Повезло и тебе: где еще,
кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин,
молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью,
узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте
и вдыхаю гнилье отлива.
— На сегодня кризис миновал, — дребезжал тихий голос главврача, горбатым носом уткнувшегося в витиеватые конструкции птичьего медицинского наречия на листе а-четыре. В оборотах этих Пчёлкин ни смыслил ничерта — его спроси, так он бы вообще сказал, что там не по-русски написано, — но ждал от пожилого еврея перевода этих писулек на человеческую речь. — Ведущий кардиолог клиники осмотрит его завтра… Что звонок Пчёлкина выдернул Роберта Моисеевича из дома посреди глубокого уже вечера, ничего в его виде не выдавало: халат, до блеска накрахмаленный, выглажен идеально — будто не из хлопка, а из белого мрамора высечен; а жёсткий ворот рубашки, педантично застёгнутый на все пуговицы и подвязанный крепким узлом галстука, упрямо врезался в обвисающую кожу подбородка. — Я своего человечка подгоню, — деловито вмешался в его речь Пчёлкин, беглым жестом мазнув подушечкой большого пальца по нижней губе, — если вы не возражаете. Посмотрят, там, порекомендуют чего. Роберт Моисеевич, подняв на Пчёлкина сосредоточенный взгляд, согласно кивнул — а вариантов у него других и не было, он мог только согласиться — и пожевал тонкими губами. — Онколог тоже проконсультирует, — сложил он руки в замок перед собой, — это не моя специализация, но состояние пациента весьма… — замялся на секунду; но в лице Пчёлкина того трепетного испуга, который видел обычно у родственников обречённых пациентов, не нашёл и решил, что сглаживать углы необходимости не стояло. — Серьёзное: новый приступ он может не пережить. Я вообще не понимаю, почему поддерживающую терапию до сих пор не начали — в таком-то состоянии… Я бы посоветовал хорошую клинику в Германии. Можно в кратчайшие сроки всё устроить. — И онколога привезём, — послушно вторил Пчёлкин. — У Профессо… у Леонид Георгича есть свой. А с Германией хорошо, конечно, док, но придётся повременить, — Пчёлкин цыкнул языком с досадой. Он прочистил горло, взглядом вперившись в стену: будто хотел сосчитать дипломы в золотистых рамочках. Пару раз качнул головой в задумчивости. Старому эскулапу-то было совсем невдомёк, что говорил он сейчас не о судьбе пациента клиники, нет — там всё было до известной степени понятно; Пчёлкин слушал его и прикидывал, как его собственную жизнь меняют эти вот нежданные-негаданные новости. Что Профессору небо коптить недолго осталось, он и так знал; его отход от дел они на зиму и намечали, Пчёлкин бы к тому времени полностью в колею вкатился, а Черкасов уехал бы заграницу лечиться — хотя лечением-то это не назовёшь, так, оттягивание неизбежного, — ну, и с дочкой бы выгадал время проститься, уж сколько ему там отведено. Мысли ворочались медленно, лениво, слушаться будто не хотели. Вместе с официальным оформлением его со-учредительства в «СтройИнвесте» и фактическим карт-бланшем от Профессора на управление бизнесом — по крайней мере пока тот в себя не придёт; а судя по предварительному вердикту врача, перспективы у Черкасова самые не радужные — сделка их могла считаться практически завершённой. Оставалось только брак оформить, чтобы Пчёлкин позиции окончательно укрепил, а Профессор, в свою очередь, убедился, что тот обязательства выполнил: дочка его со всех сторон защищена. Дату свадьбы уже вроде как назначили — ещё несколько недель холостой жизни у Пчёлкина в запасе оставались; но так могло выйти, что штампы в паспорта придётся шлёпнуть поскорей и в обход всех формальностей: Профессор, судя по всему, силы свои всё-таки не рассчитал. Пчёлкин плечами повёл, будто пытался сбросить с себя груду навалившихся проблем. Компания теперь под его руководством — надо будет в самые сжатые сроки в детали вникнуть; решить, как со свадьбой быть — уважаемых людей уже позвали, не отменишь и не перенесёшь ничего просто так; теперь канитель эту с врачами ещё устраивать — вызванивать кого-то, искать людей, которые разобраться помогут. И всё это, будь добр, сделай ещё вчера, Виктор Павлович. Черкасова со своими вечными выебонами масла в огонь, конечно, подлила — щедро так, с душой плеснула. — В общем, всё, что предварительно могу сказать: поддерживающую терапию нужно начинать, как только его состояние после операции в достаточной мере стабилизируется, — подытожил врач, глянув на Пчёлкина поверх овальных стёкол очков. — И специалисты, полагаю, будут того же мнения. Пчёлкин шумно вдохнул, дёрнув крыльями широкого носа. Висок отдавал тупой болью — не сильной, так, едва заметной, но раздражающей; он устало потёр лоб, сморщившись, и выудил из нагрудного кармана полупустой блистер с обезболом. Глотнул пару таблеток, не запивая — под настороженно-профессиональным взглядом Роберта Моисеевича. Тот, по-птичьи чуть склонив голову набок, прищурился. — А ваше как состояние, Виктор Павлович? — спросил он вкрадчиво, словно спугнуть Пчёлкина боялся, — жалобы есть? Спите нормально? Изменений в поведении не замечали? Пчёлкин, зажав переносицу между пальцами, лицом помрачнел как-то неприятно и смежил веки — только перед глазами от этого раскинулась не привычная темнота, а искажённое ужасом лицо Черкасовой: два озерца тёмно-карей паники под дрожащими ресницами и безобразно разинутый рот. Не нравилась ему такая картина, совсем не нравилась. Пчёлкин у женщин привык совершенно другие эмоции вызывать, пусть даже и у таких заноз, как Вера — наоборот даже: у этой-то занозы особенно приятно было порой добиться даже мимолётного намёка на расположение. — Бывает… — шикнул он сквозь зубы, с силой несколько раз моргнув, — Стал иногда перебарщивать, — пальцы руки непроизвольно сжались в увесистый кулак; Пчёлкин скосил многозначительный прищур в сторону врача. — Ну, вы понимаете. Хотел же метнуться к доку ещё тогда, когда Косу вмазал, да так хер и положил, не доехал — головняка слишком много было. Новых инцидентов вроде не случалось, Пчёлкин даже предписания врачебные прилежно — ну, как мог, конечно, — выполнял, думал, что здоровый сон и вменяемый режим проблему решат. Но сегодня, выходит, снова сорвался. И под руку подвернулся как назло не Кос, которому пара зуботычин — так, для профилактики, — лишними никогда не будут; под руку подвернулась Вера. И не то чтобы Пчёлкин, по большому-то счёту, был сильно неправ. Может, Черкасову и сто́ило припугнуть разок: побыстрее научится язык в жопу прятать, чтоб его того гляди не укоротили — навык, вообще-то, полезный, с какой стороны ни глянь. В другой ситуации Пчёлкин бы ровно так же и сделал. Простая тактика, как алфавит, базовая; он ею пользовался и на деловых переговорах, золотым «Паркером» подмахивая жирные контракты, и на стрелах, с калашом наперевес (с калашом, кстати, часто доходчивей получалось): первым делом обозначь свои позиции и ресурсы, а главное — рычаги давления покажи, чтобы с тобой вообще хотели договариваться. Черкасова договариваться не хотела: не научилась пока воспринимать его всерьёз; Пчёлкин это видел, и Пчёлкину это мешало. Отца она слушалась — почти — беспрекословно, потому что авторитет за ним признавала; а вот в Пчёлкине превосходящей силы пока не находила, всё на прочность его пыталась проверить: вдруг удастся где надавить, и он прогнётся — тогда она и выторгует себе какую поблажку. Но это сейчас Пчёлкин, сидя в кресле просторного кабинета главврача клиники, мог обстановку оценить и просчитать; а за двадцать минут до того, в пустом больничном коридоре, невесть откуда окатившая ушатом ярость все мысли затмила и спутала. Тогда инстинкт взял верх над разумом. И вроде сказала она херь какую-то, можно было мимо ушей пропустить и не вестись: лёд ведь уже тронулся — она поддаваться ему начала, строптивость эту свою умерила. И тогда, в ресторане, когда неприступность её дала слабину и он, наконец, почти взял то, чего так долго хотел и получить не мог, Вера его не оттолкнула. По крайней мере, не сразу. Надави он в тот вечер сильнее, сдалась бы и прямо там — Пчёлкин в ней это тогда отчётливо почувствовал, впиваясь губами в беззащитно обнажённую шею и под ладонями ощущая, как призывно она выгибается, манящей округлостью ягодиц упираясь туда, где в нём скапливалось напряжение. Он бы взял её прямо там, в вызывающе-откровенном и вызывающе-дорогом платье, насадил бы по самые яйца, своё право на неё безоговорочно заявляя; и она бы послушно далась, подчинилась. Заставить Веру капитулировать вот так было куда полезней в перспективе и уж точно куда приятней, чем добиваться от неё банального страха — инструмента, конечно, действенного, но на коротких дистанциях и на отдалённых расстояниях — совсем не тогда, когда рискуешь взрастить себе врага под самым боком. А страх — понимал он это прекрасно, — страх непременно превратит Веру во врага, в слишком близкого для Пчёлкина врага — а значит, слишком опасного. Нет, его стратегия — у Пчёлкина всегда была стратегия — в отношениях с Черкасовой должна была быть и была совершенно иной, на другой исход рассчитанной. С ней так не хотелось. Даже иначе: С ней не так хотелось. В конце концов, не одна только выгода подталкивала его принять сделку с Профессором в обмен на защиту Веры; не один только расчёт им двигал. Нет, расчёт был; и был он прост, хладнокровен — а вместе с тем беспроигрышен, конечно. Пчёлкин ухо востро всегда держал, всегда чуял, куда ветер дует — а дул он нынче в направлении вполне понятном: на излёте девяностых, подаривших ему своей вседозволенностью возможность сколотить приличные капиталы, пора уже было делать главную ставку на легализацию — рука-то государственная крепчала медленно, но верно, и грозила не сегодня-завтра источники криминального дохода придавить окончательно. Правила игры менялись, вот что Пчёлкин понимал. «КурсИнвест», хоть и был конторой под их с бригадой совместным руководством, но в конечном счёте решал там всё Саня — а Пчёла и тут чётко успел уловить, что дальше он себе зависеть от чужих решений позволить не может, как бы Белому ни доверял. Да, прав он был тогда: тесно им стало. Дружба дружбой, деньги — врозь. Тем более, большие деньги. Пчёлкину-то, конечно, ничего уже не мешало и с нуля собственный бизнес делать — он и делал, только вот серьёзные сферы так или иначе уже поделены были: и нефтянка, и металл, и добывающие, и банки — у Пчёлкина везде подвязки были, но на серьёзные барыши рассчитывать не приходилось, всё он как-то по мелочи играл, если трезво оценивать. Зато вот в стройке дела шли споро, стройка — дело благородное и, как показала практика, доходное. Строить всегда будут — хоть при генсеке, хоть при царе, хоть, как у них теперь повелось, при президенте, — а бабки там вертятся ого-го. И тут, благодаря старой связи с Профессором, переросшей во взаимовыгодное партнёрство, у Пчёлкина все шансы были большую долю рынка покрыть — а уж тем более теперь, когда Черкасов ему свою компанию, выбившуюся в крупнейшие игроки, передавал. Не запросто так передавал, конечно; но условия, Профессором выставленные, в сравнении с потенциальной выгодой — ну ничтожные для Пчёлкина просто: дочку его под защиту взять. Не сделка — манна небесная, ей-Богу. Тем более что к Вере он и без того, чего тут кривить душой, нежные чувства питал; профессорская дочка и недоступностью своей азарт разжигала, и налётом высокомерия — а Пчёлкин не знал, кому эта надменность вообще пошла бы больше, чем Вере — на кукольном личике цепляла; и дразнить умела игрой своей в снежную королеву. Принцесса, одним словом, и есть — такая, которую наперекор вздёрнутому от напускной гордыни носику хочется себе покорить. Красивая девчонка, и дорогая: была в ней эта врождённая холёность, роскошь сквозила. Ещё пацаном таких подмечал, хоть и редко они ему тогда встречались — в спальник, где Пчёлкин первые двадцать лет своей жизни прожил, безбожно нутро безликой хрущёвки "Самцом" просмолив, птички такие не залетали. Но вот сейчас зато на такую красоту он покуситься был в полном своём праве. Мог себе позволить. Да, Пчёлкин красивые вещи любил, а особенно любил — дорогие и роскошные. Статусные. Его нынешнее положение подчёркивающие. И уж если, в конце концов, жениться, то такой и должна быть его жена. Защитить её Пчёлкину, помимо прочего, и правда хотелось — просто потому что эта не в меру спесивая, но притягательная в своей изнеженности девчонка один на один с миром просто не вытянет, не справится. Он, может, и без всей этой брачной сделки её сожрать после смерти отца не дал бы; да карты сами сошлись очень уж кстати, что и бизнес в руки плыл, и она сама — кто ж тут от таких подарков судьбы откажется? Врач в ответ на признание Пчёлкина кивнул задумчиво. Тот шумно выдохнул, раздувая щёки, и поднялся с кресла. — Ладно, док, давайте уже завтра всё и обсудим, — Пчёлкин устало растёр лоб, мысли неповоротливые прогоняя, — и меня в том числе. — Виктор Павлович, — Пчёлкин уже успел выйти из кабинета, когда врач, окликнув его, замер в дверном проёме, опустив сухопарую ладонь на металлическую ручку, — вспышки агрессии после черепно-мозговой травмы — частое явление, я бы рекомендовал вам пройти серьёзное обследование… — Завтра, Роберт Моисеевич, — Пчёлкин мазнул настороженно глазами по сидевшей под дверью кабинета Черкасовой; та вцепилась в него оторопелым взглядом. Какого чёрта она вообще ещё здесь? — Сегодня уже башка не соображает. Вера, встрепенувшись, когда из-за двери показался Пчёлкин, в слова врача вслушивалась особенно внимательно — только говорил он — так Вера из обрывка разговора поняла — совсем не про отца. Та искрой вспыхнувшая в свинцовых глазах Пчёлкина ярость, значит, могла стать последствием аварии; и Вера едва не ухмыльнулась от этой мрачной иронии: выходит, что это ей самой собственные же необдуманные поступки аукнулись — такой вот примитивный и стремительный эффект бабочки. Сейчас уже, когда схлынула волна обиды и раздражения, Вера с горечью думала, что зря на него вызверилась, зря колкими, хоть и справедливыми упрёками обострила ситуацию: никому от того легче не стало, а нервы, и без того как оголённые провода от напряжения искрившие, только сильнее тугой пружиной сжались — и у неё, и, наверное, у Пчёлкина. Она встретилась с его напряжённым, но усталым взглядом: под глазами у Пчёлкина залегли сизоватые тени, и всё лицо как будто сникло от утомления. Слишком уж часто в последнее время стала она поступать безрассудно, слишком уж часто эмоциональные импульсы над разумом верх брали; и каждый божий раз рядом оказывался именно этот человек — закономерность в том проглядывала какая-то зловещая. Вера сглотнула подступивший к горлу ком. — Я же сказал тебе ехать домой, — Пчёлкин провёл ладонью по затылку, сделав к Вере пару шагов, когда дверь в кабинет главврача захлопнулась. — Это мой отец, — упрямо сжав губы, выдохнула Вера. — Я больше тебя имею право знать, что с ним. Таня, взволнованной тенью метавшаяся из стороны в сторону по пустому коридору, замерла и прижала руки к груди. На Пчёлкина она уставилась с безмолвной надеждой в широко распахнутых глазах. Пчёлкин, глубоко вдохнув, тяжело опустился на стул рядом с Верой, проведя языком по зубам и опираясь локтями на широко разведённые колени. — Завтра врачей подгоним. Кардиолога, там, онколога, лучших найдём. — Он, зажмурившись, упёрся лицом в ладонь. — Сегодня можно ехать домой. Вера, сжав губы в тонкую нить, отрицательно помотала головой. — Нет, — отрезала она. — Я тут останусь. Если ночью что-то… — Вер, если чё случится, ему и без тебя помогут, — оборвал Веру Пчёлкин, глянув на неё из-за плеча. — Это мой отец, — повторила она непреклонно, но с долей аккуратной сдержанности в тихом голосе: новой вспышки гнева вызвать не хотела. Добавила уже мягче: — Я должна быть с ним. В глаза ему посмотрела прямо, но без привычного вызова — кротко даже, как будто разрешения выпрашивала, и вместе с тем с безнадёжной печалью. Он ведь не зверь, он ведь живой человек — должен же он её сейчас понять? Должен понять, что Вера и без того в безвестности уже несколько часов мучается, а здесь, в больнице, хоть какая-то иллюзия контроля сохранялась; а контроля над ситуацией ей не хватало, как воздуха — того самого воздуха, которого сам Пчёлкин получасом ранее так играючи её лишал. Может, это всё сейчас и отразилось на её лице — Вера, кажется, и над собственными мышцами всякий контроль растеряла, — потому что Пчёлкин, тяжело выдохнув и исподлобья на неё взглянув, скользнул ладонью по спине Веры в утешающем жесте и обнял за плечи, склоняясь к ней ближе. — Я знаю, маленькая, — тихо произнёс он, не отводя взгляда от Вериного лица, — но ты всё равно ничем не поможешь. Вера украдкой вдохнула его терпкий парфюм, смешавшийся с едким больничным запахом: и рада была, что гнетущий этот смрад его аромат разбавил. — Вера Леонидовна, — позвала её Таня, и Пчёлкин перевёл на неё взгляд. — Я тут побуду. А вы… — она опустилась рядом с ней на жёсткое сидение и взяла её ладонь в свою, — вы лучше завтра и приезжайте. Всё равно ночью он будет спать, а завтра вы и с врачами сами сможете поговорить — всё больше толку. Поезжайте, выспитесь. Вера, глянув в участливое лицо Тани, нерешительно закусила губу. Крепкая ладонь Пчёлкина легонько сжала плечо. — Поехали, — позвал он тихо, чуть подталкивая её в спину. Вера тяжело сглотнула, до боли вцепляясь пальцами в колени и сминая мягкую ткань домашних брюк. Как же нелепо она, должно быть, сейчас выглядела в дурацких этих штанах и классических лодочках на босу ногу. И вообще вся она какая-то нелепая, неприкаянная, бесполезная — куда сунуться, не знает, к чему приткнуться, что делать… — Я не хочу сидеть в доме одна, — попыталась она воспротивиться жалобно дрогнувшим голосом, — всё равно не усну. Пчёлкин поднялся, протянув Вере руку. — Я с тобой останусь, — улыбнулся он одним краешком губы и качнул головой в сторону. — Всё равно с утра сюда переться, от вас хоть ближе. Вера подняла на Пчёлкина затравленный взгляд. Рука сама собой дёрнулась к шее, пальцы прижались к тому месту, где ещё совсем недавно кольцо его рук смыкалось так плотно, что не удавалось сделать вдох. Пчёлкин это её машинальное движение заметив, едва заметно дёрнул губами и отвёл в сторону напряжённый взгляд. — Не бойся, — растерев пальцами веки, он тяжело уставился на Веру исподлобья. — Заодно поговорим. Давай, — он настойчивей тряхнул протянутой ладонью, приглашая Веру встать за собой. — Езжай, Верочка, — погладив её по спине, произнесла Таня, — вещей ему завтра привезёте, книжек, может, каких… Я-то точно что-нибудь не то выберу, — она ободряюще Вере улыбнулась и с благодарностью уставилась на Пчёлкина. — А я позвоню, если что. Утром ещё у сестёр спрошу, что ему передать можно, и вам наберу. — Макс с вами дежурить останется, — подытожил Пчёлкин. — У него мой номер есть. Пойдём, Вер. Вера, тяжело выдохнув, вложила ладонь в руку Пчёлкина и поднялась. Пальцев от горла, ещё как будто саднившего, так и не отрывала; лицо Пчёлкина мимолётно скривилось. Он опустил руку ей на талию, подталкивая перед собой и одновременно слишком близко к своему боку прижимая, пока они отдалялись от остававшейся где-то в глубине больничного коридора Тани. — Больно? — тихо спросил он над самым ухом, задевая губами выбившийся локон. Вера, слишком резко, будто не ожидая от него что-нибудь услышать, дёрнулась в противоположную сторону, но Пчёлкин от себя отстраниться не дал. Она покачала отрицательно головой, опуская глаза — сама не знала, зачем сейчас врёт; казалось, скажи Вера сейчас, что да, больно, кожа до сих пор горит от мертвенной хватки, то ещё бóльшую слабость за собой признает. А она и так ощущала себя донельзя уязвимой и хрупкой, пока Пчёлкин, едва ли не вжимая Веру в себя, вёл её к выходу, будто сама она бы и шагу не смогла сделать. И хотелось вроде точку опоры нащупать, но в Пчёлкине её найти теперь опасалась. Только обмануть его, конечно, удалось едва ли. Пчёлкин выпустил воздух сквозь зубы и покачал головой. Вера почувствовала, как его губы коротко ткнулись ей куда-то в район виска. — Перегнул, — протянул он примирительно. На выходе из клиники Вера поёжилась. Ночь пахла сыростью и прелой листвой, но мерзкий больничный запах йода и бинтов как будто прилип к слизистым носа; Вера свежий воздух глотала глубокими вдохами, точно хотела эту отдающую увяданием смесь смыть, но всё без толку: волосы, пальто, кожа — всё ею пропиталось. Смертью. Пчёлкин её увлёк к припаркованной недалеко от главного входа машине, распахивая перед Верой дверцу переднего сидения. — В этот раз только давай без фокусов, — невесело усмехнулся он, выпустив изо рта облачко седого пара. Вера, глаза долу опустив от неуместного напоминания, скользнула в непрогретый салон, пропитавшийся тяжёлым ароматом мужского парфюма. От соприкосновения с холодным сидением по коже пробежали мурашки даже под пальто. Вера оледеневшие ладони, сунув под полы пальто, спрятала подмышками, пытаясь тепло внутри своего тела сохранить — хотя, так ей казалось, не оставалось его внутри, тепла этого. Только сейчас ощутила, как мёрзнут в неудобных лодочках ступни — пальцы на ногах едва ни сводило от тянущего по полу холода. Она неудобные туфли скинула, с ногами забираясь на сидение и поджимая скрещенные друг на друге стопы под себя. Пчёлкин, уже заведя мотор, скользнул по сжавшейся в комок Вере взглядом. Пощёлкал рычажками печки, и Вера почувствовала, как кожу обдала волна горячего воздуха. — Нормально? — спросил он, сдавая назад. Вера покивала, устало откидывая голову назад. Салон прогрелся быстро; и Вера, убаюканная теплом и наблюдавшая сквозь оконное стекло за пробегавшим полотном ночного леса, ощутила свинцовую тяжесть в полуопущенных веках. Они слипались будто сами собой, хотя она упорно открывала глаза каждый раз, когда в сонной тьме сомкнутых век растворялись древесные столбы, за которыми не виделось ничего, кроме бездонной мглы. Машина, шурша гравием, наконец замедлилась и остановилась возле ворот. Вера, распахнув дверцу и ныряя лицом в свежесть ночи, согнала с себя остатки липкой дремоты. В прихожей оставшегося незапертым дома скинула, наконец, туфли, привалившись к стене и прижимая ладони к щекам. Пчёлкин вошёл за ней и, сбрасывая широким жестом плеч чёрное пальто, обвёл глазами помещение — так, будто впервые к ним в дом попал. Дверь кабинета отца так и осталась распахнутой; на полу коридора — следы осенней слякоти от ботинок врача скорой. Пчёлкин цыкнул краешком губ, скользнув по Вере взглядом, и растёр затылок ладонью, сонно моргнув. — Перекусить чё-нить будет? — спросил он, не глядя на Веру. Вера пожала плечом, прочистив горло. — Надо посмотреть, — безучастно ответила она; под ложечкой от голода сосало давно — только вот тошнило от мыслей о еде. И кусочка сейчас проглотить не выйдет — её всю вывернет наружу тогда. Пчёлкин дёрнул щекой — непонятно, какой вывод сделал — и зашагал по-хозяйски к кабинету. — Вот и посмотри, — бросил он, перешагивая порог, и пнул в сторону носком туфель так и брошенную Таней на полу аптечку. — Организуй чего-нибудь по-быстрому, чаю, там, хотя бы. И иди спать. У меня тут ещё дела есть. Вера, по-прежнему приткнувшаяся к стене, перекатилась со спины на плечо и уставилась осоловелым взглядом в захлопнувшуюся за ним дверь. Какие у него вообще могут быть дела в кабинете отца? И кто вообще дал ему право командовать в её доме? Кто дал ему право командовать ею? Вера накрыла растянутой губой нижний ряд ровных резцов и раздражённо выдохнула, заслоняя лоб ладонью. Сам отец, видимо, и дал; а Пчёлкин и рад был теперь почувствовать себя хозяином. Всплыло в мыслях его сведённое гневом лицо, а горло точно обруч калёного железа сдавил — ровно там, где пальцы его сжимались. Вера провела ладонью по коже, убеждаясь, что ничего шею не теснит, это только воспалённое от усталости и переживаний воображение с ней злые шутки играет. Пальто с плеч упало с тихим шорохом прямо на пол, сил поднимать его у Веры уже не оставалось. Она сейчас только одного и хотела: подняться из последних сил по ступеням лакированной лестницы из тёмного дерева, свалиться на кровать прямо так, в чём была, и забыться глубоким сном, чтобы донельзя уставшее сознание все мысли терзать перестали. Но где ж гарантия, что Пчёлкина из себя не выведет и это? Как он там сказал, прижимая её к холодной стене больничного коридора? Слушайся сама — или он заставит? Вера и слов-то его точных уже не помнила, они под остротой эмоций расплылись как-то, смылись из памяти; смысл только остался. Смысл и страх — да весь смысл, в общем, в страхе и заключался, Вера от этой мысли горько усмехнулась, глаза ладонью заслоняя. И, наверное, в этот миг — короткий, ночной, тихий, а ещё совершенно одинокий миг — перспективы свои Веры осознала с неотвратимой отчётливостью. Что ждёт её там, в будущем, которое раньше было до тошноты ясным и понятным — и на которое смотрела она теперь сквозь мутное стёклышко, не в силах ничего толком разглядеть? Отец не защитит её, а вся жизнь окажется во власти человека, от которого совсем не знаешь, чего ждать, человека, чьи мысли для Веры — тайна за семью печатями, чёрный ящик: чёрт его знает, как вскрывать. Зато он, казалось, насквозь её умел видеть: Вера это так явственно иногда ощущала, будто перед его непроницаемым взглядом оказывалась полностью обнажённой. Пчёлкин закрылся минуту назад в кабинете, ни словом не пояснив, что ему там нужно, и Вера только сейчас ощутила его беспринципное и вопиюще вторжение в её собственную жизнь. Понимания этого у неё ещё не возникало даже при мыслях о скорой свадьбе; оно, понимание, таилось в отдалённых уголках сознания, дремало и пряталось, а сейчас себя резко проявило. В холодильнике ничего загодя Таней приготовленного не было; Вера с досадой поморщилась. Готовить сама толком не умела — не приходилось совсем, и то ли от бесцеремонности приказа Пчёлкина, то ли от банальной усталости в груди поднялась новая волна клокочущего раздражения — обидного, жгучего, хлёсткого. Несправедливо. Несправедливо так с ней обращаться; несправедливо ею помыкать; несправедливо приказы отдавать, будто она не хозяйка здесь, а кухарка. Вера выудила из недр холодильника батон докторской — единственное, с чем сейчас справиться бы смогла; булка белого — Вера даже ощутила досаду, что не чёрствая: много Пчёлкину чести свежий хлеб подавать — тоже в хлебнице нашлась. Пока металл лезвия впивался в розовую мякоть колбасы, мысли в голове роились надоедливыми мушками — она бы и рада была прогнать их все, да не получалось. А злость, мысли эти питавшая, последние силы у Веры отнимала. Что же, так и будет выглядеть их брак? Такая вот семейная жизнь её ждёт? Повинуйся его пренебрежительным приказам — да и каким приказам: вот, стой сейчас, как кухарка, бутерброды ему нарезай — и будь добра не задавать вопросов? Такое теперь у неё, как он сказал, положение? Перед глазами всё поплыло — горячая пелена слёз обжигающей обиды застлала взор. Вера, резко втянув воздух носом, зажмурилась и ощутила, как остриё лезвия, соскользнув в сторону, распороло кожу на пальце. Шикнула от боли, прижимая к губам царапину, и с грохотом отбросила от себя нож. Слёзы — то ли всё те же, от обиды накатившие; то ли свежие, от боли — скатились градом по щекам. Вера проточной водой из-под крана окропила лицо, и влажная прохлада помогла её расшатавшемуся самообладанию, рисковавшему уже вдребезги рассыпаться, вернуть хотя бы намёк на равновесие, точку опоры нащупать. Она, оперевшись обеими руками на кухонную столешницу, запрокинула голову назад, не давая новому потоку слёз стать доказательством собственной несдержанности. Вдох, медленный и глубокий; такой же шумный выдох. Вдох-выдох, выдох-выдох. В конце концов, плакать из-за бутербродов, ну в самом-то деле? Звучало даже смешно, нелепо, недостойно её, Веры Леонидовны Черкасовой. Сделает она эти несчастные бутерброды, пускай Пчёлкин ими подавится. Вскипевший электрический чайник щёлкнул пластмассовым рычажком, выпустив пар. Пакетик, утонувший в кипятке, окрасил воду бледно-коричневым цветом; Вера подхватила тарелку с нарезанным хлебом, покрытым неровными пластами розовой колбасы, и вышла, наконец, из кухни. Замерла в коридоре, прикусив губу и уставившись в наглухо закрытую дверь. Принести этот давшийся ей такими усилиями непритязательный ужин ему прямо в кабинет? Послушно подать, точно так и должно быть, точно всё в порядке вещей? Поклониться ещё, может быть? Реверанс отвесить? Вера сморщилась. Вот уж дудки, не станет она этого делать; с неё и так достаточно. Она шагнула в пустую гостиную. Тарелка резко звякнула, когда Вера раздражённо опустила её на поверхность журнального столика. Остывший чай — не её проблема, пускай Пчёлкин таким его и пьёт, если засидится в кабинете отца. У него ведь там, видите ли, дела. Вера измученно опустилась на мягкие подушки, смежив отяжелевшие веки. Голова гудела, а ноги то ли ватой набили, то ли свинцом начинили — еле закинула их на диван, вытягиваясь, наконец, в горизонтальном положении. Подняться бы наверх, в комнату, нырнуть в мягкость сатиновых простыней собственной постели, вдохнуть аромат свежего, утром только постеленного Таней белья, и погрузиться уже, наконец, в спасительный сон; но силы, последние силы её оставили. Нет, она полежит так, с закрытыми глазами, минут десять — да хотя бы пять — и просто придёт в себя; тогда уже преодолеет те двадцать ступеней лестницы, ведущей на второй этаж. Пчёлкин, откинувшись на спинку кожаного кресла Профессора — хорошо в нём себя чувствовал, вольготно, — постукивал ногтем по ободку стеклянного бокала с коньяком. Машинально и неосознанно, рука сама двигалась — у него даже мысль скользнула, что это, должно быть, нервное уже. Он напряжённо всматривался сощуренным взглядом в снимок — всего лишь один из нескольких, обнаруженных в погребённой под ворохом нужных документов траурно-чёрной папке, но от вида которого челюсти вдруг сжались сильно — мышцы как будто свело — и горло сдавило так, что дыхание на мгновение прервалось. Лицо, женское лицо, знакомое аж до сведённых скул, пустыми тёмными радужками смотрело будто на него, Пчёлкина, но вместе с тем куда-то мимо, сквозь. Знал Пчёлкин этот взгляд: глаза у покойников так обычно и замирали, больше не двигались и не моргали. Никогда. Строки текста, тонувшие в круге приглушённого жёлтого света настольной лампы, непослушно перед ним разбегались. Он бы и на свежую голову в конструкциях этих — почти таких же, какие видел в медицинских заключениях в кабинете Роберта Моисеевича — не разобрался. А сейчас мелкая рябь печатных букв и подавно в слова еле складывалась. Одни и те же предложения перечитывал по несколько раз. …смерть наступила от огнестрельного ранения затылочной области… …множественные телесные повреждения… …следы борьбы… В глаза от недосыпа будто песка насыпали, и Пчёлкин по плотным абзацам текста скользил поверхностно, выхватывая отдельные словосочетания, не вчитывался — да и не было нужды: и так всё сообразил. Едва не вздрогнул, вскинувшись напряжённо, от глухо раздавшегося металлического звона где-то в глубине чужого для него дома. Чего так всполошился — и сам бы сейчас не ответил. Уж кто-кто, а Витя Пчёлкин был не из слабонервных, жизнь научила; да и на трупы-то он успел насмотреться. И не на фотках каких, а вживую — но вот сейчас стало не по себе, аж до пробежавшего по загривку гадкого холодка. Жуть робким ледяным дыханием затылок обдала, за спиной спрятавшись; был бы Пчёлкин настоящим хищником, шерсть бы дыбом встала. Мертвецов и пострашнее видеть приходилось, это точно. Смерти Пчёлкин боялся так же сильно, как любил щедрое вознаграждение за игры с нею в салки: победишь, останешься не осаленным её костлявой рукой, и заберёшь шуршащие купюры — плату за риск, щедрую награду. Останешься не осаленным — и вступай в новый раунд, уворачивайся снова. Да, смерти он боялся; но мертвецов — проигравших, то бишь, в игре этой — нет, мертвецов не боялся. До тех пор, пока они оставались в известной степени для него обезличенными. И до тех пор, пока он прекрасно понимал, за что они поплатились жизнью. Такая вот справедливость — циничная, не поспоришь, да как иначе-то? Знали, на что шли; и он тоже знал. Просто удачливее был, умнее — и всё тут. Мертвецов приходилось видеть и пострашнее. Только вот такими знакомыми они пока не были. И такими… близкими? Пчёлкин поморщился. Нет, была одна когда-то, самая первая в его жизни смерть — и знакомая, и близкая; мысль эта только паршивости добавила. Когда мертвецы — не трупы, обезличенные и неодушевлённые — оказываются близкими, тогда, да, Пчёлкин бы с уверенностью сказал, что смерть не просто пугает, смерть ужасает: могильным холодом своего дыхания обдаёт так, что кожей её близкое присутствие чувствуешь. Как будто ещё немного — и она тебя самого бы за плечо схватила. Нет, не она это на снимке, а совсем незнакомая Пчёлкину женщина. Возраст тот же, лицо, волосы даже — всё её, но… У той, мрачные мысли о которой сейчас отгонял тщетно, глаза не пустые, они жизнью искрят. Глаза не её. Пчёлкин вскинул взгляд на закрытую дверь. Сто́ило, конечно, её запереть — он от усталости не сообразил. Чёрную папку со снимками захлопнул, сунул, поднявшись, обратно в раскрытый сейф, код от которого теперь знал, с глухим щелчком затворяя дверцу и сдвигая на прежнее место летний пейзаж в позолоченном багете. Документы, за которыми и приходил, на столе так и оставил — до завтра уже: на свежую голову пробежится, никуда они не денутся. Он растёр ладонью лоб, точно пытался прогнать настойчиво липнувший к сознанию сон, и щёлкнул выключателем. Жёлто-оранжевый свет погас; теперь кабинет Профессора, осиротевший без своего хозяина, заливало только струившееся из окна серебристое лунное сияние. Пчёлкин так и застыл в прозрачной полутьме, поддавшись неясному оцепенению, в ночную темень за окном вглядываясь. И казалось, что не из глубин памяти, а откуда-то из этой мглы две пары глаз на него смотрят — тёмных, вишнёво-карих, и светло-голубых, на его собственные похожих, только детских ещё. Может, хоть одни уберечь сумеет; может, хоть в этот раз не облажается. За дверью, когда вышел, было тихо. Пчёлкин сощурился, привыкая к свету включённой люстры, и двинулся вперёд по коридору. — Вер? — позвал негромко; собственный голос звучал настороженно. Ответа только не услышал, тишина гробовая оглушала. Черкасова нашлась в гостиной. И снова стайка холодных мурашек скользнула по загривку: она лежала, в пугающей безмятежности смежив веки. От того, как неподвижно и умиротворённо застыло её лицо, всколыхнулись в сознании неприятные мысли, мгновения назад вроде на корню задавленные, но отпечатавшиеся на подкорке образом замерших радужек тёмных глаз. Что, если карие зрачки, если веки Верины поднять, окажутся такими же? Пчёлкин только сейчас заметил оставленную на столике тарелку с неаккуратно нарезанными бутербродами и дёрнул губами в невесёлой улыбке. Тихо ступая, потянулся к фарфоровой чашке, глотнув несладкого тёплого чая — сахар Вера то ли не подумала добавить, то ли забыла. Пчёлкин, аккуратно вернув на место чашку, приблизился к дивану. Вера чуть сморщилась, когда он, просунув ей за спину руку, приподнял её корпус, подхватывая ноги под коленями. Она, что-то невнятно промямлив, лицом ткнулась ему в шею, и Пчёлкин выпрямился, прижимая к себе её безвольное ото сна тело, кожей возле кадыка ощущая ровное тёплое дыхание. По лестнице поднимался аккуратно, боясь Верин сон потревожить. Половицы только скрипнули пару раз недовольно под его шагами, да ткань рубашки шуршала как будто слишком громко. Дверь в её комнату была приоткрыта, хватило только толкнуть её слегка ногой, ныряя в тёмное пространство, пахнущее девичьим чем-то — духами, свежим бельём, ягодами. Ступня утонула в мягкости ворсистого ковра на полу. В первый раз здесь был — толком в ночи ничего и не разглядишь, но спальня с кисейными шторами до самого пола, трепыхавшимися от сквозняка, вся аккуратная и сизо-светлая даже во тьме, Веру саму как будто и олицетворяла: утончённая, но сдержанная роскошь дорогих тканей и пустота — ничего лишнего, только широкая кровать, стол с двумя ровными стопками книг, свободный от канцелярского хлама, да двустворчатый шкаф напротив постели. Матрас прогнулся под её весом, когда Пчёлкин опустил Веру на кровать, ладонью придерживая затылок. Пальцы нарочито скользнули в её волосах, пропуская сквозь себя шёлк тёмных локонов, и её голова коснулась мягкой подушки. Брови Веры нахмурились, ресницы дрогнули. Веки вяло распахнулись, и Пчёлкин ощутил, как сердце под рёбрами будто разжалось от облегчения — потому что тёмно-карие радужки на него посмотрели совсем не так, как с фотографии. Посмотрели сонно, мутно, отрешённо, но совсем не мертвенно-пусто. Прямо на него посмотрели, не мимо, не сквозь. Слава Богу. Пчёлкин не религиозный был человек — но слава Богу. Вера, вынырнув из сладкой дремоты, ощутила под собой не узкое сиденье дивана, а широкое, бескрайнее почти, пространство кровати — по ненавязчивому аромату свежести поняла, что своей собственной. Можно было, наконец, вольно раскинуться; и она не преминула расслабленно вытянуть в стороны руки. Сколько уже успела проспать — не знала. Но короткому сну удалось как будто смыть с неё прилипшую смесь раздражения и усталости; и даже нависшее над нею лицо Пчёлкина, когда Вера распахнула глаза, вызвало только отголосок тёплой благодарности: это он, должно быть, сюда её и принёс. — Спи, — шепнул он тихо, отстраняясь, но Вера, мыслями возвращаясь в неуютную реальность, озадаченно нахмурилась и быстро обвела глазами комнату. Она потёрла веки пальцами, сметая остатки сна. — Сколько времени? — хриплым голосом спросила она, помотав ещё тяжеловатой от дремоты головой. Пчёлкин вскинул запястье, глянув на циферблат часов. — Четыре, — ответил коротко. — Таня не звонила? — Вера села на кровати, прислоняясь к изголовью и упираясь ладонями в матрас. — Нет, — мотнул Пчёлкин головой и посмотрел на Веру тяжело. — Не переживай. Разбужу, если что. Вера, глубоко вдохнув и тихо простонав, запустила ладонь в спутавшиеся волосы. — Гостевая спальня — вторая дверь налево, — сонно пробормотала она, наблюдая за ним из-под ресниц и набираясь решимости задать единственный вопрос, который по-настоящему её сейчас волновал. — Пчёлкин? — позвала, когда он, понятливо кивнув, уже сделал шаг в сторону двери. Он остановился, молча глядя на неё в полоборота, вопросительно прищурившись. Вера, подтянув к себе колени, закусила губу в нерешительности. — Если он вызвал тебя, значит… — она, замявшись, закусила щёку с внутренней стороны, — …значит, он может в любой момент?.. Пчёлкин, сунув ладонь в карман брюк, поджал задумчиво губы и обвёл глазами комнату, взглядом скользнув по Вериному рабочему столу. Не ответил. Только обогнул кровать, ступая медленно и чуть опустив шею; приблизился к окну и взял в руки мамину фотографию, покоившуюся на своём обычном месте. Что его молчание значило, и понимала — и не понимала одновременно. Было ли оно пресловутым знаком согласия? Или — тешила в себе, конечно, эту последнюю каплю живучей надежды — Пчёлкин и сам не мог дать ей конкретного ответа, потому что, как и Вера, вряд ли что в медицине понимал. Вера наблюдала, как он, внутренние уголки глаз зажав пальцами, спиной развернулся к лившемуся сквозь кисею занавесок свету уличного фонаря: разглядывал изображение, погружённый в свои какие-то угрюмые — она видела это по опущенным краешкам рта — мысли. — Одно лицо, — подытожил Пчёлкин, усмехнувшись мрачно этому выводу, и вернул рамку со снимком её матери на прежнее место. Шумно вдохнув, он опустился на постель возле Вериных ног. Мотнул подбородком в сторону стола. — Что с ней случилось? Вера нахмурилась в непонимании. Рука дёрнулась к шее: дыхание у неё от неожиданного вопроса спёрло вдруг, будто в горло раскалённым металлом залили. Глянув на Пчёлкина из-под вскинутых бровей, она помолчала, колеблясь. — Какое-то неподходящее время для таких разговоров, не находишь? — выдохнула с ноткой недоумения; голос звучал тихо и утомлённо. Хотя, подумала она про себя, время, может, самое подходящее и есть: если и говорить о смерти, то разве не в тот самый момент, когда она настойчиво стучится в двери твоего дома? Пчёлкин, дёрнув щекой, нижнюю губу закусил и коротко кивнул. — Не подумал, — в мимолётно-напряжённом жесте скривил он уголок рта. Вера опустила глаза, обхватив ноги руками и опуская подбородок на колени. Пчёлкин так и продолжил сидеть рядом — не уходил почему-то, буравя её тяжёлым взглядом. То ли ответа всё-таки ждал, то ли думал о чём-то, Вере неизвестном. Она качнула головой в сторону, сдаваясь. — Её… — тихий голос дрогнул; Вера осеклась, невидящим взглядом уставившись в стену напротив. — Её нашли загородом, в лесу. Изнасиловали… — она сглотнула, — и задушили. Там же ещё несколько женщин нашли. Тоже… Слова оборвались. Пчёлкин прищурился, отводя взгляд от Вериного лица и опуская голову. — Тоже тогда по-дурацки узнала, — продолжила она, ощущая в этот момент странную с ним близость. — Мама пропала сначала. Папа сказал, что на дачу уехала, к тёте. Мы в детстве часто туда вместе ездили, пока… — лицо её подёрнула болезненная гримаса. — Он пообещал, что меня тоже отвезёт, просто позже. Я уже и вещи собрала... Ну а потом, — Вера, сложив ноги по-турецки, обхватила ладонями плечи, снова откинувшись спиной на изголовье кровати. — Потом её нашли. За мной в школу приехал охранник, учительница меня к нему вывела. Он ей и разболтал, думал, не услышу — я в машине сидела. А я услышала. Окошко приоткрыла во-от так, — Вера, губы растянув в горькой полу-улыбке, показала едва заметный зазор между указательным и большим пальцами. — С тех пор Макс появился. Он вообще всегда молчит, — Вера подавилась угрюмой усмешкой. Пчёлкин молчал, глядя Вере куда-то в плечо. — Выходит, и отец может так же внезапно… — она посмотрела исподлобья на Пчёлкина. — А ты теперь, значит, полноправный хозяин, — Вера обвела глазами комнату, — всего? Пчёлкин хмуро усмехнулся, вернувшись напряжённым взглядом к её лицу. — Я со-учредитель компании, — пояснил он немногословно, и толком понятнее от этого Вере ничего не стало. — Кто-то должен пока что рулить делами, — растёр устало веки, пожимая плечами: говорил так, будто факт этот сам собой был разумеющимся. Да таковым он, пожалуй, и был: кто-то должен был управление взять в свои руки. Вера выдавила едкую ухмылку. — И зачем тебе тогда свадьба? — почти безучастно спросила она, откидываясь на подушку. — Если теперь сам всем и рулишь. Пчёлкин хохотнул. — Ты договор-то вообще читала? — спросил он со снисходительным весельем в голосе. Вера недовольно скосила взгляд, поведя плечом. — А смысл? — процедила она. — Вряд ли собственный отец меня чем-то обделил. Пчёлкин, вперившись в неё взглядом, иронично вскинул бровь. — Плохая привычка — не читать то, что подписываешь, принцесса, — протянул он поучительно. — Может, я и не стану ничего подписывать, — кинула Вера беззлобную и пустую колкость; так только, будто для проформы — понимала, что ничего другого, кроме как всё подписать и всё сделать, ей не остаётся. Пчёлкин, добродушно ухмыльнувшись и похлопав себя по карманам брюк, выудил металлическую зажигалку и, поднеся её к суженным от раздумий глазам, щёлкнул крышкой. — Ну, валяй. Давай по-взрослому раскидаем варианты, — чиркнул он ребристым колёсиком, вглядываясь во вспыхнувшее пламя, — чё с тобой, единственной наследницей заводов-пароходов, потом станет. Ну, дом, квартиры — ладно ещё, хер бы с ними. Хотя, поверь мне на слово, и на них охотники найдутся, — он покачал головой, вцепившись в Веру оценивающим взглядом, — людей сейчас и не за такое… — Пчёлкин цыкнул уголком губ, проведя ребром ладони по шее. — Контрольный пакет акций «СтройИнвеста» твой. Дальше чё? Бизнес… как там?.. — он брезгливо сморщил лоб, — …леди из тебя, уж прости, — улыбнулся насмешливо краем губ, — как из меня балерина. Вера пожала плечом, неопределённо качнув головой. — Не знаю, — произнесла она в смятении. — У отца наверняка есть какие-нибудь управляющие, не сам же он все дела решает. Пчёлкин понятливо мыкнул, утвердительно кивнув головой. — Знаешь, как такие дела в наше время решаются, Вер? — покосился он на неё, проведя большим пальцем по губе. — В лучшем случае тебя заставят всё продать за копейки. — Тогда продам, — прервала она Пчёлкина, — продам и уеду отсюда. Пчёлкин недобро осклабился. — Я сказал: в лучшем случае, — повторил он спокойно. — А на самом деле, знаешь, как будет? Придут к тебе крепкие ребятки, а ты с ними, конечно, попробуешь вежливо поговорить. Но они вежливо не очень-то умеют, — он помотал головой и выдержал паузу, пожевав губами. Придвинувшись ближе, протянул к ней руку и заправил локон волос за ухо. — И тогда я, Вер, за твою жизнь гроша ломанного не дам. Даже если уедешь — в живых не оставят: мало ли, чё тебе в голову взбредёт. Так же вон, — он дёрнул подбородком в сторону оставленной на столе фотографии, — в лесу потом и найдут. Без разницы, в берёзовом или, — он невесело усмехнулся, — чё там в Америке растёт? — Секвойи, — беспомощно бормотнула она в ответ, скосив глаза на его замершую возле её щеки ладонь. — Ну вот, — резюмировал Пчёлкин, — так там и останешься, среди секвой своих. А компания, в которую твой собственный отец, — с нажимом произнёс он, — столько вложил, отойдёт убийцам его же дочери. Нравится расклад? Вера сжала губы между зубами, пытаясь проанализировать его слова. — Твой отец сделал меня соучредителем, — продолжал Пчёлкин, — а после его смерти контрольный пакет делится между нами с тобой. Но я, — он шумно вдохнул, — по условиям брачного договора становлюсь твоим представителем в совете директоров. По факту, контрольный пакет мой, но без твоей части большинства у меня нет. — Ну и что мешает тебе от меня потом избавиться? — Вера устало прижала ладони к лицу; чувствовала почти буквально, как в голове вращаются неповоротливые шестерёнки. Пчёлкин усмехнулся и облизнул нижнюю губу. — Умница, — похвалил он и снова щёлкнул колёсиком зажигалки. — Дело говоришь. Формально, я бы мог прикопать тебя где-нибудь и обставить всё так, будто ты уехала в бессрочный отпуск на тёплые берега. Но неформально… — он растёр ладонью затылок и поморщился. — Неформально твой отец дал мне понять, что без последствий это не обойдётся. Враги, знаешь, — подмигнул Вере весело, — они у всех есть. — Тоже прикопают? — выдавила Вера горькую усмешку, ловя на себе его по-лисьи лукавый взгляд. — Скорее, посадят, — поправил Пчёлкин критично, — а там я бы и за свою жизнь уже много не дал. Папаша твой, — одобрительно покачал головой, — совсем не дурак. Продуманный мужик. Вера, закрыв глаза, сползла по подушке вниз, оказываясь в горизонтальном положении. — А если тебя кто-нибудь подставит? — её губы уже едва шевелились; сон снова медленно, но верно одолевал сознание. — Видишь, — его ладонь скользнула к её руке, покоившейся на груди. Он переплёл свои пальцы с Вериными, легонько сжимая. — В моих интересах — соблюдать твои интересы. И основной — чтобы ты была жива. Ну, и, — он на мгновение замолк, — желательно, здорова. У меня есть для этого ресурсы, принцесса. Со мной мало кто захочет закуситься, батя твой это и учитывает. А тебя одну раздавят. Очень быстро раздавят — поминай потом, как звали. Вера усмехнулась сквозь тяжёлый выдох. Ощутила, как прогнулась середина матраса, когда Пчёлкин упёрся в него рукой рядом с её телом. Она открыла веки, встретившись взглядом с его нависающим над нею лицом. — Это моя сделка с твоим отцом, — пристально глядя ей в глаза, тихо произнёс Пчёлкин. — С тобой условий никто не обсуждал, и ты мне не доверяешь, я это понимаю, — его зрачки двигались из стороны в сторону, — и предлагаю тебе свои. Вера впилась в его лицо немигающим взглядом, скользнув глазами к упрямо сжатым губам. — Сделка. Но между тобой и мной. На равных. Ну, — он прищурился и мотнул головой, — почти. Ты перестаёшь брыкаться и слушаешь меня. Не плетёшь у меня за спиной свои интриги, доверяешь, — свободной рукой он взял её ладонь, зажимая между пальцами камень на безымянном, — а я буду рядом. Что бы ни случилось — ты можешь на меня положиться. Всегда. Вера взглянула на отражавшиеся в гранях бриллианта блики блёклого лунного света, закусив губу. — Вер, — он прислонился лбом к её лбу. Ресницы у неё дрогнули; Вера смотрела на него из-под полуопущенных век. — Ты можешь мне доверять. Я всё разрулю, — он, немигающим взглядом уставившись ей в глаза, прижал к губам кольцо, оглаживая бриллиант подушечкой большого пальца. — Согласна? Вера, вцепившись взглядом в светлые радужки его глаз, глубоко вдохнула. — Нет, — выдохнула полушёпотом. — Это только твои условия. У меня есть своё. Пчёлкин, выжидательно на неё глядя, чуть отстранился. — Валяй, — хмыкнул коротко. — После свадьбы… — она прочистила горло, тихо кашлянув. — После свадьбы я уеду с ним заграницу. На лечение. Пчёлкин криво усмехнулся, обводя глазами Верино лицо; насмешку в его взгляде затопила проступившая вдруг нежность. Кончиками пальцев скользнул по её лбу, убирая прядь волос. — Честно говоря, — протянул он тихо, — я свадебное путешествие не так себе представлял, — Пчёлкин вернулся взглядом к её замершим в ожидании карим радужкам. Черты его лица наполнились серьёзностью и… заботой?.. — Правда хочешь смотреть, как он медленно умирает? Вера, прикрыв веки, мучительно скривилась. Глупый вопрос, просто идиотский — кто бы вообще на такое хотел смотреть? — Хочу, чтобы он был не один, — ответила она, наконец, и закусила щёки — почти до боли. Он, осторожно выдохнув — его дыхание опалило ей кожу, — качнул головой. — Ладно, — непринуждённо согласился, скосив в сторону взгляд. — Тогда по рукам? Пчёлкин внимательным прищуром уставился на Веру. Она, облизнув губы, как будто заколебалась на мгновение — хотя была ли у неё вообще сейчас какая-нибудь свобода манёвра? Она могла согласиться, и только; могла, может, придумать ещё что-нибудь — но в голову, как назло, ничего толком не приходило. Сделка, которую он предлагал, как сам и выразился, на равных — совсем равной-то, по сути, и не была. — Да, — выдохнула она, наконец, и губы её слабо дёрнулись. Пчёлкин, мягко улыбнувшись краешками рта, с ласковым поцелуем опустился Вере куда-то между бровей. — Значит, я в тебе ошибался? Хоть кого-то ты всё-таки любишь, — произнёс он тихо, с напускной досадой цыкнув языком, и на секунду замер, опускаясь взглядом к её губам. — Я защищаю тебя, Вер. Постарайся запомнить. В конце концов, что мне мешало дождаться, пока Профессор отдаст концы и просто прибрать всё к рукам? Вера, пожав плечами, отвела взгляд, закатывая глаза к потолку. — Он бы нашёл вместо тебя кого-нибудь другого, — ответила безучастно, как будто не о своей собственной судьбе сейчас говорила. Пчёлкин, широко осклабившись, цепко обвёл масленым прищуром Верино лицо и, обхватив ладонью её подбородок, склонился вдруг губами к уху. — И что, — опаляя кожу тёплым дыханием, он скользнул пальцами вниз, по шее, ласково оглаживая её там, где совсем недавно сжималась его же собственная стальная хватка, — тогда бы ты была благосклонней? С кем-нибудь другим? Его губы, опустившись ласково на чувствительное место за мочкой уха, прочертили влажную дорожку ниже, к выпирающей косточке ключицы. Пчёлкин, слегка прикусив тонкую кожу зубами, оттянул её и тут же отпустил, кончиком языка облизывая оставленный укус. Вера, уперевшись было ладонью ему чуть выше груди, ощутила, как собственные пальцы — подводя её, не иначе — судорожно сжимаются и сминают порывисто шелковистую ткань рубашки, соскальзывая ему на плечо. Дыхание сбилось, а сердце, сокращавшееся точно по несколько раз в секунду, колотилось уже где-то в горле; и Пчёлкин это, безусловно, почувствовал, опускаясь губами в ямочку между ключиц, туда, где остервенело и на разрыв уже билась тонкая венка. — Мне так не кажется, — ответил он на свой же вопрос, оторвавшись от Вериной шеи и снова нависнув над её лицом. Вера, опьянённый взгляд опуская на его губы — слишком близко от её собственных губ оказавшиеся, — поймала себя на мысли, что если бы он сейчас её поцеловал, она бы ответила — и этот поцелуй не был бы похож на тот, что он бесцеремонно успел украсть у неё тогда, в ресторане. Он был бы желанным, и, кажется, точно был бы страстным. И ещё — неизвестно, чем бы он закончился. Но Пчёлкин её не поцеловал; он резко поднялся, оттолкнувшись от кровати. — А договор всё-таки прочти, — добавил он, остановившись уже в проёме двери. — Батя-то твой не только о дочери подумал, — склонив голову набок, он опустил ладонь на ручку двери, — про внуков там тоже есть, — на губах его лениво изогнулась лукавая улыбка.