– Не тону, а гуляю по дну
– Ну-ну – Меня сделает чище вода
– Да-да – И чутье проведёт сквозь мрак
– Дурак – А ружьё сквозь того, кто враг
– Ба-бах
– И меня прикроют друзья
– Не лги – Я собой прикрою своих
– Беги – Я не слепец - я храбрец
– Подлец – Я человек, а не зверь
– Проверь
© Аигел "Тебе кажется"
***
Башка трещала нещадно, до звона в ушах – а по утрам особенно. Слипшиеся веки Пчёлкину как будто финкой распороли: так резанул бледный утренний свет по зрачкам. По-хорошему, зависнуть бы ему в больничке ещё на недельку-другую, чтоб тамошние коновалы за самочувствием последили; только до жути не хотелось валяться на казённой койке в четырёх стенах палаты — белых, как морды у покойников. Он свинцовые веки, снова опустившиеся на глаза, с силой растёр пальцами и прислушался. Нет, звон в башке не тот, что преследовал после аварии; это утырок какой-то кнопку дверного звонка втопил. Вставать с постели врач разрешил со скрипом: скорее, не потому, что здоровье позволяло, а потому, что Пчёла всё равно бы хер положил на медицинские предписания. Он опустил голые ступни на студёный пол, натянув штаны и завернувшись в плотный кокон одеяла, доплёлся до двери: та продолжала разрываться адской трелью. Надо нахер звонок этот выкорчевать потом. В глазок кинул цепкий взгляд и выругался в тишину прихожей раздражённым «блять», щёлкая затворами замка. Какая нелёгкая его вообще принесла? – Открывайте, козлята, – пробасил глухо Холмогоров по ту сторону, – ваша мама пришла, молока принесла. Пчёлкин скривился кисло: – Захлопнись, башка трещит, – привалился к двери, пропуская здоровяка в квартиру. – Понял, – примирительно буркнул Холмогоров, - не дурак. Космос, осклабившись широко, скинул быстро ботинки и, шелестя полными пакетами, знакомой дорогой протопал на кухню – ориентировался в квартире Пчёлкина как в своей. Пчёлкину ничего не оставалось – только за ним последовать; хотя больше всего хотелось снова отяжелевшую голову опустить на мягкую подушку. И притащился-то он — верняк — по делу какому-то, не просто так друга проведать. Да и друга ли ещё? Дружба их — или то, что от неё осталось — давно уже по швам трещала, так что последнее, чего от Космоса Пчёлкин ждал, — это участливого визита, чтобы о здоровье справиться. Холмогоров и в больнице-то не появился, а домой и подавно незачем было приходить. Пакеты упали на стол с глухим стуком. Пчёлкин без особого интереса глянул в их целлофановое нутро и усмехнулся: апельсины, бля. Килограмм десять там, что ль? – Ты чё, в кругосветку собрался? – опускаясь на стул, поддел он. – От цинги боишься откинуться? Космос нахмурился, растянув уголки рта задумчиво. – Шутишь – эт-та хорошо-о, – с видом опытного специалиста оглядел он Пчёлкина, – моя гипотеза подтверждается: башка у тебя точняк чугунная, – он, стукнув себя костяшками пальцев по лбу, рывком отодвинул стул и грузно на него обвалился, опёршись локтями на колени. – Ну чё, ты как? – Хером об косяк, – Пчёлкин смял лицо ладонью, – пока дышу. Ты по делу или так? Космос расплылся в виноватой улыбке: – Да чё я, друга проведать не могу? – он выудил из целлофана оранжевый бугристый цитрус и вручил его Пчёлкину. – Витаминов, вот, принёс. Чё врач говорит? Пчёлкин поморщился. – Советует поменьше трепаться без дела, – отбрил с досадой. Не в той он форме, чтоб лясы точить за просто так: от врача, с умным видом ему постельный режим прописывавшего, хоть и отмахивался небрежно, но всё равно бóльшую часть дня проводил лёжа — потихоньку возвращающиеся силы экономил. – Выкладывай давай, с чем пришёл. Позвонить никак было? Холмогоров, взгляд скосив в сторону, мясистой нижней губой накрыл ряд крепких зубов в полураскрытом рте. Думал, как подступиться к теме. Пчёлкин подозрение ощутил совсем нехорошее, в животе зашевелившееся, как кровососущий паразит. Холмогоров припёрся вряд ли по работе. Дела их давно налажены так, чтобы всё можно было звонком решить: если эксцессов никаких, нет нужды и Пчёлкина с покоцанным котелком лишний раз дёргать. А Кос темнил чего-то, ходил вокруг да около с апельсинами своими, никому не всравшимися. – Да я, можно сказать, с личным вопросом, тут по мобиле не канает, – Кос со стула поднялся и распахнул дверцу мини-бара, придирчиво оглядывая вряд выстроившиеся пузатые бутылки. Выудил одну, оценивающим прищуром изучил и достал два гладких бокала. Но, будто опомнившись, глянул недоверчиво на Пчёлкина и один бокал отставил на кухонную столешницу. – Извини, братан, тебе придётся насухую. Апельсинку, вон, пожуй, – толкнул он в сторону Пчёлкина оранжевый шар, катнувшийся к самому краю стола. Пчёлкин апельсин поймал, взгляда с Холмогорова не спуская. Космос, осушив одним глотком уже наполнившийся янтарём коньяка бокал, опустил его на столешницу с громким стуком и мрачно на Пчёлкина уставился. – Не шуми только, чудовище, – снова сморщился от ударившего по ушам звона Пчёлкин. – Так чё, — начал Холмогоров с сомнением, — ты реально с холостяцкой жизнью решил прощаться? – на-гора выдал, наконец, и напряжённо двинул массивной челюстью. Пчёлкин апельсин перекинул из одной руки в другую; червячок подозрения шевельнулся внутри удовлетворённо — пищу для себя почуял. – Чё, свидетелем быть хочешь? – криво ухмыльнувшись, Пчёлкин поддел ножом плотную апельсиновую корку. В нос ударил горьковато-кислый аромат. Ещё тогда, в день аварии, когда увидел Холмогорова, трущегося возле Веры, понял, что Космос точно под ногами путаться начнёт. Он Пчёлкину всегда палки в колёса вставлял, когда дело касалось девчонки; только раньше Холмогоров имел какое-никакое право между ними защитным буфером встревать — дружили они с детства семьями, видишь ли, поэтому он ей почти в старшие братья набивался — а теперь, выходило, Пчёлкин его лихим одним движением отодвинул, не спросив — чтобы не мешался. – Да не, – угрюмо наблюдая за обнажающейся плотью цитруса, протянул Холмогоров. – Женихом. Пчёлкин завис на секунду, гоготнул, обнажая ряд верхних зубов, и покачал головой. Сразу пожалел: движение отдалось пульсирующей болью. Не то чтобы совсем такого поворота не ждал: зародилось подозрение, когда Черкасова в машине сама что-то про тёплое местечко брякнула. Два и два тогда сложил быстро — Пчёлкин вообще в математике хорошо сёк. А в людях — ещё лучше. – Ты чё, Кос, в голубые заделался? – осклабился он, – говорили тебе, кокс до добра не доводит. – Кончай с этим давай, да? – дёрнулся Космос в сторону Пчёлкина, но сам себя вовремя осадил и попустился. – Ты мне скажи, оно вот нахер тебе надо? Свадьба-шмадьба… какой из тебя муж ваще? – предъявил он вроде даже спокойно, но Пчёлкин от раскатистого баса всё равно скривился: не мог Холмогоров тихо себя вести. – Девчонку только зазря мучаешь. Девчонка сама кого хочешь легко замучает, это уж Пчёлкин в ней хорошо разглядел — в отличие от Холмогорова, который с бараньим упорством не хотел видеть за образом тургеневской барышни давно научившуюся скалить клыкастую пасть молодую хищницу. Пока только скалить — кусать ещё гонору не хватало; а если суметь её норов укротить — то и не хватит никогда, зубы спрячет и ластиться будет покладисто. – Давай-ка ты в это не лезь, – коротко предупредил Пчёлкин, исподлобья уставившись на Холмогорова. Его эта острастка как хлыстом подстегнула: в глазах Холмогорова начал закипать гнев. – А ч-чё не лезь-то, Пчёл? – вскинулся он, плеснув в бокал ещё одну порцию коньяка. – Верка мне не чужая, а ты, уж прости, берега путаешь, – тряхнул рукой, чуть не расплескав алкоголь, – она ж сказала тебе, что не хочет? А? Пчёлкин молча вперил в него взгляд, отрывая испещрённую лохматыми белыми прожилками апельсиновую дольку. – Сказала? – вопрос Космос повторил, но ответа особо и не ждал: пытался внушительности напустить. – Сказала. А ты чё, значения слова «нет» не понимаешь, а, Пчёл? «Нет» Черкасова говорила уже давно и с завидным постоянством, каждый раз вонзая тонкую шпильку в самолюбие Пчёлкина. И ладно бы, какая другая ему не уступала — легко нашёл бы посговорчивей. Но Верино «нет» было не просто отказом; оно падало ему на голову свысока кинутой издёвкой, небрежно смятой испачканной салфеткой. Космос думал, что за это её «нет» сейчас может ему предъявить; только Пчёлкину уже и не требовалось тратить усилия, чтобы добиваться согласия. Своё он возьмёт рано или поздно, да ещё и с хорошими процентами: то, что можно было выгадать от этого брака, интересовало намного больше, чем не поддающаяся натиску девчонка — хотя и эту крепость взять, чего греха таить, давно хотелось. Хотя бы из принципа, из желания наказать за строптивость. – Ты нотации читать пришёл или чё, Кос? – равнодушно отправил в рот упругую мякоть, обжёгшую едким соком потрескавшиеся губы. Космос, резко выдохнув через плечо, снова опрокинул стопку коньяка. – Я тебя по-человечески пришёл попросить, – ответил сквозь зубы, – чтоб ты от Верки отвалил. – Глотая согласные, добавил с угрозой: – По-хорошему, Пчё-ла, — по слогам отчеканил для убедительности. Несмотря на чугунную тяжесть в голове, разговор этот Пчёлкину даже добавлял залихватского веселья. Холмогоров, хоть и грозил ему сейчас на до предела серьёзных щах — грозил попусту. Никаких рычагов давления у него не было; он только вхолостую надеялся, что туполобым наездом сможет запугать. Козырей в рукаве он не имел, и даже не сообразил загодя, что нужно бы их припасти. Столько лет они вместе в криминале вертелись, а он ничему толком и не научился как будто. – Или чё? – с живым интересом подначил его Пчёлкин. Тут Космос, как Пчёлкин и ждал, осёкся. Уловил, наконец, расстановку сил, своих и Пчёлкина. Что за ним, Космосом, стоит; что — и кто — за Пчёлкиным. И Пчёлкину, блять, нравилось; нравилось, что нихера они больше не на одной ступеньке в этой их странной иерархии. Что в следующий раз, когда Холмогоров решит в нём предателя увидеть, никто больше Пчёлкина не посмеет за шиворот, как шкодливого котёнка, притащить к Белому на суд. Холмогоров нахмурился, туго что-то соображая, и цыкнул упрямо: – Я вот знаешь, чего не понимаю, Пчёлкин? — От нескрываемого равнодушия Пчёлкина Космос только сильнее распалялся. — У тебя бзик какой-то на чужих баб, а? Пчёлкин голову набок склонил, лоб у него собрался глубокими складками. – Чё-то я расклада не выкупаю, Кос, – протянул он, – ты за девичью честь пришёл заступаться или Отелло тут разыгрывать? Холмогоров обнажил сцепленные зубы, шумно втягивая воздух ртом. Резким движением выхватил пачку Мальборо и выудил сигарету, чуть не смяв её напряжёнными пальцами. Пчёлкин и сам не отказался бы от курева, но голову от никотина после сотрясения нещадно вело – пробовал уже пару раз. – Ты смотри, начитанный какой, – процедил Холмогоров раздражённо, чиркнув зажигалкой и отбросив её с громким стуком на стол. – Я на ней сам хочу жениться, понял? Она согласилась, чтоб ты знал. Добровольно, – выпуская облачко дыма уголком рта, ткнул он в Пчёлкина пальцем. – Так что гуляй, Вася. Пчёлкин, если б мог, рассмеялся – но знал, что это чревато новой волной пульсации в висках. Он только лоб потёр, будто пытался смахнуть с лица кривую усмешку. Значит, за Холмогорова согласилась — и притом, добровольно. Соскочить хотела, птичка; но Пчёла не был бы Пчёлой, если б мог так легко добычу отпустить. – Думаешь, Профессор дочурку за торчка отдаст? – дёрнув щекой, скривил губы и кинул в Холмогорова беспощадный упрёк. – А это уже не твоё собачье дело, – осклабился тот. – Она мне нравится, – вот он, тот единственный завалявшийся козырь, который Холмогоров в рукаве у себя нащупал, – так что ты, если не мудак, отвалишь. Ты ж не мудак? Пчёлкин прыснул с искренним весельем. Нравится, значит. Вот на чём Холмогоров решил сыграть: рассчитал, что раз территория чужая, Пчёлкин, стало быть, на неё соваться не посмеет — не станет у друга девушку уводить. – Давно или с сегодняшнего утра? – окинул цепким прищуром мрачное лицо Холмогорова. – Давно, – сквозь зубы подтвердил он, полный мрачной решимости. – С детства. – Ну, подрочи – может, разонравится, – отбрил Пчёлкин холодно, плечом безразлично пожав. – Слышь, лучше скажи: ты эту херню сам придумал или она тебе в уши чё-то напела? – он поднялся и наполнил водой из-под крана отставленный Космосом второй стакан: сухую глотку раздирала жажда. Холмогоров с резким скрипом на спинку стула откинулся, сжимая порывисто ладонь в пудовый кулак; Пчёлкин спиной почувствовал, как хотелось сейчас Холмогорову этим самым кулаком всадить другу по лицу. – Она мне про твои выкрутасы рассказала, – рявкнул Холмогоров. – Ты чё, думаешь, я не понял, нахуя ты к бате её побежал, когда в «Метле» её узнал, а? – резко мотнул подбородком. – Я ж тебя вон, – он вскинул растопыренную пятерню, – как свои пять пальцев знаю, Пчёлкин. Чё, думаешь, не понимаю, нахуя ты вообще вокруг неё тёрся? – он вдавил истлевшую до фильтра сигарету в хрустальное дно пепельницы. – Раз сама не дала, ты через папашу решил зайти? Я тебя по-хорошему прошу: отвали от Верки, из-за бабок ей жизнь не порти. – Так значит, раз у вас любовь, мне потеряться? – растянув губы в скептической усмешке, спросил Пчёлкин и сощуренным взглядом вцепился Холмогорову в лицо: каждую эмоцию считывал. – Хорош заливать, у вас даже не было ничё. Кретина тут из меня лепишь, – усмешка с лица сползла, и он со злостью сплюнул вязкую слюну в раковину. Холмогоров поднялся медленно, взгляда от хмурого Пчёлкина не отрывая. Желваки на сжатой челюсти заиграли. – Было, – сквозь зубы прошипел он. – Понял? Это от тебя она морозится, потому что ты за бумажку зелёную удавишься. Пчёлкин в Холмогорова напряжённо исподлобья вглядывался: прикидывал, правду Космос говорит или блефует, ставку поднимает, чтобы соперника заставить спасовать. В людях Пчёлкин сёк, и Космоса знал хорошо. Ещё лучше знал, что в этих его словах доля правды точно была: Вера Холмогорову всегда позволяла намного больше, чем ему, Пчёлкину, и тянулась она к нему сама — но было ли это чем-то бóльшим, чем дружба, Пчёлкин до конца никогда не понимал. Черкасова делила людей на достойных и недостойных; и Пчёлкин всегда попадал во вторую категорию, никогда, по его собственному мнению, того не заслуживая. Но ещё меньше заслуживал быть записанным в число первых Холмогоров, ничем от Пчёлкина, кроме разве что происхождения, не отличавшийся. Висок отдался тупой болью – нехороший предвестник. После аварии Пчёлкину приходилось уже пару раз эту подступающую на мягких лапах муку испытывать, и ощущение сверлеца, входящего в висок, ничего хорошего собою не предвещало. Горячая боль расходилась сначала плавким металлом от виска по всей голове, точно кто-то в просверленное отверстие её заливал; но хуже всего – она приносила за собой клокочущую ярость, пеленой застилающую глаза. Эта ярость спускалась ниже, бурлила тягучей жижей, заполняла собой всё тело и совсем не давала трезво мыслить. Пчёлкин не любил, когда что-то мешало трезво мыслить. Он смотрел в заострившиеся от гнева черты лица Холмогорова, и разум – холодный разум, который Пчёлкину в любой ситуации удавалось сохранять – превращался в хаотичные обрывки чего-то лишь отдалённо напоминающего мысли – какой-то мусор, грязные мазки захлёстывающих эмоций. Пчёлкин ненавидел поддаваться эмоциям. Кулак сжался сам собой, и рука тоже дёрнулась сама, без ведома Пчёлкина. Голова Холмогорова откинулась в сторону – тоже, как показалось Пчёлкину, почему-то сама, а не от его собственного неожиданного удара. – Ты чё, блять? – рванулся Холмогоров к Пчёлкину, попытавшись ухватить его за шею, но Пчёлкин его запястья успел поймать и сжать в надёжный замок. Холмогоров осёкся, зависнув напротив Пчёлкина напряжённой каменной статуей и злобно буравя в нём дыру зрачками, превратившимися в два пистолетных дула. – Пошёл ты, – процедил он с ненавистью и скинул с себя руки Пчёлкина, резко отстраняясь. – Я тебе сказал: ты Веру не получишь, – кинул он через плечо, вылетая из кухни к выходу. – Приглашение по почте пришлю, – бросил Пчёлкин в пустоту прежде, чем услышал громкий стук захлопнувшейся двери. Башка снова трещала. Пчёлкин, окатив лицо пригоршней ледяной воды, вернулся в спальню: там на прикроватной тумбочке валялся полупустой уже блистер прописанных врачом таблеток, помогавших унять пульсирующую боль. Про вспышки ярости, вызвавшие в нём теперь опасливую настороженность — прежде-то удавалось быстро успокоиться, а в этот раз Косу вмазал, хоть и не собирался вроде, — врачу нужно будет рассказать: пускай тоже что-нибудь выпишет. Опустился на подушку, облегчённо смежив веки: обезбол подействует минут через пятнадцать, и можно будет спокойно заснуть. Боль уже начинала сдавать позиции, когда в заполненной спасительной тишиной квартире снова раздался ненавистный звон. – Хули ему ещё надо? – выругался Пчёлкин, снова отрывая ставшую чугунной голову от подушки. Щурясь от дневного света, потащился к двери, но открывать Холмогорову в этот раз не собирался. – Кос, вали давай, – рявкнул он сквозь дверную толщь. – Вить, открой, пожалуйста, – позвала замершая по ту сторону Оля.***
Холмогоров с визгом шин затормозил на светофоре и кинул беглый взгляд в зеркало заднего вида: на скуле багрянцем наливалась ссадина хоть и небольшая, но жгуче-обидная. Он шикнул сквозь зубы от досады и всадил ладонью по рулю в бессильной злобе. А хотелось – совсем не по рулю: по наглой морде. Сотрясение не сотрясение, а тоже надо было вмазать, чтоб Пчёлкин поменьше зарывался. Теперь кровоподтёк как бельмо на глазу маячил: свидетельство его личного поражения – и не в потасовке, а в этой их холодной недо-войне, накаляющейся уже-не-дружбе. Пчёлкин вкус власти успел на зуб попробовать, и его, Холмогорова, вообще перестал хоть во что-нибудь ставить. Только рановато Пчёла шкуру неубитого медведя-то раскроил – так Космос считал. Как там было? Проиграна битва, но не война. Кто сказал – шут его знает, но мысль верная. Холмогоров снова вдарил по газам, зелёный сигнал ещё даже не успел вспыхнуть: грызущая злоба подгоняла. Надо у Пчёлкина маячащую победу из-под носа увести – да как можно быстрее, Холмогорову каждая секунда его триумфа дорого слишком обходилась: ненависть того и гляди кости своим ядом разъедать начнёт. Сразу надо было ехать к Профессору, с ним напрямую и базарить, а не с жуком этим: всё равно ведь знал, что у Пчёлкина вряд ли совесть проснётся. Да и какая там совесть, нет её уже давно, а есть только ненасытный счётчик банкнот – ему пока новую порцию шуршащих бумажек не скормишь, не угомонится. Ничё человеческого. И чё, вот так просто отдать в лапы этому банкомату херову Верку? Его, Космоса, Верку, которая на глазах у него росла, и он вместе с ней рос; только она-то всё равно ещё как будто не выросла – и во что Пчёлкин её, ещё чистую совсем, превратит тогда? Измажет мерзкой жижей из крови и алчности, использует, измарает. Рука на руле сжалась рефлекторно. Холмогоров всегда чувствовал, что Пчёлу к ней подпускать нельзя – и не подпускал, как мог: осаживал, когда масленые взгляды замечал, когда Пчёлкин позволял себе шуточки сальные в её сторону отпускать. Одёргивал, чтобы тот не терял чувства реальности: кто он и кто она. Не тёлка какая-нибудь пустоголовая, которых Пчёлкин пачками оприходовал: нехер ему на этой поляне вообще делать было; он и не знал даже, как с такими, как Вера, обращаться. Но ведь Леонид Георгиевич – Космос так для себя рассудил – человек разумный и его предложение оценит. Космос ему всё раскидает нормально, ситуацию объяснит; в конце концов, чем он ему не зять-то, а? Люди они не чужие, и предок его у Черкасова в лучших друзьях ходит: тот вон даже про болезнь свою всё ему выложил, хотя человеку уровня Черкасова о таком трепаться – всё равно что мишень на лбу себе нарисовать. Враги – а Черкасов их себе выше крыши нажил – быстро сообразят, что на горизонте маячит передел сфер влияния, раз Профессор позиции вот-вот сдаст. Холмогоров вообще не понимал, почему Профессор изначально не ему, Космосу, эту всю чехарду с браком предложил: так посмотреть, кандидата лучше него и не найдёшь. Причём тут Пчёла вообще; разве можно ему доверить самое важное, что у Черкасова есть? Бабки, там, ну, бизнес, авторитет – куда ни шло, хоть и не заслуживал Пчёлкин этого всего; но дочь на жизнь с этим обмудком обрекать? Когда рядом всегда был он, Космос, который любил Верку, как сестру, и никогда бы не посмел обидеть. И ей самой с Космосом будет легче. Между ними, может, не было ничего такого до того поцелуя в тачке – так это потому, что с ней по-другому-то и нельзя было. О ней подумать в каком-то пошлом смысле для Холмогорова было сродни неискупимому греху; с ней можно было разговаривать, смеяться с ней можно было, обнимать её – но целомудренно, по-братски. И это всё было правильно, так и должны развиваться отношения с женщиной, которую выбираешь себе раз и навсегда, жизнь хочешь вместе провести – это светлые должны быть чувства, незамаранные ничем. Он бы с ней даже в церкви венчался, потому что с Верой в церковь – можно. А Профессор же в дочке души не чает, это Космос знал. Может, палку и перегибал иногда, Верка тогда сама артачилась почём зря; но такая уж жизнь у них была, Холмогоров понимал всё. Не ровён час, кто-нибудь особо прыткий решит через неё на Черкасова надавить – и чё тогда? Белый вот однажды сам так в переплёт с Олькой и Ванькой попал; хорошо, дело кончилось без трупов. Были б у него дети, думал Космос, может, так же бы себя с ними и вёл. К зданию на Тверской, где находился офис Черкасова, подъехал уже с первыми сумерками: сразу от Пчёлкина к Профессору не поехал – слишком уж на взводе был, а в таком деле лишние эмоции не нужны. Спокойно надо дело решать, без лишней пыли. – У себя? – спросил у блондинки-секретутки, лениво раскладывавшей пасьянс на пузатом мониторе. У них самих в «Курс-Инвесте» такая же сидела, один-в-один: местами поменять – и не заметит никто. Та оторвалась от игрушки, когда услышала, что кто-то в приёмную зашёл, и кивнула вежливо, отжимая квадратную кнопку на коммуникаторе: – К вам Космос Юрьевич, – пропела в устройство; с того конца донеслось короткое «Пусти». Космос в квадратном зеркале возле дверей пригладил чёлку, придирчиво себя оглядывая и глазами снова цепляясь за ссадину на скуле: презентабельность вида она, конечно, портила. Деловито поправил воротник рубашки, чуть одёрнув цепь, на которой болтался крестик, и распахнул дубовую створку. – Вечер добрый, – расплылся он в обаятельной улыбке, обнажившей оба ряда крепких зубов. Черкасов взгляд за блеснувшими стёклами очков поднял на Холмогорова, едва заметно вскинув краешки губ вверх. Лёд всегда настороженных серых глаз чуть тронулся, подтаял от искорки тепла. – Проходи, – он отложил бумаги, которые скрупулёзно изучал до прихода Холмогорова, – кофе? – Да уже можно и чего покрепче, – кивнув на часы, сообщил Холмогоров, усаживаясь напротив Профессора и без стеснения закидывая голень на колено. Черкасов, мельком скользнув взглядом по показавшемуся из-под задранной штанины носку, губы чуть поджал и кивнул учтиво. – Коньяку принеси, – бросил Профессор в переговорное устройство, и уставился на Космоса внимательным прищуром. – Как отец? Космос потёр затылок. – Не кашляет, – хохотнул дружелюбно. – В Мюнхен вот на конференцию собирается. Вам, может, чё-то привезти? Вы скажите – передам! Черкасов хмыкнул добродушно, побарабанив пальцами по столу задумчиво. – Всё двигает нашу науку вперёд, значит, – протянул он с неясной тоской в голосе. – Похвально, – он потёр глаза под проволочной оправой очков, морщинистой ладонью проведя по лицу, пытаясь стереть отпечаток усталости на осунувшихся чертах. Космос подумал про себя, как всё-таки незаметно костлявые пальцы свои смыкает на человеческом лице старость: Профессор одряхлел совсем как-то незаметно и в мгновение ока. – И чего ты, Космос, по стопам отца не пошёл? – пожурил он Холмогорова отечески, отрывая от неприятных мыслей. Космос недовольно сморщился: этих разговоров и с собственным предком хватало. – А чё не пошёл-то? Я вот, – он резво снял с подноса в руках у зашедшей секретарши стопку коньяка с долькой лимона на ободке, – нашу экономику двигаю, тоже дело полезное. Черкасов очки снял за тонкую дужку и, мрачно усмехнувшись, посмотрел на Космоса из-под обвисших мешков век. – У тебя дело ко мне было, – сочтя, что со светскими любезностями покончено, произнёс Черкасов и сложил руки на столе в замок перед собой: приготовился внимать. Космос задранную ступню опустил на пол, впервые за долгое время ощутив себя шкетом каким-то в кабинете у директора перед выговором за очередной прогул. Громоподобно откашлявшись, он проследил за скрывшейся в дверях секретаршей: не хотел лишних ушей. – Я, в общем, – шумно втянув воздух ртом, начал он и потёр подбородок ладонью, – Леонид Георгич, – Холмогоров поднялся, резко выдохнув через плечо и опрокидывая внутрь обжигающий алкоголь, – пришёл у вас, это… просить руки и сердца вашей дочери, – выпалил почти скороговоркой. Космос аккуратно поставил на дубовую гладь стола бокал, из рук не выпуская его стеклянный обод, и в решительном молчании уставился на Черкасова – ждал реакции. Тот кивнул с улыбкой, еле заметной тенью скользнувшей по тонким губам. – Вот как, значит, – он откинулся на кожаную спинку кресла, склонив голову вбок и глядя на замершего Холмогорова. – Предлагаешь мне теперь тендер устраивать? – усмехнулся он с мрачной иронией в звеневшем сталью голосе. Космос качнул головой в сторону и повёл широким плечом в непонимании: – Зачем тендер? – развёл он руками, широко разулыбавшись; только Черкасов на его довольное лицо смотрел сквозь глухую толщу льда в глазах. Редко он так на Космоса смотрел, но когда смотрел – до костей пробирало. Черкасов побарабанил пальцами по столу, выдерживая паузу, точно брал время подумать, прикинуть всё. – Ну как, зачем? – протянул он, слова смакуя, словно и правда приценивался, – дочь у меня одна, а вас, таких молодцов, аж двое. – А дочь ваша сама выбрала, – подался Холмогоров всем корпусом вперёд, с лица улыбки не убирая. – Вы не переживайте, я Верку не обижу, она как за каменной стеной будет, – он приосанился, подтверждая собственные слова. – Выбрала, значит, – прищурился Черкасов, обведя Космоса критическим взглядом с ног до головы – Космос аж подобрался весь, как на смотринах каких-то. – Помню, Майя вас в детстве всё друг другу сватала, семьями хотела породниться, – с ноткой ностальгии в потеплевшем голосе вспомнил Черкасов. Он с тихим причмокиванием разомкнул губы и, грустно улыбнувшись, наполнил опустевший бокал Холмогорова. Потянулся к собственному – коньяк там плескался почти на самом дне. Нельзя Профессору пить, наверное, решил Космос. Холмогоров стопку поднял, помрачнев лицом: – Не чокаясь, – отсалютовал бокалом коротко и опрокинул в рот, впиваясь зубами в кислую мякоть лимона – за покойную жену Черкасова пили. – Майя Витальевна была бы рада, если б мы… – Космос замялся, увидев скользнувшее во взгляде Профессора напряжение. Черкасов с тяжким вздохом приложился к своему бокалу и отставил в сторону. Молчание повисло тяжёлое, Космос его вес как будто на своих плечах ощутил. – Не довелось ей увидеть, что дети выросли, – протянул Профессор хмуро. – Ты, Космос, мне как сын почти, – он уставился в лицо Холмогорова с черепашьей какой-то проницательностью, – и отца я твоего уважаю, пуд соли с ним вместе съели, – Черкасов улыбнулся с тёплой печалью; но улыбка с губ сошла слишком резко, – но дочку я за тебя не отдам, ты уж извини. Холмогоров ощутил, как челюсти сжались почти до скрипа. Крылья носа раздулись в раздражённом вдохе, он недовольно цыкнул языком. – А за Пчёлкина отдадите, Леонид Георгич? – запальчиво выдохнул, – ну херня же полная! Вы рожу его видели? – резко опустился на стул под собой и стукнул кулаком по столешнице. Распалялся Холмогоров, сам знал, что зря. Не поможет это переубедить Профессора; да и – Космоса это понимание страшило – мало что вообще могло его обычно переубедить. Не тогда, когда категоричность решения читалась в напряжённо опущенном подбородке и сощуренных до узких трещин глазах. В мыслях Профессора ни грамма сомнения не читалось – а Космос на это самое сомнение, вообще-то, и планировал давить. Сейчас выходило, что он всем весом пытался навалиться на каменное изваяние, намертво к земле примёрзшее. Черкасов на лице сохранял непроницаемое выражение, смотрел на Космоса только мрачно. – Космос, – позвал он вкрадчиво и дёрнул уголком губы как-то брезгливо, – ты когда в последний раз употреблял? Холмогоров напрягся всем телом, поведя плечами под ставшим вдруг тесным пиджаком. Один раз он оступился – и все теперь так и норовили у него на лбу клеймо позорное выжечь своими обречённо-пренебрежительными взглядами, полными немой укоризны. Пчёлкин ведь утром то же самое ему сказал, Космоса его упрёк тоже ужалил, но брони крепкой пробить не смог. Слова Пчёлы над ним силы не имели, а вот Профессор – дело другое. Профессор ярлык на Холмогорова сейчас навесил. Неликвид. Он, Космос Юрьевич Холмогоров, человеческий материал плохого качества, бракованный экземпляр. Только разве его грех — самый страшный из грехов? Хуже тех, в которых Пчёлкин погряз по самую макушку? Да и не грешил Холмогоров — просто ошибся. – Да это в прошлом уже давно, Леонид Георгич, – протянул он заискивающе, искривив острый уголок губы в виноватой усмешке. – Из меня теперь кровь вон, – он дёрнул головой в сторону флажка с олимпийским медвежонком на столе Черкасова, – хоть олимпийцам переливай, вот вам крест! – он резким движением развёл ворот рубашки, обнажая золотое распятье на груди. Черкасов кивнул понимающе, поджав губы, пристального взгляда не сводя с глаз Холмогорова. – А как часто хочется? – задал он простой вопрос, приподняв подбородок со змеиной плавностью; и Космос застыл в угрюмом молчании, губы с силой сжимая: знал, что если соврёт – Профессор, конечно, ложь тут же выкупит, это в его глазах читалось; а не соврёт – сам себе клеймо это злосчастное на лоб поставит. Вот и выходило, что молчать как-то удобнее и даже честнее. Черкасов снова кивнул неторопливо, медленно моргнув, точно собственную правоту подтверждая. Ему ответ Холмогорова даже и не нужен был, а вопрос этот – роковой для таких, как Космос – Профессор задавал, только чтобы натолкнуть на закономерный, но неутешительный вывод. – Вот видишь, – подвёл он итог, с сочувствием скривившись в болезненной улыбке. – Это риск, Космос, слишком высокий риск, – он растёр между пальцами широкий свод переносицы. – Я буду признателен, если ты за Верой присмотришь, – вскинул он одну бровь и помотал головой, – но довериться тебе полностью не могу. Космос фыркнул презрительно, качнув головой, точно отмахиваясь от слов Черкасова. – А Пчёлкину, значит, можете? – его лицо перекосила брезгливая гримаса. – Он ж вас продаст при первой возможности, и Верку заодно. Она ж не заслужила, Леонид Георгич, чтоб ею как… – он схватил чёрный стилус с золотым ободком и бросил грубо на стол; ручка со звонким стуком скатилась на пол, – …как вещью торговали. С ним-то ясно всё, – махнул Холмогоров рукой, – но вы, Леонид Георгич? Черкасов тяжело опустил веки, его плечи расправились от глубокого вздоха. – Он твой друг, Космос, – с бряцаньем стали во вкрадчивом голосе оборвал Профессор. – Мой тебе совет: не разбрасывайся друзьями, – он покачал неодобрительно головой. – А Виктору у меня нет причин не доверять. – Да таких друзей, – вскинулся Холмогоров, – за хуй – и в музей, ей-богу, – он порывисто наполнил бокал коньяком, расплескав по столу капли спирта. Черкасов недовольно сморщился, наблюдая за осушающим третью рюмку Холмогоровым. – У тебя всё? – спросил его с шумным вздохом, взяв в руки покорно ждавшие своего часа бумаги. Космос пожевал губами, нахмуренно задумавшись. – Аукнется вам это, – предупредил с досадой, тряхнув перед Профессором указательным пальцем. – У него только один бог, – Космос оттянул золотую цепь на шее, – и не этот, – зажал в пальцах тёплый от контакта с кожей металл распятья. – На алкоголь не налегай, – пропустив мимо ушей его угрозу, осадил Профессор. – Тоже добром не кончится. Космос с досадой помотал головой и поднялся с места. Стукнул легонько костяшками пальцев по столу и пробормотал: – Отцу привет передам, – он сделал шаг к дверям. Профессор, поджав губы в мягкой улыбке, кивнул ему на прощание. Космос вылетел в студёную мглу города, на ходу закуривая сигарету. Пнул с яростью ступень каменного крыльца и рявкнул подавшемуся в его сторону охраннику: – Не дёргайся! – вскинул вверх растопыренные ладони, – нормально всё! Затянулся так глубоко, что сигарета истлела сразу почти до середины. Густой дым, вырвавшийся изо рта, защипал глаза, и Холмогоров опустил веки, подставляя лицо под мелкую морось дождя. Какого хуя, ну какого ж, блять, хуя ему, Космосу Юрьичу Холмогорову, дважды за сегодня ушат дерьма на голову вылили – а он стоял и обтекал, как щенок. Он, сын, блять, профессора астрофизики, не последний авторитет в этом городе, стоял сейчас под дверьми здания на Тверской, из которого его, считай, пинком под зад выперли. А Пчёлкин, так выходило, на коне. По всем фронтам. Херово было оттого, что Космос сам это понимал; но ещё херовей – что понимал это и Пчёлкин. Холмогоров бросил взгляд на часы: восемь с копейками. Вера наверняка уже дома. Он всей грудью вдохнул холодный воздух, расправляя плечи. На языке ещё чувствовал терпкий вкус коньяка. – А как часто хочется? Вопрос Черкасова эхом отдался в голове. Сейчас – хотелось. Очень, аж дёсны сводило. Алкоголь заменял эйфорическую лёгкость, которую дарил порошок, но только отчасти: всё равно не то было ощущение. После порошка над землёй будто парил, а после спирта – в голове легко, а тело будто тяжёлым свинцом наполнялось. Холмогоров опустился за руль, сжимая баранку так, будто разломить на части хотел.***
Рокота подъезжавшей машины Вера не слышала – окно было плотно закрыто; но краем глаза уловила мелькнувший свет фар возле ворот. Подумала сначала, что отец вернулся, но машину удалось разглядеть – не его. Она устало потёрла веки: ещё не было и девяти, а спать уже хотелось ужасно. Круг тёплого света настольной лампы выхватывал из полумрака расписанные её собственным почерком тетрадные листы. – Вера Леонидовна? – позвала сзади Таня. Вера на звук её голоса обернулась. – К вам тут... – Да чё ты, – опустив руку ей на плечо, отодвинул Таню Космос и протиснулся в дверной проём, – как не родные, а. Таня только губы осудительно поджала, но перечить ему не стала. – Проходи, – запоздало разрешила Вера, когда Холмогоров уже опустился всей своей тяжестью на её кровать. – Учишься? – кивнув на разложенные перед Верой конспекты, хмыкнул одобрительно Космос. – Ну, учись-учись, человеком станешь, – он с досадой поджал губы. Вера нерешительно потёрла шею холодной ладонью. С Космосом они не виделись с вечера аварии, когда он подвёз её до дома. Когда подвёз и… поцеловал. Или это она его поцеловала? Сейчас, как часто бывает со всеми слишком яркими воспоминаниями, образ того поцелуя в голове как-то помутнел, оставил после себя только послевкусие испытанных чувств. Между ними теперь как будто повисла какая-то едва уловимая неловкость. Совсем лёгкая, тонкий-тонкий шлейф, но ощутимый. Вера сцепила руки в замок между коленями, покосившись на дверь: Космос её всё-таки предусмотрительно закрыл. – Я это… – замялся он, – обещал же узнать, чё там с твоим предком. Вера вопросительно вскинула брови. – Короче, – Холмогоров запустил руку в волосы на затылке, – плохо всё. Батя не в курсе всех деталей, но вроде рак желудка. Он уставился на неё исподлобья, тяжело вздохнув. Вера прикусила губу, заслоняя лицо ладонью. – Сейчас же вроде лечат это всё? – выдохнула она, из-под пальцев глянув на напряжённо замолкшего Космоса. – Операции там, не знаю… химия… Холмогоров повёл плечом, сморщившись. – Лечат, – подтвердил, – он в Швейцарию ездил консультироваться. Но… – цыкнул языком, скривившись. – Прямо скажу, короче, – махнул он рукой, – херовые прогнозы. Протянет с химией, может, год-другой. Больше – шанс совсем маленький. Батя сказал, он зимой хочет… – Космос растянул рот в странной гримасе, – ну, начать. – Зимой, – повторила Вера, обхватывая себя за плечи руками. – А до зимы, значит, с делами разобраться, – она возвела глаза к потолку. Космос утвердительно качнул головой в бок. – Получается, что так, – согласился он. – Вер? – позвал её осторожно. Она опустила глаза на Холмогорова, замершего с беспокойством на лице. Вера встала из-за стола и обессилено опустилась на мягкий матрас возле Космоса. Холмогоров тяжёлой рукой обвил её плечи, тесно к себе прижимая, и носом зарылся Вере в макушку. Веки у неё сам собой опустились. Спрятала лицо где-то в складках рукава его рубашки, вдыхая с детства знакомый запах вперемежку с табаком и древесным парфюмом. Он не сказал ей ничего нового – ничего, чего она сама уже бы не подозревала. Рак это был или не рак, другая какая зараза, подтачивающая день за днём её стойкого и непоколебимого всегда отца – не суть важно, на самом-то деле; Вера уже понимала, что никаких хороших вестей Космос не принёс бы. Наверное, назови он какую-нибудь другую болезнь, имя которой и выговорить-то сложно, не то что запомнить, а потому пустой для неспециалиста набор звуков можно пропустить мимо ушей; болезнь, о которой Вера ничего и никогда не слышала – она бы и ощутила лёгкий отголосок надежды. Вдруг не так всё страшно? Вдруг звучит грозно, сложно, непонятно, вдруг латинские слова только попусту стращают – а на деле это просто недуг, с которым прожить можно ещё лет двадцать? Но рак-то всегда звучит приговором, рак дышит на тебя могильной сыростью, острой клешнёй хватает за горло и выдохнуть не даёт, а другой клешнёй подводит итоговую черту – пока только карандашиком. «Рак» самому страшно сказать; а ещё страшнее – услышать: всё равно что назначить рандеву со смертью. Только Вера хорошо знала, что умереть… Нет, умереть совсем не страшно, умереть легко; страшно остаться с чужой смертью один на один. Вот так выпадет из яркого витражного окошка, через которое ты на жизнь смотришь, маленькое фигурное стёклышко, чья-то короткая жизнь, – а ты потом сквозь эту дыру долгие годы смотришь и видишь за нею глубокую мглу, чёрную, как сажа. И залатать её нечем, и не смотреть – нельзя. Не получается. Из оков деревянной рамки на неё смотрела, смеясь, мама. Космос растёр Верино плечо своей крепкой ладонью, будто пытался повеявший могильный холод прогнать, отогреть её. – Я у Пчёлы был, – выдохнул он ей в волосы, ласково заправляя выпавшую прядку за ухо, – он ваще ни в какую. Её плечи от тяжкого выдоха опустились. – Не надо было, – в голосе скользнула тень упрёка: Холмогоров мог ненароком её и так пока шаткий план испортить своей излишней прыткостью. Вера от его плеча чуть отстранилась, утомлённо вглядываясь в лицо, пытаясь голосу придать убедительности: – Я же сказала, что сама его уговорю. – Да тебя он вообще слушать не станет, – Космос посмотрел на неё сверху вниз, сведя брови к переносице. Вера поджала нижнюю губу, отводя глаза в сторону. – Станет. – Она кончиками пальцев коснулась запёкшейся ссадины на его скуле. – Это он, что ли? Космос болезненно сморщился, лицом от её руки отворачиваясь. – Забей, – бросил небрежно. Улыбнулся ей ласково, прижавшись лбом к её лбу и ловя подбородок в цепкую хватку пальцев. – Ничё он не получит, – упёрся ей в глаза потемневшим вдруг взглядом, наполнившимся опасной какой-то уверенностью, – пусть хоть расшибётся. Вера улыбнулась удовлетворённо, невесомо касаясь его губ своими. Только Холмогорову такой лёгкой ласки оказалось мало: его рука по-хозяйски обхватила Верино лицо, а губы впились властным поцелуем – жёстким, грубым, не терпящим отказа. Не предполагающим отказа. Вера, беспомощно стиснутая в железных объятиях Холмогорова, на натиск его так послушно поддалась, будто и нельзя было поступить никак иначе; и всё, что она могла сделать – запрокинуть податливо голову и скользнуть ладонями по крепкой груди в покорности мужскому напору. Горячее дыхание Космоса уже опаляло шею, а рука бесстыдно скользнула к груди – и от того, с какой еле сдерживаемой силой он сжимал её кожу крепкими пальцами, по телу разливалась горячая лава, плавила изнутри самое всё её существо. Ничего после себя не оставляла, ни единой мысли, только потребность ему сдаться. Это совсем не было похоже на тот ласковый поцелуй в машине; сейчас во всех его ласках сквозила не нежность, а требовательное желание – желание брать, то ли ей, то ли самому себе доказывая право ею обладать. Право не отдавать. Он одним рывком опустил тонкую бретельку, оголяя обнаженную под шёлком ткани грудь, и, надавливая весом всего тела, заставил спиной ощутить под собой мягкость покрывала. Вера запустила пальцы в беспорядок его волос, тихо надсадно простонав, когда его губы сомкнулись на затвердевшем соске. – Блять, – выдохнул он в покрывшуюся мурашками кожу. Вера выгнула спину, прижимаясь к нему ближе – умоляла не останавливаться. Но он, наперекор её мольбе, прервался и навис над Верой, обводя затуманенным взглядом разрумянившееся лицо. Космос прикрыл глаза, словно внезапное наваждение с себя сбрасывая, и прижался к Вере щекой, опускаясь на припухшие губы уже с лившейся сладким мёдом нежностью: прощения просил за внезапно обрушившийся на неё грубый напор. Пальцы его, до этого крепко сжимавшие грудь, расслабились и в трепетном жесте аккуратно скользнули по шее вверх, обхватывая лицо с осторожностью и подушечкой большого пальца поглаживая скулу. Вера досадливо нахмурилась, сжимая ворот его рубашки и притягивая Космоса ещё ближе, пытаясь углубить поцелуй – вернуть только мгновение назад распалявший её огонь, опасно сейчас дрогнувший, грозивший затухнуть. Холмогоров разомкнул касание губ и слишком лёгкими поцелуями прочертил дорожку к её ключице, не поддаваясь на Верино немое требование. Мышцы его плеч под её пальцами расслабились, весь напор, с которым он набросился на Веру, казалось, схлынул. Теперь его мягкие касания к обласканной тёплым дыханием коже казались ей назойливыми, надоедливыми; и окатившая горячая волна возбуждения с тихим шуршанием откатилась назад, оставляя после себя только едва влажный след. Вера открыла глаза, уставившись в наглухо белый потолок – равнодушный и плоский. Рука скользнула на грудь Космосу, зачем-то прильнувшему губами к выемке между грудей. Вера уперлась в него ладонью и твёрдо отстранила от себя. – Сейчас отец приедет, – виновато улыбнувшись в лицо Холмогорова, нахмурившееся в непонимании, выдохнула она пересохшими губами. Тут же стремительным движением подняла обратно на плечи опавшие бретельки шёлковой майки и нервно закусила губы. Космос, как будто отрезвев в одну секунду, поднялся, выпуская её из-под тяжести своего тела. – Извини, я не… – Вера не дала ему договорить, примкнув к его губам в лёгком поцелуе и обхватывая тяжёлую челюсть ладонями. Не хотелось сейчас его целовать, но говорить не хотелось ещё больше. Оторвавшись от него, пристально взглянула ему в глаза, выдержав паузу. – Иди, а то вопросы будет задавать, – томный взор из-под полуопущенных ресниц упал на его губы; Вера провела по ним подушечкой большого пальца. Холмогоров кончиком носа потёрся о её нос в нежной ласке, аккуратно её за талию обхватывая крепкими ладонями, словно фарфоровую куклу. Он опустил взгляд на её шею. – Блин, – выдавил сквозь зубы виновато, большим пальцем касаясь алевшего на шее следа поцелуя: завтра небольшой синяк разольётся сизоватым багрянцем, отпечатавшись клеймом его собственной страсти на её изящной шее. Вера накрыла засос ладонью, скользнув под его тёплые пальцы, и улыбнулась мягко, успокаивая его тревогу. Он поднялся, наконец, и шагнул к двери. Вера смотрела в его широкую спину, закусив щёку с внутренней стороны и напряжённо нахмурив брови. Она поджала голые ступни под себя, с ногами забираясь на мягкий матрас и сминая в пальцах складки покрывала. Схлынул страх, схлынула боль, схлынула страсть – все они стремительным водоворотом утекли в какую-то пробоину в её душе и оставили после себя только горечь разочарования. Самого гадкого, самого липкого разочарования – разочарования собой. Устала, как же она устала. Дни тянулись медленно, вязко струились патокой. От Космоса никаких вестей не было — он не приезжал больше ни к Вере домой, ни к университету; от Пчёлкина тоже ничего не слышала. Знала только, что он приходил в себя после сотрясения уже дома: из больницы отпустили — шёл на поправку. Вере от этого стало, конечно, чуть легче; но совесть червячком изнутри подтачивала. Это никто вокруг, кажется, не догадывался, что Пчёлкин сейчас по её милости от сотрясения мозга отходил; но она-то, Вера, знала — и он знал. И ей бы, наверное, следовало проведать своего, прости Господи, будущего мужа; а ещё лучше — хоть пару слов с дежурными извинениями сказать. И эту необходимость, этот тяжёлый комок вины в сердце носила с собой, куда бы ни пошла: не отпускало. Только извиниться Вера не могла. Перед Женей тогда легко вышло прощения попросить; а у Пчёлкина — не получалось, и всё тут. То ли переступить через себя сложно было… то ли, быть может, это она сама себя не простила ещё? Она всё ждала чего-то, сама только не понимала – чего. Выполнила ли Ольга обещание? Успела ли она уже передумать? Может, смалодушничала и вернулась к мужу? Но если выполнила, как бы Вера об этом узнала? Как бы поняла, удалось ли Беловой уговорить Пчёлкина отказаться от свадьбы? Первым, наверное, узнал бы отец: Пчёлкин бы сообщил ему, что из сделки выходит. Тогда поставили бы в известность уже и Веру. Наверное. Если у отца не было какого-нибудь другого плана. О том, что в случае отказа Пчёлкина отец сам может что-то предпринять, чтобы свадьба состоялась, Вера сообразила уже слишком поздно – после разговора с Ольгой. Мог ли он надавить на Пчёлкина? Должно быть, мог. Стал бы Пчёлкин этому давлению сопротивляться? Неизвестно. Информации было нестерпимо мало для того, чтобы просчитывать потенциальные ходы отца. Оставалось надеяться, что удастся просто подсунуть Космоса в качестве запасного варианта: отец ведь в цейтноте, раз до зимы хотел разобраться с ситуацией, по словам Холмогорова. В таком подвешенном состоянии прошло полторы недели – безумно долгих, утомительных полторы недели, – пока однажды вечером отец не сообщил, что на следующий день её ждут на праздновании дня рождения сына Беловых. Вместе с Пчёлкиным, конечно: в качестве его невесты. И это как минимум значило, что сохранялся статус-кво: свадьба оставалась в силе. По крайней мере, по мнению отца. Но сердце всё равно затрепетало в напряжённом ожидании после его слов хотя бы потому, что из первых рук – у Ольги – получится узнать, какая её, Веру, ждёт судьба. Хоть на толику уменьшить неопределённость, в которой Вера увязла точно в топком болоте. Поэтому, собираясь на вечер, только что «Отче наш» про себя ни зачитывала. И то потому, что наизусть не знала: если бы слова хоть какой-нибудь молитвы ей были известны — и неважно, к каким богам обращённой, — то, конечно, Вера непременно повторяла бы её по кругу. Не на что и не на кого было больше надеяться. Можно ли вообще обращаться к Богу в свободной форме? Не знала; даже кляла себя за то, что в такой ответственный момент толком у высших сил покровительства попросить не могла. Даром, что и не верила ни в какие высшие силы. Оставленный Холмогоровым засос на шее сойти полностью ещё не успел, пришлось спешно придумывать, чем его прикрывать: волосами никак не выходило – слишком короткие; замазать тоже до конца не удавалось. К своей удаче Вера вспомнила о подаренном когда-то отцом широком бриллиантовом ожерелье; оно шею плотным кольцом обхватывало и тесно к коже прилегало: в нём-то и нашлось спасение. Примерила украшение и облегчённо выдохнула: сияющая россыпью драгоценных камней полоска в два пальца шириной скрывала тёмное пятно – не очень надёжно, но и присматриваться вряд ли кто станет. Перед выходом ещё раз окинула свой образ в зеркале: платье ярко-алое в тон помаде на губах, словно вторая кожа облегающее фигуру. Красный цвет – цвет свободы, так ей показалось, пока решала, во что одеться. Чёрный навевал мысли о трауре, от которых что-то внутри холодело; белый нагонял такой же страх, только думать заставлял о свадьбе. А судьбу сегодня искушать не хотелось. И когда она успела стать такой суеверной? Только было ли это провидением, божьим промыслом, роком, шаманством каким-то или самым простым стечением обстоятельств — которые Вера собственными усилиями в нужное русло направила, — но когда она опустилась на заднее сиденье машины Пчёлкина возле него самого (управлял автомобилем водитель), Пчёлкин одной своей фразой сумел заставить её в существование высших сил всё-таки поверить: — Вынужден тебя расстроить, — с ироничной усмешкой протянул он в темноту салона, когда машина выехала на ту самую дорогу, где нашёл последнее своё пристанище его собственный Мерседес, — но придётся отменить свадьбу.