На тебе сошелся клином

Линия горизонта пылала алым в свете заходящего солнца. Эймонд положил подбородок на сцепленные пальцы, наблюдая за крышами домов и тонкой полоской моря, больше похожей на разлитый кем-то огонь, чем на мутную холодную воду. Шум неутихающего города доносился до его ушей, служа неприятным дополнением головной боли. Он слишком много читал в этот день. Книги и заметки, которые он изучал по велению мейстера Орвиля, прочно откладывались в сознании, но требовали взамен внимания и напряжения единственного глаза. Редко когда Эймонду удавалось в таких случаях ложиться в кровать без пульсации в висках. Для него уже были зажжены свечи, и чтение в сумерках больше напоминало о тайных политических или даже любовных переписках.  Не то что Эймонд проводил много времени за первыми или имел опыт во вторых. Он не мог проигнорировать письма, которые ему после обеда доставили слуги. Эймонд подозревал, что часть его переписок все еще проходила через руки Рейниры или Деймона, и никогда не спешил с чтением, если только не видел на бумаге печать Дрифтмарка. В конце концов, сиди он на троне, он бы тоже уделял внимание перепискам потенциальных мятежников. В этом он... сестру понимал. Но среди этих писем выделялось одно. Без печатей, без какой-либо подписи на конверте, кроме заметки «Эймонду Таргариену». Почерк своего брата он мог узнать также легко, как и почерк матери, сестры или Люцериса. Ненависть и отвращение, которые Эймонд долгие месяцы испытывал к Эйгону, пали под тихой невольной тоской. Забавно, потому что Эймонд только недавно смирился с тем, что единственное, что он теперь испытывает к старшему брату — уже даже не злость, а боль и обида за брошенную семью. Он не верил Рейнире. Он все равно каждый вечер проверял покои Хелейны и ее детей и навещал мать, следя за ее питанием и измученными руками. «Брат». Не дорогой брат, не младший брат, не просто Эймонд. «Дочитай, прежде чем ты решишь сжечь это письмо или подтереть им…». Эймонд не хотел дочитывать даже это предложение, не то что письмо целиком. Закатив глаз, он мужественно продолжил, решив, что в любом случае обязан был знать, по какой причине Эйгон после своего позорного бегства решился ему написать. Он не ожидал того, что увидит между строк. «Когда-нибудь в будущем, когда мое путешествие вновь заведет меня в Королевскую гавань, я был бы счастлив…». Скучал. Искал встречи со своей семьей. «...мой десница и дорогой племянник, думаю, поделится с тобой своими соображениями». Последнему предложению Эймонд не удивился. Он достаточно часто замечал прорастающие зерна странной дружбы между Джекейрисом и своим братом, пока тот сидел на Железном троне. Но то, что Эйгон так открыто советовал ему интересоваться собой у их старшего племянника… наводило на мрачные мысли. Джекейрису, как и остальным, нельзя было доверять, но у Эймонда не было бы иного выхода. Тем более, что место десницы уже месяц как было отдано Корлису Велариону, и сейчас почта Джекейриса интересовала Малый совет гораздо меньше, чем все переписки Эймонда вместе взятые. В действиях Эйгона, на удивление, был смысл. Письмо Эймонд все равно сжег и после долго смотрел на пепел, ссыпанный в бронзовый поднос. Удушающая ярость накрывала гораздо чаще, чем Эймонд хотел бы — имел право — себе позволять. Несколько лет он строил внутри себя свой собственный замок, окружавший толстыми стенами нераскрывшееся яйцо дракона, бывшее его же сердцем. Вне этого замка Эймонд был образцом. Тем, кем гордилась его мать. Вежливым, умным, порядочным, царственным. Для остальных он был Эймондом Одноглазым. И каждый вечер, когда Эймонд освобождал слуг и снимал глазную повязку, он ловил свое отражение в выпуклом боку кувшина или в небольшом зеркале. Лишь одно имя ядовитым шепотом доносилось из глубин внутреннего замка. Люцерис. Эймонд засыпал с этим именем. Эймонд с ним просыпался. Нитки, какими мейстер торопливо зашивал его рану в шумной комнате, были его племянником. Со временем их вытянули из его кожи, а вшитое имя осталось. Стены начали рушиться, когда его шлюха-сестра притащила своих отпрысков обратно в Красный замок. Смотря на Рейниру, на Люцериса рядом с ней, Эймонд почти физически ощущал, как разрастаются трещины на стенах его замка, а сквозь них наружу вырывается чистая необузданная ненависть. Его мать не гордилась бы им, если бы знала, с каким трудом Эймонд заталкивает обратно вглубь своего сердца злость и боль. Он слишком много сил тратил на свое воспитание, чтобы за такое короткое время окончательно потерять контроль и позволить себе закричать. Достать нож. И сделать все это на глазах чужого ему лорда и его свиты. Люцерис бежал от него, и Эймонду хотелось продлить это сладкое чувство удовлетворения и собственной власти. Но он всеми силами держался за последнюю стену своего замка. Он не мог подвести свою мать. Это должен был сделать не он. Лицо Марисы Баратеон кривилось в насмешке, будто она хотела сказать что-то, и Эймонд почти слышал слова в своих ушах. Он знал, что нет ничего более смертельного, чем недовольство отвергнутой женщины. Мариса Баратеон промолчала. Эймонд чуть расслабил пальцы, которыми цеплялся за полуразвалившиеся камни стен, и неслышно выдохнул. Как оказалось, он не видел племянника столько лет, чтобы потом иметь честь в двойном размере лицезреть его. Война должна была окончательно разделить семьи, но вместо этого они оказывались друг перед другом с завидной прошедшим годам частотой. Кинжал, который Эймонд долго и скрупулезно выбирал, неизменно висел на бедре у Люцериса. Ожидание, когда острие достигнет распахнутого в страхе глаза, а в зрачке будет отражаться торжествующая улыбка Эймонда, сиропом растекалось по языку. Эймонду удивительно нравилось это ощущение. Как будто у него в руках была игла, которой он зашивал открытую рану, наслаждаясь болью и неудобством доверившегося ему человека. Эймонд не был глуп, чтобы не понимать — ему нравился процесс. Он не мог позволить себе убить Люцериса или искалечить его, хотя, видят Семеро, он имел на то право. Но он мог наслаждаться его страхом. Склеивать им стены, воздвигая внутри себя новый замок. Когда Люцерис впервые вернул ему кинжал, пальцы Эймонда так сжали крышку сундука, что стали белее волос. Он сам вырежет ему глаз. Не составило труда приписать себе долг на Дрифтмарке. Весь мир помогал в этом Эймонду, послав на Ступени новые беды. Он отказывался думать, почему вернулся домой и без чужого глаза, и без своего подарка. Ненависть. Письма. Ненависть. Стены. Ненависть. Голос, так странно проглатывающий окончания валирийских слов. Ненависть. Арракс. Ненависть. Пушечные ядра. Ненависть. Кровь. Ненависть. Люцерис. Эймонд задыхался от ненависти. Он был ею прошит. Он был зависим от нее. Если бы можно было умереть, потеряв ее источник — Эймонд бы это сделал в ту же секунду. У него в горле застрял злобный отчаянный крик, когда ему на ладони из маленького мешочка высыпались осколки сапфира. Не было письма и не было никаких слов. Люцерис просто в очередной раз разломал его и предоставил жить дальше с новым увечьем. Из сжатого кулака текло две тонкие струйки крови — он стискивал холодный камень, стараясь отрезвить себя болью, но продолжало гореть все. Ему жгло его единственный здоровый глаз, ему жгло сапфир в глазнице, жгло в носу, жгло в горле, жгло в руке, жгло в груди. Он был огнем. Драконье яйцо, бережно спрятанное за стенами, насытилось жаром и треснуло. Осознание того, что он любил Люцериса, заставило Эймонда ненавидеть его еще больше. Мало было того, что в детстве он был искалечен племянником. Единственное светлое, что была способна испытывать его душа — даже это оказалось у Люцериса в руках. А он продолжал ломать. Причины, по которым Эймонд мог бы лететь на Дрифтмарк, в этот раз были посланы в Седьмое пекло. Эймонда тошнило от всего, начиная собственным лицом и заканчивая разговорами матери о его грядущей свадьбе. Он бежал от этого, продолжая сжимать в кармане осколки сапфира и думать, что просто обязан избавиться от источника. Пусть лучше все внутри будет пусто. Губы Люцериса скользили по линии челюсти. Медленный вдох и медленный выдох. Чужое дыхание слабо щекотало волосы на виске. Иногда Эймонд пугался, как мягко чужая плоть согревает его кожу. Было странно понимать, что оба они могли бы быть уже похоронены в буре Штормового предела, среди скал Ступеней или на пляже Дрифтмарка. Может, Эймонду не стоило позволять Люцерису кричать обвиняющие слова любви. Но непривычная волна удовлетворения, разлившаяся тогда внутри него, не позволила завершить начатое. Его любили. Его ответно любили. Едва ли Люцерис был сломан этим меньше Эймонда. Послушный маменькин сыночек, обрученный со своей кузиной и наследующий земли, на которые не имел никаких прав. Он смотрел на него с отчаянием, стыдом и с готовностью умереть, но бороться. Свое признание в чувствах Эймонд мысленно оправдал милостью. К сожалению, себя ему не удалось обмануть. Он хотел победить, но стоило Люцерису вновь войти в Красный замок и встретиться с Эймондом взглядом — ничего, кроме тянущей грудь любви, у него не осталось. Все, что последовало за этим, было лишь паникой метущейся души, пока он не нашел успокоения в чужих губах в темноте коридора. Люцерис влажно чмокнул его в ухо и засмеялся на недовольное шипение Эймонда. Тонкое покрывало грело тела в утренней прохладе. Чуть подтянувшись на подушке, Эймонд вздохнул и уткнулся взглядом в их переплетенные под тканью ноги. Если в первый раз, когда он остался с Люцерисом до утра, Эймонд чувствовал неуверенность и тревогу, то сейчас в нем остались только удовлетворенность и смирение. Впервые в жизни он не чувствовал смущения из-за собственного тела. Не с Люцерисом, имеющим отношение к его главным ранам более, чем кто-либо другой. Теперь Эймонд мог не только получать чужое тепло, но и отдавать свое взамен. Это было так просто. — Не понимаю, почему ты все еще в моих покоях, — вместо утреннего приветствия протянул Эймонд, чувствуя неприятную сухость в горле. — Мои вещи все равно уже на корабле, — лениво отозвался Люцерис, однако начиная неловко сползать к краю кровати. — У меня достаточно времени, чтобы придать себе достойный вид. Хотелось сказать, что оставшихся часов не хватит, чтобы вернуть себе хотя бы малую иллюзию благопристойности. Не после этой ночи, которая из-за грядущего расставания стала особенно яростной. Люцерису предстояло провести на Дрифтмарке не менее месяца, и это было первое их подобное расставание с того момента, как Рейнира заняла Железный трон. Эймонд не знал, как относиться к тому, что его сестрица вдруг дала свободу своим сыновьям и, на удивление, одному из братьев. В первые месяцы они все находились под неустанным невидимым, но ощутимым контролем. Даже Дейрон не мог покинуть Красный замок, а в последний раз, когда его младший брат имел честь проводить столько времени со своей семьей, он доставал макушкой Эймонду до локтя. Но вот — Дейрон уже отбыл обратно в Старомест, чтобы «ускоренно закончить там свое обучение и навестить друзей». Джекейрис вместе с Бейлой периодически летал к Драконьему камню, но большую часть продолжал жить в стенах Красного замка, в чем Эймонд видел особые причины. Конечно же, настало время и для Люцериса. К Дрифтмарку Эймонд особой любви не питал, но был бы не против посетить его. Возможно, отвезти туда Хелейну с детьми и свою мать. Лишь бы подальше от Рейниры и Деймона. Хотя бы на время, потому что не в их пользу было надолго покидать Королевскую гавань. Никто из «зеленых» никогда бы не допустил ошибки Рейниры, которая когда-то с поджатым хвостом скрылась от сплетен. Еще он привык к Люцерису достаточно сильно, чтобы принимать то, что нити тянут его вслед за племянником. Но такой милости он не был удостоен по совершенно смешной причине — подготовка к его будущему назначению. Чем думала Рейнира, предлагая ему стать следующим мастером над монетой? Очередная иллюзия того, что их семья едина и действует сообща во благо народа. Эймонд поднялся с кровати, когда Люцерис был уже собран и закреплял на бедре ножны. Его волосы еще были растрепаны и сильно вились на висках, он стоял к Эймонду боком, мельком на него поглядывая. Ухмылка сама расползлась по губам, когда Люцерис не выдержал и признался: — Ненавижу корабли. — Это очевидное, племянник, — усмехнулся Эймонд, заканчивая с одеждой и возвращая на лицо глазную повязку. — Но ты же сильный мальчик. Раздраженный взгляд от Люцериса именно то, чего Эймонд хотел добиться. Если они за день говорили друг другу десять предложений, то пять из них точно должны были быть уколами. — Меня тошнит меньше, чтобы ты знал, Эймонд. Когда они были рядом, Эймонда вело вперед в уже привычном желании попробовать чужие губы. В первый раз он был этим испуган. Во второй раз — зол. После третьего раза он смирился с разрушающим удовольствием. Без него дни наполнились делами и ожиданием. Эймонд ходил по кругу от Малого совета и библиотеки до детских комнат племянников, где неизменно сидела Хелейна. Привычный ритм жизни, к которому он привык, был нарушен, заставляя выплескивать свою злость на тренировочной площадке. Люцерис взял за привычку писать ему на валирийском, и каждое письмо возвращало Эймонда в воспоминания к их обрывочным перепискам. «Iksan rȳ embar mirre se jēda, Nyke kostagon daor ipradagon dombo». До этих писем Люцерис не выражал недовольство долгом так явно, больше упирая на свою непереносимость кораблей. Но от Эймонда не укрылось, каким иногда упрямым становился племянник, когда речь заходила о Дрифтмарке или о старшей чете Веларионов. Корлис Веларион неоспоримо любил своего внука, это признавал даже Эймонд, хотя и не видел для того причин, но вот Рейнис больше выглядела лишь временно принявшей его. Без Рейны за плечом Люцерис не представлял для Почти королевы должной ценности, и он определенно стремился оспорить такое отношение. «Kostā va moriot ilzigon zirȳ ezīmagon se embar. Iā pyghagon aōla». «Ha ha, qȳbor. Issi ao jāre naejot ūndegon nyke aōla?» Эймонд написал, что в таком случае его сердце освободится от самых страшных и мучительных оков. Написал и выбросил. Вместо этого он отправил: «Mirre qopsa se gūrogon Driftmark». Глупые, незначительные переписки. Эймонд начинал ждать нового письма сразу же после восхода солнца. «Nyke jorrāelagon ao», — вместо привычных писем Люцериса, в которых Эймонд видел ненавистную насмешку. Здесь ее не было. Он был на полпути к Драконьему Логову, когда слуга нагнал его со вторым письмом. «Ȳdra daor māzigon». Внутренне Эймонд взбунтовался и хотел продолжить свой путь хотя бы из принципа, но разум вовремя вернулся на место. Не им с Люцерисом было испытывать судьбу и дозволение королевы. Ответа он не написал, поэтому через несколько дней от Люцериса пришло очередное письмо. «Sagon biare. Nyke ropatas ezīmagon se embar». Люцерис был пьян, и это легко читалось в его пляшущих буквах. А еще в той глупости, которую он написал. Эймонда до сих пор накрывало волной злости при воспоминаниях о пьяной шутке Люцериса про женитьбу на любой из дочерей Борроса Баратеона. Тогда Эймонд был близок к убийству. И Кассандры, и Люцериса разом. «Nyke ȳdra daor jorrāelagon bisa. Pendagon nūmāzma gēlȳn». Месяц подходил к концу. Эймонд ждал от него сложившегося распорядка, пока не получил письмо от брата. В дверь постучали, и Эймонд оторвал взгляд от камина. В комнате было уже достаточно темно, чтобы его глаз мог находить успокоение только в умиротворяющих языках пламени. Гул в голове постепенно прошел, Эймонд уже и забыл, что на столе до сих пор лежали пепел, книги и несколько неважных писем. — Войдите. Он не ждал слуг, заранее известив всех, что до утра его лучше не беспокоить. Никто бы не стал ломиться к нему в комнаты, если бы на то не было причин. Но стук был спокойным, как и мерные удары его сердца до этого момента. Внутрь вошел тот, кого он ждал только следующим днем. — Племянник, — вежливо поприветствовал гостя Эймонд. Он ничего не мог сделать с клокочущим в груди счастьем, но старался до последнего держать лицо. — Тебе так понравилось за бортом, что ты поплыл вперед корабля? Губы Люцериса тронула неуверенная улыбка. Эймонд бы даже сказал, что тот был смущен. Стоял, весь обветренный, растрепанный и похудевший. Даже в слабом свете камина было видно, что его кожа покрылась легким загаром. Эймонд кивнул в сторону соседнего кресла. — Надеюсь, ты уже предстал перед своей матерью, хмм?.. Потому что я не собираюсь тебя отпускать, раз ты имел наглость нарушить мой вечер. Прежде они не видели друг друга неделями и месяцами. Удивительно, как быстро привыкаешь к своей любви, когда она рядом. Даже если ты ее ненавидишь. — Конечно же, — отозвался Люцерис, усаживаясь в предложенное кресло и протягивая руки поближе к огню. — Я летел сюда на Арраксе. Некоторое время они уютно молчали, пока Люцерис отогревался. Он становился все более и более расслабленным, а его ресницы уже начинали сонно дрожать. Временами Эймонд пытался понять, когда именно он его полюбил, думая, что, найдя причину болезни, сможет с ней расправиться. В другие моменты, как сейчас, Эймонд признавал, что истинной причиной было само их рождение на общий свет. Он не был доволен жизнью и не знал, чего от нее ждать, раздражаясь на неизвестность будущего больше, чем на настоящее. Если бы не тоска Люцериса, прорывающаяся рядом с ним наружу, Эймонд бы чувствовал себя одиноким в своих метаниях. Больше всего он любил валирийский язык за то, что только так ему удавалось говорить то, что не давалось в иных случаях. — Nyke jorrāelatan ao. Люцерис вздрогнул и повернулся с неловким запозданием. Эймонд сидел к нему слепой стороной, но чувствовал это. — Iksā va moriot lēda nyke, — мягко, даже вкрадчиво сказал Люцерис. Послышался шелест ткани, шарканье и звон металла. На небольшой столик лег кинжал, от сапфира по ним обоим расползлось несколько бликов. — Но мне этого мало. — Ты и так получаешь много, taoba, — хмыкнул Эймонд, поднимаясь на ноги. Письмо Эйгона могло подождать до утра, все равно его братец не собирался возвращаться в Королевскую гавань этой ночью. Успеется спросить и про отношения Джекейриса с Эйгоном, и про то, что знает сам Люцерис. Сейчас Эймонду было нужно не это. Он, наверное, впервые за месяц расслабленно выдохнул, снимая глазную повязку и опуская ее на столик рядом с кинжалом.