть не мог говорить о своем состоянии, он его стыдился. Грин никогда не злился в открытую, но любой разговор очень легко сводился к нулю, и Саша понимала, как и почему это работает. Помнила, как однажды в сердцах он бросил: «Зачем говорить, если нельзя исправить?! Хватит. Честное слово, хватит». Так Центр со всеми его обитателями оказался вынужден смотреть за его угасанием молча, задаваясь вопросом о том, что будет, когда последний огонек, живущий у него под кожей, погаснет. Но подарить ему эту малость, хотя бы попытаться сделать вид, что все в порядке, на это они были готовы. Центр помнил, что этот упрямый мальчик — больше, чем история болезни. Кто угодно был больше, чем диагноз, который ему ставили. Грин Истомин не был исключением. У них был этот удивительный мальчик, и его грустные сказки. Этот мальчик, незаменимый в битве, с его невероятным наследием. И многие за пределами Центра все равно забывали, что Грин — это не только история о медленном выгорании, не только история его болезни. Это огромное разнообразие миров, это светлая душа, это спасатель кошек и смешной любитель сахарной ваты, это чуткое сердце, негромкое мурлыканье себе под нос, почти не разобрать, но очень легко под него заснуть, это меткие ремарки и постоянное наблюдение, от него не скроешься. И множество, множество других вещей, Саша могла бы просидеть здесь до следующей ночи просто перечисляя. И пытаться впихнуть его в нелепые, узкие рамки истории болезни было неправильно. *** Его комната пахла деревом и теплом. Несмотря на приоткрытую форточку, температура все еще была комфортной, и Саша про себя в очередной раз удивилась, сколько же в нем было скрытого внутреннего жара, что хватило нагреть всю комнату. Сам Грин спал, и видимо во сне видел что-то хорошее, лицо бледное и спокойное, огоньки будто приглушенные, еле заметные. Они, наверное, спали тоже. Мечтал он о матери? О доме? Представлял, что может быть беспощадным Огненным Змеем и парить высоко в воздухе? Что ему снилось? — Саша, я начинаю беспокоиться. То, насколько пристально ты меня рассматриваешь немного нервирует. Ты будто раздумываешь, будешь ты есть меня с кровью или хорошо прожаренного. Саша мотнула головой, понимая, что ее застали врасплох, издала негромкий смешок, и ее это почти радовало, что в этом безумно вращающемся мире, в этой бесконечной ночи у него еще были силы шутить, а у нее — смеяться. — Как будто в тебе много чего можно съесть. Тем более, я бы не посмела посягнуть на такую важную персону, — Грин сделал ей короткий жест рукой, вроде иди сюда, и Саша послушалась. — На самом деле, мне было интересно, что тебе снится. Ты выглядел таким довольным. Саша опустилась на кровать рядом, поймала его за руку, Грин настойчиво потянул ее на себя, видимо надеясь, что Саша уляжется рядом. Он всегда был о контактах, Грин тянулся к ней постоянно, соприкасался с ней и Марком руками или плечами, или хотя бы сидел, задевая бедром. И ей ровно в этот момент ничего больше не хотелось, кроме как лечь и уснуть, надежно укутанной одеялом и его запахом. Они говорили шепотом, будто могли кого-то разбудить или кто-то мог их услышать: — Мне снились вы с Марком, так что это, несомненно, очень хороший сон. Совершенно не удивительно, что я выглядел довольным. Ему могло сниться что угодно. Множество удивительных вещей. Или миров. Его истории. А ему снились я и Марк. Ну и как это работает в его голове. Она отозвалась негромко, и как говорить с ним таким, теплым со сна, удивительно мягким, волосы растрепаны и лицо доверчивое. Как ему сказать? — Ты чего не спишь? Он издал негромкий смешок, пощекотал ей ладонь, и выражение лица у него было хитрое. Нет, они все давно не были детьми и походили на людей все меньше. Он был последний Огненный змей, и яркий хитрый лисенок, и чистое пламя, которое можно удержать в ладонях, и походил на клинок, тонкий и неотвратимый. Много, много вариантов. Но только не мальчик, только не юноша. — Встречный вопрос. А ты чего смотришь? Но если серьезно, то, наверное, скрип двери услышал. Не знаю. Просто проснулся и обнаружил тебя в дверях. Сама-то почему не спишь до сих пор? Снова кошмары? Последнее, о чем думала сейчас Саша — ее обожженные мумии. Нет, кошмары ее не беспокоили. Или беспокоили, но точно не сегодня. — Нет, дело не в кошмарах. Слушай, мне нужно тебе сказать.. И все, и дальше слова не идут, и приходится делать усилие даже для того, чтобы сделать вдох. Саша чувствовала себя бесконечно усталой и такой же бесконечно потерянной. Она провела свободной рукой по лицу, надеясь отогнать отвратительную дурноту. Грин спросил очень тихо, как всегда всецело на них настроенный, он ловил ее состояния легко, будто приемник, знающий ее частоту и охотно на нее реагирующий: — Вот прямо сейчас? Еще даже не рассвет. Ложись, хотя бы. Серьезно. Тогда поговорим. Если я сейчас всерьез устроюсь рядом и позволю себе провалиться в это состояние, я так ничего и не скажу. Я так и буду бестолково мотаться от пункта «а» к пункту «б» и не сделаю ничего из того, что должна была. Испугаюсь и этот паровозик дальше не поедет. Саша качнула головой, накрыла их руки своей, сжала чуть крепче, где бы уверенности взять, да на всех и чтобы до конца хватило. — Подожди. Сначала поговорим, хорошо? Просто.. Гриша, я кажется сделала что-то не очень хорошее. Но прежде, чем ты.. Черт. Короче. Я не ищу себе оправданий, у меня их просто нет. Но просто стоять и смотреть я тоже не могу. Ты бы не стал тоже. И я понимаю, что ты ни о чем меня не просил. А на каком-то этапе даже просил этих вещей не делать. Она не помнила, чтобы он когда-то смотрел на нее с таким удивлением, с таким вопросом в глазах. Чуть склонив голову, рот приоткрыт. Одни вопросы, ни одного ответа. Саша сама хотела бы знать хоть один из них, но все ее ответы, как один, были какими-то кусачими, печальными и неубедительными. Сейчас она сомневалась в каждом своем шаге. И не сомневалась одновременно. Она бы в пасть его отцу в змеиной ипостаси влезла, если бы ей сказали, что где-то там лежит жизнь Грина Истомина. Долгая и счастливая. Он спросил все также тихо, безуспешно пытаясь считать выражение ее лица: — Саша?.. Что ты сделала? Проще было сказать, чего она не сделала. Саша набрала побольше воздуха в легкие. Напомнила себе терпеливо, не в первый и вероятно не в последний раз за ее историю: первой всегда легче. И честной всегда легче. И если не жить честно, не быть честной в любви, в дружбе, а вперед всего — с самой собой. То как же тогда жить? И зачем, если лживая паутинка все равно завернется вокруг тебя и сомкнется удавкой на шее. — Я пошла к Ною у тебя за спиной. И попросила его помочь тебе. И я помню, что меня об этом буквально никто не просил. Гриша, клянусь, я помню. Но он.. Он великий? И единственный в своем роде. И пока он находится в зоне досягаемости.. Слушай. Я должна была попробовать! Потому что он может невероятные вещи, ну почему он не сможет помочь тебе, — Саша торопилась, глотала слова, Саша спотыкалась, нелепо и жалобно, — Он сказал, что сможет помочь. Точнее так. Он сказал, что вероятность успеха даже при его вмешательстве все еще ужасно мала. Но она ведь есть. Понимаешь? Она есть и, может быть. он сможет что-то для тебя сделать. Но он.. В общем, Ной сказал, что это только твое решение и.. Саше под его взглядом говорить было все тяжелее, это необходимость продираться через его неотрывное внимание, и она избегала смотреть ему в глаза, позорно и беспомощно. Она едва ли могла поверить, что прошел такой промежуток времени, а она до сих пор панически боится быть отвергнутой. — И ты можешь меня ненавидеть, можешь быть разочарованным, делай со мной что хочешь теперь. Но я бы жить с собой не смогла, если бы.. Если бы хотя бы не попробовала. И это вся правда, которую я могу тебе предложить. Возможность есть. Она крошечная и хромая на обе ноги. И да, это ритуалы на крови, и по-настоящему темная материя. Но она есть. И ты должен об этом знать. Он молчал долго, лицо — белое пятно в освещении уличного фонаря, он выглядел острее, и до Саши только что, запоздало дошло, что последний приступ взял от него много, и разговор даже не о крови, которая сочилась, кажется, из каждого сантиметра его тела, не о почти очистившимся от последствий его жара лице. Нет. Последний приступ взял много жизни. И Саша понятия не имела, сколько там еще осталось. Сколько для него еще осталось. Грин отнял руку осторожно, и Саша не посмела за ним последовать, она давала ему время. — Знаешь, что меня с ума сводит больше всего во всей этой эпопее с поиском выхода из моей ситуации? — он звучал так устало, краску из его голоса будто вывели, оставив серый измученный долгой процедурой холст. — Все эти бесконечные напрасные надежды. Саша затрясла головой, и она не знала, пытается она убедить его или пытается она убедить себя, и кто здесь нуждается в убеждении? Возможно, что они оба: — Но в этот раз.. В этот раз он точно сказал, что.. Грин перебил ее мягко, и нет, убеждения, кажется, требовались все же не ему: — Не обо мне же речь. Точнее, не только обо мне. Я со своей болью могу справиться, но меня тошнит от невозможности.. Черт. Ты видела Марка? При любом разговоре, при любом крошечном намеке. В мои первые годы здесь Валли перепробовала все, и он каждый раз будто рождался заново. Тебя здесь не было еще, но послушай меня. Его каждый отказ, каждая нереализовавшаяся попытка убивала чуть больше. А Валли? Валли, которая нас, неблагодарных поросят, любила явно больше, чем мы заслужили. Она это как личное поражение воспринимает. Саша, а ты? И вот это, знаешь, самое страшное. Саша куснула губу, снова тряхнула головой, не соглашаясь: — Мы можем с этим справиться. Будь эгоистом. Серьезно. Это не обо мне, не о Валли и не о Марке. Это только о тебе. Это твоя жизнь, это твоя смерть. Это.. Я была эгоисткой! Я влезла туда, куда не просили. Пошла против всего, о чем меня просили. Потому что мне невыносимо представлять мир, в котором нет тебя. И твоих историй. Мир, в котором я захожу в комнату и не могу просто до тебя дотронуться. И ты может быть не представляешь, насколько это темный, страшный и бессмысленный мир. Насколько ты меняешь наш мир, Валли, Марка, всех! Единым фактом своего присутствия. И знаешь что? Мне не стыдно. И я сделаю это еще сотню раз, просто чтобы знать, что крошечная возможность существует. И я влезу куда угодно, сделаю что угодно, сотворю любую мерзость. Если это даст тебе хотя бы тень шанса. Мне не стыдно, Гриша. И ты.. Ты о нас не думай. Мы с собой справимся. Ты подумай о себе. Пожалуйста. Она задохнулась к концу фразы, и слова, каждое горячее, крошечное и отчаянное, жгли ей рот и язык. Саша не собиралась отступать, не собиралась жалеть о сказанном. Грин снова молчал, и это было незнакомое молчание, пугающее, непохожее на него совершенно. Он вглядывался в ее лицо, и как это может быть тревожно — смотреть друг на друга в тишине. Когда он заговорил, слова давались ему почти таким же трудом, как они давались Саше в самом начале. — Это ведь очень темная материя. Я достаточно увидел этой стороны Сказки, чтобы знать, на что эта магия способна. Что, если это окажется хуже смерти? Саша знала, что есть вещи хуже, чем смерть. Она в своей семье была последней выжившей. И она была зрячей, наделенной знанием. Она была там, когда колдуны крали дыхания девушек. Конечно, были вещи хуже, чем смерть. — Ты боишься? Грин потер рукой висок, жест рассеянный, он будто был где-то очень далеко и это далеко приводило Сашу в ужас, потому что каждый день он уходил все дальше и однажды, он уйдет так далеко, что они не смогут за ним пойти. Не смогут помочь найти дорогу домой. — Конечно, боюсь, — он положил руку обратно на одеяло и Саша осторожно обвила пальцами его запястье, он не отстранился, но застыл, неподвижный, будто деревянный. Саша сжала его руку чуть сильнее и дала ему продолжить, — Кто не боится умирать, правда? Все это страшно. Пробовать страшно, умирать страшно, и риски ужасают. Даже если это шанс. Разве становится от этого менее малодушно страшно? Подожди, не говори ничего. Я об этом подумаю, хорошо? Обещаю. Потому что ты права, другой такой возможности может и не быть. Ной, на самом деле, пока единственный человек, который может гарантировать хотя бы крошечную вероятность успеха. А это большая роскошь, чем я мог рассчитывать получить. Саша слушала его молча, пальцы чертили линию вокруг запястья, и он все еще был здесь, теплый, осязаемый, сильный. Она часто спрашивала себя, как у него не ломило кости, носить в себе столько внутреннего жара. Он весь состоял для нее из множества невероятных парадоксов, каждый из которых ей нравился. — Только пообещай мне, ладно? Не ходи туда один? Если ты вдруг решишься, позволь мне пойти с тобой? Или возьми Марка. Мы вдвоем пойдем, честное слово. Как тебе угодно. Но прошу тебя, не ходи туда один, я не хочу, чтобы ты был с этим один, это.. Ужасно несправедливо. В какой-то момент она твердо решила, что будет здесь. Что она никогда не позволит ему уйти одному. Знала, что Мятежный будет рядом тоже. Потому что, если Грину будет страшно или если ему будет больно. Он не будет в этом один. Я буду от тебя любую боль, любую тьму, любой страх отводить до последнего. Слышишь? Буду смеяться до слез. Потому что где смех, там жизнь. И я выиграю для тебя столько секунд, минут, часов, сколько смогу. Создам столько моментов. Подожди, подожди, ты увидишь! Ты никогда не будешь один. Никто больше не будет. Обещаю. Его бледность неумолимо переставала быть фарфорово-ослепительной и все больше становилась болезненной. И Саше было так чертовски жаль. Она наступала себе на горло тут же. Никакой жалости. Между нами не будет никакой жалости. Грин потянул ее на себя, когда их лица оказались напротив, доверчиво потерся носом, и напряжение развалилось, рассыпалось на кусочки, Саша обнаружила себя будто на облаке, тепло и воздушно, и она теперь знала, как ведет себя небо, когда драконы улыбаются. — Куда я без вас пойду? Будет странно заявиться без предварительного сообщения. Едва ли он уже помнит мое лицо. Поверь, я сам не хочу остаться с этим один. Саша уткнулась губами ему в щеку, и иногда ее затапливала такая огромная, ослепительная нежность, что она совсем не знала, как с ней справиться, как справиться с собой. Мир был огромный и состоящий из одной только любви. В такие моменты она любила этот мир в ответ с бешеной, неудержимой силой. По-другому не умела. Она прищурилась, протягивая ему мизинец: — Обещаешь? У Грина Истомина был самый живой смех на свете, за мальчишкой смерть ходила по пятам, ждала последнего вздоха, и он знал, что ждать осталось недолго. Но хохотал громко и вкусно, запрокинув голову, гнал смерть от себя безжалостно. У Грина Истомина в смехе звенела сотня колокольчиков на разные голоса, и гремел гром, всегда ли в грозу драконы злились? Может радовались. Может смеялись! Грин подцепил ее мизинец своим, чуть сжал, качнул их руками, — Обещаю, — Саша не успела поймать момент, не успела переключиться, и с ним никогда не успевала. Она часто думала, что это говорила его внутренняя стихия. Они целовались смешно, мокро и лениво, нелепо, больше смеялись, стукались зубами, в эту секунду никто не хотел говорить о главном и о страшном. В эту секунду они были неловкими детьми, но самыми живыми детьми на свете. Саша смеялась ему в рот, путала пальцами волосы, и Грин держал ее крепко, не давая вывернуться и отстраниться. — Смотри, Гриша. Ты мне пообещал. Рассвет давно прокрался в комнату, такой же ленивый и бледный, лимонно-желтый, смущенно розовеющий. Саша жмурилась, обнимала его за шею: — Знаешь, что мы сейчас делаем? Он урчал куда-то ей в ухо, предельно заинтересованный и настолько же рассеянный. Саша знала это состояние и по-своему его любила, когда безумно хотелось спать, и веки были тяжелыми, тело было тяжелым, было тяжело даже водить глазами по комнате, но эта секунда? Эта секунда была слишком хороша, чтобы так бездарно потратить время и просто уснуть. — Мм?.. Саша чуть подтолкнула его локтем, вроде не смей игнорировать мой порыв: — Еще один момент. Дурак. Вот что происходит. А знаешь, почему мы их создаем? Не ради твоего бессмертия, хотя оно имеет огромное значение. Но нет, мы здесь даже не ради него. А ради тебя, ради тебя сейчас. И ради меня тоже. Мы здесь, и мы делаем удивительные вещи, и.. Идея нашла ее внезапно, глупая, совершенно глупая. Ей нравилось быть глупой, потому что лучше быть глупой, чем быть бесконечно грустной. Саша подскочила, торопливо отпихнув недоуменного, взъерошенного, ворчащего Грина. Ей было смешно. И ей было легко совсем. Он провожал ее сонным взглядом, пока она с неотвратимостью урагана шуршала его вещами, пытаясь найти что-то подходящее. Шнурок нашелся не сразу, простой, коричневый, Саша долго и придирчиво его рассматривала, проверила на прочность, едва ли не попробовала на зуб — не должен порваться и не должен потеряться ни в коем случае. Волнение родилось внизу живота, поползло вверх толком не разбирая дороги, Саша почти забыла делать вдохи, все пыталась унять дрожь в руках. Она помнила эту секунду из их детства очень хорошо. Золотое перышко у него на ладони. Ее перышко. И золотое перышко на шнурке сейчас. У нее чуть кружилась голова, наверное, от недосыпа. Или все-таки от того, что момент дразнил ее сознание самым неожиданным образом. Она была переполненной, значимость события не помещалась в ее теле, даже в комнате. Золотое перышко качалось на шнурке, задорно отблескивая в лучах проснувшегося солнца. Саша уселась обратно на кровать, усталость, глубоко сидящая в ее костях и торжество, безразмерное и беспощадное. Оно было больше нее, сметало все на своем пути. Саша выдохнула, решаясь, наконец, начать: — Эти перышки, этот браслет. Он мамин. Она его постоянно носила. И учила меня, что перышек всегда должно быть двадцать семь. Это абсолютная защита. Или ей просто нравилось так думать. Ее шкатулка и я — единственные выжившие в пожаре у нас дома. Так вот, я хочу, чтобы оно у тебя было, ладно? — глаза у него были огромные, Саша, даже не глядя на него, знала, что ей удалось застать его врасплох. Саша не могла сказать точно, но ей казалось, что оба они чувствовали себя так, будто наконец нашлись. — И тебе придется быть где-нибудь поблизости, знаешь? Перышек же всегда должно быть двадцать семь. Она казалась себе очень хитрой, очень продуманной и решительно бестолковой. Когда Саша набрасывала шнурок ему на шею, он и не думал сопротивляться, но удержал ее за руки, прижал к разогретой коже, золотое перышко надежно лежало у него на груди. — Это же из твоего дома. Напоминание о нем. Саша повела плечом, избегая на него смотреть. Иногда слова весят так много, что ты не знаешь даже, лучше озвучить их и уронить этот огромный камень. Или молчать. И продолжать носить его с собой. — Это, — Саша прикоснулась к его груди, задела пальцами перышко, каждый изгиб ей был знаком, она бы могла узнать его с закрытыми глазами, перышко было с ней всегда, с тех пор, как родные утратили эту возможность, — Тоже дом. Бери. И помни меня. Я теперь всегда с тобой, даже если ты меня не видишь. — Когда все закончится — забери его. Хорошо? Не дело ему лежать вместе со мной. Будь защищенной, звени своими перышками, и вспоминай меня. Иногда. Вспоминай меня. Саша отозвалась негромко, стягивая футболку через голову, не спрашивая, устраиваясь спать у него под боком. Она заслужила эту паузу, сон, надежное, знакомое тепло тела. И ей не нужно было заслуживать, черт возьми. Все это было таким же.. Ее. Ослепительно. Невыносимо. Ее. — Не смей прощаться со мной, Гриша. Ты пока никуда не уходишь. Слышишь меня? Ты здесь, со мной, ты дышишь, и ты совершенно невыносим. И мы будем за тебя бороться, пока я не сдохну. Так что не торопись. Она ощущала его смех у себя в волосах, когда он сгреб ее в охапку, прижал ближе к себе, кто знает, может быть им в самом деле удастся согреть друг друга. — Веришь, нет. О прощании я сейчас даже не думал. Мне просто хорошо. Спасибо тебе. Саша прикрыла глаза, упрямо продолжая бороться со сном. Перышко прильнуло к ее щеке, зажатое между ней и грудью Грина, Саша была почти уверена, что оно оставит отпечаток. Ну и пусть. — Знаешь, что я придумала? Мы с тобой всех обдурим, даже смерть. Слушай. Даже если все закончится, мы с тобой будем встречаться во сне. Прежде, чем ты сказал, что это невозможно — возможно все. Мы с тобой научимся, время же есть еще. Попробуем находить друг друга во снах. А после ты придешь ко мне обязательно. Это вопрос тренировки. И того, что ты будешь без нас скучать, разумеется. Он слушал ее внимательно, целовал в висок и не спешил встревать в Сашин бесконечный речевой поток. Грин негромко мурлыкал что-то в такт, удивительно успокоенный, Саша это чувствовала кожей. Он, наконец, отозвался. Негромко совсем, еле слышно: — Всегда знал, что ты неисправимая мечтательница и такой же неисправимый романтик, но масштабы все же недооценивал. Саша хмыкнула, пытаясь бороться со сном, без особых успехов, впрочем, глаза были горячие, а веки тяжелые, где уж было их раскрыть: — Твое недоверие и твоя привычка меня недооценивать просто оскорбительны, знаешь? — Мне только не нравится момент с тем, что если эта идея не сработает, ты будешь ждать меня где-то, куда я не смогу добраться. Что, если не получится? Никто не знает, какими сильными могут быть чувства, пока они не случатся. Это всегда приливная волна, настоящее голодное цунами. И нет слов, нет сил и нет возможности отступать. Чувства такие сильные, они снова заставляют поверить и почувствовать себя живым. — Если не получится — попробую снова или придумаю что-то другое, у меня прекрасное воображение. У нас еще куча времени! — Саша не могла этого знать, но могла очень сильно хотеть, сокрушительно, яростно, если она что и знала теперь, так это то, что воля и направленное желание, могли творить удивительные вещи. — Но мы с тобой как следует потренируемся. Саша все это время думала, что в Центре не отказывают ни в чем в первую очередь Грину, ему невозможно было отказать. Сейчас он смотрел на нее, ресницы черные и пушистые. Просто смотрел и улыбался, и она с удивлением, глухим и немым, поняла, что нет. Никогда он ей не откажет. Ни в чем не откажет. Ты ненавидишь место. Упираешься. Руками. Ногами. Всеми частями тела. Потом однажды просыпаешься, и понимаешь, что место, которое ты так долго отторгала. Люди, которых беспощадно отталкивала. Все они давно считают тебя своей. — Хорошо. Как мы будем это делать? У нее не было готового ответа, но было огромное желание, а значит с этим уже можно было работать: — Попробуем настраиваться друг на друга. Вспоминать наши места. Я даже смогу показать тебе море! То есть, ты его, конечно, видел. Но это.. Мое море? Еще у тебя теперь мое перышко, это тоже должно помочь! Я знаю тебя по звуку, по запаху, вспоминай меня перед сном, и все наши истории, я буду тоже. Мы попробуем найти друг друга там. Я даже готова отловить всех бесов, ответственных за сны! Слушай, Оле-Лукойе реально существует или это развод для европейских детей?! Мы будем пробовать. Но знаешь, что самое крутое конкретно в этом раскладе? Что даже если сегодня не получится. Или завтра. Я проснусь, а ты все равно здесь. Грин качнул головой, будто неверяще. Смотрел на нее, узнавал хорошо и не узнавал совершенно. Саша победно сверкала глазами, по-настоящему светилась изнутри: — Хорошо, мы попробуем. У тебя глаза красивые, ты знаешь? Саша молчала, все они сегодня будто сговорились, застали ее врасплох. Она собралась быстро, расцвела в улыбке: — А ты только что заметил? Он просиял в ответ, Грин улыбался всем своим существом, вот это «!!!», которое невозможно было облачить в словесную форму, он умел источать всем телом: — Да. Сегодня именно этот день. Новая веха в наших с тобой отношениях. Смеялись они оба, глотали рассветные лучи, позволяли себе быть себе жадными и бестолковыми, провалиться в момент, создать новый, полюбить его. Грин прижимал ее к груди, перышко снова между ними, будто нашло себе место, а голос у Грина был сбитый совсем, задохнувшийся: — Все, Саша, спи. Готов поспорить буквально на что угодно, что день завтра будет какой-то сумасшедший. Не спрашивай даже, почему я так решил, просто чуйка. Уж очень Валли загадочно сегодня удалилась по своим загадочным делам. Искать не менее загадочные контакты. Саша при упоминании очередного бесконечного дня издала негромкий, побежденный звук, торопливо зарылась в Грина носом. Это было что-то среднее между «о боже снова» и «хорошо, уговорил». Она уснула раньше, чем успела всерьез отметить этот момент, сначала был его запах и его ровное дыхание, был его голос, он говорил что-то еще, делился какой-то мыслью или просто выдвигал новые мрачные прогнозы относительно их следующего дня, Саша не знала. Иногда она напоминала себе зверушку, ей нужно было уснуть, ей нужно было, чтобы ее крепко держали в знакомых руках и тогда она уснет немедленно, убаюканная безопасностью. *** За завтраком Валли выглядела серьезной и чуть ли не торжественной, терпеливо выжидая, пока ее младшие сотрудники закончат с едой. Мятежный не выдержал первым, громко фыркнул: — Ну серьезно, Валли. Выкладывай. Ты начала ерзать на стуле, и я боюсь, что пока Озерская закончит свой королевский... — Саша замерла, забыв донести ложку до рта, невозмутимо скроила ему морду, изо всех сил стараясь не показать вида, что тот факт, что они вообще разговаривают, радует ее несказанно, — ...Завтрак, ты реально взорвешься. Саша иногда забывала, что Валли — человек. Что Валли — клубок из амбиций, страстных желаний, абсолютно неугомонный и нетерпеливый. Что Валли здесь не просто так, она здесь потому что бунтовала против устаревшего порядка. А еще потому что она одна из лучших. Ей не нужно было повторять дважды, Валли обвела их победным взглядом: — Дети мои, — упомянутые МОИ недоуменно переглянулись, смущенные тоном начавшейся речи. — Мне кажется, вы засиделись в гостеприимных стенах этого Центра, — Саше в этот момент они показались дурацкими мультяшками, у которых попадали челюсти, да сразу на столы, с оглушительным стуком. Валли улыбалась как девчонка, довольная своей шуткой. Ей это шло, ее неправильный прикус делал ее похожей на мелкую, но очень кусачую зверюшку, — Мне удалось связаться с Самой! С Ягой, я имею ввиду. Вы не представляете, какие чудеса дара убеждения мне пришлось продемонстрировать, чтобы она согласилась помочь нам. Но факт остается фактом. Вы выдвигаетесь завтра и ради всего святого, постарайтесь вести себя прилично. — Иначе нас съедят?.. — Саша звучала слегка напряженно, но наблюдала за наставницей с интересом, ей нравился этот новый фон, исходящий от Валли, будто она почти готова поймать за хвост Жар-птицу. Мятежный перебил ее нетерпеливо, не скрывая даже удивления, на смену которому пришло понимание: — Ты нас посылаешь? Сама остаешься пудрить мозги Вере и нашим сказочным пенсионерам дальше? Валли печально развела руками, демонстрируя, что вроде эти самые руки у нее связаны, и двинуться с места она не может: — Если я куда-то уеду без письменного уведомления, да еще посередине ревизии, они точно будут уверены, что мы продолжаем что-то вытворять за их спинами. Поедете вы. Яга, тем более, независимые умы и молодость любит. Если ей не удастся установить локацию девочки, я не представляю, кому удастся. И ради всех святых, ведите себя как образованные, уравновешенные люди, которыми вы и являетесь. В моих снах, — тень улыбки скользнула по ее лицу, и Саша не смогла сдержать ответной зубастой усмешки, — Гриня, проследи, пожалуйста, за этими двумя, я рассчитываю на их лучшее поведение. Три возмущенных лица обратились к ней одновременно, Валли иногда просто не могла не удивляться про себя тому, насколько совместная жизнь под крышей Центра их сформировала, определила многие их привычки. Грин выглядел абсолютно трагически: — Валли, я твой младший сотрудник, а не укротитель.. Мятежный молчал ущипнул его за коленку под столом, смотрел на Валли внимательно, демонстрируя замечательно зубастую улыбку: — Не переживай, мы стряхнем пыль с этих старых косточек. Я просто чувствую, что ей не достает разнообразия и от бесконечных Иванов, да Елисеев уже тошнит. Саша хмыкнула, вытягивая ноги под столом, случайная пиная кого-то из мальчиков, выражение лица у нее было удовлетворенное: — Очередь Марко Королевича? Это уже тоже было. Ты — ходячий сказочный мем, если ты забыл. Ей казалось, что отчасти Валли делает это для нее. Просто зная, как Саше хочется быть где-то. Видеть места. Встречать людей. Делает это для Мятежного, которого от отсутствия полевой работы начинает плющить и крючить, засыпать ревизионными бумажками. И, конечно, делает это для Грина, которому нужен свежий воздух, смена пейзажа, у Яги же достаточно воздуха?.. Саша хлопнула себя рукой по лбу: — Куда едем-то, Валли? Валли смотрела на них так, будто не могла поверить в первую очередь сама, что отправляет этих маловоспитанных чудовищ к такой важной персоне, в уголках глаз у нее поселился плохо прикрытый смех: — Думала, уже никто из вас не спросит.