Принцесса выбирает дракона

      — В-вера Леонидовна, я составил черновик д-договора д-доверительного управления, — Каганович с места при виде вошедшей Веры привстал, но тут же снова опустился в кресло. — Н-но… В-вера Леонидовна, я хотел бы к-кое что обсудить…       Вера приехала к нему сама. Вылетела, разъярённая, на больничное крыльцо, во все лёгкие вбирая глубоким глотком колючий воздух, и вприпрыжку скатилась по ступеням вниз, как будто ощущала за собой погоню. Юркнула в машину охраны, припарковавшуюся возле клиники, и не терпящим возражения голосом назвала адрес офиса Кагановича растерявшемуся пчёлкинскому амбалу на водительском месте.       Пока ехали по оживлённым московским дорогам, то и дело оглядывалась в заднее окно и кидала вороватые взгляды в продолговатое зеркальце на лобовом: всё высматривала, поехал ли за ней Пчёлкин или, на худой конец, кто-нибудь из его людей.       Никто за Верой не увязался — ни Пчёлкин, ни его все на одно лицо бритоголовые шкафы, — она от этого облегчённо выдохнула, отбрасывая со лба чуть взмокшую прядку.       Чего же ей это всё стóило… Собственные слова — гадкие, отвратительные — до сих пор звенели в ушах.       Возле особняка в центре, бледно-зелёного, точно выцветший на солнце малахит, отведённого под офис конторы Кагановича, она снова придирчиво осмотрелась, убеждаясь в своих выводах: никакого, что называется, хвоста.       Беспрепятственно скользнула внутрь, отворив тёмно-коричневую закруглённую сверху створку массивных дверей. Прошла мимо двух замерших по стойке смирно крепких мужиков по облицованному мраморным камнем холлу.       — К Кагановичу, — только бросила Вера, не сбавляя шаг, и охранник с коротким ёжиком светлых волос неразличимо бормотнул что-то в рацию.       Каганович её ждал — это видно было по его вынужденной позе — в просторном кабинете с выходящими на широкий городской проспект окнами, и Вера, сдержанно улыбнувшись одним губами в знак приветствия, аккуратно затворила за собой дверь. Сидел он за широким столом тёмного дерева весь как на иголках: заламывал пухлые короткие пальчики, больше всего походившие на лоснящиеся от жира бледно-розовые сарделины, и суетно шевелил плечами вверх-вниз, будто тесный пиджак в тонкую белую полоску был ему напрочь не по размеру.       Вера мазнула по нему коротким, но испытывающим взглядом, усаживаясь в отведённое для клиентов гобеленовое кресло с витыми ручками — их тут стояло два друг напротив друга: и неудобных, и в интерьер не вписывающихся, зато до жути, надо полагать, дорогих, — и поднесла к глазам предусмотрительно выложенные на стол перед её приходом бумаги. Принялась изучать с выражением капризной требовательности и вскинула вопросительно бровь.       — Вы внесли только моё имя. — Она тихо хмыкнула, не размыкая губ. — Не помните, как моего мужа зовут?       Посмотрела на Кагановича вопрошающе: его лицо с надутыми, грозящими вот-вот лопнуть, щеками, вытянувшись, застыло от неясной растерянности.       — Это я и хотел обсудить, В-вера Леонидовна, — Каганович не переставал терзать собственные пальцы: ещё чуть-чуть — и сустав-шарнирчик выскочит, фаланга отвалится и скатится со стола на пол, да и сам Каганович рассыпется на части от мучившего его волнения. — Я не уверен, что стоит н-назначать управляющим в-вашего мужа. Я не д-думаю, что он станет д-действовать в ваших интересах.       Вера бесцельно пробежалась по ровным строчкам глазами и вернула на прежнее место бумаги, сложив на лакированной столешнице руки в замок поверх тонкой стопки листов. Отвечать Кагановичу не спешила, всем видом демонстрируя, что это она готова внимательно его слушать, раз уж из его же уст прозвучало такое вот серьёзное заявление. Каганович, нелепо разомкнув пухлые малиновые губы, понаблюдал за ней с тревогой и набрал в лёгкие побольше воздуха.       — Д-дело в т-том, что он з-знал о з-завещании. В-вернее, о т-том, что было д-два ва-варианта. — Каганович дробить стал едва ли не каждое несчастное слово: членораздельная речь давалась ему с видимым трудом. — П-первый б-был составлен в п-пользу г-господина П-пчёлкина и в вашу. В-второй — только в вашу. — Он вытянул непропорционально короткие руки перед собой на столе и замолчал, глядя на озабоченно нахмурившуюся Веру. — Он п-приходил к-ко мне незадолго д-до смерти Леонида Г-георгиевича. Хотел з-забрать в-второе за-завещание, чтобы силу имело т-только п-первое… Чтобы его я и озвучил. Хотел п-подкупить. И угрожал.       Вера сцепила на груди руки, тяжело вздохнув и с пристальным вниманием изучая блеснувшее испариной лицо Кагановича.       — Судя по всему, вы его… просьбу выполнить отказались? — вкрадчиво поинтересовалась она, вскинув бровь. Раз уж в конечном итоге завещанием, увидевшим свет, стало то, по которому единоличной и полноправной владелицей всего имущества стала всё-таки Вера, то значит, в какой-то момент удача от Пчёлкина отвернулась: интересно бы узнать причину.       — Не совсем, — неопределённо качнул головой Каганович, отрицая её предположение. — Г-господин П-пчёлкин не тот человек, к-которому можно т-так п-просто отказать. Д-думаю, вы имеете п-представление о методах его… уговоров. Я отдал ему в-второе завещание, и он б-был уверен, что п-получит после с-смерти Леонида Г-георгиевича п-полагающееся имущество. Но в-ваш отец, Вера Леонидовна, в-второе завещание составил ещё в б-больнице, и по за-закону у лица, за-заверявшего п-подлинность в-волеизъявления, хранилась к-копия д-документа. Мне н-ничего не сто́ило её за-забрать.       — Вы имеете в виду замглавврача клиники? — осторожно уточнила Вера, закусив губу.       Каганович в ответ медленно кивнул. Вера, побарабанив ногтями по лакированной столешнице, нахмурилась в напряжённых раздумьях.       Выходит, он говорил о том самом заместителе главного врача Центральной клинической, которого пытался найти Пчёлкин — тогда, на даче, он сказал Вере, что завещание подписано этим замом, они потому и поехали ведь в клинику, — но найти, по его же собственным словам, не мог. Зам пропал — но стал бы Пчёлкин его разыскивать, если бы имел отношение к исчезновению?       — И вы не испугались, что ваш обман разозлит моего мужа? — спросила она с сомнением. — Если вы сами, как выразились, в курсе его методов.       Каганович принялся мять край кожаного переплёта закрытого ежедневника, лежавшего возле его правой руки. Сам тёр, трепал, царапал короткими ногтями жёсткое ребро обложки, но на Веру старался глядеть уверенно.       — М-мне есть у кого п-просить защиты, В-вера Леонидовна, — пояснил он. — Я н-не испугался его, а л-лишь хотел усыпить б-бдительность.       — Вы рассказали об этом моему отцу?       Он нерешительно помотал кучерявой головой.       — Н-не успел, — ответил как будто виновато. — Н-но я до-довёл эти с-сведения до в-ведома милиции… к-когда узнал о п-покушении на в-вас.       — Почему же вы не сделали этого раньше, Борис Абрамович? — Вера осуждающе свела рот в тонкую нить. — Почему не рассказали мне?       — В-вы, к-кажется, нашли с ним общий язык, В-вера Леонидовна, — ответил Каганович со сквозящим в голосе сомнением. — Я д-думал, что раз т-так… не с-стоит начинать в-войну. В-воля вашего отца б-была выполнена, а это… — он неуверенно пожал одним плечом. — Это в-всё, что от меня т-требовалось. Но раз р-речь идёт о в-вашей жизни… П-после этого я решил, что д-должен рассказать обо всём вам. И п-предостеречь… — Каганович стрельнул взглядом на договор с прочерком вместо имени Пчёлкина. — Я мог бы п-порекомендовать вам д-другие кандидатуры на место д-доверительного управляющего, если в-вы уверены, что сами не сможете распоряжаться имуществом. П-поэтому и не внёс в черновики ничьё имя, к-кроме вашего.       Нижняя губа у неё угрюмо поджалась; уголки рта устремились острыми краями вниз.       — С ваших слов выходит, что он действительно хотел присвоить себе наследство… А это значит, и покушение мог устроить… — Она слова тянула тихо, как будто себе под нос; а в голосе ясно сквозили недоверчивые нотки: только кому вот не доверяла — ещё разбери. Вера замолкла на минуту, задумчиво уставившись в окно, и спросила как будто бы у кого-то по ту сторону стекла: — Почему же его тогда всё ещё не арестовали?       — П-понятия не имею, — пожал плечами Каганович. — Это в-вопрос к органам.       Ведь Климов — она сама убедилась — чуть с цепи, как сторожевой пёс, не рвался, чтобы Пчёлкина прижать. Она безотчётно скользнула подушечками пальцев по горлу: даже тот инцидент под дверьми палаты отца раскопать умудрился.       Хорошо, что так вышло, что само всплыло, так сейчас ей подумалось. Вере тогда больше веры будет — такая вот ирония. Игра слов.       Она молча посмотрела в его неровного цвета лицо с алевшими пятнами болезненных сосудистых соцветий, и как будто замялась, решаясь: сказать или не сказать. Наконец, шумно втянула ртом воздух, точно готовилась разразиться длинной тирадой.       — Я охотно вам верю, Борис Абрамович, — начала затихающим точно от слабости голосом. — Я и сама хотела попросить вас не вносить его имя в договор, и если у вас есть подходящие кандидатуры… Я была бы рада вашей помощи в этом вопросе. Но что касается моего мужа… — Вера выкручивала пальцы, сомкнув пересохшие губы в упрямую нить. — Я хочу дать против него показания. Наверное, перед этим мне стóит… посоветоваться с юристом.       Каганович неловким движением пригладил завитки тёмных жёстких волос. Делу это не помогло: пряди только, напружинившись, подпрыгнули и снова устремились витым штопором в потолок. Но зато втянутая до этого в плечи шея Кагановича, расслабленно выпрямившись, показалась над жёстким воротом рубашки.       — Вам есть, что рассказать, Вера Леонидовна? — спросил он с осторожным любопытством, помяв толстую дужку старомодных очков.       Вера нерешительно замялась, опустив ладонь на грудь. Ощутила, как сердце под пальцами забилось быстрее.       — Кажется, к нему приходил Макс… Макс Карельский, это его подозревают… я подозреваю, по крайней мере, в убийстве. Его должна искать милиция, — невнятно промямлила она, с отрешённым взглядом погружаясь в свои мысли. — И он был у нас дома. Они с Пчёлкиным разговаривали в кабинете. Я не знаю, о чём, но… Я должна рассказать об этом милиции. И в свете ваших слов… — Вера прервалась, настороженно посмотрев на сосредоточенно слушающего её Кагановича. — Мне больше не к кому пойти: моего адвоката нанял сам Пчёлкин, если я сама попробую найти другого… На это, как минимум, нужны деньги, а он контролирует все мои средства и точно узнает обо всём. И я не знаю, что он может тогда сделать... Я боюсь его, Борис Абрамович, и не представляю, у кого просить помощи. Без подозрений я могу прийти только к вам, потому что Пчёлкин считает, что я просто хочу посоветоваться насчёт управления «СтройИнвестом». Но… вы понимаете, мне нужно, чтобы всё получилось наверняка, — чётко выделила она последнее слово. — Если они ничего ему не сделали после вашего заявления, то и после моих показаний могут бездействовать. И тогда мне… тогда я не знаю, чего ждать. Мне нужна консультация с юристом, чтобы… Я хочу, чтобы его арестовали, понимаете? Чтобы точно арестовали, — севшим голосом уточнила Вера, когда Каганович наклонился, чтобы достать из ящика стола едва початую бутылку «Мартеля».       Два пузатых бокала опустились с глухим звоном на стол, но Вера отрицательно помотала головой, отказываясь от предложенного напитка.       — Я не адвокат, В-вера Леонидовна, — Каганович сочувственно посмотрел Вере в глаза и плеснул себе на два пальца коньяка. — П-представлять ваши интересы в ходе следствия и в суде я не уполномочен, к с-сожалению. Да и уголовное п-право тоже не моя специализация... Но могу п-помочь вам связаться с хорошим адвокатом и решить в-вопрос оплаты п-постфактум. Но п-прежде… — Каганович стянул с носа очки, бесшумно пошевелив губами. Заикание его как-то само собой смягчилось, перестав так явно резать слух. — Я д-должен вас предупредить, Вера Леонидовна, что д-дача ложных п-показаний — уголовно наказуема. Однако… — он одним глотком осушил бокал наполовину, с громким стуком вернув его на стол. — Однако я п-понимаю сложность вашего п-положения.       Каганович опёрся спиной на отклонившееся назад кресло, потрогав маленький подбородок. Напряжённо о чём-то размышлял: между кустистыми бровями залегли морщины. Вера тем временем не спускала с него глаз, затаив дыхание, и ждала, казалось, от него какого-то вердикта, спасительного решения. Мяла в подрагивающих пальцах тонкую полоску кожаного ремешка сумки и только про себя, как мантру, повторяла: «Лишь бы получилось».       Его слова, которые должны были стать для Веры предостережением или, может быть, запретом — советом не идти против буквы закона, на худой конец — звучали не больше, чем пустой проформой, докучливой памяткой: не хочешь — не читай, твоё дело. И это её радовало; недюжинных усилий даже сто́ило не возликовать в открытую.       Каганович подтолкнул кончиками пальцев бумаги в сторону Веры.       — Возьмите д-договор с собой. П-покажите мужу, чтобы не возникло лишних п-подозрений, — дурацкие очки снова оказались у него на носу, и Каганович склонился корпусом над столом. — Ждите моего звонка, В-вера Леонидовна.       Вера, нахмурившись, быстро спрятала в сумке договор: и правда, если показать его Пчёлкину — и сделать вид докучи, что она хочет и его мнение услышать, — то можно усыпить его бдительность на какое-то время, а это будет совсем не лишним.       Из кабинета она вышла в смешанных чувствах: получилось или нет, не знала. Не понимала: слишком сложно было сказать по насупившемуся то ли от неожиданности, а то ли от напряжённых размышлений Кагановичу, какой эффект возымели на него Верины слова.       Оставалось только ждать его звонка — вновь связаться с нею он обещался в ближайшее время, вечером или завтра днём — и надеяться, что всё вышло точно так, как она рассчитывала.       Ни слабость, ни липучая сонливость не покидали; только не было времени и возможности им поддаваться. Нужно было теперь ехать к Лизе — Вера ещё раз про себя поблагодарила судьбу за вырванную почти зубами из рук у Пчёлкина кроху свободы, — а у Лизы дожидаться Женю.       Всем телом навалившись на тяжёлую дверь, Вера ощутила на щеке дуновение тонкой струйки ветерка из узкого просвета поддавшейся толчку створки. Но дверь внезапно резко подалась назад, и Вера, привалившаяся к ней плечом, едва кубарем не вылетела на улицу. От падения её удержала из ниоткуда обнаружившаяся пахнущая терпким парфюмом преграда: крепкое мужское плечо в шерстяном пальто.       Она рассеянно подняла голову, и перед глазами возникло искажённое лёгким недовольством и смутно знакомое лицо: суровый разлёт густых русых бровей и колкий взгляд под ними, а губы, и без того тонкие, совсем, казалось, исчезли — так плотно он их сжал. Серые глаза на Верином встревоженном лице задержались дольше положенного: на дне тусклых радужек мелькнуло раздражённое узнавание. Рот-ниточка с шипением чертыхнулся.       Вера, замерев оторопело на тротуаре, только и смогла, что бормотнуть одними губами то ли нечленораздельное извинение, то ли благодарность, когда блондин, которого она видела в последний раз в вип-ложе «Метелицы», уже успел прошнырнуть в холл особняка, резким движением отодвинув Веру в сторону.       Она постояла так ещё с минуту, точно прислушиваясь к собственному размеренному дыханию, и перед внутренним взором с утраченной за течением времени чёткостью вставала картина с приглушённым светом уютной приватной ложи, кожаные низкие диваны, два человека в тёмных свитерах — лица одного не помнила совсем, а вот черты второго, только что представшего перед Верой собственной персоной, виделись куда отчётливей и резче — и ещё выпавший из её рук диктофон, виновник всех тех бед, что комом после злополучного вечера безжалостно катились на Веру как по отвесной скале.       Случаются моменты неожиданного, но оттого ещё ярче ощущаемого прозрения, когда в недрах памяти нащупываешь вдруг крошечную, но критически важную деталь; краеугольную частицу, без которой никак не складывается общая композиция. А только удастся её обнаружить и — щ-щёлк, приходит в движение проворный механизм внутри черепной коробки, и электрический разряд мозг шибает прямо изнутри.       Она-то, эта вот деталь, Вере сейчас, кажется, и подвернулась под руку: тот раскрутивший маховик покатившихся под откос событий элемент.       Да, с диктофона, упавшего на мягкий ковёр скрытой от посторонних глаз вип-ложи «Метелицы», всё и началось.       Блондин этот её узнал сегодня — и тогда тоже узнал.       Выведать Жене за короткий срок — а прошли почти полные сутки — многого не удалось, но Вере хватило и тех обрывков информации, с которыми он вновь появился на пороге Лизиной квартиры.       По большому счёту, он всего и успел, что в архиве дело её мамы запросить.       — Там и изучать-то нечего, — бросил он с досадой. — Папочка тоненькая. Но есть зато кое-что подозрительное: ни одного снимка с места преступления. Только протоколы с осмотрами: так, мол, и так, нашли там-то, причина смерти такая-то… Всё как ты рассказывала. Да написать можно что угодно, сама понимаешь. А снимков нет.       — Должны быть? — поинтересовалась Лиза, деловито закидывая ногу на ногу. Она сидела прямо на краю собственного рабочего стола, и по лицу было видно: Жениным выводам внимала особенно чутко.       Женя задорно хохотнул, складывая на затылке руки и широко разводя в стороны локти.       — А то, — отозвался он. — Целая фотосессия во всех ракурсах. — Вера, стоявшая возле окна, от этих Жениных слов чуть вздрогнула сведёнными плечами и повернулась к ним обоим спиной, принявшись следить за трущимися возле Лизиного подъезда охранниками.       Сама она, казалось, и не здесь находилась, не в этой комнате, а витала где-то в своих тяжёлых раздумьях, зажимая между зубами и без того искусанную губу.       — И где они? — не оборачиваясь, отрешённо спросила у Жени.       — Потерялись, — беззаботно протянул он и усмехнулся. — У нас в архивах вообще в последнее время что ни какое-нибудь резонансное дело — так то улики потеряются, то материалы, а то вообще — труп найти не могут. Только это обычно одно всегда значит, — он помолчал пару секунд, и Вера оглянулась на него через плечо, поймав отяжелевший серый взгляд. — Что кому-то нужно было что-то спрятать.       Вера развернулась лицом к нему, упираясь бёдрами в выпирающий край холодного подоконника. В этой истории все постоянно что-то прятали: шагу не сделаешь, не услышав звонкого бряцанья костей в шкафах. Мотивы прятали, свои истинные обличья, правду — всё-всё закапывали поглубже, лишь бы свет эти тайны не увидели.       Вере и самой было что скрывать. Не бог весть какие секреты, конечно, но приходилось. Только прятать самой — одна беда; а вот в окружающих постоянно подвох искать — совсем другое дело. До зубного скрежета утомительное. Вот что она поняла сейчас, стоя посреди Лизиной квартиры на юго-западе родной столицы и сосредоточенно вглядываясь в Женино возбуждённое лицо.       Поняла, что всю жизнь в отце нужно было угадывать его намерения, а теперь — в Пчёлкине; и с отцом, конечно, было куда легче: он только всегда хотел, чтобы Вера соответствовала его ожиданиям, а ей всего и оставалось, что просчитывать на несколько шагов вперёд его возможные реакции — простые и предсказуемые, по большому счёту: со знаком «плюс» и знаком «минус», — и если что-то сулило вылиться ей в конечном итоге отцовским недовольством, то оставалось прикладывать все усилия, чтобы тот оставался в неведении. И казалось, этого достаточно, чтобы жизнь для Веры шла своим чередом без ненужных потрясений, а куда она идёт и зачем она идёт, что на самом деле за общая картинка складывается в представлениях отца о её, Верином, будущем — это всё она выносила за скобки, не принимала в расчёт, не задумывалась. Вроде как банальным это всё казалось. Ну, какие сюрпризы её могут ждать?       Отец-то не любил сюрпризов.       А вот как оно выходило: не так уж и банальна мизансцена, им выстроенная. Взять хоть как гром среди ясного неба возникшего спецслужбиста с паспортом — не паспортом, а билетом в один конец, — которого сам отец и выписал. Только гадать оставалось, когда и ради какой конечной цели: увезти заграницу? Спрятать? Переждать? К чему тогда чехарда с браком этим злосчастным? Мог, в таком случае, в Штатах ей и дать остаться; но ведь нужно же было по какой-то причине Вере вернуться и здесь, в России, выйти замуж. И не за кого-нибудь, а за Пчёлкина.       Именно за него.       Так получалось, что вся композиция этого абстрактного nature morte строилась на смерти мамы. Что-то отец про это знал, точно знал. И Вера вот теперь тоже знала — только, наверное, чуть меньше, чем он. Ну да ничего, она это по мере сил исправит.       Исправит и…       Снова заговорил Женя:       — В общем, — оторвал он Веру от размышлений, — вывод тут какой: отсутствие информации — тоже информация. Иногда даже куда более значительная, чем её наличие. Так вот: ваш покорный слуга не далее, чем сегодня утром, уже успел поболтать с фигурировавшим в деле опером — он на осмотр трупа выезжал. Человечек сговорчивый, я с ним уже дела имел. Слушайте, чем он со мной поделился: дельце-то в архиве, и правда, липа. Он тогда только-только в органы пришёл. Говорит, первый настоящий труп на заре карьеры. Хорошо запомнил. Огнестрел там был. Место то же, где других жертв нашли, да только совсем не почерк этого твоего маньяка, — Женя укоризненно помотал головой. — Тот душил, а не стрелял. Только вот потом протоколы все переписали, и молчать на высшем уровне велели. Ну, он не стал, конечно, выпендриваться — молодой был, зелёный, на рожон не полезешь — из органов только так бы и попёрли. Приказ выполнил. Ну а настоящие материалы…       Женя замолк, многозначительно уставившись на замершую в ожидании Веру.       — А настоящие тю-тю, канули в лету. Только он копии тогда снял, — Женя довольно щёлкнул пальцами. — Ему заплатили. Так что где-то, выходит, есть эти материалы. Ждут своего часа.       Вера провела задумчиво пальцем по сухой коже губ.       — Кто заплатил? — спросила без особого в голосе энтузиазма: ответ — может, и не верный, но лежавший на поверхности — сам собой напрашивался.       Женя только шумно вздохнул, обведя потолок глазами.       — Надо думать, что вряд ли тот, кто до этого хотел от настоящих материалов избавиться, — протянул он задумчиво. — Кому нужна была правда о смерти твоей матери? Кто располагал, надо думать, приличными средствами?       Она медленно опустила подбородок, вперившись немигающим взглядом в его прищуренные глаза.       — Тут и думать нечего, — тихо произнёс Женя, склонив голову набок и едва заметно поведя плечом.       Молча слушавшая их Лиза вдруг громко фыркнула, соскочив со стола, и с претензией скрестила на груди руки, до локтя оголённые под широким рукавом шёлкового халатика: у Веры едва в глазах не рябило от вязи крупных ярких цветов на ткани.       — Так кто? — переводя вопросительный взгляд с Веры на Женю, звенящим от раздражения тоном спросила она. — Я одна, что ли, не понимаю?       Вера сделала несколько шагов вглубь комнаты, понурив голову и вглядываясь в причудливый узор бухарского ковра под босыми ногами. Если её догадка верна — а не даром и Женя пришёл к тому же заключению, — то что-то она упускает предельно важное. Снова не выходит целостной картинки.       — Если это был отец, — Вера озвучила повисшую в тишине мысль, их обоих с Женей посетившую, — то он, выходит, всё знал с самого начала. Знал, что с ней случилось и… доказательства нашёл?       — Не вижу, кому ещё это могло быть нужно, — Женя почесал щёку, отвернувшись в сторону. — Может, за это его и… Вдруг он хотел пустить информацию в ход?       — Почему сразу так и не поступил? — прервала его Вера. — Раз у него был компромат. По горячим следам…       — Чёрт его знает, — махнул рукой Женя. — Я уж не в курсе, какие там у твоих родителей отношения были… Только вот думаю, закусись он тогда с ментовской верхушкой, ты бы и без отца осталась. Если бы осталась… — он осёкся, хмуро посмотрев на замершую в центре комнаты Веру. Он, задумчиво побродив глазами по комнате, встал, подойдя к шкафу-стенке с книжной секцией за стеклянными дверцами. Распахнул створку и ласково пробежался пальцами по однотонно-коричневому ряду корешков с золотистыми тиснениями фамилий, выхватив и распахнув на середине толстый том Дюма. — Как там было? «Кто упивается мщением, рискует испить из горькой чаши». Слишком твой папаша был рациональным, чтобы объявлять вендетту с непременно трагическим для себя исходом. Не ровён час, оказался бы в местах не столь отдалённых. По крайней мере, — он с шумом захлопнул книжку и посмотрел на Веру в упор, — такие у меня соображения.       — Ну и дела, — разрезал повисшую плотной кисеёй тишину Лизин высокий голос. Она, опустившись на стул, снизу вверх посмотрела на Веру, сморщив фарфоровый лоб. — Получается, у твоего отца были эти копии, и их, значит, в теории даже можно найти?       Женя мазнул по ней маслянистым взглядом, дёрнув уголком рта в короткой одобрительной улыбке. Глаза его, как успела заметить Вера, на Лизе — и её бесстыдно оголённых коленях — задержались чуть дольше положенного, и чуть внимательней нужного был интерес, пляшущий на дне прозрачно-серых радужек.       — В теории, — утвердительно кивнул он, наконец, оторвав от Лизы взгляд.       — Значит, нужно искать, — в голубых Лизиных глазах-блюдцах — ресницы у неё распахнулись широко, нетерпеливо дрогнув — загорелся живой огонёк любопытства. — Нужно в доме посмотреть. Сейф, там… сейф у вас есть?.. Код ты знаешь? — обратилась она к Вере, вскочив на ноги и принявшись измерять комнату суетливыми шагами, озабоченно потирая подбородок.       Вера этому её оживлению не поддалась. Только едва заметно кивнула, тихо угукнув в ответ. И где сейф был — знала, и код ей был известен; только вот теперь другая мысль покоя не давала: если и были спрятаны эти копии где-то у отца, то знал ли о них Пчёлкин? Нашёл ли?       Быть может, перепрятал или… Или теперь мог использовать, чтобы защитить себя?       — В кабинете я посмотрю, — Вера сделала над собой усилие, чтобы отвлечься от снова уносящих её слишком далеко от разговора раздумий.       Мысль о Пчёлкине, пусть и справедливо, и к месту возникшая, всё равно уводила её в русло совершенно иных рассуждений: куда более тягостных, чем холодный анализ давно минувших событий прошлого. Отдающихся острой колючей болью в сжимающемся сердце.       Думать о прошлом, тем более, не о своём, несравнимо легче, чем представлять будущее. И точно легче, чем выбирать из вариантов — один другого не проще и не лучше: паршивые все, куда ни глянь. Как оно там обернётся, что случится, прими Вера одно из возможных решений, этого ведь не предугадаешь, не вычислишь. Зато уже случившееся разбирать по кирпичикам можно до посинения: и так повернёшь, и эдак, и никому от этого вреда не будет. Правда, и польза — тоже сомнительная.       Вера правду выяснит, только эта самая правда ей сейчас ничем не поможет. Сублимация всё только какая-то. Оттягивание неизбежного.       — Вер, — позвал её Женя, подаваясь вперёд корпусом и упираясь локтями в колени. — Материальчик-то хороший получается. Понимаешь? Громкий… для первой полосы.       Она посмотрела на него тяжёлым взглядом, беззвучно пошевелив губами.       — Хороший, — повторила бездумно, кивнув головой.       Лиза вдруг, хищно улыбнувшись, опустилась на диван возле Жени и, заговорщицки глянув на него, хитро пропела:       — Слышала, у вас в редакции освободилось место для практиканта, — она закрутила светлый локон на пальце. — А я сегодня с утра, не поверите, обнаружила в себе феноменальные детективные способности. Нужны вам молодые таланты?       Фактов было два. Нет, в общем счёте, их, конечно, было много больше — даже собрать их в одну кучу требовало неслабых умственных усилий, — но самых главных, самых важных фактов, раскрывшихся за последние несколько дней, было всего два.       Первый — беременность. Случившаяся как будто сама собой и совершенно не вовремя; любое другое открытие показалось бы Вере сейчас куда менее неожиданным. И самое неприятное в этом первом факте было то, что его нельзя было просто принять к сведению и продолжить плыть по течению дальше. Нет, что бы Вера ни сделала, всё привело бы к последствиям — и значит, ей нужно было выбрать одно из возможных решений.       Второй — всё, что она знала о смерти мамы — и даже что знала об отце — получается, оказалось рафинированной ложью. Только ложь, ничего кроме лжи — большими ложками, на завтрак, обед и ужин: такой вот все эти годы был у неё рацион, на этом её и вскормили.       И может, тут ей сто́ило в чём-то винить себя саму: Вера ведь, и правда, особенно не интересовалась обстоятельствами убийства собственной матери. Но только потому, что не ждала от отца лицемерия в этом вопросе. Та версия, в которую она верила, в которую верили все вокруг, и без того с ног сбивала своей кошмарностью. Где уж тут предположить, что обстоятельства на самом деле куда как хуже, чем обнародованная версия убийства.       Да и, если подумать, даже пожелай она всё подробно выяснить, ничего бы не нашла. Расспросила бы отца — он ничем бы себя не выдал. А больше и негде было что-нибудь узнать.       Винить себя в том, что не хотела в это лезть, тоже не собиралась. Вера первые несколько месяцев после страшной новости и так спать нормально не могла: всё снились чёрные непроглядные чащи ночного леса, и как она бежит по мягкой хлюпающей земле — больно бьющие в кожу потоки ливня размыли почву до грязной каши, — бежит от кого-то невидимого, там, за спиной.       Бежит и слышит хриплое дыхание.       Она закрыла глаза, лбом прижимаясь к холодному стеклу окна машины, с мерным рокотом мотора вёзшей Веру к дому. Ладони сами собой сжались в кулаки, когда перед глазами — в который раз — всплыли зеркало и погружённая во мрак прихожая, а в носу засвербило от лимонной отдушки и…       Дыхание. Хриплое. Сипящее. Тяжёлое.       Прямо за спиной. На покрытой мурашками коже обнажённого плеча.       Дыхание, от которого не убежишь: в её тело будто склизские щупальцы впились и довольно почавкивали своими присосками (или это грязное месиво размытой земли хлюпало под ногами?); и теперь звук этого дыхания Веру преследовал, как бы она ни сбивалась с ног, пытаясь убежать.       Слышала ли мама это дыхание у себя за спиной? Перед тем, что с ней сделали?       Слышала ли так, как слышала его Вера перед тем, что сделали с ней?       — Вера Леонидовна? — донёсся до неё обеспокоенный баритон водителя, и Вера распахнула глаза.       Сама не заметила, как обеими ладонями зажала рот, пока с губ срывался тонкий скулёж.       — Это… может, остановить? — напряжённый взгляд из-под хмурых бровей, одну из которых поперёк рассекал белёсый шрам, отразился в зеркале заднего вида.       Где-то у Веры внутри едва начал затягиваться точно такой же рубец, только он ещё кровил временами, стóило неаккуратно задеть.       Вера потрясла головой, пытаясь скинуть нахлынувший морок, и прижалась спиной к мягкой спинке кресла.       — Не надо, — всё тот же скулёж, а не её собственный голос.       Не надо останавливаться. Но главное — не надо вспоминать. Ничего хорошего из этого не получается. Только вот не вспоминать и забыть — не одно и то же, кажется.       У Веры забыть не получалось. Получалось только при должном самоконтроле не вспоминать. Но самоконтроль этот с каждым днём всё сильнее шатался, и вот, хватало теперь только едва его неосторожным словом ткнуть — и защитный панцирь сыпался, открывались в броне предательские прорехи и в голову ползли ядовитыми змеями нежеланные мысли.       Она уставилась невидящим взглядом в пробегавшие мимо нахохлившиеся на фоне серого неба жилые московские многоэтажки. Содрать бы все эти декорации за окном, как износившиеся обои, чтобы ни клочка со знакомым затёртым и опостылевшим рисунком не осталось — и тогда наклеить новые, чистые, свежие. Ничем не запятнанные, а особенно — воспоминаниями.       Домой приехали уже в сумерках, хоть час стоял совсем не поздний: зима наступала неуклонно, ночь с каждым днём приходила раньше, и всё больше времени Вера проводила во тьме.       Зато Пчёлкина, к Вериному облегчению, ещё дома не было. Да и не должно было быть: редко он приезжал в такое раннее время, только Вера всё равно чуть не перекрестилась мысленно от радости.       Таня встретила её взволнованным приветствием, спросив, когда подавать обед. Вера, скинув ей на руки пахнущую морозцем шубу, задумчиво нахмурила брови, покосившись на закрытую дверь кабинета отца.       — А что сегодня? — протянула без интереса в голосе, принявшись самозабвенно стаскивать с ног тёплые сапожки.       — Уха, Вера Леонидовна, — услужливо отозвалась Таня, упрятывая в раздвижной гардероб объёмную Верину шубу. — Сливочная. Как вы любите.       Вера выпрямилась и закусила нижнюю губу, сосредоточенно посмотрев на домработницу.       — Хочу пирог, — непоколебимо приказала она. — Куриный. Приготовишь?       Таня сцепила руки в замок на белом переднике и, одарив её неуверенным взглядом, помолчала с пару мгновений. Наконец, она медленно кивнула.       — Конечно, — просто отозвалась и скользнула в рукав коридора, ответвлявшийся от прихожей и ведущий на кухню.       Вера покосилась на настенные часы. Таня из кухни не должна показаться ещё, по примерным прикидкам, хотя бы полчаса, а по смелым ожиданиям — и целый час, Пчёлкина не должно быть ещё долго, а значит, сейчас лучший момент осуществить задуманный у Лизы в квартире план: осмотреть, насколько это возможно, кабинет отца.       Вера осторожно прошагала к двери, тихонько надавив на поддавшуюся ручку: слава Богу, не заперто. Замешкалась на несколько мгновений, едва приоткрыв дверь. Не решалась снова войти в комнату, где убили отца: будто бы здесь, на пороге, открывался какой-то временной портал и Вера каждый раз вновь перемещалась в ту злополучную ночь, перевернувшую всю её жизнь чуть больше месяца назад.       Внутри было темно и тихо, пахло табаком и терпким мужским парфюмом. Пахло Пчёлкиным — уже не отцом. Табачное амбре ей не щекотало нос так, как раньше, и запах этот ощущался даже близким. Чуть более, чем просто знакомым. Каким-то своим.       Подумалось, что это не ей он кажется своим. Другому существу — для него-то, и правда, Пчёлкин был куда ближе, чем Вере.       Но каким он был для неё? Кем он был для неё?       Человеком, чьё хриплое дыхание она слышала за спиной?       Человеком, который обещал стать ей опорой?       Человеком, к которому у неё иногда — исподволь и внезапно — случались приливы неясной нежности?       Человеком, с которым придётся вступить в борьбу за право отомстить убийце собственной матери?       Пчёлкин мог быть сразу всеми, а мог лишиться одной из ипостасей; но кем он точно был — так это отцом этого самого существа внутри, которое и считало его своим.       Вера тихо затворила за собой дверь и обвела осиротевшее помещение взглядом.       Сейф в небольшом дубовом ящичке за спинкой кресла ей на всякий случай показал пару лет назад отец: там хранились наличные и кое-какие документы. Первым делом, преодолев в несколько шагов расстояние от двери до противоположной стены, к нему Вера и направилась, отворяя невысокую деревянную створку и набирая на овальных жестких кнопках знакомую комбинацию цифр. Про себя чуть не молилась, чтобы Пчёлкин не успел этот код сменить.       Но электронный замок податливо щёлкнул, и дверца открылась. Вера потянула на себя ручку: распахнулось тёмное внутреннее пространство, разделённое пополам на две равные части полочкой.       Аккуратные стопки зеленоватых купюр лежали внизу, и Вера, опустившись на колени, на всякий случай пошарила между ними пальцами: вдруг что-нибудь важное спрятано именно в деньгах. Но нет: кроме валюты — преимущественно, американской — на нижней полке ничего не нашлось.       Она вытащила перевязанную розовой канцелярской резинкой стопку купюр — пачка по сто евро, с полпальца толщиной — и пихнула, не глядя, в валявшуюся рядом на полу сумочку.       Сердце билось так часто, что отдавалось глухим неровным стуком в ушах: Вера даже переживала, что из-за оглушающей пульсации в голове не услышит, если кто-нибудь ненароком войдёт. Хотя чего ей, собственно, было бояться? Это её дом, и деньги эти с бумагами — тоже её. И по закону, и по праву рождения; это Пчёлкин здесь почти что захватчик. Но тревога не отпускала.       Отговорку на случай, если её поймают с поличным, долго придумывать не пришлось: пригодился прихваченный из офиса Кагановича договор. Вера просто скажет, что сама занесла его Пчёлкину.       Она принялась за пухлую, доходящую до потолка сейфа, стопку разнопёрых бумаг. Перебирала их аккуратно, одну за одной, но ничего нужного не находилось. Она и не знала толком, что ищет, но среди кипы свидетельств, сертификатов, соглашений и заверений ничего похожего на надёжно спрятанные копии материалов дела по убийству мамы точно не попадалось.       Вера раздосадовано выдохнула, усевшись на пол и подтягивая к себе колени. Удручённо оглядела разложенные на ковре вокруг бумаги и спиной подпёрла ножку стола.       Ничего. Обыск сейфа не дал ровным счётом ни-че-го. Да она, в общем-то, и не надеялась тут на самом деле что-нибудь такое найти: уж слишком просто. И в отце вряд ли можно было заподозрить подобную беспечность: странно предполагать, что настолько важную информацию он стал бы хранить в сейфе, о котором Вера знала — мало того: он сам ей и рассказал, а значит, понимал, что она могла их нечаянно обнаружить. Скрывать правду столько лет и так бестолково проколоться? Нет, это совсем не в стиле Профессора.       Она растерянно обвела глазами кабинет. Мог ли он прятать документы где-нибудь ещё? И стал бы он вообще хранить их в доме?       Вера собрала разбросанные по полу бумаги в аккуратную стопку, сунула её, подровняв ребристый целлюлозный бок, обратно в сейф и поднялась. На столе тоже ничего, что могло бы привлечь её внимание: только органайзер для письменных принадлежностей да календарь-домик (невзначай отметила, что текущий год совсем уже на исходе — а Вера как будто и счёт времени совсем потеряла): Пчёлкин, кажется, рабочее пространство привык держать в строгом порядке. Отец тоже был педантом, и эту схожесть их характеров она внезапно для себя обнаружила с каким-то нежным трепетом.       Выдвинула верхний ящик, и снова зашуршали края бумажных страниц: отчёты, отчёты, приказы… Только связанная с компанией документация, а поверх бумаг — маслянистым боком блеснувший пистолет. Вера его аккуратно двумя пальцами подхватила, будто брезговала, и отложила на край стола, чтобы глаза не мозолил.       Тот же самый — абсолютно напрасный — итог ждал её и за дверцей под выдвижным ящиком, который Вера уже закрыла: невообразимо толстые папки с испещрёнными цифрами листами. Цифры, цифры, непонятные термины, юридические конструкции, снова цифры…       Ничего. Если копии, о которых говорил Женя, и существовали, если их и правда выкупил у продажного опера Верин отец, то находились они, кажется, там, где Вера не могла бы их найти. Да не то, что не могла найти — даже не представляла, где искать. Вне дома? В банковских ячейках? Как тогда получить к ним доступ без ведома Пчёлкина?       Вера опустилась на кресло, крутанувшись вокруг своей оси в тревожных размышлениях. Офис компании? И там, наверняка, у отца есть какой-нибудь сейф — да не один. Только снова возникал тот же вопрос: как избежать объяснений с Пчёлкиным? Да и, опять же, стал бы отец хранить материалы в таком, в общем-то, небезопасном месте? В доме они могли попасться Вере, а в офисе — вообще неизвестно, кому: слишком много людей могли иметь к сейфам доступ.       А может, и не сто́ит продолжать поиски без ведома Пчёлкина? Может, нужно дать ему понять, что она в курсе существования этих копий?       Придётся тогда рассказать ему, как Вера обо всём узнала. Тут, чёрт с ним, ещё полбеды; но что, если он не знает, а, узнав, поймёт, что компромат выгодней использовать себе на пользу? Ему-то ничего не стóит обыскать все доступные тайники отца — и, главное, ничего Вере не рассказать о найденных бумагах.       Про объявившегося Макса ведь он ни словом не обмолвился, даром, что обещался предоставить Вере возможность с ним поговорить. Позапрошлой ночью, когда она сквозь беспокойный сон ощутила, как Пчёлкин встаёт с постели, а потом обернулась, услышав тихий скрип закрывающейся двери и в узкой щели между створкой и косяком успев разглядеть слишком крупный для Пчёлкина силуэт, она поднялась и осторожно выглянула из комнаты: зацепила взглядом только лицо Макса, юркнувшего к кабинету, в пятне бледного лунного света. Сама, выждав время, бесшумно спустилась, пригнувшись и прильнув к стене, до середины лестницы: удалось расслышать лишь мужские голоса за закрытой дверью. Подобраться ближе не вышло — планы спутала неожиданно подкатившая к горлу тошнота.       Что, если Пчёлкин отдал злосчастные копии материалов Максу?       Вера ждала, расскажет ли Пчёлкин о Максе сам. Не ждала даже, а больше надеялась. Хотелось, чтобы он рассказал. Чтобы сдержал слово, чтобы ничего не утаивал: Вера невообразимо устала от неизбывной недосказанности между ними. От замалчиваний, от подвохов, от необходимости нащупывать подводные камни. Всегда быть настороже — даже в собственном доме.       Там, на даче, показалось даже, что лёд тронулся, что они и правда стали заодно. А Вере чудовищно не хватало, чтобы кто-то был с нею заодно — без каких-нибудь условностей.       Или чтобы именно Пчёлкин был с нею заодно?       Но нет: о Максе он не рассказал. А та вновь накрывшая утренняя тошнота вскрыла совсем другой факт, который Пчёлкин Бог знает зачем спрятал. Факт, поразивший и сбивший с толку куда сильнее, чем появившийся посреди ночи Макс.       Выходило, что они совсем не заодно. Что доверять Вера по-прежнему могла лишь себе. И чем меньше Пчёлкин ей мешает, чем больше у неё рычагов влияния на него — а теперь их стало целых два, — тем шире у Веры свобода манёвра.       Она делала ровно то же, что делал с ней сам Пчёлкин до всех закрутившихся лихим штопором событий: брала его в заложники. Ограничивала право выбора до угодных ей самой опций. И в правду целиком тоже не посвящала; а потому Вера ощущала, что просто сравняла с ним счёт.       Тем более что её мотивы были куда как благородней. Он и сам ещё это поймёт.       А ведь если Пчёлкин всё-таки знал о существовании копий дела матери, то, выходит, тоже ничего не рассказал.       Вера откинула затылок назад, упираясь взглядом в потолок. Тогда, в ночь после инфаркта отца, он спрашивал…       Вера заслонила ладонью глаза.       Да, он спрашивал её тогда о смерти мамы, и Вера всё ему рассказала — всё, что знала. Всё, что оказалось ложью. Она уперлась локтем в прохладную поверхность лакированного дерева. Отрешённый взгляд, обращённый куда-то вглубь себя самой, бесцельно блуждал по противоположной стене.       Сейчас, прокручивая в памяти события той ночи, их диалог в спальне, Вера вдруг с кристальной ясностью осознала, каким тот вопрос Пчёлкина был…       Неуместным? Беспричинным? Совсем не в его духе.       Она слишком устала тогда, чтобы сразу это уловить. А сейчас, восстанавливая картинку в памяти, смотрела на всё куда трезвей.       С чего он вообще тогда заговорил о матери? Да ведь и знал наверняка о случившемся, не мог не знать. Хотя бы слышал… Но всё равно спросил.       Спросил сразу же после того, как поднялся к ней из кабинета отца. Вера нетерпеливо побарабанила пальцами по столу. Было ли это случайным совпадением? Или той ночью он всё-таки нашёл здесь что-то?       Отцу не удалось выменять компромат на собственную жизнь. И Пчёлкину — не удастся, в этом-то она была уверена.       Разве что только…       Ведь отсутствие информации — тоже информация. Так, кажется, высказался сегодня Женя.       Не была ли и эта лакуна в кропотливо собираемой Верой композиции тем белым пятном, световым бликом, который своим присутствием на полотне объясняет общую сюжетную концепцию — надо только отстраниться, взглянуть на всё с подобающего расстояния, а не рассматривать по отдельности каждую деталь.       Она рассеянно одарила бездумным взглядом копию Шишкина, висевшую по центру правой стены.       В чём мог заключаться план отца? Ведь план был: после появления спецслужбиста она в этом отчётливо уверилась. Почему устранили его именно сейчас, столько лет спустя? Этим вопросом она уже задавалась у Лизы дома; и Женя предположил, что поводом вполне могло послужить старое мамино дело: совсем не просто так и тогда, и сейчас всплыли одни и те же фамилии замазанных в нелегальных — и, кажется, кровавых — схемах людей.       Климов. И как же звали второго?.. Вера зажмурилась, вспоминая.       Беляев. Да, некий Беляев. Женя сказал, что он присутствовал на встрече в «Метелице». Блондин, с которым она столкнулась сегодня на выходе от Кагановича и которого узнала тогда в вип-ложе — был ли это он? Или тот, второй, пришедший с ним на пару? Не так уж и важно… Важно, что узнать её в лицо у входа в контору Кагановича не составило ему никакого труда.       Что-то должно было подтолкнуть их вдруг так радикально решить вопрос с отцом.       Что, если копии материалов и смысла нет искать, потому что их отсутствие — и есть та самая важнейшая во всей истории деталь?       Вот что выходило: они с Женей предполагали, что копии были у отца. Были; и если исходить из этого, тогда вопрос лишь в том, где они сейчас.       Либо оставались у отца, либо у него их больше не было. Во втором случае возникал вопрос, куда они пропали и приложил ли сам отец руку к их исчезновению. Тут Вера понимала, за какую ниточку тянуть: обратиться всё к тому же спецслужбисту.       В первом же случае… В первом случае копии либо у Пчёлкина — и непонятно, как он ими решит распорядиться. Либо нужно придумывать, как и где их искать.       Вера обречённо выдохнула и снова бессильно откинулась на спинку кресла. Так ли ей нужна эта правда, все подробности, которые она пытается здесь раскопать? В конечном итоге, она и так уже узнала достаточно. Все факты, соединить которые воедино не составляло никакого труда.       Маму убили — первый факт. Отца тоже — факт номер два. И если подтвердится, что оба этих события связывает тонкая, но крепкая нить, и ведёт эта нить в конечном итоге к одному конкретному человеку...       Вера невесомым касанием провела подушечками пальцев по столу, принадлежавшему когда-то — нет, не когда-то, он всё ещё был его — отцу.       В конце концов, виновного в смерти родителей накажут: она это хорошо понимала. Сама приложит все усилия, чтобы в этом убедиться. А ей, Вере, достаточно будет знать, что справедливость восторжествовала.       Но ведь потом ничего не вернётся на круги своя. Ей придётся самой принимать решение, которое перевернёт всё с ног на голову.       Никто за неё этого не сделает, как бы она ни пыталась сейчас занять голову копанием в прошлом. Только время медленно и неумолимо будет капать и истекать, а оттянуть ничего так и не удастся: вот она, настоящая правда, от которой Вера прятала голову в песок.       Из тягостных размышлений Веру вырвал звук хорошо знакомого мужского голоса за дверью. Сдавленно чертыхнувшись, она подскочила с кресла и захлопнула дверцу тумбы с сейфом за спиной. Подхватила сумку, так и лежавшую на полу, и одним прыжком очутилась возле кресла по другую сторону стола: в нём она обычно и сидела, когда приходилось заглядывать в кабинет.       Несколькими глубокими вздохами постаралась выровнять сбившееся дыхание и пошарила рукой в нутре сумки, выуживая на свет привезённые от Кагановича черновики договора. Хорошо, что всё-таки заготовила план на этот случай. Не очень-то уж надёжный и не слишком правдоподобный, но большой продуманности от него и не требовалось.       Если Пчёлкин зайдёт в кабинет — а по возвращении он часто первым делом шёл сюда, — то ей всего лишь нужно будет со всей возможной уверенностью сделать вид, что его-то она тут и поджидала. Спешно выскакивать наружу, чтобы столкнуться с ним нос к носу, смысла не имело: тогда она подозрений вызовет уж точно больше необходимого.       Как она и ожидала, дверная ручка резко опустилась, и на пороге показался Пчёлкин с зажатой возле уха массивной трубкой.       — Откуда менты про него, блять, узнали, я тебя спрашиваю, если мы сами ещё ничего не сливали? — гаркнул он в телефон и замер, уставившись на невозмутимо сидевшую возле стола Веру.       Она, тяжело сглотнув, плотно сжала губы, выдерживая его вопросительный взгляд. Молча положила на стол документы и сцепила на животе руки.       — Выясняй, откуда утекло, — кинул он в трубку сдержанно. — Перезвоню.       Пчёлкин мазнул по кабинету цепким взглядом, и Вера на секунду затаила дыхание: хорошо бы ничего её не выдало — так удастся избежать лишних объяснений. Она отвела от его лица глаза, затылком уперевшись в подголовник, и с ухнувшим вниз сердцем зацепила краем зрения оставшийся на столе пистолет. Достала его из ящика, когда перебирала бумаги, но не убрала обратно — так и забыла, а сейчас незаметно никак его и не спрячешь. Не выругалась с досадой только потому, что вся подобралась под взглядом напряжённо изучающего её Пчёлкина, сгребла в одну кучу какие были силы.       Он молча обогнул стол, опускаясь в кресло, и внимательно прищурился: конечно, неосторожно брошенный пистолет от его внимания не ускользнул. Вера даже не видела, привлекло ли оружие его взгляд, но была уверена: он заметил. Кожей наверняка почувствовал.       — Договор о доверительном управлении. Пока черновой вариант, — Вера поспешила отвлечь Пчёлкина, пока тот не успел потребовать у неё ответа, которого она не успела ещё придумать. — Каганович составил. Тебе, наверное, надо ознакомиться.       Пчёлкин скользко и холодно улыбнулся. Взял в руки шуршащие листы, и Вера тихо выдохнула от облегчения: по крайней мере, пока что внимание отвести удалось. Пчёлкин пробежался взглядом по строкам и посмотрел на неё поверх бумаг, задумчиво сощурившись.       — Занятно, — протянул он себе под нос, снова скользнув глазами по тексту, и отложил договор обратно на стол. — Ты меня тут за этим ждала?       Пчёлкин хищно ухмыльнулся и мельком взглянул на пистолет. Вера опустила глаза и упрямо кивнула. Он издал короткий смешок и, распахнув верхний ящик, быстро спрятал оружие.       — Чего искала? — непринуждённо спросил он, бросив короткий незаинтересованный взгляд на висящую за спиной Веры картину.       Вера облизнула пересохшие губы.       — Завещание, — голос звучал надсадно. Она нерешительно пожевала губами и выдохнула: — ты знал о том, что был второй вариант?       Пчёлкин мрачно на неё посмотрел, едва заметно дёрнув крыльями носа.       — Допустим, — односложно ответил, буравя Веру испытывающим взглядом.       — И что в другом завещании ты тоже упоминался? — она тоже не сводила с него глаз. Напряжённо опустила подбородок.       — Тебе очкастый подсказал, что нужно уничтожить копии? — расслабленно откинувшись в кресле, Пчёлкин склонил подбородок набок. — Боится, что ты можешь перестать быть единственной наследницей? — он, помотав головой, тихо рассмеялся и, помрачнев, посмотрел на Веру исподлобья. — Будь оно у меня, всё уже давно бы складывалось по-другому.       Вера, хмуро скривившись, кивнула. Это уж она понимала как никто другой. Если второе завещание, как заявлял Каганович, и существовало, то в её интересах сделать так, чтобы никто о нём не знал: просто чтобы не возникало спорных ситуаций, чтобы рычаг давления на Пчёлкина не выскальзывал из её крепкой хватки.       По крайней мере, таким могло быть положение дел до дневных откровений Кагановича о данных им следствию показаний. Теперь факт наличия предшествующей версии завещания играл бы Вере только на руку и подтверждал бы возможную причастность Пчёлкина к убийству.       И она ведь могла этим воспользоваться. Кажется, он тоже это понимал.       — Не сомневаюсь. — Поднялась, сжав в пальцах кожаный ремень сумки, и сделала шаг к выходу.       — Подожди, — окликнул её Пчёлкин тихо.       Вера остановилась, положив ладонь на ручку двери. Замерла, уперевшись в древесный массив взглядом, и опустила плечи, протяжно выдохнув. Позади послышались его шаги, и Вера, чуть опустив подбородок, краем глаза посмотрела из-за плеча за спину.       Пчёлкин сдавленно откашлялся.       — Давай поговорим, — предложил он примирительно.       Вера глубоко втянула воздух в лёгкие и возвела глаза к потолку.       — С утра поговорили, — отозвалась она лишённым красок голосом.       — Нормально поговорим, — повторил он. — Без херни этой всей.       Вера всё-таки обернулась, в защитном жесте сцепляя руки на груди и привалилась спиной к двери, устремляя прямой и твёрдый взгляд на лицо Пчёлкина. Он, растерев заднюю сторону шеи, скинул пиджак, разминая плечи, и небрежно швырнул его на кожаный диван. Присел на край стола, сцепляя в замок пальцы, и одарил наблюдавшую за ним Веру тяжёлым взглядом.       — Правда хочешь избавиться от ребёнка? — раздался в воцарившейся тишине его хрипловатый баритон.       Вера не отвечала. Дыхание замерло где-то под голосовыми связками: грудная клетка судорожно поднялась, так и не опустившись. Её ресницы опустились, а взгляд приклеился к вязи узора на ковре. Вера до боли прикусила губу.       — Молчание — знак согласия? — мрачно усмехнулся Пчёлкин, нетерпеливо постучав пяткой по полу и приковав взгляд к носку собственного ботинка. — Или не знаешь, что ответить?       — Это всё не вовремя, — она устало заслонила лоб рукой. — Я не хочу сейчас рожать. Просто… — она запрокинула голову. — Просто не вовремя.       Пчёлкин принялся старательно закатывать рукава рубашки.       — Не вовремя, значит, — эхом отозвался он, наконец, и вернул своё внимание к Вере. — У тебя планы были какие-то, что ли?       Вера едва слышно рассмеялась, помотав головой.       — Да какие могут быть у меня планы? Откуда бы, да? — ответила она, и ехидная улыбка тут же испарилась с её губ. — Ты же потому и хочешь, чтобы я родила? Чтоб мне было, чем заняться и тебе не мешать?       Лицо Пчёлкина скривилось от досады.       — Или чтобы я никуда от тебя не делась, может быть? — она устремила незаинтересованно-отстранённый взгляд к окну, за которым теперь уже сгустилась плотная тьма.       — Не придумывай, — одёрнул он Веру. — Просто не вижу причин от него избавляться. Чё не так-то тебе? — он помассировал переносицу. — Живёшь, как сыр в масле. Думать ни о чём не надо, всё есть. Родишь — проблем знать не будешь.       — М-м-м, — протянула она, как будто соглашаясь. Чуть сощурилась, прикидывая расчёты в уме. — Значит, хочешь про мои планы поговорить? Давай. Мне этим летом выпускаться. Диплом защищать. Это какой уже месяц будет?       — Прям щас тебе твой диплом организую, — усмехнулся Пчёлкин и с деланной беспечностью махнул рукой. — Утром домой привезут. Хочешь?       — Не хочу, — упрямо сжала губы, опустив подбородок. Пальцы впились в тонкую ткань водолазки на руках. — Ты понятия не имеешь, чего я хочу. Но тебе, самое главное, это вообще до лампочки. Хочешь поговорить — только о чём? Ещё раз сказать, что ты уже принял решение за нас обоих? Убедить меня, что оно единственно правильное? Давай, расскажи ещё какую-нибудь грустную историю про бедного мальчика, который всего добился сам, и про то, как несправедливо и незаслуженно всё, что я имела в этой жизни, а значит, грех мне хоть на что-нибудь жаловаться. Или вверни очередной комплимент. Про улыбку, или про что ещё ты там можешь? — Вера говорила ровно, размеренно, но чувствовала, что на глаза вот-вот навернутся слёзы. — Ещё про то, что он живой. Да знаю я это. Ты думаешь, я манипуляций твоих не вижу? Я тебя умоляю, Пчёлкин, я их научилась распознавать раньше, чем ты — говорить.       Он болезненно скривился и оттолкнулся от стола, сделав к Вере несколько шагов и спрятав руки в карманы брюк. В глаза не смотрел: взгляд блуждал по древесному узору двери за её спиной.       — Не хочу я тебя убедить, — ответил он тихо и обвёл глазами её лицо, шумно втянув воздух. — То есть, хочу, конечно. Но не про это сейчас. Может, ты и считаешь наш брак фиктивным, но я не… — он замолчал, откашлявшись, и встретился с ней взглядом. — Не вижу причин, Вер, чтобы у нас не было нормальной семьи, — его тёплая ладонь опустилась на её сведённые от напряжения пальцы, едва ощутимо сжав. И слёзы от этого ещё настырней подкатили к уголкам глаз, но Вера не позволила им стать свидетельством её слабости. — И поэтому хочу, чтобы ты родила. Не для того, чтобы ты не мешала или никуда не делась. Чтобы всё просто было нормально. По-человечески.       Её губы нервно дёрнулись, и Вера опустила веки.       — Самое дурацкое во всём этом, что я тоже хочу, чтобы всё было нормально, Пчёлкин. Просто по-человечески, — она криво улыбнулась. — Разница только в том, что для тебя всё и правда, наверное, будет нормально, а я… Я даже не представляю, что такое это «нормально». Никогда не видела ничего нормального в своей жизни. А особенно — нормальной семьи. Только даже мне кажется, что это всё совсем не выглядит нормальным. Совсем. Не говоря уж о том, как… — она осеклась и сглотнула, резким движением облизнув губы и плотно сомкнув рот: в пылу извергаемой речи едва не высказала то, чем делиться не хотела — не была готова: тогда точно не удастся сохранить самообладание — ни с кем. То, от чего Веру даже сейчас сковывал липкий неприятный стыд, когда она смотрела Пчёлкину в глаза.       Вера, рвано вдохнув ноздрями воздух, стушевалась и опустила глаза к его шее.       Он прижался своим лбом к её, огладив щёку невесомым касанием подушечек пальцев.       — Я почти со всем разобрался, Вер, — вполголоса выдохнул Пчёлкин ей в губы. — Подожди немного. И вам обоим ничего не будет угрожать.       — Как разобрался?       — Неважно. Просто подожди.       Значит, Макс всё-таки приходил не просто так?       Она подняла на него полный тревоги и недоверия взгляд в полном молчании, пытаясь в каждой чёрточке лица рассмотреть то, что он пытался от Веры утаить. Она вздрогнула: за толстой перегородкой двери раздалась звонкая телефонная трель.       — Почему ты не можешь мне всё просто рассказать? — она устало растёрла лицо ладонями. — Вот что будет нормально и по-человечески.       Пчёлкин накрыл ряд острых резцов нижней губой. Повисла вязкая пауза, которую прервал осторожный стук в дверь.       — Вера Леонидовна, — позвала по ту сторону Таня. — Вас к телефону. Борис Абрамович.       Вера нащупала ручку, надавливая на холодный металл и отворяя дверь. Сделала полшага назад, всё ещё не сводя взгляда с лица Пчёлкина. Тот, сжав губы, отвернулся.       — Да? — бросила Вера в трубку, по-прежнему не отрывая глаз от оставшегося в кабинете Пчёлкина: дверь осталась распахнутой и Вера видела, как он сосредоточенно наблюдает за ней.       — Вера, — услышала она голос Берсеньева на том конце и ощутила, как учащается пульс. — Со мной связался Борис Абрамович. Если твой муж… если он рядом… — он прервался на секунду, и Вера отвернулась лицом от Пчёлкина, гипнотизировавшего её взглядом, — то не подавай виду, что это я. Нам нужно встретиться. Поговорить. Борис Абрамович рассказал о твоей… проблеме.       — Да, конечно, — кивнула она. Голос, слава богу, не дрогнул. — Я передала договор. Могу ещё раз заехать к вам, когда вам будет удобно, Борис Абрамович, — она вновь оглянулась на замершего в ожидании Пчёлкина.       — Чего хотел? — спросил он, когда Вера опустила трубку на базу.       Она стояла теперь к нему спиной, в упор глядя на входную дверь напротив. Только уголки губ как-то хищно дрогнули, вскинувшись вверх, и пальцы пробежались отточенным движением по фортепианной клавиатуре, точно снова наигрывали мажорную гамму — только слышала её одна лишь Вера.       Как по нотам.       Кажется, получилось.       — Насчёт этого договора. Надо заехать, — ответила она, слабо пожав плечом и свободно распрямив спину. Наконец, ступила на лестницу.       — Так он нас обоих касается, — снова произнёс Пчёлкин, — я поеду с тобой.       — Нет, — категорично отрезала Вера, опустив руку на перила. — Я уже сказала. Переживаешь за ребёнка — не лезь ко мне, когда не просят.       Пчёлкин уставился на неё тяжёлым взглядом, опустив подбородок и прислонившись к дверному косяку.       Злился. Вера впервые видела, как под маской ледяного спокойствия в нём кипит обжигающий гнев. Не сиюминутная вспышка ярости, нет.       Настоящий гнев. До чёртиков опасный.       Ну и пусть.