Пыльные Перья

В дом она вкатывается как мячик, мягко ударяется о установленную кем-то защитную завесу. Ягой, кем еще. Завеса несколько секунд думает. Пускать или нет. Пока не решает: Своя. Живая. Саша оглядывается яростно, со все нарастающей паникой, пытается найти источник шума, но видит только пустые холодные сени. Старая прялка, будто с картинки о жизни Древней Руси, вилы, внезапно автоматический опрыскиватель и бог знает, что еще. Вилы. Саша мысленно возвращается к ним, хватает огромные, явно ей не по размерам. Вилы — это хорошо. Это металл. Крик повторяется. Девчонка кричит так, будто уже сдалась и голос ее подводит, в конце виляет некрасиво. Раз. Черт, черт, черт, черт. Сашин организм продолжает настойчиво говорить ей «нет». Непривычная к бегу, к бегу с вилами вдвойне, правый бок у нее горит огнем, а перед глазами все прыгает. Саша влетает в комнату, где кричали. Среди перевернутых стульев, разбросанных книг, абсолютного хаоса, видит, наконец, ее. Девушка не кричит, старается стать как можно меньше, темные мокрые волосы, облепляют ее будто кокон. На секунду всего она кажется Саше знакомой. А после обзор теряется. Два. Девушка маленькая такая, а утопленник над ней огромный. Это от него в комнате пахнет не теплом дома, а тиной и размокшей падалью. Это он заливает девушку ледяной и наверняка стухшей водой. Ее, пол, книги на полу, с утопленников вода всегда льется, никогда не заканчивается. И Саша стоит в этой воде, в этой гнили, чувствует, как вода заливает ей белые кроссовки. Как вонь пролезает в нос и хочется содрать ее с лица вместе с кожей, вытащить, выпустить. Утопленник делает шаг. Три. Время резиновое, а потом его будто совсем нет. Саша видит только голый затылок, волосы на нем давно вылезли, утекли вместе с водой. Кожа серо-синяя, рыхлая. Если он сейчас сделает еще хоть один шаг.. — Стой!! Саша не ждет, что он послушается, хотя бы замедлится, но на секунду он застывает все равно. Саше дышать нечем, внутри все жжется, сдавливает. Это раз, это два и это три. Древком от вил она лупит без разбора — колоть боится, а крови нет, кровь у него — одна вода, льется во все стороны, Саша чувствует, что потом ее и девушку тоже можно будет выжимать. От вони начинаются слезиться глаза, на языке прочно селится тинный привкус, Саша сжимает зубы крепче, но от гнили не загородишься. Живой человек бы свалился. Неважно, сильная ты или слабая, яростный удар мало кого оставит равнодушным. А утопленник стоит — рыхлый террикон гнили, стоит и не думает даже шевелиться. Будто прорвавшийся мертвой водой нарыв посреди комнаты. Он начинает поворачиваться медленно-медленно, в нем нет прыти ни живого, ни упыря. Но если он повернется.. Саше становится не по себе, она решительно не хочет смотреть ему в лицо. Внутри у Саши будто установлена, надежно зафиксирована пружина: — Ну нет уж. Сдохни, сдохни, сдохни, сдохни! — и колотить его до тех пор, пока не устанут, не заноют руки. Уже устали. Уже заныли. Собственный голос она едва узнает, хриплый и сорванный, она не помнит, что кричала до этого, но кто-то же кричал, кто-то кричал помимо девчонки. Утопленнику ее призывы сдохнуть безразличны. Он уже успел это сделать, и сдохнуть по-настоящему можно только один раз. Саша сама не умеет, так и не научилась, но помнит, что ей пытались показывать. Она от знаний все увиливала. Утопленник свое тело несет тяжело и грузно, и хочет она того или нет, но вот оно — его лицо. Мокрое с будто вываренными глазами, зрачки похожи на лежалую вату, ресницы давно вылезли, губы синие, куда ни посмотри, гниль, гниль, гниль. Саша перехватывает вилы крепче, что еще между ними есть. Одни вилы, расстояние в полтора метра в лучшем случае, секунд тридцать ее времени. Его-то время давно вышло, и значит ему можно абсолютно все. А больше ничего между ними нет, ничего не осталось. В коридоре шум, заборный мат Мятежного, а это значит они здесь, а это значит.. Ничего это не значит. Саша бросается вперед, выставив вилы перед собой, утопленник, видимо, тоже решает сделать выбор в пользу более настойчивой жертвы. Бесы говорят: чем они живее, тем больше бегают, тем вкуснее. Саша всаживает в него вилы со всей дури, а дури в ней сейчас много, хватит на троих девочек ее размера. С отчаянным, дурацким совершенно воплем, будто если она добавит еще громкости, то и вилы в него войдут легче. Ну же! Она напирает до тех пор, пока не убеждается, что мертвая плоть подалась. Пока ледяная вода не начинает течь ей на пальцы. Их сводит моментально, скручивает, Саша древко не выпускает, держит изо всех сил, дальше протолкнуть, дальше. Рука касается края его костюма, он что же, топился в костюме, его топили в костюме, неважно. Все это неважно. И как же хорошо, что он совсем не похож на человека. Человека бы колоть смогла вряд ли. Человека было бы страшно. Саша поднимает глаза, нижняя часть черенка все еще намертво зажата в пальцах. У утопленника вид озадаченный, будто все это уже с ним случалось — он просто забыл. Он смотрит Саше в глаза, долго, недоуменно, будто ждет, что она ему ответит: — Красивый.. Огонек. Во рту у него живет водяной жук, из всех мест решил свить гнездо именно там. Ему до чужой смерти нет дела, только до своей жизни. И утопленник, чужая смерть, тянет к ней мерзкие руки, пальцы размокшие, как бывает, когда долго посидишь в ванной. Они говорят редко, все больше рычат и хрипят, начисто забыв себя. Красивый огонек, красивый огонек, в ушах стучит и вот тогда он начинает падать, утягивает за собой вилы, выворачивает их из рук. Саша отпускает, и чтобы разомкнуть одеревеневшие пальцы ей приходится напрячься. Он валится на пол как никогда бы, наверное, не упал человек. Коряга, может быть. Саша тупо смотрит на него несколько секунд. В ожидании, пока он начнет шевелиться, но движения не следует. — Охренеть, — Саша бормочет себе под нос, с упорством выдергивая из него вилы. Ей отчего-то кажется, что если сейчас она эти вилы оставит, то вместе с ней и всякую надежду. И только теперь позволяет себе рассмотреть девушку напротив. Смутно знакомую. Темные волосы, пронзительные светлые глаза, смотрит Саше прямо в душу, а у них под ногами расползается гнилостной лужей незадачливый покойник. Девчонка с фотографии. Девчонка, похожая на всех, что Саша видела. Всех, что умирали у нее на глазах. С таким лицом ее бы на образах рисовать, а не отбиваться от мертвецов в доме Яги на границе со Сказкой. Саша вспоминает мелькнувших в толпе колдунов. Саша смотрит на нее снова, дольше. Из-за тебя ведь все. За тобой пришли, не иначе. Точно из-за тебя. Даже не отбивалась.. А вот уж нет. Не получат. — Пойдем, скорее. Саша подает ей руку, и девушка на нее смотрит так, будто боится еще больше недавнего утопленника. Утопленник, судя по всему, казался ей явлением более объяснимым. — Ну же, пожалуйста. У нас нет времени, клянусь, с тобой ничего не случится, пока я здесь. На секунду Саша сама себе верит, и когда чужая ладонь ложится ей в руку, она почему-то чувствует себя увереннее. Саша сжимает ее пальцы, ледяные и мокрые — страх, утопленник, да черт знает, что еще. И бросается бежать снова, тащит незнакомую — знакомую безумно, девушку с фото за собой. Что у нее есть, в самом деле? Несколько секунд, все те же вилы. И кто-то, кому еще страшнее. Кто-то, кого защищать нужно любой ценой. Она сама хоть знает, что этот парад здесь в ее честь? *** В сенях шумно и пусто, шум идет будто чуть дальше, и на секунду Саше слышится, что Мятежный рычит и проклинает кого-то, прежде, чем ударить. Слышны шорохи, звуки и мерзкое, знакомое плюханье. Саша ничего сейчас не знает, полторы вещи — буквально. Первая: она им не помощник сейчас, даже если могла бы помочь, была бы обучена, то не с перепуганной до смерти девчонкой, которая идти сама толком не может. Ее приходилось за собой тащить, а временами — последние два шага через порог и на себе. Им не до барышень в беде сейчас. Саша тащит ее волоком, оборачивается всего один раз. Из-за двери, где она слышала Мятежного все еще доносится шум, лязг и грохот. Саше хочется рвануться, Саше хочется вмешаться, Саша всем существом стучит и звенит, удерживает себя на месте силой. И крепче перехватывает руку девушки. Глаза у девушки без имени огромные, безумные. Саша держит крепче, «Все хорошо, все хорошо, все хорошо.» — это заклинание, особенно если шептать его на бегу. Тычется в соседнюю комнату и делает шаг назад тут же. Сколько покойников в этом доме?Больше, чем живых. Покойников всегда больше. Другая комната — это другая битва. Саша теперь уверена, что другую девушку, воющую в комнате, она знает тоже. Узнавание приходит к ней легко. Еще одна девушка с фото, Саша помнит фотографию смутно, еще хуже помнит другую девушку. Это не она приходила к ней в кошмарах, это не ее подобия умирали сейчас в городе, который Сашин Центр должен защищать. Два мертвяка напротив нее, и Саша мечется. Другая девушка за ее спиной — и это всегда выбор, это всегда решение, и Саша почти делает шаг вперед — почему всегда кто-то умирает? Ну почему, почему в таких местах всегда кто-то умирает? Их взгляды встречаются, Саша как-то вскользь замечает, что глаза у нее голубые, что она хорошенькая до невозможности. Саша видит, как беззвучно шевелятся ее губы «Уведи ее. Защити». Саша понятия не имеет, как выглядит прощание — наверное, вот так. Нигде не безопасно. И все углы одинаково дышат смертью, Саша толкает дверь в очередную комнату и наконец-то. С этим можно работать. Хотя бы попытаться. Кухня пустая и чистая, в кухне тепло, в кухне горит печь. Это будто попасть в другую реальность, на секунду. Будто гнилая проклятая вода испаряется тут же, устрашившись печного огня. Саша печей никогда не видела. Может, больше и не увидит уже. Но рядом с ней лучше. Это просто: втащить за собой девушку, закрыть дверь. В глубине дома, у самого входа, все еще сражаются. И Саша слушает. Звуки сражения лезут ей в уши, грозят свести с ума. Почему вы там, а я здесь. Саша понятия не имеет, как выглядит прощание, у нее на него никогда нет времени. Есть только суета, движения быстрые. Кухня — это хорошо. Печка — еще лучше. Саша крутит головой: — Соль! Помогай давай, я одна этот мешок не подниму. Про себя Саша удивляется, зачем Яге столько соли. Большой же мешок. Запасливая дама. Знала, что ли? Чувствовала, что за ними придут? Или просто ложками ела? Два ухвата, вся печка в травах, Саша уверена, что если какую-то разотрет в пальцах и бросит в печной огонь — это поможет. Слушать бы Валли лучше, когда она говорила о травах. Мешок с солью они несут вдвоем — одна держит, другая посыпает. Девушка все еще молчит. Неужели немая? И что мы тогда.. А ничего мы тогда, если отсюда не выберемся. На улице все те же жуткие сумерки, а если долго смотреть в темные окна, можно рассмотреть глаза и руки, и дымку по земле, которая прячет их голые ноги. Если смотреть очень внимательно, можно почувствовать голод. Такой бывает только у мертвого к живому. Смерть — она для многих такая же, как жизнь, только начисто лишена всех чувств, кроме голода. Жизнь — сочная и хрусткая. И они смотрят на Сашу через окно так, будто хотят сожрать. Смотрят на девушку рядом. Они посыпают подоконники солью, засыпают порог, Саша все дергается, вдруг соль кончится. Ну сколько может быть в одном мешке? Когда они заканчивают, то долгие несколько секунд смотрят друг друга в лица, в отблесках печного огня обе грязные и мокрые, и обе невыносимо, феноменально живые. Саша на секунду прижимает ладони к разогретому печному боку. И ощущение, знакомое совсем, завивается кольцом вокруг сердца, Саша моргает часто и издает нелепый, сдавленный смешок: — Александра. Саша Озерская. Мы из Центра. Она слышит ее голос впервые, и девчонка кажется ей лунной дочерью, на год всего младше Саши, наверное, но все равно девчонка. Похожая на луну или похожая на плакучую иву, полная какой-то нечеловеческой печали: — Агата говорит, что вы — плохие новости. Саша склоняет голову заинтересованно. Там, где ее задевала девушка-луна, там, где напряженной кожи касался мешок, она вздулась и покраснела, Саше хотелось ее чесать до тех пор, пока она слезет, пока под ней не обнаружится новая. Лучше прежней. — Агата — твоя сестра? И какие же новости, скажи мне, хуже этой? — Саша кивает в сторону темного окна, а будто пытается объяснить всю картину, все мертвые шепоты. Впустите нас, впустите нас. Девочки, милые девочки. Нам так холодно! Нам так голодно! Девочки, впустите нас. Девочки, милые девочки. Саше хочется зажать руками уши, себе и ей. Но рук не хватит и нельзя, она вцепляется в вилы крепче. Кожа отзывается неприятным, ноющим ощущением — будут мозоли. Пусть. Какие новости хуже этой? Под ней ходуном начинает ходить дверь в подпол, Саша слышит шепоты громче, шепоты и скребущиеся, мерзкие звуки, ей хочется расхохотаться там, где не хочется разрыдаться. С места она срывается моментально: — Солью бы присыпать. А и соли больше нет! И это не должно быть смешным, но они переглядываются, обмениваются кривыми усмешками. Лицо девушку будто плохо слушается, Саша замечает это только что. Выражение сидит на ней криво, она будто силится проснуться и никак не может. И кто бы из них не был рад, окажись это дурным бесконечным сном. Вот бы проснуться. Дверь в подпол прыгает, скоро они сломают замок. А когда они.. Саша наваливается на тяжелый стол всем телом, девушка тянет с другой стороны, они утягивают его прямо на дверь в подпол, и если бы кто сказал, что в них, тощих и нелепых, вчерашних подростках, всерьез может быть столько силы — Саша бы не поверила. Хочешь жить.. Саша хочет. — А ты одна здесь? Саша в ее голосе слышит надежду, бестолковую совершенно, отчаянную. Саша слушает, берет ухват подлиннее. Проводит над печным огнем. Сама бы в него прыгнула, лишь бы стать сейчас кем-то, кто будет полезнее. Дверка прыгает, и на стол забираются они обе, стараясь прижать хотя бы собственным весом. Вилы Саша вкладывает ей в руку, девушка смотрит на нее пораженно, Саша ведет плечом, нет времени и сил объяснять тоже нет. Не сможет ничего сделать — хоть почувствует себя увереннее. — Я надеюсь, что не одна. Слышишь, шумят? Девушка кивает, прикусывает губу, будто решаясь: — Татьяна. Таня Зорина. София говорила, что вы придете, — и будто встречает Сашин растерянный взгляд, — Ну. Яга. В миру ее звали София. В миру у них есть имена. За дверью что-то вздохнуло, охнуло, завело жалобным голосом, Саша дергается. — Танечка. Танечка, девочка моя. Впусти меня. Саша наблюдает за Таниным лицом, а оно неподвижное, будто тоже мертвое. Будто она знает этот голос, знает все, о чем он ей шепчет. И тон тут же меняется, все тот же молящий, плачущий. И даже Саше он в эту секунду кажется знакомым. — Таня, сестренка. Впусти меня. Мне страшно. Таня. Пожалуйста. Саша замирает на столе между ней и дверью, Саша помнит, как ее учили именно этому. Им так голодно. Им так холодно. Они станут кем угодно. Обманут кого угодно. Сделают что угодно. Саша сжимает ухват крепче и знает, что Таня забыла о вилах, обо всем на свете. Дверца подпола под столом продолжает прыгать. Голоса за окнами звать. Сливаются в единую какофонию звуков — невыносимо. Все это. Абсолютно. Невыносимо. Голос за дверью называет ее имя. — Саша, Сашенька. Хорошая моя. Открой дверь, я так хочу тебя увидеть. И это мог бы быть кто угодно, в самом деле, это мог быть кто угодно. Папа. Мама. Валли. Марк и Грин. Кто угодно. Кого она так крепко любила, и это ровно то, что ты понимаешь под конец. — Сашенька, девочка моя. Открой дверь. Саша перехватывает ухват крепче, усмехается криво, а лицо у нее мокрое, слезы, кажется, стекли уже даже на шею, одна капля повисает под ключицей. — Если я сейчас открою дверь, ты, сука, сдохнешь. Время рвется. Пространство рвется. Окрашивается красным. Огонь в печи мечется, красный, оранжевый, золотой, взлетает под потолок. Или тянется к ней. — ВПУСТИ МЕНЯ ТВАРЬ МЫ ВСЕХ ИХ ПОЖРАЛИ И ТЕБЯ СОЖРЕМ. НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ. СЛЫШИШЬ ТЫ НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ. Саша помнит это плохо, огонь в печи, открытую дверь, ослепительную золотую вспышку. Ухват в собственных руках. Не помнит ни лица, ни тела говорящего, ничего не помнит. Непотревоженные, отражающие свет кристаллики соли. Похожие на снег. Как Таня пытается удержать ее за плечо и отдергивает руку, будто обжегшись. — ЗАМОЛЧИ!! Есть только ее воля. Если ты живешь в этом мире достаточно долго, то ты знаешь, что одно титаническое усилие воли способно изменить мир. Сашина воля — печной огонь, золотая вспышка, ухват в ее руках, хриплый визг упыря. Непотревоженная соль. И весь мир. — УБИРАЙСЯ. Когда она захлопывает дверь, то замечает на ней царапины, чувствует, как древесина под ее прикосновением будто нагревается, печной огонь стремится укутать их, укрыть. Когда Саша захлопывает дверь, никто ее не останавливает. *** — Почему они замолчали? Таня напряженно вслушивается в тишину — и тишина в жуткие ночи вроде этой — это что угодно, но не хорошие новости. Саша сама об этом знает. Задумчиво рассматривает ухват, думает оставить его и вилы себе, как сувенир. Если выживет. А вот уж не дождетесь, я здесь не сдохну. — Не знаю. Вероятно, доедают наших любимых. Нам нужно проверить. Я сейчас попробую посмотреть, остался ли там кто-то. И мы будем выбираться. Пока не знаю, как. Но на лесной дороге стоит машина, и.. В дверь стучат. Саша дергается, всем существом подскакивает. Приходит в движение немедленно, не думая. Пальцы на ухвате снова замирают мертвой хваткой. Саша чувствует, что Таня на нее смотрит отчасти с надеждой, отчасти с ужасом. — Озерская, я слышу твой голос. Открывай, все чисто. Пока, во всяком случае. Они отошли. Вероятно, колдуны не ожидали, что найдут здесь сопротивление. Саша только что замечает, что дверца под ними перестала прыгать. С чего бы? Почему они вообще нашли в себе дерзость напасть на дом Яги? Саша хмыкает, отказываясь соглашаться. Но голос живой, излучает тепло и ему хочется поверить. Очень хочется: — Последний раз, когда со мной из-за этой двери кто-то говорил твоим голосом, оно хотело нас сожрать. Ей страшно. В самом деле страшно. Шестое чувство говорит: «Это Мятежный, точно Мятежный», инстинкт самосохранения упирается изо всех сил. Оба знают одно — сидеть здесь вечно не получится. — Саша, не испытывай мое терпение, это «оно» уже благополучно утекло обратно в землю через пол. Я след вижу. Открывай, пока я дверь не высадил и не достал тебя за шкирку. Мертвяк не стал бы припираться. Мертвяк просил бы, умолял, скребся, пока не начал угрожать. И угрозы у него были бы совсем другие. На всякий случай, просто потому что в ночи, полной мертвецов, слепо доверяются только глупые, а Саша не глупая. Она поднимает ухват. — Отойди от двери, я сначала посмотрю на тебя. И не за шкирку, а понесешь как принцессу. Она почти слышит, как Мятежный закатывает глаза. Дверь она открывает быстро, вышибает одним ударом. Их стол — сплошной остров безопасности, ухват между ними. Мятежный стоит и улыбается с облегчением, как придурок. Придурок и есть. Как всегда, в крови. Ругает ее последними словами, матерится густо, со вкусом — ни один мертвяк так в жизни не скажет. Они не могут. Мятежный припоминает ей и упрямство, и бестолковость, и мерзкий характер. А облегчение на его лице совершенно осязаемое. Огромное такое, нечеловеческое облегчение. Знание того, что она цела. Сашу это удивляет не меньше. Она слышит, как Мятежный шумно выдыхает. Со стола она слетает пулей: — Придурок, — бормочет себе под нос, ощупывает его, пытаясь убедиться, что он цел, что кровь — не его или большей частью не его. И может быть движения у нее яростные, фанатичные, но хватит смертей на одну ночь. Мятежный ловит ее за руки, сжимает крепко: — Я в порядке, правда, успокойся. Это просто глубокий порез и куча мертвяков. — Где Грин? — у Саши нет времени на долгие выяснения или плавные переходы, она до сих пор чувствует, как собственное сердце прыгает у нее в горле. Ничего не закончилось. Все тот же дом, все тот же островок безопасности, а безопасность призрачная. — Охраняет вход. Пойдемте. *** Глаза у Тани позади нее все еще огромные, вилы она прижимает к себе и смотрит недоверчиво. Саша дергает подбородком, вроде пойдем, жестом показывает взять вилы, пропускает ее перед собой. — Только не бей, пожалуйста, Марка. Мы без него отсюда точно не выберемся. Шаги слишком долгие, ночь слишком долгая. И хорошо бы, чтобы закончилась она так, чтобы все остались живы. Между ней и Мятежным — тонкая, серебристая фигура Тани, девчонка казалась ей похожей на луну и на иву, сейчас — на ртуть. — Марк, — начинает Таня осторожно, и Саша замирает удивленно, откуда проснулась такая смелость. Но про себя радуется, с полумертвой и полубессознательной девушкой все будет дольше и сложнее. — Скажите, а вы видели еще кого-нибудь?.. Софию? Ну. Ягу? Агату? Мою сестру? Саша видит, что ему некомфортно. Это в том, как Мятежный ведет лопатками, будто пытается стряхнуть вопрос и знает, что ему не соскочить. В том, как еле заметно трясет головой. — Мне жаль, но мы не смогли им помочь. Если честно, то не ожидали даже, что вас найдем живыми. Мне правда очень жаль. Саша не видит ее лица и понятия не имеет, что Таня будет делать. И на всякий случай еле заметно, на пару сантиметров всего, сокращает расстояние между ними. Я успею. Но Таня остается на секунду совершенно неподвижной, и Саша мягко подталкивает ее вперед. Нужно идти. Сама изо всех сил старается смотреть по сторонам так, чтобы лицо второй девушки перестало маячить у нее перед глазами — румяная и русоволосая, она будто сбежала со страницы сказочной книги. «Уведи ее. Защити». — Но как же, — Таня бормочет сначала еле слышно, потом добавляет, добавляет громкости, отчаянье сочится из голоса, грозится залить пол. Не хуже воды с утопленника, — Как же так, они же не могут обе.. В самом деле, они просто не могут. Как выглядит прощание? Саша понятия не имеет. Зато как выглядит непереживание чьей-либо потери знает прекрасно. Она кладет руку на спину Тане мягко, еле ощутимо, направляя. Главное — продолжать двигаться. Главное выбраться из гребаного дома на границе миров. А дальше будет видно. — Я тебе обещаю. Слышишь меня? Я обещаю тебе, что время на скорбь у тебя будет. А пока — шевелись, прошу тебя. Иначе мертвецов в этой истории станет больше. У тебя будет время их оплакать, доверься мне. У дверей в комнату, где Саша в последний раз их слышала, их ждет Грин. Саша даже не заглядывает, смрад в помещении стоит такой, что начинают слезиться глаза. Грин смотрит на нее долго. Внимательно. Будто впитывает и проверяет, у нее самой, наверное, был такой же взгляд при первой встрече с Мятежным. — Слава богу, — он возвращается взглядом к Тане только что, решительно пораженный, качает головой, будто не может поверить, — Ты все-таки нашла ее? Невероятно. *** Комментарии рваные и короткие. Они продолжают нелепо стоять у дверей, вооруженные кто-то чуть лучше — Саша не удивляется даже, что Мятежный умудрился притащить на себе целый арсенал, — а кто-то вилами или ухватом. Но Саша просто кожей чувствует, как время продолжает утекать, будто кто-то разбил корпус песочных часов. Нужно спешить. Мятежный ее мысли озвучивает немедленно. — Наш лучший шанс — это выбираться сейчас, вернемся в город и чем быстрее, тем лучше. Будем отсиживаться здесь — они нас точно сожрут. И просто раздавят количеством. Ты видел, сколько их было на улице? Таня встряхивается, как только что разбуженная птица, жутко сверкает глазами: — В город? Мне ни в коем случае нельзя в город! Именно там он меня и будет ждать. Смешок вырывается из горла раньше, чем Саша успевает его удержать, есть здоровый эгоизм, а есть его пределы: — Лучше посидеть здесь, подождать, пока тебя сожрут. А пока доедают, пусть загадочный «он» выкосит всех мало-мальски похожих на тебя девчонок в городе. Супер. Мне нравится план. В глазах у Тани — бесконечная сотня вопросов, на которые сейчас нет времени отвечать. У Саши к ней вопросов не меньше, и она от напряжения только не звенит, стоять на месте становится решительно невыносимо. Ни секунды лишней в этом проклятом месте. Мальчики в их перепалке участия не принимают, но Саша по лицам видит, что ничего не пропускают. Для вопросов будет время и место. Если они сейчас все сделают правильно. — Попробуем отогнать их моим огнем, если что? Огня они боятся однозначно, это даст нам шанс.. Грина перебивают, не дав договорить. Мятежный и Саша упираются в него взглядами настойчиво, предупреждающе: — Исключено, — они озвучивают хором. Мятежный на этом, кажется, готов его как минимум связать и увести силой. Саша сердито кусает губу, пытаясь сформулировать мысль: — Если ты там израсходуешься и свалишься, то времени на то, чтобы тащить тебя до машины уйдет больше. Игра свеч не стоит, нам нужен другой способ. Лицо Грина спокойное до тошноты, Саше почти хочется его ударить. Именно за это отвратительное, возмутительное совершенно спокойствие. Не смей. Не смей продолжать эту мысль. — Значит, оставите меня здесь. В конце концов, главное мы сделали. Нашли ее. — Замолчи, — устало возражает Мятежный, его усталость Саше кажется многотонной, равной ее собственной. Что противнее всего — у них действительно не то, чтобы много опций. Вообще нет. Отгонять мертвяков огнем последнего сына Змея? Пока тот не выдохнется? А если он выдохнется в конец? Саша оглядывается, беспомощно ища зацепку. Слова она выплевывает: — Я не дам тебе сдохнуть в этой дыре. Я не.. — Что ты предлагаешь? Если бы Саша знала, что предложить. Собственную жизнь, может быть? Легко. Совсем легко. Для него — легко по-настоящему. Осталось научиться дышать огнем. — Мы можем.. Выйти под мороком? Все взгляды останавливаются на Тане, Саша не узнает ее. От девочки, которая старалась стать как можно меньше — в кого-то совершенно другого. Пару минут назад она расползается медузой между пальцев, сейчас расправляет плечи. Звучит не слишком уверенно, но звучит. Что делают с нами потери. Заметив, что ее не понимают, Таня продолжает: — От нас чужой смертью сейчас разит за километр. Это можно использовать. Я могу.. Попробовать сделать так, чтобы они приняли нас за своих? Во всяком случае, пока мы не доберемся до машины. Дальше не знаю, — она молчит еще несколько секунд, будто раздумывая, — И огонь, если что, я творить тоже умею. По сравнению с сыном Змея, конечно, это мелочи. Но лучше ведь, чем ничего? Не смотрите так, я тоже не хочу здесь умирать. Саша прекрасно знает, что ей не следовало бы так удивляться, найдя колдунью в доме Яги. Но скрыть удивление не получается. Такой Таня ей нравится больше. Она бросает короткий взгляд на Мятежного, тот рассматривает Таню, будто прикидывает. Они с Грином переглядываются. И все снова думают об одном и том же. — Мы попробуем. *** От того, чтобы окончательно не уехать головой Сашу удерживает одна единственная вещь — дыхание Грина за спиной. Последние минуты три она помнит, как в тумане. Как они перелезали через полупротекших сквозь пол мертвецов, как невыносимо воняло в комнате, которую Яга использовала в качестве кладовой. Ящики, упаковки, с мукой и с травами — золотой запас, бесцельно испорченный. Как через запасной вход они шли до калитки, выходящей на лес. Конечно, ей нужен был выход в лес, она же была его матерью. Саше в лес не хотелось, в лесу было жутко. И именно поэтому она не давала себе времени не испуг. Давай. Шагай. Рука лежит на Танином плече, надежно и цепко. Саша не успевает отметить, в какой момент печальная девчонка становится ее ответственностью. Их кутают и хватают за носы все те же дурацкие сумерки, которым нет конца. Саше приходится напрягать глаза. Все тот же холодный, начисто лишенный запахов воздух. Должно пахнуть лесом — не пахнет ничем. Даже смертью не пахнет, а должно. Саша думает на морок, столько раз слышала, что смерть не имеет вкусов и запахов. И вот они здесь. Саша облизывает губы и чувствует кровавый привкус. Сумерки. Белая дымка на земле. Ледяной безвкусный воздух. Спина Мятежного, идущего первым. Бормотание Тани. Одни и те же слова. По кругу. По кругу. По кругу. Чавкающий звук мокрой земли, хруст ветки у Тани под ногой. Саша ждет, что она собьется — Таня не сбивается. Шепоты и шорохи в темноте. Саша понятия не имеет, кому они шепчут. Мертвецы между собой не переговариваются. Только с живыми. Между мертвыми все уже давно было сказано. В лесу темно и Сашиных глаз рассмотреть всех покойников не хватает. Но она чувствует их дробленое, нечеткое, рваное, но повсеместное присутствие. Не люди и не живые. Чужие. Половинчатые. Иногда ощущает призрак касания. Будто по руке мазнули мокрым и холодным полотенцем. Руки хочется спрятать. Вместо этого она крепче вцепляется в ухват, который все же утащила за собой из дома. Саша слышит, что Тане не хватает дыхания, и в такие моменты картинка становится будто четче, а Саша становится к ней чуть ближе, готовая подхватить. Они держатся за руки, Сашина на ее плече — Танина снизу, прямо под ней, греется под Сашиными пальцами. Саша понятия не имеет, зачем это. Но каждый раз, когда она чуть сжимает пальцы, Танин голос звучит будто четче. Лес шумит негостеприимно, чует скверну. Сегодня случилось непростительное. Лес сегодня потерял свою Хозяйку. И виновным пощады ждать было неоткуда. Саша хмурится, надеется только на то, что лес понимает, что.. Мы с миром пришли. И вина наша только в том, что мы не успели. Саша едва не влетает в нее — бледную и не успевшую еще даже застыть. Задевает ее плечом. И клянется мысленно, что еще секунду назад ее здесь не было. Время останавливается. Таня делает глубокий, свистящий вдох. — Продолжай. Читать, — Саша выдыхает еле слышно, обе руки сжимаются одновременно — на ухвате и на Таниных пальцах. Девушка, стоящая перед ней, Саше знакома. И хотя все они точно знают, что Агата не могла встать так скоро. Что она должна лежать в доме. Она, белая, посмертно красивая, стоит перед ними. Сейчас самое время ее рассмотреть. Ее овальное лицо, ее вьющиеся русые волосы. Она кажется ужасно доброй. Она кажется ужасной лгуньей. Саша не верит в такие добрые лица. — Они нас дурят, продолжай читать. Агата смотрит на Сашу так, будто видит ее. Выражение на ее лице почти блаженное, она обрела что-то важное, ей хорошо. Саша даже не дышит. В этих бесконечных сумерках их только двое. Та, которая спасала и та, которую не спасли. Танино бормотание кажется далеким, хотя секунду назад ввинчивалось в уши. Саша помнит ее. Видимо, теперь всегда будет. «Уведи ее. Защити». Она улыбается безмятежно, глаза ее открыты — видят нечто крайне занимательное. Сашу — ее жизнь, холодную змейку ужаса, ползущую у нее по спине. Готовую ужалить. Сашин взгляд намертво зафиксирован на ее шее. Что-то не вяжется. Мятежный успевает ей шепнуть, прямо перед выходом, что сестре Тани разорвали горло. Загрызли как зверушку. Мертвые псы. Агата стоит перед Сашей, и у нее такая белая шея, ни единой отметины. Агата не могла подняться так рано, и уж точно не могла подняться невредимой. — Сестра.. — Агата улыбается, зовет, а будто поет, в застывшей ледяной ночи звенит колокольчик, нежный такой, лживый такой, — Сестра. Глаза у нее стеклянные, по-прежнему голубые, но совсем стеклянные. И Саша отмирает, дергается, сбрасывает чары, голос покойницы — Нет, это не покойница, тоже морок, — лезет ей в уши, будто серебристый колокольчик. Саша перехватывает Таню за ладонь, тянет за собой. — Идем. И Таня мотает головой, указывает на Агату. Саша ей гордится почти, она так и не перестала читать, чары, легкие и бесцветные, смыкаются над ними. Она видит Мятежного, заметившего заминку. Ощущает Грина у себя за спиной, готового в любую секунду прийти в движение. Чувствует его напряжение, он звенит как струна. Но это ведь ровно то, что им нужно? Нельзя сорваться. Ни одного лишнего движения. В смерти суеты нет, нет лишних движений и нет импульсов. Саша не успевает за стремительно несущимся составом своих мыслей. — Это — не твоя сестра. А будь оно ей и пойми она, что мы здесь, она бы нас уже сожрала. Идем. Идем говорю. Но Таня стоит. По колено в бледной дымке, сама еще бледнее. А серебряный колокольчик продолжает звонить. «Сестра.. Сестра..» И Саша понимает, с какой-то раздражающей четкостью — она не двинется. Не до тех пор, пока белоснежная и прекрасная, насквозь гнилая Агата стоит здесь. Какая бы магия ее не сотворила, запах у нее как у гнилой мокрой листвы. — Или ты пойдешь сама, или тебя понесут сейчас. Это не Агата. Агата станет бродить по лесу вот так? Дай ей минуту, она приведет друзей. Саша о себе знает одно, в ее голосе — слишком много жизни. Машину она видит впереди, в пятнадцати метрах в лучшем случае. И ненавидит всю вселенную за этот крюк через лес. Таня все стоит, не движется, заклинание читает будто заговоренная. — Марк, хватай ее. Мятежный уставился на нее пораженно, Саша мотнула головой, вроде некогда. — Хватай и беги, ну! И спасибо господи, Мятежному ей еще никогда не приходилось повторять дважды. Таню он подхватывает легко, будто она сделана из соломы. Саша бьет морок, Агату, черт знает, что она такое, ухватом прямо в ослепительно белое горло — ложь, ложь все это ложь! Саша чувствует руку Грина, он почти успевает схватить ее за локоть, задержать движение. И ключевое здесь, конечно же, почти. Саша ничего не знает, знает только свои руки и надежный, прокаленный в благородной печи старой ведьмы ухват. Прочь, прочь, заткнись, замолчи. Вероятно, одержимая единственным желанием, никогда не слушать надсадного причитания «Сестра, сестра.» Живой человек бы споткнулся, живой человек бы.. Агата — не Агата вовсе, и уж тем более не человек. Даже не покойница. Исчезает серебристым дымком, оставив после себя только невероятную тишину. Саша чувствует, как весь лес оборачивается к ним. И срывается с места, а может быть с места ее срывают. Хватка у Грина железная и он тащит ее так, будто их жизни от этого зависят. И ведь зависят. Саша чувствует, как кто-то пытается схватить ее за ноги, выдирает кусок из пальто. Бежать. Продолжать. Бежать. Пока воздух не кончится в легких, пока с размаху не влетят в знакомый, пропахший кофе салон. Эти пятнадцать метров — под множеством мертвых взглядов, чувствуя под ногами только влажную землю и стараясь не думать, что там еще ползет, хрустит и лезет. Эти пятнадцать метров, наверное, самая длинная дистанция в ее жизни. *** — НАХРЕНА. Вот нахрена было бить ее? Объясни мне! Мятежный не просто рычит, он кажется готов отвернуть ей голову прямо здесь. Вместо этого он срывается с места и мотор ревет так, будто готовится испустить последнее дыхание. Саша, Грин и Таня от резкого начала движения валятся, представляют собой сплошной хаос из конечностей. Саша отпихивает чей-то локоть и вскакивает, чтобы увидеть. Ровно в эту секунду. Мертвое лицо, лишенное ресниц и зубов прямо напротив. Смотрит на нее, и в ушах стучит: красивый огонек, красивый огонек, красивый огонек. Саша слышит свой голос будто со стороны, пытается нашарить на полу ухват. — Она — сигнал. — Какой в жопу сигнал, Озерская? И даже пусть сигнал. Зачем было его давать? Саша этот хруст никогда не забудет, машина не просто продиралась сквозь мертвецов, она кажется ехала по дороге из мертвецов. Все в этом лесу было мертвым, под стать хозяйке. Хрустело и хлюпало — но не умирало. И Саша уже, на самом деле, ничего не видит. И понятия не имеет, как Мятежный умудряется вести в таком положении. — И то, что Татьяна здесь уже была близка к тому, чтобы перестать творить свою магию. МАРК СМОТРИ БЛИН НА ДОРОГУ! Мятежный ругается сквозь зубы, Саша слышит гул, и хоть бы машина справилась, хоть бы машина справилась. Проблема и преимущество мертвецов в том, что даже оторванные конечности становились самостоятельной боевой единицей. — И я в курсе, что морок все равно.. ДОРОГА! Но, во-первых. Ты был к этому готов. Во-вторых, до Тани дошло, что это не Агата, — Саша все цепляется за свой совершенно бесполезный ухват, он был хорош на открытой местности. Или хотя бы при открытых окнах, но открыть окно и попытаться размахивать ухватом, надеясь смахнуть покойников, было верным самоубийством. Саша старается не кричать, но звучит как одно сплошное «ААА». Двигатель ревет совсем отчаянно, а машина, наконец, совершает последнее усилие, и не то выпрыгивает, не то вываливается на деревенскую дорогу. Хватка слабнет, и Саша видит, как мертвецы осыпаются с верного, славного, крепкого кроссовера Центра. Сильны только в пределах магического леса. Саша с Грином открывают-таки окна, пытаясь сбросить те мелкие фрагменты, что остались. Саша впервые в жизни так до одурения рада видеть деревенскую пастораль. Все те же разномастные домики. Все те же сумерки. И птицы, птицы, птицы. Саша не помнит, чтобы до этого здесь было такое безумное количество птиц. Они не двигаются почти. Просто смотрят. Бусины, в которых намертво запечатан сегодняшний мертвый сумрак. Саша отворачивается от птиц будто через силу. — Потому что если бы не дошло — она бы точно к ней рванула. Мы не можем потерять Таню. Мы здесь за ней. Саша не ждет от нее поддержки. Уж точно не ждет ответа. Окно закрывает как-то судорожно, Грин светит ей фонариком на телефоне. Все это время они не говорят друг другу ни слова. Саша все смотрит по полу, проверяя не оказалось ли здесь какой-то ценной части очередного мертвеца. — Она права, — отзывается Таня и голос у нее дрожит, — Я бы к ней.. Я бы к ней побежала. Если бы Марк меня секундой раньше не схватил. — Я знаю, — Саша на нее не смотрит, откидывается на спинку кресла, чувствует руку Грина рядом, цепляется за нее немедленно, будто это последняя ее связь с реальностью. — Я бы сама на твоем месте так же сделала. Дорога под ними неровная, это напоминает о дорогах родной области. Кочка, кочка, яма, еще раз кочка. Саша трясется и качается и почему-то ей становится легче. Мятежный дышит тяжело, будто старается удержать взбешенную ремарку. — Грин, ты же рядом стоял, так почему.. Грин, бледный и усталый, но вполовину не такой бледный и усталый, как мог бы быть. Саша не без удивления замечает, что на нем — ни царапины: — А ты попробуй ее удержи, я только рукав зацепить успел. Мятежный издает негромкий, звенящий смешок. Саша видит в зеркале заднего вида его зубы, он улыбается широко, неуместно, непривычно. Она такого выражения за ним не знает. — Честно? Я испугалась этой хтони до потери пульса и мне хотелось только.. — Саша смехом давится, это неуместно, и это бестолково, и господи как же это смешно, — Чтобы она замолчала. Смехом заливаются все четверо, дальше от проклятой деревни, от мертвого леса, от пустоглазых птиц. Прочь. Прочь. И еще раз прочь. Они хохочут так, что машина, кажется, даже трясется и на этот раз разбитая дорога тут не причем. *** Первый рассветный луч, огненно-красный, новорожденный, прорезающий темноту, находит их только на въезде в область. Саша, успевшая перебраться на переднее сидение вздрагивает, едва он касается ее лица, он не должен быть теплым, но до чего же тепло, горячо почти. Она чувствует лошадиное дыхание. Почти видит перед собой жеребенка, он только встал и ноги у него слишком тонкие. Он до сих перепачкан кровью и дышит громко, и непривычен к новому миру. Этот мир для него слишком громкий. Саша знает, каким он вырастет. Конечно, конечно, она знает его. Потому что на секунду, всего секундочку, он был ее конем, а она была его человеком. — ДА! ДА! ДА-ДА-ДА-ДА! Саша подпрыгивает, высовывается в спешно открытое окно, поймать луч и еще один, и Мятежный хватает ее за задний карман: — Вывалишься, идиотка! — ДААААА!! СМОТРИТЕ! И они видят: красный и оранжевый, замечательный багряный. Солнце встает из-за горизонта. И радуются как дети, кричат до сорванных голосов и до слез. Мятежный сигналит, заливается лающим смехом. Они воют, они кричат, они остаются самыми живыми людьми на этой дурацкой всеми покинутой дороге. — Привет!! Слышишь, привет! Саша протягивает руки к солнцу, ветер сушит ей на лице слезы, и когда Мятежному, наконец, удается утянуть ее обратно на сидение, она всего на секунду тычется заплаканным лицом ему в плечо. — Вы видели? Видели же, да? Вы правда видели? И конечно, они видели. И как же хорошо. Красное солнышко восходит над небом гордо, заявляет свои права. Саша слышит стук копыт. Саша слышит и чувствует, и чувством этим полнится. С возвращением. Нет. Не так. С днем нового рождения.