Пыльные Перья

Утро недалеко от Центра полнилось звуками, тишину резал смех троих людей разом, и это будто обещание лучшего дня. Саша хохотала, бесстрашно напрыгивая на Мятежного, тот же котенок. Сам Мятежный удержаться от смеха тоже больше не мог, прятал за спиной ключи от машины. Щеки у обоих были красные, а волосы растрепанные. Если жизнь где и была, что и любила, то вот именно такие секунды, когда все было огромным и не имело смысла вовсе. Когда вещи и люди случались друг с другом просто потому что им этого хотелось. Если в Саше и Мятежном чего-то было много (всего, на самом деле. В них всего было много, через край и с избытком), так это масса желаний и еще больше воли к жизни. Грин стоял здесь же, пытался удерживать три больших стакана с кофе, и смеялся над ними, смеялся с ними вместе в полный голос. Если ради чего и можно было делать сотню глупостей, бестолковых, смешных и нелепых, то только ради того, чтобы этот мальчик улыбался как можно дольше. — Марк, отдай! Ну серьезно, отдай. Мы же бросили жребий кто поведет первым?! Саша совершила еще один отчаянный прыжок и кого-то это может быть проняло, но не Марка Мятежного. Мятежный мог держать ее за шкирку как котенка. Вместо этого поймал в руки, прижал к себе крепче, и рассматривал молча, с крайней степенью заинтересованности. Он, наверное, никогда не узнает, что делать с этим существом. Маленьким, беспокойным и шумным. С ее огромным сердцем, находящемся в бесконечном споре с ее разумом. Даже сейчас, Саша сама не знала, больше она кусается, обнимается или пытается все-таки вытащить у него ключи. — Гриша! Скажи ему хоть ты. Мы же договаривались. И вообще, пусть он меня отпустит. Он только тебя слушает! Грин усмехнулся, пирамида из трех стаканов кофе, перспектива рулить в другую область, раннее, по-ноябрьски холодное утро, и то, сколько попыток им потребовалось для того, чтобы просто поднять Сашу из кровати, кажется, навсегда останется в его памяти. Взятие Бастилии на фоне этого достижения превращается в какую-то крайне унылую ачивку из компьютерной игры прошлого века. — Ты правда считаешь, что он меня слушает? — при всей шаткости кофейной пирамиды, Грин даже умудрился отпить из стакана. — И ты абсолютно не выглядишь человеком, который нуждается в помощи. Скажу тебе честно. Саша бросила на него убийственный взгляд, нос Мятежного утыкался ей в шею, ей было щекотно, и она хотела спорить. Ноябрьское холодное утро бесцеремонно кусало ее за нос и щеки, и Саща чувствовала себя феноменально, невозможно просто живой и влюбленной в каждую секунду. Холод она ненавидела и готовилась нырнуть из рук Мятежного прямо в машину. Получить бы еще ключи.. — Так что, ты все же хочешь, чтобы он тебя выпустил? Или чего-то еще? Голос Грина если и стал ниже, то только на полтона, утро давно не казалось Саше таким гостеприимным, а приглашение и предложение читалось между строчек. Она уловила ровно ту же готовую, собачью стойку и за Мятежным. Ей было смешно. Они и их реакции, абсолютно одинаковые. Грину достаточно было сказать им слово. Одно единственное, и они оба были здесь, готовые ко всему. Грин их реакцию считывал с жадностью, внимательно вглядывался в лица. Он снова рисовался, и таким нравился еще больше. Серый шарф и черное пальто шли ему, в той же мере, в которой ему шла крайне довольная собой усмешка: — Так и думал. Но вперед. Тот, кто не поведет, получит эксклюзивный шанс обниматься со мной на заднем сидении. Саша развернулась в руках у Мятежного, который до сих пор находился под впечатлением. И это был ровно тот момент, который был ей необходим, Саша ловко выдернула ключи у него из рук и змейкой скользнула к водительскому месту. — Я думаю, ты не расстроен, Маречек. Мятежный выпал из транса молчаливого наблюдения за лицом Грина, выражение все то же, приглашение и обещание. Саша, может быть, сейчас в своем упрямстве чуточку усомнилась, потому что этот тон в его исполнении оставлял мало пространства для маневра, и у Саши было много вопросов к себе, первый из них «Как сосредоточиться на дороге». — Абсолютно не расстроен. Я даже постараюсь не слишком шуметь. Саша бросила на него испепеляющий взгляд, и, наверное, нужно было с ней вырасти, чтобы не то, что не испугаться — бровью не повести. Саша устраивалась на месте водителя, раздраженно регулируя под себя кресло: — Мятежный, я как будто в стране великанов, ты последний был за рулем? И почему Валли не хочет меня послушать и признать тот факт, что Центру нужны две машины?.. Порше? Хорошенький такой? Для меня?.. Центр же может себе это позволить. Грин поспешно вложил ей в руку еще горячий стакан, надеясь прекратить сплошной поток ворчания. Это работало. Всегда работало с кофе, всегда работало с ним. Саша сделала несколько больших глотков, довольно урча себе под нос: — Никогда не промахиваешься, — и, устроив стакан в держателе, тронулась с места, компактный танк до кончиков ногтей, она водила точно также, как жила. Не забывая при этом мило улыбаться, матеря встречных водителей сквозь зубы, показывая в окно средний палец, и это неважно, что Мятежный стабильно шутил, что из-за руля ее не было видно. — Гриша, это, кстати, новая сторона в тебе. Саша будто продолжила прерванный разговор. Грин знал, как она любит свой кофе, безобразно сладкий кокосовый мокко, знал то же самое о Мятежном и в целом знал их как облупленных, Саша не была уверена, что сама о себе все эти вещи знает и помнит. — Сторона, на самом деле, старая. Но с тобой я стараюсь и в основном веду себя хорошо. Но кое-кто, — в зеркало заднего вида Саша увидела, как он опирается на Мятежного спиной, — По-хорошему просто не понимает. Надеюсь, новая сторона тебе нравится? — Я в восторге. И нет, по-хорошему он определенно не понимает, — Саша честно пыталась следить за дорогой, но больше обращала внимания на темноволосую голову Мятежного в зеркале заднего вида и за тем, как он прижимается губами к белой коже на шее у Грина, — Мятежный! Даже не думай. Никакой активности подобного характера пока я за рулем. Ни-ка-кой. Он поднял голову, смотрел ей прямо в глаза, невозмутимый совершенно и в той же мере собой довольный: — Стоит ли так нервничать? Я же обещал, что буду очень и очень тихим. — Он! — Саша указала на Истомина пальцем, жест просто изобличающий, — Не будет тихим, я его знаю. И тебя знаю. Вы не бываете тихими. Так что пейте свой кофе и ведите себя хорошо. Я не потерплю ничего, кроме поцелуев в мою смену, да-да-да. Саше не терпелось выехать из города, добавить скорости, лететь по дорогам, отделенным лесопосадкой, а еще лучше через сам лес. Включить музыку, петь громко, до отвратительного. А еще Саше очень сильно хотелось на них посмотреть, но доставлять Мятежному удовольствия этим признанием она не планировала. Он справлялся сам. Всегда самостоятельный. — Скажешь, ты не хочешь посмотреть? И помоги ей все высшие силы не погореть прямо здесь, потому что взгляд у обоих в зеркале был заинтересованный и внимательный просто до скальпирующего, Саша не знала, куда себя деть. В салоне было жарко. Она бы сейчас слилась цветом со своей розовой шубой, вот только Валли настояла, чтобы Саша по такому случаю шубу оставила дома и остановилась на кремовом пальто. «Ты не можешь промаршировать через весь дом Яги в таком виде, Саша, это же серьезное поручение!» — Я — не хочу попасть в аварию. А для этого мне нужно смотреть на дорогу. Мятежный издал негромкий смешок: — Зануда. Грин коснулся ее плеча, заключая в объятье вместе со спинкой кресла, единственной преградой между ними: — Но если серьезно? Саша щелкнула на него зубами, миролюбиво, и ей слишком сильно нравилось это ленивое и в равной степени голодное утро. Ей здесь было слишком хорошо: — Серьезно не хочу попасть в аварию, Гриша. Мне интересно. Я вас даже целующимися не видела, — врешь. Ой как врешь, — Так что мне интересно, посмотреть, как это работает. Но на случай, если это абсолютно взорвет мое воображение.. Сиди смирно. Хотя бы до тех пор, пока мы не выедем из города. В своей рутине ты застреваешь как муха в меду. Забываешь о простых вещах. Как легко, как приятно бывает смеяться. Какими красивыми без реального факта красоты могут быть поцелуи. И как давно знакомые люди, могут удивлять. И могут с каждым днем становиться чуть более бесценными. Саша любила быть в дороге, потому что дорога — это будто другая жизнь, где все на секунду становятся честнее. Ведь все брошенные факты останутся где-то там, за поворотом. *** Если Саша Озерская что-то и знала, так это то, что ранние подъемы были абсолютно не о ней, сидение за рулем после раннего подъема совершенно точно тоже, потому она сдулась быстро, ворчливо и обиженно уступая место Мятежному. В чем он был виноват? А просто так, Саше не нужен был повод. Не нужен был повод радоваться, укладываясь на грудь Грину, требуя, чтобы ее обняли немедленно. Не нужен был повод кричать про то, что у любви у нашей села батарейка, еще сидя за рулем. И требовать поцелуй, когда они остановились на заправке. «Давайте, давайте, давайте, я хочу увидеть!» Не бывает двух одинаковых поцелуев, в мире так мало было хорошего в последнее время, и так мало любви. Грин с Мятежным целовались вкусно и так, как это могут делать только те люди, которые знают друг друга хорошо, знают привычки друг друга, с какой стороны друг к другу подходить, которые искренне друг к другу привязаны. Саша любила людей, которые любят друг друга. Особенно, если они сами не вполне об этом догадываются. Саша вообще любила саму идею любви. Я тоже немножко влюблена. В дорогу, в этих людей, в наш нелепый квест. Послушайте только. Отправься в соседнюю область, там на границе миров найди Ягу и спроси у нее совета. Саша лежала, прижавшись ухом к груди Грина, чувствовала, как немного дерет горло от кофе и пения, и снова кофе, и снова пения, конечно же. И она была все еще замечательно сонной, эта чистота духа, когда только что проснувшееся сознание остается кристально чистым и никакие черные мысли его не трогают. Сердце Грина стучало ровно, хороший, четкий ритм. Он тоже спал, дело перевалило за обед, и они были почти на месте. Темнело все раньше, ну где вы видели сумерки, которые начинаются в половину четвертого? Саша смотрела на отражение Мятежного в зеркале заднего вида, он, сосредоточенный на дороге, показался ей таким спокойным, что она едва его узнала. Может быть, мы похожи чуть больше, чем даже я думаю? Видим перед собой дорогу и только конечный результат в итоге. Берем все, что дорога может нам предложить. Ощущение движения дарит нам подобие баланса. Я не могу быть статичной. Мне надо двигаться. Постоянно. Ему тоже. А я ведь совсем их не ревную. Ни его, ни Грина. Мы все будто кликнули, встали на места. Нет, я совсем не ревную. Не думаю даже, что должна. Что Марк думает? Что Грин думает? Грин и не думал никого никогда ревновать. Жизнь слишком короткая, слишком удивительная, чтобы отхватывать от нее куски тупой, беспощадной ревностью. Я ничего не знаю. Я думала, что в двадцать ты уже серьезный такой, ты все знаешь, жизнь сложилась. Но это какое-то абсурдное нереалистичное представление. Ничего не сложилось. Я ничерта не понимаю. Типа. Вообще ничего? Но мне хорошо. Мне хорошо ровно там, где я сейчас есть. Саша потянулась, осторожно высвобождаясь из рук Грина, подлезая поближе к переднему сидению: — Мы на месте уже почти, да? Мятежный повел плечом, коротко указал за окно, — Вот деревня. Наша задача добраться до края леса, там немного пешком. И на самом краю, на границе реальности будет Она. Валли говорит, что люди тоже дом видят и знают ее, считают эксцентричной старухой, не более. За это она их в лес и не уводит. Баба Яга, которая никого больше не ест, как тебе, а? Саша помолчала, задумчиво рассматривая разнокалиберные домики, резные деревянные и гордо пунцовеющие кирпичом, какой-то дедушка в высоких резиновых сапогах гнал домой коз, у одной рога были огромные, Саша слышала, что у коз рога больше, чем у козлов. Но не была в этом уверена, а потому просто издала восторженное «вау». — Я всегда представляла ее больше как.. Ну.. Дикую мать? Первую мать? Грубый толчок из зоны комфорта. Валли говорит, у нее язык острый и глаза видят абсолютно все. Если она даже больше Ноя видит? Ты можешь вообразить, какая это мощь? Грин негромко зевнул, вытянулся в полный рост, пригребая Сашу к себе: — Яга — древнее самой Сказки. Первое создание двух миров. Или оба мира — ее создания, это спорно? Я видел ее в глубоком детстве, помню только ее короткую стрижку, темные очки и что курила она как паровоз. Прыгала с мысли на мысль, потому что в ее голове будто все разом было, знаете? Я за ней вообще не мог угнаться, — он издал негромкий смешок, качнул головой, упавшая челка закрывала ему глаза. И как же дико они выглядели посреди этой деревни и этих коз, среди людей, которые и не представляли, что Сказка дышит совсем рядом. Границу можно пересечь было где угодно. Но самая тонкая и самая надежная дорожка всегда лежала там, где пожелала Яга. — Оттрепала моего отца как глупого щенка. Наказывала за глупость. Я никогда не видел его таким покорным. Она не была жестока, ругала за дело. Она — не комфортная теплая мама, которая простит. Она — Древняя и первобытная. Она учит. Мятежный резко ударил по тормозам, заставив Сашу сильнее впечататься в Грина: — Так, философы и обозреватели. Мы на месте, выгружаемся. Дальше — пешком. Саша возмущенно обфырчала его, выпрыгивая из машины, вкладывая обе руки в терпеливо ждущую ее ладонь Грина: — Вот поэтому я и говорю, что водить надо мне. Ну кто так тормозит? Мятежный бросил на нее сверкающий торжественный какой-то взгляд и ровно в эту секунду Сашу дернуло. Ненавязчиво. Не наблюдение, всего лишь его отголосок. Она тряхнула головой, и последовала за Марком, утянув за собой Грина. Мятежный всегда шел первым. Легко могли достать ее. Могли достать даже Грина, которому для перехода в свой убийственный змеиный режим нужно было время и еще больше сил. Мятежного свалить было практически невозможно, он шел будто ровнее, прямее, Саша наблюдала за ним, и Марк Мятежный несомненно был создан исключительно для битвы. Но ведь они были не на поле боя. Так что же ее беспокоило. Она чувствовала неровную, рваную пульсацию в воздухе, она ползла вдоль позвоночника, отдавала куда-то в сердце. Сумерки сожрали остатки солнца беспощадно и без сожаления, Саша все еще думала, что это слишком рано. В деревне слишком тихо. Дедушка с козами давно пропал из виду. Но она держала Грина за руку и все остальное можно было пережить. — Помнишь, что говорила Валли? — начала Саша нарочито веселым тоном, надеясь сковырнуть его и нарваться на вкусную перепалку. Грин с Мятежным свою порцию поцелуев успели получить, неужели она, Сашенька, кисонька, не заслужила свою? Можно ли решить маленький спор лучше? — Мы не должны вести себя как невоспитанные и необразованные дикари. Так может, я пойду впереди, а, Маречек? Очевидно, кто здесь самый недикарь и самый воспитанный. Прости, Гриша. Мятежный затормозил резко, спина все такая же, неподвижная, идеально ровная, Саша с размаху влетела в нее, какую-то монолитную, носом. Она слышала голос Мятежного отчетливо, еще лучше ощущала, как рука Грина на ее ладони сжалась крепче. Мятежный, извечное олицетворение «краткость — сестра таланта» был замечательно краток и в этот раз: — Дерьмо. Лишенное окраски, какое-то серое, сплошная констатация факта. Они стояли у самой опушки леса, если Саша напрягала глаза, пока они продирались сквозь эти ранние сумерки, она могла разглядеть дома между деревьев. В лесу до сих пор лежал тонкий слой снега и невыносимо пахло Сказкой. Сладостью, приключением, хвоей. И чем-то далеким. Неуловимо знакомым. Теплом, горячей кожей. Немного пылью. Ветер подул прямо им в лицо и сейчас в воздухе адски несло кровью, Саша почувствовала знакомую волну дурноты, дернулась, чтобы выглянуть у Мятежного из-за спины, но он молча удержал ее на месте, задвинул обратно за спину, одной рукой, будто она была игрушечная. Он звучал все также ровно, ни одной эмоции: — Не смотри. Иди в машину и не оборачивайся. И как только поймаешь хоть где-то сеть, так близко к границе Сказки ее точно не будет, дай Валли знать, что по ходу мы тут в полной заднице. Саша, комок концентрированной ярости, пьяный от запаха крови, дурной от наставительного тона Мятежного, отпихнула его руку раздраженно, выныривая из-за спины немедленно, благополучно игнорируя попытку ее удержать. Это крошечная, секундная остановка сердца прежде, чем оно начнет стучать как бешеное. Прежде, чем глаза станут ватными и горячими. Прежде, чем все сольется в единую бесформенную массу образов и мыслей, цветов и запахов. Невыносимо несло кровью. — Дерьмо. И почему я его никогда не слушаю? *** Дом был обычный. Кирпичный и даже с пластиковыми окнами. Погода была прекрасная, как для ноября. Саша фиксировала внимание на чем угодно, кроме. Ворота были широко распахнуты, и Саша не остановилась разобраться, были ли там кости. Был ли там замок в форме рта. Костей было достаточно и без этого. Весь небольшой внутренний двор, вся земля, все залито красной, густой кровью. Снег давно растаял от ее жара, и кровь впитывалась в землю. Саше казалось, что земля в этом месте дымилась или это ее сознание плыло, отказываясь позволить взгляду скользить дальше. Саша оказалась упрямее. Во дворе лежали три лошади — то, что от них осталось. Три лошади: черная, белая и огненно-рыжая. Саша не всматривалась, знала только, что кровь их, плоть их, кости их. Земля от крови стала влажной, похожей на пульсирующую пиявку и смотреть на нее было отвратительно. Саша видела кости и кожу, видела свежие раны, видела абсолютно все. А когда опустила глаза, то кровь у нее была даже на кроссовках. Воздух приходилось проталкивать в легкие силой и ее тошнило от собственного ступора. Иди. Двигайся. Делай. Не могу, не могу, не могу. Страшно. Но вот лошади, красивые лошади, умные лошади, Саша была уверена, что это были очень умные лошади, лошади ведь умные, правда? Мертвые лошади, истекшие кровью лошади, все в следах от укусов, все отмеченные каким-то невероятным насилием лошади, носящие отпечаток жестокости лошади. И кто мог с ними такое сделать? Тихие лошади, живые существа не могут быть такими тихими. Рыжий конь всхрапнул, и Саша дернулась к нему, не помня себя, движение одно единственное, резкое, и плевать на белые кроссовки, на красивое пальто, плевать на все. Она не знала, что может быть такой быстрой. Она ничего не знала, она никогда не видела так много крови. Мятежный попытался удержать ее, но Саша оказалась быстрее даже, чем он, Саша оказалась проворнее, в один момент сокращая расстояние между ней и конем. Он казался ей знакомым. Она слишком хорошо помнила темную ночь, и балкон, и мертвых погорельцев, опаленных беспощадным солнцем. Когда она дотронулась до его морды, она оказалась липкой, горячей, и пальцы немедленно окрасились кровью, она, тоже горячая, моментально нашла себе дом на Сашиной коже, сверкала на пальцах, и будь они на солнце, Саша была почти уверена, что отливала бы золотом. — Тише, тише, милый. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Она помнила, вот этот самый конь сыграл с ней злую шутку, сначала был только он, а потом много-много обгоревших покойников, кругом они, мертвые и жуткие, и никуда не убежать. И никак не освободиться. Некуда податься, сплошной жар и полное отсутствие воздуха. Бока коня поднимались и опадали натужно, все в этом мире будто через силу. Он вдыхал через силу, отравленный воздух наполнял легкие кислородом, Саша едва сдерживалась от того, чтобы не закричать. Скажи, а ты думала, что все эти трупы нашли тебя на маскараде просто так? Что здесь вообще что-то бывает просто так? Что солнце милосердно всегда, что не оно выжгло их, несчастных до состояния высушенных мумий? Скажи, ты думала, что они потянулись к тебе, зрячей и намертво повязанной с пожарами, не потому что ты была этой самой печатью солнца в ту ночь отмечена? И когда ты слышишь «Солнце» ты смотришь на меня как будто я — место преступления. Я всего лишь его результат. Я — не единственное существо, отмеченное солярным знаком. И я не желал тебе зла, что ты, неловкий жеребенок, сколько оборотов земля сделала вокруг солнца с момента твоего рождения? Я видел тебя в каждый из них, Сашенька. Голос звучал прямо внутри, резонировал со всеми внутренними органами разом. Саша чувствовала мягкую вибрацию в каждом сантиметре своего тела, ей совсем не нужно было напрягаться, чтобы услышать. Голос был рядом, звучал повсюду. Саша не знала его, но точно знала, что уже не забудет. Саша не хотела смотреть на его ноги — она помнила их сильными, и что там осталось? Кости, кости, кости. Всюду кости. Саша видела следы от укусов и нелепо пыталась закрыть их ладонями, пачкаясь только больше. — Озерская, оставь! Оставь, это Ее кони. Они восстановятся. Или возродятся. Они всегда восстанавливаются. Нет такой силы, чтобы она смогла надолго покалечить существо вроде этого. Но как же я его оставлю? Как оставлю его болеть и умирать одного? Саша стояла посреди кровавого пиршества, и что за твари такие были здесь? Кто это сделал? Их просто сожрали как могли бы сожрать что угодно в этом мире. И что это за мир такой, где все бесконечно друг друга жрут? Скажи мальчишке, пусть выпьет мою кровь. Он не подготовлен, и потому сегодняшняя битва его убьет. Немного поздно для этого, правда? Ну же. Не тяни. Я сильнее тебя, потому что я никогда не отрицал, что я собой представляю. Никогда не отрицал?.. Саша знала, что ее застали врасплох, бессильно сжала на нем пальцы. Но даже это сейчас было второстепенным. — Гриша! — голос взлетел под самый лесной купол, разбился об него, засыпал их осколками, но в этом дворе, посреди этого леса уже не осталось ничего, что можно было ранить. Эти дети рождены были с раной, этим коням уже ничего нельзя было сделать. Огненно-рыжий, солнышко красное, умирал у Саши на руках, и она не могла сделать ровным счетом ничего, чтобы удержать утекающую жизнь в пальцах. Скоро он родится заново, а до тех пор вместо него будут сумерки, жадные и незнакомые. Грина не нужно было ждать, Грин подлетел к ней немедленно, думал, она будет плакать, думал, нужно ее спасать, но она хватала его за руки, вслепую, не глядя, глаза зафиксированы на морде коня, не отпускали ни на секунду. Черный и влажный глаз коня следил за ними, будто конь пытался удержаться за жизнь чуть дольше, будто ворчал про себя до чего нерасторопны человеческие дети, времени мало. Она видела там свое отражение, она видела в нем отражение сумерек, она видела в нем отпечаток недавнего ужаса, все на свете. Как же тебе было больно.. — Пей! Не спорь, он сказал пить. Он знает. Пей, он от солнца. Саша и не пыталась добавить в свои слова смысла, и Грин хотел возразить, лицо встревоженное, совсем белое. Даже в этих жутких сумерках, даже посреди умытого кровью двора, у самой границы леса, он был красивым. Он был самым красивым мальчиком, что она видела. Саша сжала руку крепче: — Ну же. Не тяни. Доверься мне. Я ему верю. Гриша, если хочешь жить — надо. Почему она верила? Потому что у конского бока было жарко. Потому что не он сжег тех людей. Потому что рвали они Сашу, которая носила не его отметку. Потому что коня они даже не трогали. Саша думала о размазанных золотых крыльях на ее спине. А после думала о горячих ладонях, поверх краски. Саша думала о затихающем дыхании благородной лошади, и о том, с каким выражением он на нее смотрел, будто благодаря ее за то, что он был не один. Саша забывала дышать. И ее сознание уплывало. Она держала руки на развороченной шкуре, и если бы он мог, она знала, конь бы положил голову ей на колени. Когда Грин прижался губами к той ране, которую секунду назад пытались стянуть Сашины пальцы, конь еле заметно вздрогнул. Тело огромное, когда-то такое сильное, даже малейшая дрожь ощущалась невероятным, всемогущим землетрясением. Оно могло свернуть горы, но поместилось в ее руках. Плакать думаешь? Передумай. Ни о чем не жалей. Они сейчас будут здесь. Хватай девчонку. И бегите. Саша хотела спросить, какую девчонку, кто они, что вообще происходило, кто с ним это сделал, но Грин поднялся, утирая лицо: — Все, — он звучал как-то невыносимо печально, мальчик, у которого своей жизни не было, но каждый готов был предложить ему свою, жизнь огненно-рыжего коня стекала у него по подбородку, и Саша машинально протянула руку, вытереть ему лицо. — Я не хочу знать, что здесь сейчас произошло. Но ты. Быстро иди в машину. Серьезно. Озерская, ты драке не обучена толком. Раз в жизни.. Мятежного оборвало на полуслове, во двор пришли шорохи и шепоты, пришли покойники и неупокоенные, стояли вдоль забора, будто не решаясь переступить черту. Показались с обратной стороны дома. Лес был Сказочный, а стал мертвый. Пахло кровью, а после гнилью. Саша видела скелеты в прорехах плоти, и видела среди них души, застрявшие на земле так надолго, что даже они прогнили совсем. Может ли душа гнить? Теперь Саша хорошо знала, что может. Так много смерти, старой и новой, одинаково беспощадной. Так мало жизни — они трое, отмеченные чужой кровью будто личиной. Саше на секунду показалось, что в толпе она видела колдунов, гнавших мертвецов, как стадо овец. Саша слышала Мятежного. А еще слышала женский крик из дома. Потому отняла руки от затихшего коня, оставившего после себя только ледяные сумерки. И бросилась бежать.