Пыльные Перья

Ванная в комнате Саше казалась ужасно холодной и сколько она ни выкручивала воду, кажется, даже ошпарилась, теплее так и не стало. Кожа, натертая, раскрасневшаяся, местами даже ободранная. Саша терла ее губкой, тщетно надеясь, что почувствует себя снова чистой и свежей. Что воспоминания о гнили и мертвых прикосновениях, о затхлой, отвратительной воде, останутся позади. Их унесет в сток. Вместе с этой ночью. Но вода из ванной ушла. А ощущение осталось. На Саше больше не было крови, ногти снова стали розовыми. В зеркале стояла все та же хорошенькая девочка. Ты не возвращаешься прежним. Это чудо, что ты вообще вернулся. Ты никогда не возвращаешься прежним. И Саша пялилась на свое отражение в зеркале тупо, будто не узнавая. Та же клетка ребер, те же выпирающие тазовые косточки, та же сережка в пупке. А синяки новые. Цветут по всему телу. И боль новая. Она вся новая. И в голове стучало по-новому. Саша старалась не слушать. Но стук нарастал. Саша старалась думать о Валли, как наставница выглядела виноватой. Забирала ухват у Саши из рук и не говорила этого «Мне жаль». И хорошо, что не говорила. Саша не хотела ее сожалений. Хотела в душ. И спать. И уж точно не хотела, чтобы кто-то видел ее трясущиеся руки, черные от крови ногти. Не смотри. Не смотри на меня с таким сочувствием. Хотелось думать о Валли, а мысли уплывали к Яге или к Агате. Ко всем, кто там остался. К последнему выдоху коня. К безликой мертвой массе. Невыносимо. От зеркала она отвернулась как-то криво, поспешно, из разогретой, заполненной паром ванной вылетела пулей. Не то, чтобы температура в комнате могла действительно ее согреть. Я не одна. Осознание коснулось, взъерошило волосы. Больше похожее на благословение. Саша выдохнула еле слышно. И каким удивительным ей это казалось, обнаружить их в комнате: Мятежного, совершенно не беспокоящегося об одежде — он за свои боевые заслуги бы удостоен чести идти в душ первым, и сейчас расслабленно лежал в позе морской звезды, заняв большую половину кровати. Грина, сидящего на полу и терпеливого ждущего своей очереди в ванную. Саша смотрела на них, равноценно уставших и помятых, и думала, заторможенно, как-то потерянно. Дом. Она молча протянула Грину руку, помогая подняться. Саша отчаянно искала малейшие признаки надвигающегося приступа, но в его движениях жила только та же усталость, что в ней самой. Он подмигнул ей, растрепанный и чем-то ужасно довольный, и скрылся в ванной. В Сашину комнату они набились, не сговариваясь. Сдали машину домовым — залезть в каждую трещинку и убедиться, что ничего мертвого не осталось. Отчитались перед Валли. Представили ей Таню. Саша, на самом деле, помнила мало, будто кто-то включил долгожданный автопилот, и она бессмысленным аниматроником выполняла нужные действия. День как в тумане и ночь как в тумане, а белая Агата то и дело из этого тумана шагает прямо навстречу. В комнату она мысленно вернулась после того, как Мятежный одним движением стянул с нее полотенце: — Мышь, иди сюда. Чего застыла? И Саша фыркнула, встряхиваясь. Сама себя не убедила совсем, может быть удастся убедить его? — Сам ты мышь. Под руку к нему она нырнула с какой-то невероятной благодарностью, там тоже было тепло, и пахло только живым, привычным. Саша выдохнула медленно-медленно, голова отказывалась выдавать хоть одну связанную мысль, глаза были будто ватные. Она рассеянно отслеживала руку Мятежного, как она чертила круги у нее по боку. — Трясешься потому что, вот и мышь. Я твою трясучку чуял с другого конца комнаты. Даже через стену. У Саши ныли руки и пальцы, а ладони были напрочь изуродованы мозолями от слишком активного использования фермерского инструментария. Она молча прижала их к груди Мятежного. Может, если вот так к живому и теплому приклеиться, то полегчает? И про мертвое забудется? — Как тебе удается оставаться таким спокойным, господи, ты меня бесишь. Вот сейчас реально бесишь. Он издал негромкий смешок, перевернул ее как куклу, укрыл собственным телом. Это — тепло и знакомо. Это привычно. И это безопасно. Огромный пузырь безопасности, но безопасно — это возможно? Это удивительно, как легко ты забываешь о том, что существует мир, где никто не вылезет из-под пола и не сожрет тебя. — Я просто делаю это давно. Не значит, впрочем, что мне не страшно. Смотри, — он поймал Сашину ладонь, прижал к шее, провел по руке. Напряжение. Напряжение жило под кожей, никак не хотело отпускать, — Сегодня я вообще испугался до одури. Я тебя столько раз называл ленивой и безответственной, но серьезно? Сегодня, когда ты реально оказалась посреди этой мешанины, да еще исчезла.. Я, знаешь, до сих пор в этом ужасно плох? Просто отвратителен, если честно. Но если бы с тобой сегодня что-то случилось.. Саша слышала только его голос и неровный стук собственных зубов, будто музыкальное сопровождение. Хотелось рассмеяться над собственной неозвученной шуткой, но смех — неровный и бесконтрольный, тоже остался в машине, его хрустящие остатки сейчас наверняка счищаются домовыми с сидений. Голос Грина нашел их тут же. — Я опоздал на все сердечные разговоры. Потому суммирую за Марка. Саша, мы бы оба себе не простили, серьезно. Саша мотнула головой, тело все еще рвалось куда-то бежать, а внутри, а в голове, в самом сердце, все будто набито опилками. И может быть она не сильно умнее медведя из мультика, но руку из-под Мятежного вытащила все равно, протянула к вовремя вернувшемся Грину, настойчиво. Требовательно. — Молчи. И иди сюда. Он послушался, и Саша впервые подумала, сворачиваясь между ними, стремясь схватить как можно больше, нелепо пытаясь собрать их руки, прижать к груди, как много на самом деле ей здесь позволяли. Как сильно, на самом деле, заботились. Любили? И любили, наверное, тоже. — Озерская, мы серьезно не первый год этим занимаемся. И кучка мертвецов — это не то, что может нас прикончить, — голос Мятежного звучал примиряюще, и Саша злилась на него за это. Не по-настоящему, на настоящую злость у нее сил не было. И может быть, она разучилась злиться на него по-настоящему. — Ага. Конечно. Крутые профи. Что им кучка мертвецов. Меня чуть не угробили двое плюс один морок. Что им кучка. Грин негромко, щекотно смеялся ей в ухо, чуть потянул ее на себя. Там, где тепло и надежно, где кожа — его, мягкая и знакомая. Где она надежно спрятана в руках. И можно здесь остаться, навсегда остаться, никогда не выпускать. Грин все смеялся, Саше смешно не было вовсе, но ей нравился звук: — Это именно потому, что мы давно этим занимаемся. И Марк прав, мы испугались сегодня до жути. Ты просто исчезла посреди этой мешанины. И никто не знал, жива ты или нет. Саша бросила на него сердитый взгляд через плечо: — Да что со мной будет, я таскала Таню из комнаты в комнату в поисках надежного убежища и сносила мертвяков силой чистого бешенства, вил и ухвата. Она, наверное, думает я одуреть какая героиня. А я вообще не представляла, что творю. Сплошные вспышки. Слева. Справа. Она недовольно мотнула головой, уткнувшись носом обратно в Мятежного. Она заметила только что, дрожь унималась, потихоньку, плавно. Осталась жить только в пальцах, в намертво сжатой челюсти. И пусть ее мальчики казались невозмутимыми, но все трое жались друг к другу как побитые котята, потерянные и будто только что нашедшиеся. Сбившиеся в кучу, в поисках тепла. Грин продолжал, упрямо, настойчиво. — Ты здорово справилась. Я имею ввиду, ты защитила нашего главного свидетеля. Это нереально просто, что мы нашли ее, наконец. А ты защитила себя и ее. И с мороком, слушай. Я бы в жизни не заметил, что Таня может что-то сделать. Ты молодец, серьезно. И это было впечатляюще. Веришь? Когда он так говорил, Саша верила. Возможно, была готова поверить во все, что скажут эти люди, потому что они никогда ее не подводили. Потому что очень хотела им верить. Саша все забывала, какое чудо восхитительного упрямства мог представлять собой, если хотел, Грин Истомин. Она чувствовала его плечом, как всегда аномально горячего, и он добавил негромко, будто ступая на очень топкую почву: — Но.. Слушай. Ты не думала хотя бы попробовать тренироваться? Ты ничего не должна. И я помню, какому давлению ты подвергалась. Но хотя бы подумай? Все разговоры о тренировках. Саша слушала молча, чувствуя, как напряжение вновь растягивается по всему телу, превращая его в струну. Все, что она была «должна» и никогда не хотела делать. И все, что она должна была собой представлять по мнению Валли. Кем она должна была стать. Саша задумчиво куснула губу, собственный голос звучал по-прежнему издалека, будто не принадлежал ей: — Я не.. Я не знаю. Но честно, сегодня мне бы хотелось. Ну. Лучше понимать, что делать? И как это нужно делать. А сегодня это были сплошные метания паникующего мозга. И.. Саша качнула головой, не зная, как продолжить. Мятежный хмыкнул, прижался губами ей между бровей, потому он звучал негромко и как-то потрясающе невнятно: — Валли ни о чем знать не должна. Мы сами можем с тобой заниматься. Подумай, серьезно. Мы не предлагаем тебе сражаться с нами бок о бок, но хотя бы какие-то мелочи? Разве не будет хорошо уметь защитить себя? Разве не здорово будет знать, что делать, если это случится снова? А с учетом всего происходящего, то КОГДА это случится снова. Саша приподняла брови, смотря на него почти с восхищением: — Серьезно? Ты настолько самоуверен и думаешь, что тебе вот так хватит терпения меня обучать? Грин растрепал им волосы, чуть наваливаясь сверху, Саша его улыбку не видела, зато чувствовала всем телом. И это тоже было хорошо. Это тоже было знакомо: — Он в любом случае использует это как повод сотворить с тобой нечто крайне непристойное. Так что, полагаю, что терпения ему хватит. Мятежный закатил глаза, демонстративно уткнулся лицом Саше в грудь, будто наглядно показывал, что он отказывается иметь с этими людьми дело. Грин все улыбался, в глазах у него поселились усталые искорки, им бы всем спать, им бы всем хотя бы попробовать отдохнуть, но сон не шел. Спать — это оставаться наедине с событиями сегодняшнего дня. Говорить — это оставаться стоять на световой полосе, вдали от тени. Оставаться там, где тепло. Саша хмыкнула, запуская пальцы Мятежному в волосы, все было будто на месте. Будто кошмар остался за стенкой, и он ни за что не влезет в комнату. Маячила только его жуткая тень, но с тенью она как-нибудь справится: — Я бы ему позволила. А если я стану совсем невыносимой, он просто сделает вот так. И наша с ним проблема решится, едва успев появиться. Эй! Эй, перестань! Зубы едва заметно прихватили кожу и выпустили, не нанеся никакого реального вреда. На языке Мятежного — крайняя степень расположения. И в какой-то момент ты учишь эти сигналы. Начинаешь понимать и чувствовать лучше. В какой-то момент все становится таким привычным. И тем страшнее с этим прощаться, даже мысленно. Будто отрываешь с мясом. Саша помолчала, все пыталась собраться с мыслями — они были похожи на тараканов или на ртутные шарики. Она их собирает — они убегают прочь. И так до бесконечности. — Вы знаете, что вы — последние, кто у меня остались? Никого больше нет. Был дом — осталось пепелище. Были родители. Остались только дурные, пахнущие горелым воспоминания. Саша помнила хорошее. И помнила тепло. Но никакое воспоминание не заменит реального присутствия. Большая часть ее воспоминаний пахла паленым. Плохое накладывает отпечаток. Смывать его потом приходится долго. Особенно если оно случилось последним. Как разорвать сегодняшнюю ночь, как отделить в голове образ Яги от густого запаха мертвечины? Грин дернул подбородком, не соглашаясь. Саша слышала и недовольный звук, и чувствовала, как Мятежный в руках сначала затих, а потом чуть повернул к ней голову. Глаза как всегда черные. Он наблюдал. Грин провел ей пальцами за ухом, привлекая внимание: — А как же Валли? Домовые? Слушай. Есть еще люди и существа, которым ты дорога. Ты мне веришь? Она была готова поверить в любую ерунду, что он скажет, просто потому что Грин Истомин — этот огромный шар внутреннего света, всегда сам искренне верил в то, что он говорил. Вот так просто. И так громко. Саша мысленно снова вернулась к Валли, это лицо, которое появилось у нее в голове первым, стоило им войти в Центр. Это лицо.. Валли она сегодня понимала намного лучше. Когда тащила Таню и пальцы у нее были ледяные. Когда осознала, что если не она — то некому. Когда чувствовала огромную ответственность. И одновременно не чувствовала ничего посреди этого кишащего мертвецами ада. Валли была немногим старше, когда они все свалились ей на голову. Как ты выдержала-то? Как ты нас всех выдержала? — Конечно, Валли.. Но ты. Ну. Ты понимаешь, наверное, что я имею ввиду? Валли — это одно. Вы — другое. Я пытаюсь сказать, что я просто.. Не могу больше терять близких людей. Это не о том, что я вас с сомневаюсь. В вашем опыте или способностях. Просто.. я давно не была так близко к тому, чтобы потерять кого-то, кто мне дорог. Так близко, как сегодня. И меня это просто ужасает. — Никто никого не теряет, — Грин отозвался негромко, и это звучало как обещание. И Саша знала, что он, вот он, среди всех людей. Врет. Бессовестно, бесстыдно. Он врет. И сам об этом прекрасно знает. А она все равно поверила. Так отчаянно, так яростно хотела ему поверить. Конечно. Конечно, никто никого не теряет. Все так. Все правда. Ровно так, как ты говоришь. — А знаете, что вдвойне ужасно? Таня только что потеряла вообще всех. Вы не слушали, наверное. Мы в машине говорили. У нее никого не осталось. Вообще. Она и сестра. И все. Саша помнила огромные светлые Танины глаза, цвет неуловимо напоминал о металле. Ждала, что девушка заплачет, но она молча смотрела в пространство. Такая же усталая. Такая же вымученная. Говорила, как о чем-то далеком. И Саша внутренне надеялась, что она заплачет. Но Таня оставалась неподвижной до жуткого. — Хочешь, мы завтра с ней поговорим? Все вместе. Ну.. Мы свои потери тоже переживали не одни. Правда? Это все еще ощущалось ее ответственностью. Это все еще требовало ее присутствия. И никто. Никто не должен оставаться один в этой темноте. Она ее помнила слишком хорошо: — Да, хочу. — Хорошо. Она пробовала улыбнуться, смотрела ему в глаза и что-то глупо так, жалко дрожало внутри. Что-то маленькое и тощее. Что-то крайне нелепое. Последнее маленькое что-то, выжившее в большом пожаре. Так отчаянно скучающее по теплу. — Тише. Ну ты чего? — Грин звучал чуть растерянно, когда Саша ткнулась лицом ему в руку, поверила бы во что угодно, до тех пор, пока Грин вообще продолжал говорить ей об этом. Говори со мной. Не молчи. Он развернул ее к себе осторожно, эти прикосновения она тоже знала хорошо, так относятся только к чему-то очень дорогому. К чему-то бесценному. Так она прикасалась к своим золотым перышкам на браслете — одно все еще находилось на шее у Грина. Он, оказывается, носил его с тех пор, не снимая. Так она прикасалась к нему самому. Он к ней. Так она училась прикасаться к Мятежному и это до сих пор казалось чем-то похожим на признание. — Смотри на меня, — Саша смотрела. Смотрела послушно, завороженно, смотрела потому что любила на него смотреть. Саша поцеловала Грина первой, потому что первой всегда было легче. Если она что и уяснила, если к чему и привыкла. Если не я, то кто же. И провалилась в ощущение немедленно, легко, естественно. На вкус он знакомый совсем, отдает ее зубной пастой, фруктовой и сладкой, она довольно усмехалась, не торопилась отстраняться вовсе. — Ты чего? — он спрашивал шепотом почти, ему, кажется, было не менее смешно. И Саша отзывалась тоже со смехом. — Ты на вкус как конфета. Я теперь думаю, что этой зубной пастой только хуже делаю.. Она повернулась в сторону Мятежного, подозрительно тихого. Он смотрел. Неотрывно, молча, не пропускал ни одной детали. Саша вспомнила себя будто из прошлой жизни, когда она наблюдала за ними в машине. Вот также, внимательно. Стараясь понять, как это работает у других. Как это могло бы работать, будь она там. Это могло бы работать, вот что она знала лучше всего. Это будет работать. Саша протянула было к нему руку, он щурился, довольно, тоже как-то по-собачьи, разрешил дотронуться до лица, а после прикоснулся губами к ее животу, чуть пониже ребер. Мы все еще для этого совершенно новые. И я все еще совершенно не хочу это обсуждать. Он целовал дорожку вниз, смотрел на них внимательно, словно ожидая, что они будут делать. Рука Грина коснулась Сашиной, тоже запуталась в волосах у Мятежного, он почти мурлыкал, позволяя. Все мы — те же зверушки, хотим тепла и ласковых рук. Мятежный им действительно позволял. Присутствовать. Касаться. Видеть его уязвимость. Раньше он никогда не казался Саше красивым, потому что признать его красоту — это признать слишком много. Пусть. Перед ней были самые красивые люди потому что эти люди были бесценны. Потому что эти люди сегодня выжили. Грин снова развернул ее к себе, плавно, осторожно: — Смотри на меня. Саша послушалась. Снова. Негромко выдохнула ему в рот, это ли выдох, то ли стон, что-то открытое настолько, насколько вообще возможно. Саша вздрогнула и позволила ощущению нести себя дальше. Абсолютная беззащитность, может быть, чуть больше, чем она могла сейчас вынести. Она не хотела этого никак иначе. Не было такой вещи, которую они с Мятежным для него бы не сделали. Или не сделали друг для друга. — Мои мальчики, — свое неловкое, невнятное бормотание Грину в рот она едва запомнила, едва отметила. Но расслышала негромкий, довольный смешок. Ее никто не поправил, утверждение повисло в воздухе. Все правда. Все было правильно. Ровно так, как должно было быть, на самом деле. И все были на своих местах. Будто дома.