Замок из стекла

Сесил не раз примерял на себя черный балахон, являющийся атрибутом стражей Найт Вейла. Иначе их не назовешь, ведь они были здесь всегда. С самого основания. И Болдуин тоже всегда был их частью, как если быть частью огромной волчьей стаи. -Доброй ночи, Найт Вейл. Доброй ночи. Радиоведущий поднимается с кресла и уходит в другую часть студии. В радио эфире треск динамиков и мертвенная тишина. В мужском туалете всплеск воды. Студия заполняется запахами дыма и гнилых яблок, когда мужчина покидает её, запахнувшись в темно-серое пальто. Он не любит этот запах, он помнит его слишком хорошо с самого начала времен. Ночной воздух пробивается в легкие и едва ли не оставляет за собой тонкий слой льда. Ночи в пустыне не бывают другими, ведь это единственное постоянство Найт Вейла во всей его красе. Сесил торопливо ступает по тротуару, закутавшись в пальто, а песок забивается в карманы, ботинки, и ветер осыпает крохотными песчинками лицо. Чтобы отвлечься от покалывания на коже, ведущий думает о том, о чем думать не стоит. О городе. С самого основания Найт Вейла, Совет всегда недоволен всем, что его окружает - скотом, пищей, материей, событиями и условностями, за счет которых не могут работать их собственные законы. “Даже для древнейших чудовищ, они совершенно отвратительны” – говорит себе Сесил раз за разом, натыкаясь взглядом на молчаливые фигуры своих собратьев. Глаза горят красными всполохами неоновых вывесок, а костлявые руки сочатся черной слизью, пачкая бордюр. Иногда мужчина не понимает, что его связывает со всем этим. Но он часть всего. Сесил помнит явление города как чего-то нового, помнит разорванные собачьи пасти и побелевшие глаза людей. Он помнит трижды горящие дома - он прикасался к огню, и комментировал происходящее, распевая странные стихотворные формы на всю главную улицу. И он был доволен. Изначально доволен тем, что его окружало, и чем он мог питаться. Древний бог должен знать меру, так же как и цену. Трудно вспоминать звуки прошедших времен, но запахи всегда оставались неизменны. Крики и стоны, рычание и шипение – что может быть бесполезнее в воспоминаниях? А запахи были уникальным явлением. От свежеиспеченных булочек из пшеницы, до разлагающихся тел, чьи трупы подбирали собаки. Сейчас запахи были иными, и с каждым прожитым днем становились для ведущего все более отвратительными. Темный переулок перед самым домом встретил его озлобленным шипением и живыми тенями, которые, несмотря на поднявшиеся всплески все той же черной, смолянистой слизи, пропустили его, даже не испачкав пальто. Сесил не в первый раз был рад этому. - Чем дольше город тонет в погрешностях, голодном скрежетании чужих желудков и смолотых в муку людских костях, тем больше он источает зловония. – Сесил произносит это очень мрачно в присутствии Карлоса, и понимает, что выпалил что-то не то только после мучительно долгих секунд занавесочного сознания. Ученый сжимает его руку в своей, обеспокоенно сведя брови к переносице, и ведущий смеётся, считая, что это разрядит обстановку. С Карлосом он говорит слишком много лишнего, даже не замечая этого, и все чаще смотрит куда-то сквозь все, понимая, что город уже не главная его проблема. Ведь в городе, на самом деле, как он говорит Карлосу, ничего не меняется. Капюшон. Что для вас значит капюшон? Были ли вы когда-нибудь капюшоном? Были ли у вас отношения с капюшоном? Тушили ли вы в капюшоне мясо? Сесил скрипит зубами, закрывает дверь на защелку и медленно сползает вниз на пол. Тени разговаривают с ним посторонним шумом, всполохами радиопомех, и Болдуин отмахивается от них, словно от надоедливых домашних питомцев. Он всегда был стражем этого города, не молчаливым и неизменным, а голосом. Голосом, за который цеплялся каждый чужак, руша свой собственный мир. Страж значит защитник, капюшон значит тайна. Тайный защитник, которому сверху приказано наблюдать за чужаками, привязывать к себе и топить в несуществующем озере из дегтя и пыли в самом центре города. До этого момента. До этого чертового момента, когда чужака топить нельзя. Нельзя, потому что это противоречит желаниям голоса. Сесил не помнит, сколько чужаков оказалось в его руках, и скольких он без труда лишил самого существования, наблюдая за тем, как их плоть обращается в кости. Он помнит запахи. Это были женщины, это были мужчины, это были прекрасные игрушки, прекрасные актеры, ужасные люди и прекрасные в своей ужасной красоте и невежестве. Они всегда лезли своими длинными пальцами не туда, куда стоило бы. Они всегда не вписывались в город, они всегда были не настолько сумасшедшими, насколько нужно было. Они всегда сопротивлялись. Поэтому из них можно было сделать прекрасное блюдо и подать к столу с очередной порцией зеленой, как помои, крови. Сесил помнит запахи, но не помнит лица. У кого-то была брошка на рукаве серой рубашки в линейку, в виде голубя. У этого человека, у этого мужчины, были очень жесткие руки. Он был очень талантлив на комплименты, но у него всегда были очень жесткие руки. У одной из женщин были приторно сладкие духи, как у приемной матери Карлоса. Она совершенно не умела идти на компромисс, Болдуин мог часами ругаться с ней на абсолютно пустом месте. Они были невыносимы в своём невежестве. Карлос был совсем другим. Радиоведущий прикрыл глаза, судорожно втянув носом воздух. У Карлоса были красивые волосы, и в нем все было идеально. А пахло от него лавандой. Сесил со смехом вспоминает предположение старушки Джози “лавандовая жвачка”, но нет, так пах шампунь Карлоса, которым он мыл свои прекрасные волосы. Карлосу было целых тридцать восемь лет. И он был прекрасен. У него очень осторожные руки, и постоянно, не зависимо от погоды – невыносимо холодные. Он часто смущается, краснеет как подросток и утыкается взглядом куда-то вниз. У него очень высокий голос для мужчины его возраста. Сесил изучает его пристально, как любого чужака, общается охотно, говорит о нем в эфирах с пугающей регулярностью, а потом понимает, что все куда глубже, чем фигура и капюшон. Он забывает о том, в чем смысл его существования на какие-то крохотные секунды, а Карлос целует его. Целует быстро, нежно и трепетно, а в груди у ведущего рвется множество нитей. Сесил едва успевает обхватить их деревенеющими пальцами. Он предостерегает себя от ошибок, которые никогда не совершал. Он не спешит с выводами и закрепляет нити обратно, но сердце его стучит бешено и он не уверен в том, что все делает правильно. Он надевает капюшон. На какие-то пару дней становится лишь фигурой и голосом, ничем больше. Фигура и капюшон. Но даже тогда Карлос ловит его в свои руки, словно бы ничего не изменилось. А ведь и правда, ничего не изменилось. Куда вы смотрите, когда перед вами возникает фигура? На капюшон. Зачем фигуре капюшон? Чтобы скрываться. Зачем вы снимаете с неё капюшон? Чтобы поцеловать.