По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Г. Шпаликов
Москва богатела. Но не на её глазах: Вера вернулась в первопрестольную впервые за долгие пять лет, а потому преобразились широкие проспекты и укутанные туманом эпох улочки для неё в мгновение ока. Пооткрывались бутики — дорогие и не очень, но все сплошь с яркими блестящими витринами; чаще, чем грибы после дождя, рассыпались по центру и внутреннему радиусу МКАД`а едальни разного толка: кафе поскромнее и ресторанчики с претензией, и даже — невиданное дело! — то тут, то там распахивали свои двери всамделишные кофейни. Впрочем, Вера в паре таких мест осмелилась хлебнуть крепкого эспрессо, но пришла к неутешительному выводу, что коричневая жижа в стаканчике тянула разве что на быстрорастворимую бурду и если что с кофе общего и имела, то, может, один только запах — да цену, тут надо было отдать должное. До России, наконец, докатилось величайшее достижение свободного рынка: выросли огромные торговые центры, святилища объединившей мир религии потребления, в которую так стремительно последние годы обращались и сытеющие москвичи, и полуголодные пока гости столицы — зато обе категории граждан, стоило отметить, сливались тут в едином порыве. Москва богатела, пресыщалась и всё больше напоминала не ретро-парк, на который из-за пуленепробиваемого стекла с любопытством таращится весь остальной мир, давно вступивший в новую эпоху; Москва теперь походила на развитой современный мегаполис, и нёсся этот мегаполис на всех парах прямиком к светлому капиталистическому будущему. Вера вернулась; но вернулась и в другой уже совершенно город, и в другую страну — и, что куда важнее, другим человеком. А прошло всего-то пять лет. Очень долгих пять лет. — Открываться возле Макдональдса? — изучая застывшие в пробке машины скучающим взглядом, протянула Вера с сомнением в голосе. — Раз он там стоит, значит, там нормальный трафик. Точка в центре — денег на всех хватит, — невозмутимо отмёл её возражения Герман, поглаживая большим пальцем кожаную оплётку руля пахнущего новизной “Лексуса”. — Рынок растёт бешено, сама, вон, видишь. Места всем хватит. Герман многозначительно кивнул на поплывшие, наконец, мимо разнопёрые вывески. — И нишу пока никто толком не занял. Слушай, веришь: ну некуда приличным людям сходить! А приличных людей сейча-ас… — он покачал головой, лукаво прищурив и без того небольшие карие глаза под прыгнувшими вверх бровями: те в спокойном положении рисовали одну прямую линию, а сейчас иронично сложились домиком. — Куда ни плюнь. Правда, в местных толстосумов плеваться, конечно, чревато. — Вот именно. Знаю я, как этот рынок растёт и как тут места достаются, — фыркнула Вера себе под нос, снова уперевшись взглядом в ветровое стекло. — И что за люди здесь считаются приличными. Герман понимающе хмыкнул. Герман вообще имел талант понимать людей — особенно тех, что ему платили — с полуслова. Поток машин снова двинулся, но в образовавшееся пространство между отполированным капотом “Лексуса” и бампером вишнёвой пятёрки в пятнах грязи и ржавчины бесцеремонно вклинился квадратный нос чёрного джипа, больше всего напоминавшего Вере катафалк. Она вздрогнула, когда Герман ударил по клаксону и, распахнув окно, покрутил пальцем у виска, грозно выпучив глаза; но в ответ они оба услышали дробь самой разухабистой матершины, посыпавшейся из катафалка, и Вера пожала плечами: вот они, эти самые приличные люди, не заставили себя долго ждать. Герман окно закрыл, не став уподобляться бритоголовому водителю джипа: только закатил глаза. — Да уж, что-то никогда не меняется, — отпустила снисходительный комментарий Вера, довольная, что доказала собственную правоту. — Да это… В голову не бери, — махнул он рукой, и лицо его снова приобрело расслабленное выражение. — А времена теперь другие. Надо заходить на рынок, пока можно. Тебе и карты в руки, раз ты для Корфа не последний человек. Ему в Москве, знаешь… не то что все двери открыты — стены краном размолотят, если надо. Вера улыбнулась так, будто проглотила целиком кислющий донельзя лимон, и устало выдохнула. — Обсудим позже. Сейчас у меня… другие проблемы. Не о том голова болит. — А чего ей болеть, если от проблем-то почти ничего уже не осталось, — широко ухмыльнулся Герман. — Тебя отвезу — и сразу на пару встреч по твоему вопросу. А там и тебе дам знать, когда всё будет готово. Вера кивнула, но отвечать не стала. Что с данным ему заданием Герман разберётся играючи, она не сомневалась и даже ни на секунду не думала волноваться об успехе предприятия — уж с его-то хваткой вопрос был только времени. И денег.. Только вот проблемы, о которых она говорила, носили совершенно другой характер и лежали в иной абсолютно плоскости, и никто, кроме неё самой, никакой Герман — да хоть сам чёрт лысый — не помог бы их решить. И чем ближе они подъезжали к воротам ВДНХ, тем сильнее Веру охватывала нервная дрожь: жалкие пять лет, за которые всё успело поменяться так кардинально, для самой Веры оказались невыносимо долгими — ещё ни разу за пятьдесят восемь с половиной месяцев она не видела собственную дочь вживую. Надя осталась для Веры тёплым, пухлым, розовым двухмесячным младенцем, макушка у которого пахла молоком; и образ пятилетней уже девочки, которую она видела на нескольких фотографиях и на которую собиралась, наконец, посмотреть собственными глазами, вживую, никак не вязался с улыбающимся от одного вида материнского лица и настоящим ребёнком на её руках — а Вера до сих пор помнила, как ощущались эти несколько килограмм веса в туго свёрнутом одеяльце. Шершавый серый асфальт московским летом всегда становился горячее раскалённой адской сковороды. На дворе стояла уже осень, а разницы всё равно никакой: палило солнце нещадно, и земля остыть пока не успела; только глаз цеплялся то и дело за редкие кучки жёлтых листьев на траве да за наливающиеся багрянцем гроздья рябин. Вера поправила широкополую шляпу, надвинув её на лоб, и сделала осторожный шаг из-под тени ветвистого ясеня. — Не интересно? — мягко улыбнулась, опустив ладонь на спинку деревянной скамейки. Она кивнула на остроконечный купол белоснежного шатра, под крышей которого рыжеволосый клоун, кривя гримасы разукрашенным яркими пятнами лицом, развлекал ораву детей. Большеглазая девчушка — Вера её по этим глазам-то и узнала; по глазам и по тому, как болезненно и одновременно радостно трепыхнулось под рёбрами сердце — испуганно обернулась на Веру и слезла со скамьи. — Я вас не знаю, — серьёзно поджав губы, девочка отступила на шаг назад, сжав кулачками пышную шифоновую юбочку. Вера повела плечом, тихо усмехнувшись, и скосила глаза к небу с таким видом, точно между нею и этой кареглазой малышкой существовал какой-то ужасно секретный заговор. — Знаешь, Надя. Просто забыла, — Вера, двигаясь медленно и плавно, чтобы не напугать ребёнка, опустилась на скамейку и упёрлась спиной в неудобную спинку. Она с тяжким вздохом посмотрела на шатёр посреди широкой зелёной лужайки в паре десятков метров от них. — Я вот тоже клоунов не люблю. — Они глупые, — девочка насупилась, опустив подбородок. — Его для Сашки позвали. Ему нравятся. Ему только клоуны и нравятся… Вера облокотилась на колени и мрачно уставилась на Надю: день рождения отмечали Надин, а клоунов, которых та не жаловала, позвали — и даже не для именинницы. Она пожевала губами в задумчивости и ободряюще подмигнула дочери. — Ну, тогда давай я попробую исправить положение. С Днём рождения, — протянула болтавшийся на верёвочных ручках подарочный пакет в розовый горох. — То, что ты хотела. Надя с подозрением вгляделась в Верино лицо, но верёвочки всё-таки сжала крошечными пальчиками и нетерпеливо заглянула внутрь. Круглое личико тут же озарила довольная улыбка, а в глазах отчётливо и ярко блеснула искорка: Наде подарок пришёлся по душе. Вера аккуратно подхватила дно пакета, пока дочь с трудом выуживала картонную коробку и, вытянув её перед собой на руках, завороженно рассматривала заточённую в красочную упаковку куклу. Наконец, Надя с беспокойством покосилась на Веру. — Папа не разрешает играть с “Братц”, — неуверенно пробормотала она. — И Оля тоже. Вера скептично хмыкнула. — А я думаю, папа ничего не понимает в куклах. Согласна? — Вера подмигнула, и Надя в ответ смущённо улыбнулась, снова переводя восхищённый взгляд на коробку. — Для него у меня тоже есть подарок. Только ты сама ему передашь. Договорились? — Вера скользнула рукой в сумочку и протянула Наде массивный золотой перстень с чёрным камнем: раз уж представилась возможность, решила не упускать возможности Пчёлкину хоть слегка, но досадить. Надя осторожно взяла из Вериных рук перстень, поднеся его близко к глазам. — А куклу, скажи, мама разрешила. — Вера, воспользовавшись её замешательством, аккуратно заправила за ухо тонкую прядку мягких детских волос. Надя посмотрела ей в лицо, и взгляд её ощетинился. — У меня нет мамы. Только Оля, — она тесно прижала к груди коробку, обнимая картон так крепко, словно боялась: долгожданный и вместе с тем неожиданный подарок вот-вот отнимут. Вера помотала головой, ласково улыбнувшись. — Мамы у всех есть. И у тебя тоже, — она серьёзно заглянула в большие карие глаза, едва ощутимо тронув Надю за щёку подушечкой большого пальца: хотела как будто убедиться, что она живая и тёплая, такая же тёплая, как младенец, которого она держала на руках пять лет назад, что всё это не мираж, не сон и не наваждение. — Просто её держит в плену большой страшный дракон. Но скоро она от него сбежит и вернётся к тебе. — Надя! — издалека, со стороны шатра, раздался громкий женский оклик, и Надя оторвала блеснувший надеждой взгляд от Вериного лица и обернулась. К ним, едва не сбиваясь с ног и прижимая к груди руки, неслась сухопарая женщина с растрепавшимся от ветра и переживаний коротким седым каре на какой-то непропорционально маленькой плечам голове. Вера, внимательно вглядываясь в её тщедушную фигурку, поднялась со скамьи и спешно подхватила сумочку. Женщину она с трудом, но узнала, когда та подошла ближе: в последний раз она видела мать Пчёлкина ещё на свадьбе, и та выглядела не такой измождённой, моложе казалась лет на пятнадцать; но сейчас к ним торопилась глубокая старуха с измятой кожей на опавшем лице. — Надя, куда ж ты ушла? Почему не сказала? — просипела сквозь тяжёлую одышку мать Пчёлкина и присела возле девочки, взяв крошечную ладошку в свою. Наконец, она с не успевшей улечься паникой во взгляде посмотрела на Веру: та не нашла в себе сил развернуться и уйти, а только глупо пятилась от скамейки — всё смотрела на Надю, не могла оторваться. Глаза, и без того превратившиеся в огромные голубые блюдца, теперь едва не выпрыгивали из орбит. — Вера? Старуха внезапно вскочила, сделав несколько шагов вслед за Верой, и вытянула руки вперёд, пальцами хватая воздух. Показываться на глаза кому-нибудь сегодня, сейчас, в Верины планы не входило, совсем к этому не была готова. Не надеялась даже, что удастся так близко увидеть Надю, а уж тем более — поговорить. И подарок на пятый день рождения дочери тоже не чаяла передать вот так, лично, из рук в руки, а потом увидеть просиявшее искренним восторгом детское лицо. Но если случайно выпавшее общение с Надей было из ряда приятных неожиданностей, то вот встреча с матерью Пчёлкина — очень уж вряд ли. Теперь Вера кляла себя за то, что замешкалась: не ретировалась сразу, не смогла — слишком ценна для неё была каждая секунда возле дочери спустя годы разлуки. Но ведь знала прекрасно: нельзя поддаваться порывам. Не сейчас. Нельзя позволять разуму затуманиться, перестать трезво оценивать ситуацию: всё, что случалось с Верой, что раскручивало спираль страданий, что и привело её сейчас в эту точку — результат её же неумения обуздать собственные чувства. На локоть опустилась слишком крепкая для сухонькой пожилой женщины рука, и Вере пришлось оглянуться: она сдавленно чертыхнулась про себя от досады. — Вера? — дрогнувшими губами повторила Пчёлкина, бледнея на глазах — хотя тонкая кожа, сотканная будто из пергамента, не могла, казалось, стать ещё белее. — Вера, — произнесла уже утвердительно, заслоняя ладонью рот, крепче сжав второй рукой Надины пальцы и загораживая девочку спиной. — Ты… Откуда ты… зачем? Вера, поджав губы, выдернула из её цепкой хватки локоть. — Обсудите это с сыном, — лишённым красок голосом ответила она, не в силах уже смотреть в слишком знакомые голубые глаза. Но постаралась всё-таки смягчиться лицом. Наверное, мать Пчёлкина ни в чём не была виновата; наверное, ничего не знала, ничего сделать не могла — и Вера даже, сама того не желая, ощутила к проигравшей войну со временем старухе робкий всполох жалости. В этих её глазах, ярким пятном выделявшихся на фоне бледноты лица, Вера с неприязнью и паникой обнаружила не только внешнее сходство с человеком, сломавшим ей хребет пять лет назад, но и внутреннее — только уже с собой, с тем, что сама чувствовала, когда в ушах трещало от боли, которую причинил ей сын этой съёжившейся от страха женщины. Да, страх в этих её глазах сейчас был ровно таким же, что и в Вериных — тогда: она готова была на это поставить хоть самые ценные три минуты жизни возле этой скамейки и этой неожиданно засмущавшейся пятилетней девчушки. Её-то и боялась потерять мать Пчёлкина. Ждать ответа Вера всё-таки не стала: развернулась и, не оглядываясь, зашагала по мягкой траве сквозь неширокую полосу деревьев, окружавших лужайку. — Бабушка! — раздался позади детский голос. Надин голос: Вера теперь знала, как он звучал, и тут не обернуться она уже не смогла — ведь Надя кричала. Мать Пчёлкина осела на скамейку, зажмурившись и прижав к левой груди руку. Надя, растерянно стоявшая рядом и рыскавшая глазами вокруг в поисках помощи, крепко вцепилась в худое плечо. Вера тихо выругалась сквозь зубы и вернулась назад, в три шага преодолев пройденное уже было расстояние. Опустилась на колени, взяв Надину ладонь в свою. — Беги, позови кого-нибудь из взрослых, — заглянув в испуганное лицо, спокойным голосом велела она. — Давай, — осторожно подтолкнула, и Надя, переведя на бабушку нерешительный взгляд, всё-таки побежала, быстро перебирая мелькающими из-под пышного подола платья ножками, обратно к шатру. Вера выудила из сумочки мобильник и набрала номер скорой, не отрывая глаз от бело-серого лица, ставшего за секунды ещё старее. Вера видела уже однажды и эти синеющие губы, и крупные капли испарины на висках, и хлопающий в тщетных попытках набрать побольше воздуха рот. У отца. — Что? Сердце? Инфаркт? — спросила тихо, и женщина суматошно закивала. — Сейчас скорая приедет. Вера кинула взгляд на Надю, которая, запнувшись и упав на выставленные вперёд руки, снова поднялась и подбежала к охраннику в чёрном костюме. — Зачем ты приехала? — выговорила мать Пчёлкина с трудом: голос совсем ослаб; и Вера вернула к ней своё внимание. — Надю забрать? Не надо, я без неё не… Вера мрачно оглядела лицо, испещрённое морщинами: в них собрался растёкшийся ужас. — Я приехала к своей дочери, — ответила ровно, пряча в сумку мобильный: диспетчер принял вызов. — Где ты была? — измождённо опустив веки, спросила женщина, оттягивая ворот расшитой люрексом блузки. — Я уже сказала: обсудите со своим сыном, — глубоко вздохнув, неопределённо ответила Вера: сейчас уж точно не время и не место честно отвечать на этот вопрос. Да и несостоявшейся толком свекрови вряд ли станет от Вериных ответов лучше. — Постарайтесь успокоиться. Она с облегчением перевела взгляд на приближающегося охранника, шевелящего губами у поднесённой к лицу рации. За ним, едва поспевая, семенила и Надя, позади себя тащившая за руку Таню. Вера поймала взволнованный взгляд дочери, снова ласково улыбнулась и подмигнула ей. Теперь, наверное, можно — и нужно — было уходить: Вера поднялась и отступила вглубь деревьев. — Не забирай её, — женщина схватила пальцами воздух, из последних сил пытаясь уцепиться за уже отдалившуюся Веру. — Прошу тебя, не забирай у меня Надю, не отбирай ребёнка… Я не знаю, что произошло между вами, он не рассказывал, но не отбирай… — она тяжело закашлялась, подавившись словами, и Вера поёжилась от того, каким мертвецки бледным стало её лицо. И мольба эта слишком звонко — до боли в ушах — откликнулась в Вериной душе: тоже срезонировала, тоже в унисон с её собственной прозвучала. Слов, чтобы ответить, не нашлось. — Вам помогут, — вполголоса вместо этого произнесла Вера, неуверенная, что её слышно. — Скорая уже едет. На этот раз ничто не помешало ей удалиться. Вера опустилась на заднее сиденье ждавшей возле входа в парк машины, откинула затылок на спинку. — В отель, — односложно бросила водителю, сменившему Германа за рулём, и двигатель тут же мерно заурчал. Вера нащупала в сумке глянцевый журнальчик и раскрыла хрустящие страницы. С фотографии, заполнившей целый разворот, на неё смотрел, счастливо улыбаясь, Пчёлкин. Смотрел ясным голубым взглядом — ровно такой же видела вживую Вера только что и сама — и крепко обнимал довольную, с улыбкой даже шире его, Белову: на руках у той замер мальчишка лет четырёх. Рядом с ней серьёзно вытянулся повзрослевший Ваня, а обвившая шею Пчёлкина Надя в камеру смотрела прямо и требовательно. Теперь Вера знала, что она живая; теперь Вера знала, что она смотреть умеет и по-другому. Она небрежно отбросила журнал на сиденье и уставилась в плывущие за тонированным окном пышные лиственные кроны. А перед глазами стояли два совсем других лица — непохожих и похожих друг на друга одновременно: лицо отца, беспомощно хлопающего ртом, и лицо матери Пчёлкина, ставшее белее этого её дешёвенького отделанного люрексом воротничка блузки; и в сжавшееся от страха и дурного предчувствия сердце вонзилась острая игла то ли жалости, то ли сочувствия — только кому вот? Уж не Пчёлкину — Вера прогнала от себя это. Хоть и вспомнилось, как сама чуть не потеряла отца после сердечного приступа и как страшно тогда было, но Пчёлкину сочувствовать она всё равно не станет. Надя. Да, она переживала за Надю: как отразится эта вышедшая из-под контроля ситуация на ней? Вера тяжело вздохнула, заслонив лоб рукой. Всё пошло наперекосяк. Все планы. Говорила же ведь сама себе: не надо лишних эмоций.***
Больничные стены — снова больничные стены. Пчёлкин никогда не думал, что будет бояться их больше, чем направленного на него дула. — Я первым рейсом, бать. Как мама? Отец сидел, не поднимая головы. В руке пластиковый коричневый стаканчик: он его крутанул в руке, резко выдохнул через плечо и залпом осушил. Посмотрел исподлобья на сына с пугающим безраличием и пожал плечом. Младший Пчёлкин остановился впаянным в больничный линолеум изваянием. Больше направленных на него автоматных дул, больше безликих больничных коридоров он боялся одного: такого вот взгляда отца. — Плохо, — отрубил тот односложно. Последнюю надежду отрубил. — Прошлый-то раз еле пережила. А третий инфаркт, Витя… Шансов с гулькин нос. Медсестра там щас. Меня выгнала, — он обречённо кивнул на плотно закрытую дверь палаты первой подвернувшейся на пути скорой приличной клиники: Пчёлкин лично звонил из командировки водиле с приказом везти мать сюда, а не в какую-нибудь госшарагу. Была бы ближе больничка, которую Пчёлкин сам и построил для таких вот — и более экстраординарных — ситуаций, он бы хоть спокойней себя чувствовал. Но транспортировать мать пока было нельзя — ему так доложил выехавший по первому звонку Роберт Моисеевич. Он же и без обиняков сообщил, что ситуация критическая — и может так случиться, что никакая транспортировка уже не понадобится. Только Пчёлкин всё равно надеялся, что отец сейчас скажет, что мама-то бодрячком. Как всегда. Всё переживёт, со всем справится. Врачи-то, может, в университетах своих долго учились, словами сплошняком сыпали такими, что не выговоришь с первого раза; а всё равно есть вещи, которые науке их сухой неподвластны. Например, то, какой его мать обладала силой духа, какой несгибаемой была, из стали, считай, выплавленной. Сильнее их обоих с отцом вместе взятых, здоровых мужиков, прошедших каждый свою войну. В предыдущий раз, когда мать разбил инфаркт, она такой и была — бодрячком, как и сказал тогда отец. Врачи тоже твердили, что ситуация патовая, что прогнозы — хуже некуда. А вот поди же ты: мать, им всем в надутые лица широко улыбаясь, выкарабкалась. Только вот сегодня отец не сказал того, что Пчёлкин-младший ждал услышать. Он опустился на диван рядом с отцом, с силой растирая лоб. Отец, шумно и резко втянув воздух носом, из кармана грязно-зелёной жилетки достал металлическую фляжку и плеснул в пластиковый стаканчик для кофе. — Ща её поправят, снова в Германию отправим, — Пчёлкин от предложенного отцом дешёвенького пойла отказался одним махом головы. — Там на ноги поставят. Отец мрачно хмыкнул, заслонив глаза рукой. — До следующего раза. Пока ты снова чего-нибудь не натворишь. Пчёлкин поднялся и прошёлся по коридору, спрятав руки в карманы брюк. — На этот раз чё случилось? — глядя прямо перед собой, спросил он отца, продолжая измерять узкую кишку больничного коридора нервными шагами. Только сейчас выдалось время узнать, что послужило поводом нового приступа. Отец молча уставился на Пчёлкина, сведя к переносице густые брови, тронутые проседью. Пчёлкина это многозначительное молчание насторожила больше любых слов, и он, замерев, покосился на отца через плечо. — Бать? — Она сказала, на Надькин День рождения Вера пришла. Пчёлкин напряжённо двинул челюстью, резко повернувшись на каблуках ботинок. Верхняя губа вздёрнулась. — Какая Вера? — тихо переспросил отца, а у самого из горла чуть клокочущий рык не вырвался. Отец опустил стаканчик на пол возле своих ног и с тяжёлым кряхтением встал, упираясь рукой в низкую ручку дивана. Вытянулся перед сыном с армейской выправкой — точно не было у него ни большого живота, ни надувшихся и обвисших со временем щёк; а был он, как и прежде, крепким молодым солдатом в ладном кителе по поджарой фигуре — и оглядел его с головы до ног, плотно сжав губы. — Жена твоя. Пчёлкин нервным беглым жестом прищурил левый глаз. — Ей не показалось? — Она говорила с Надей. Куклу ей подарила. — Какую, нахер, куклу? — гаркнул Пчёлкин, прервав отца. — Где охрана-то была? Отец медленно втянул воздух побелевшими крыльями носа, заложив за спину руки и отчеканил два ровных, как по платцу, шага к сыну, пронзив его ледяным взглядом глаза-в-глаза. — Почему охрана должна защищать ребёнка от собственной матери, Виктор? — одновременно зычный и тихий голос отца россыпью свинцовых шариков раскатывался по больничному коридору в обе стороны от Пчёлкиных — старшего, по-командирски расправившего плечи, и младшего, опустившего шею и выдерживающего не без заметных усилий прямой взгляд отца. Пчёла глаза всё-таки скосил в сторону и одними губами чертыхнулся. — Охрана должна следить, чтобы маме не из-за чего было волноваться, — глухо и беззубо попытался защититься он: знал, что не сработает отмазка. Прижал пальцы к закрытым векам. — Понятия не имею, что между вами произошло и где мать твоей дочери, моей, между прочим, внучки была пять лет, — не меняя командирской позы, Пчёлкин-старший склонил голову набок, пристально следя за резко обернувшимся к нему лицом сына. — Но если, Виктор, из-за тебя я снова лишусь ребёнка, если твоя мать не сможет… — он замолчал, обведя Пчёлу испытывающим взглядом, — Сына у меня больше не будет. Это понятно? Чёрт знает, что Пчёлкина хлестнуло по лицу сильнее: упрёк в старом проёбе, который он и без отца себе припоминал с завидным постоянством, или угроза отца больше с сыном не знаться — то есть, по-человечески говоря, окончательно в нём разочароваться, да так, что пути загладить вину у Пчёлкина-младшего больше не останется. Он чуть склонился в бок корпусом, так и не расцепив замка пальцев за спиной, и не выпускал из виду скривившегося лица сына. Дверь палаты отворилась, и в неширокую щель выскользнула субтильная полупрозрачная медсестричка, сливавшаяся и с безликими стенами, и с собственной белёсой медицинской формой. — Иди, — кивнул отец на дверь и, развернувшись, снова опустился на диван. В жесте разочарования утёр сжатым кулаком рот, приковав к замершему Пчёлкину мрачный взгляд. — Постарайся опять не довести её до инфаркта. Пчёлкин на очередной отцовский упрёк — он ими стрелял, как дробью — ничего не ответил, только протиснулся вперёд плечом между дверью и косяком, ступая в палату матери аккуратно: как будто хотел, чтобы его появление прошло незамеченным. Выцветшие ресницы на измятом временем лице слабо дрогнули, и тонкие губы тронула вымученная улыбка. Всё-таки улыбнулась, подумал про себя; только что это была за улыбка — болезненная судорога, а не улыбка. Но Пчёлкин виду, что его внутри перетряхнуло, не подал. Сам широко ощерился. — Привет, мам, — хрипловатым от растерянности голосом поздоровался и в неловком жесте повёл плечами. — Ты чего опять себя не бережёшь? Забеги устраиваешь, говорят? Она только попыталась усмехнуться, но надсадно закашлялась. Пчёлкин поморщился, тут же подлетев к больничной койке, и аккуратно приложил к губам матери оставленный на тумбочке стакан воды. Мама, сделав пару маленьких глотков, отстранилась от края стакана и прикрыла глаза, напряжённо сглатывая. Потрескавшиеся морщинистые веки слабо распахнулись, и на Пчёлкина уставился полный мучительной боли взгляд. В худшие времена не видел в её глазах такой муки, в самые тёмные моменты не теряли блеска небесного цвета радужки. — Вера, она… — и без того слабый голос дрогнул. — Она приехала к Наде, Витюш. Чего она хочет? — Не знаю, мам, — Пчёлкин опустился на табурет возле постели и взял тонкую мамину кисть в руки, прижимаясь к ней лбом. Ручка у неё была совсем тонкая, он ненароком боялся сжать слишком крепко и сломать хрупкую кость. Вся мама вдруг стала такой же хрупкой, как эта кость под дряблой кожей. Стала не просто хрупкой, а недолговечной — и это испугало Пчёлкина больше всего. А Пчёлкина мало что пугало. Больничные коридоры. Дула автоматов. Отцовский тяжёлый разочарованный взгляд. И мамина недолговечность. — Она хочет забрать Надюшу? — и это Пчёлкина тоже пугало. Он мотнул подбородком. — Нет, ма. Надю никто не отнимет. Пчёлкин пальцы матери крепко, но до предела аккуратно зажал в защитном и ободряющем замке собственных пальцев. Сам уткнулся в ребро её ладони губами. Знала бы мать, сколько силы на самом деле давала ему она, а уж совсем не он — ей, как должно было быть. Так всегда и было — наоборот. Всё-то было у него в жизни наоборот и наперекосяк. Всё-то он сам и переворачивал всегда с ног на голову. Только что ж он будет без этой силы, которую в маме черпал, делать? — Она её увезёт? — Я не дам. Мама бессильно и обнадёженно опустила веки, а Пчёлкин ощутил, как ослабела сухонькая ручка, как чуть ощутимо сжались пальцы и снова расслабились. Не было в ней больше сил. И в нём — тоже. — Поговори с ней, — снова тяжело сглотнув, прошептала мама одними губами. — Найди и поговори. Я не переживу, если она отнимет у меня Надю. — Я хочу, чтобы ты знала: она сама бросила свою дочь, мам. Сама. — Пчёлкин тупо уставился в окно напротив маминой постели, а губы последнее “сама” выплюнули так напряжённо, будто чем сильнее он сцепил бы сейчас зубы и чем громче лязгнула бы в его голосе сталь — тем убедительнее бы это прозвучало. — Надю забрать я ей не дам. Верил ли Пчёлкин в собственные слова или нет — значения не имело. Себя Пчёлкин сумел бы убедить в чём угодно, и он убеждал — в чём только ни убеждал, чего только себе ни прощал. Мама не верила — он это прочёл в её жалостливых глазах, посмотревших на Пчёлкина из-под горестно нахмурившихся бровей. Мама бы никогда не поверила, что можно бросить собственную дочь. Мама и не верила. Сколько бы раз, уходя от прямых вопросов, он ни отвечал односложно, что “Вера не хотела ребёнка”, что “он сам настоял на рождении дочери” и что “они с ней так и договорились: растить Надю Пчёлкин будет сам”, сколько бы он это всё, как дурную молитву, ни повторял — а она не верила ни на грамм и ни на секунду. Смотрела вот как сейчас печально и жалостливо, улыбалась с сочувствием и больше ничего не спрашивала. Только просила сына почаще в церковь ходить. Но в главном он ведь не врал: Вера и правда отказалась сама. А в деле обмана — хоть себя, хоть кого угодно — в первую голову и надо нащупать хоть самую мелкую кроху правды. Мама освободила ладонь из его хватки и ласковым движением поправила сыну растрепавшуюся чёлку. — Поговори с ней, сынок. Попроси прощения. Ради Нади. И меня. Пусть у вас всё будет… всё хорошо будет. Только об этом прошу. Надюша… чтоб если умру… если я умру, она одна не осталась… Пчёлкин растянул губы в жалком подобии улыбки, коротко кивнув матери в ответ. Её кисть слабо дрогнула: она попыталась сжать его большой палец, но сил, казалось, хватило на судорожное едва заметное сокращение мышц. — Поговорю, — тихо заверил её Пчёлкин, и её ресницы сомкнулись, а лицо разгладилось, таким став умиротворённым, что Пчёлкин снова ощутил внутри нехороший холодок. Вспомнил, как сам на больничной койке валялся и больше всего боялся тоже, что Надька останется сиротой. Мама заснула, и испарилось вдруг всё, на чём кое-как болталась его выдержка. Только сейчас Пчёлкин позволил лицу скривиться в болезненно-усталой гримасе, а её ладонь, в которую он беспомощно ткнулся лбом и которая пахла ириской и лекарствами, стала вдруг почему-то мокрой. Пчёла коротко всхлипнул, расквасившись, как мелкий пацан; и один лишь этот противный больничный запах напоминал, что никакой он давно не пацан и нельзя ему уже вот так сидеть и плакаться в мамину ладонь. Он выпустил её руку, аккуратно опустив на белоснежное больничное одеяло, и поднялся на ноги, подойдя к окну. Выходить из палаты, чтобы вновь встретиться с отцом, не хотелось. Ничего хорошего там не ждёт. Телефон завибрировал. Пчёлкин приложил трубку к уху. — Ну чё там? — спросил на том конце невесёлый Холмогоров. Пчёлкин шмыгнул носом, отведя подальше трубку, и сжал пальцами глаза. — Так себе, — ответил, наконец, стараясь не нарушить мамин сон. Быстро глянул на циферблат наручных часов. — К вечеру могу не успеть. Придётся тебе Корфа без меня обрабатывать. — Понял, — Холмогоров откашлялся. — Помощь нужна какая? Чёрт его знает, кого нужно было благодарить — а благодарить очень хотелось — за то, что есть Кос, на которого свалить можно всё, что угодно, и он, верняк, разберётся. От всей их бригады только они вдвоём-то и остались: нет рядом Белого, который из любой задницы найдёт способ вырулить, нет возле них и Фила, который спину всегда прикроет, у него самого со спиной теперь большие проблемы — только Пчёла и Кос остались; и хорошо, что все чёрные кошки, шатавшиеся между ними туда-сюда как по шоссе, теперь коллективно передохли. Они им сами шеи-то и посворачивали, вообще-то: жизнь заставила. Пчёлкин мотнул головой, глянув на спящую маму, и отвернулся к окну. — Разберусь, — коротко отрезал. — Лады. С Михал Борисычем всё уже на мази. Он как кино со своим участием посмотрел, так сразу все бумажки нам и подписал. Так что последние формальности утрясти, и можно начинать стройку. Такое у него лицо было, ты бы видел. Как будто это я прямо в номер мальчиков заказывал, а не он, — Космос разразился лошадиным ржанием. — Как у него вообще сердце-то в таком возрасте справляется… — Кос, — прервал Пчёлкин, вслушиваясь в воцарившееся внезапно молчание телефонной трубки: Холмогоров, видать, понял, что про сердце сказанул зря. — Вера уже в городе. Молчание на том конце стало гуще. Пчёлкин услышал только цоканье языка и резкий вдох, и перед закрытыми глазами тут же возникло лицо Космоса, в привычной мине опустившего уголки приоткрытых губ. — И чё с этими новостями делать? — хмыкнул он. — План “Перехват”? Пчёлкин потёр затылок. — Типа того. — Он с шумом выдохнул. — Разрули с Корфом, короче. У меня встреча поважнее нарисовалась. Космос усмехнулся. — Скажу, ты не явился по семейным обстоятельствам. Они там такое вроде ценят. Ты ж у нас теперь оплот семейственности, — невесело хохотнул Холмогоров, и Пчёлкин услышал шуршание страниц в трубке. — Вот, Пчёл, слушай, парадокс, — снова захрустела глянцевая журнальная бумага. — Читаю и думаю: написано вообще не про тебя. А рожа вроде твоя. Наглая ещё такая, аж зубы сводит. Пчёлкин негромко стукнул костяшками пальцев по пластику подоконника. — Чудеса пиара, — цыкнул краем губ. — Эта твоя постаралась? — с нескрываемым пренебрежением поинтересовался Космос. — Кира. — Ки-ра, — передразнил Космос, намеренно растягивая имя пресс-секретарши Пчёлкина. — Странно, что Ки-ра не велела им написать, как этот образцовый семьянин периодически потрахивает свою пиарщицу. Для здоровья… — Кос, — остановил Пчёлкин, устало помотав головой. — А чё, вот как раз в ответе на вопрос: “Как вы справляетесь со стрессом при таком напряжённом графике”? — Холмогоров беззастенчиво разгоготался. — А ты почему-то напиздел, что проводишь время с семьёй… Бля, — Космос захлебнулся внезапно оборвавшимся гоготом и пару раз кашлянул, мгновенно посерьёзнев. — Лизка идёт, давай. Ща будет интервью брать, не только ж тебе их направо-налево раздавать. Космос Юрьич тоже фигура ого-го! Таки-ими делами воротит! Набери только потом, семьянин… Холмогоров мать Пчёлкина, для него — тёть Наташу, сейчас не видел, а потому серьёзности положения не понимал. Отпускал свои скабрёзности и больше волновался об этой давней зазнобе-журналисточке, которая никак к себе его подпускать не хотела — или подпустила, а потом принялась морозиться: Пчёла ничего толком в их санта-барбаре не понимал. Он обернулся, снова посмотрев на заснувшую мать: лицо благостно разгладилось, как бывало, когда Пчёлкин изредка ходил вместе с ней в церковь — очень уж мама упрашивала — и слушал там заунывную и монотонную тарабарщину, с досадой косясь на её просветляющиеся черты в обрамлении повязанного на голову платка. Пчёла трубку в карман не стал убирать: набрал Шмидту, велев разыскать Веру. Шмидт по своему обыкновению без лишних вопросов взял под козырёк, Пчёла только вводные данные ему предоставил — фальшивое имя Черкасовой, под которым та жила последние годы заграницей. Времени на розыски понадобилось немного: охрана предусмотрительно срисовала номер тачки, на которой Вера уехала из парка. Отследить путь серебристого лексуса самой последней модели тоже не составило труда: тачка приметная; конечным пунктом оказался недавно открытый отель в историческом особняке, при реставрации которого и приведении полузапущенного здания в приличный вид “СтройИнвест” выступал подрядчиком, а потому проблем с добычей информации о недавно въехавшей постоялице тоже не было. Пчёла про себя этому даже усмехнулся, расхаживая из стороны в стороны вдоль больничного коридора возле маминой палаты под неодобрительными взглядами отца. Сел возле него на диван и спрятал в кулаке мобильник. — Мне отъехать надо, бать, — начал он вкрадчиво. — По делам. Побудешь с ней? Отец разочарованно усмехнулся. — Дела твои важнее матери? Пчёлкин устало откинулся на низкую спинку, затылком упираясь в холодную стену. — Я вернусь скоро, пап. Отец резко мотнул подбородком, отворачиваясь от сына, и удручённо махнул рукой. Пчёлкин помолчал, глядя отцу в коротко стриженный, по армейской моде, затылок, и, наконец, поднялся. Сделал было несколько шагов, набирая на клавиатуре мобильника номер пресс-секретаря, но остановился, когда услышал брошенную отцом ему в спину реплику: — Она ведь из-за тебя там, — Пчёлкин-старший буравил его пристальным взглядом. — Сам-то ты тогда не умер. А она теперь одной ногой в могиле. Пчёлкин смерил отца испытывающим взглядом. — А чё, лучше, чтоб я тогда подох, как собака? — опустив подбородок, спросил он. — Мужчина должен отвечать за свои поступки, — выплюнул отец. — А какой ты тогда мужик, если бабам из-за тебя плохо? С матерью вот что стало — что ж будет с дочерью? Пластик в руке едва не треснул, когда пальцы инстинктивно сжали трубу мобильника, умещавшуюся Пчёлкину в кулак. Он медленно втянул пахнущий йодом воздух коридора. Частная больничка или государственная — а пахнут все они одинаково. — Я отвезу её в Германию, — спустя долгие секунды молчания невпопад произнёс он, выдержав прямой взгляд отца, полный глухих, как каменная стена, обвинений. Никаких слов в ответ не прозвучало, но тишина легла на его плечи грузом куда более тяжким. Пчёлкин досадливо мотнул головой и зашагал прочь, равнодушно — далось только ему это равнодушие до чёртиков сложно — прижимая к уху загудевшую трубку. — Надька с тобой? — не тратя времени на лишние приветствия, спросил у отозвавшейся усталым “алло” Беловой. — Дай её. Пчёла напряжённо вслушивался в шорохи на том конце, пока детский голос не оборвал его неуверенным “Пап?”. Сродни, наверное, чуду было то, что в нём взялись откуда-то тут же новые силы. Пчёлкин свободно расправил плечи, когда за спиной захлопнулась дверь главного входа клиники. — Да, зайка, — губы сами собой растянулись в улыбке, и он остановился на больничном крыльце, поднимая прикрытые глаза к небу. Лицо его разгладилось. — Где бабушка? — спросила сразу, а голос от беспокойства надломился. Пчёлкин скривился — снова. — Отдыхает. Устала на Дне рождения, придётся ей теперь поваляться в постели, — говорил уверенно и твёрдо, а иначе было нельзя: разочаровать сегодня ещё и дочь он не мог. — Ей стало плохо. Опять. — Бдительность дочери Пчёлкину не удалось усыпить. — Из-за той тёти? Пчёлкин сам настороженно прищурился, облокотившись на перила крыльца. День клонился к вечеру, и от пробравшегося под рубашку по-осеннему холодного ветра по коже пробежали мурашки. — Она говорила с тобой? Тётя, которая сегодня приходила? Надя напряжённо засопела в трубку. Отвечать не спешила. — Я не буду ругаться, — уверил Пчёлкин, прислоняя ко лбу ребро ладони. — Мне просто нужно знать. — Немножко, — наконец, тихо призналась она. — Что она сказала? — Что скоро вернётся мама, — пролепетала дочь. — И сказала, что пока она передала мне в подарок куклу. Прямо ту, как я хотела. Можно её оставить? Если она от мамы, можно, пап? Пчёлкин, отстранив телефон от уха и закрыв динамик рукой, тихо выругался, пнув носком туфли каменную ступеньку. Он втянул воздух носом, возвращая себе спокойствие, и снова приложился к трубке. — Эту размалёванную, что ли? — спросил с ноткой пренебрежения. — “Братц”, пап, — недовольно протянула Надя: перед его глазами встало её лицо с недовольно поджатыми губами. — Её зовут Хлоя. Можно оставить? — Давай дома подумаем. — Надя в ответ фыркнула, и Пчёлкин вновь почти вживую увидел, как она закатывает глаза — и движение это повторяет за матерью в точности до мельчайших деталей, чуть кривя и надувая при этом пухлые губки. Мрачно посопев в трубку, чтобы Пчёлкин всю глубину её обиды отчётливо осознал, Надя вдруг тихо позвала: — Пап, — и тон голоса тут же сменился, став тише и тревожней. Эта тревога и Пчёлкину тут же передалась, откликнувшись острым уколом в сердце. — А к бабушке можно приехать? Сверлецо тут же вонзилось глубже. Пчёлкин потёр ладонью лоб от сковавшей его тут же растерянности: не знал, что сказать. Соврать? Не хотелось. Обнадёжить дочь сейчас — значит наверняка сделать ей больнее, если вдруг… По телу снова пробежал холодок; но сентябрьский ветер лиственные кроны больше не трепал. Надя росла без матери, но у неё — у них — хотя бы была его мать, и отношения между ними складывались близкие и тёплые: Надя бабушку трепетно любила, а та чуть пылинки с внучки не сдувала. Пчёлкин нет-нет да и думал подчас, что бабушку дочь любит сильней, чем отца — времени, по крайней мере, проводит куда больше. — Попозже, зайка, — он подавил тяжкий вздох, стараясь не выдать ни единой интонацией собственное уныние. — Бабушка отдохнёт — и тогда обязательно приедем. И куклу покажем. — Хорошо, — он слышал сквозь километры телефонной связи, как растягивается в широкой улыбке щербатый детский рот, и отступило давившее секунду назад уныние, скатилось с плеч гранитной глыбой, и даже очередной вздох прожаренного за день солнцем воздуха дался как-то несравнимо легче. Пчёла, сбросив вызов, снова развернулся лицом к главному входу дорогой московской клиники, невидящим взглядом уставился куда-то вдаль перед собой и бездумно постучал трубкой по металлу поручня, к которому привалился поясницей. И надо было Вере не просто заявиться как гром среди ясного неба, не просто прийти на праздник к дочери, довести до инфаркта его мать; нет, этого всего ей показалось мало — она успела Надьке что-то про маму наговорить, а теперь ему, Пчёле, с этим разбираться и объяснять пятилетнему ребёнку, почему мамы рядом нет. А что бы он ни сказал, она всё равно ведь будет ждать. И знала ведь, куда приходить. И про куклу эту идиотскую тоже знала — не случайно притащила, так ещё и такую, про которую Надька все уши отцу прожужжала, только Пчёла разукрашенную похлеще московских шлюх большеголовую пигалицу дочери ни в коем веке бы сам не купил, и никому другому бы не позволил Надьке такое подарить. Только Вера-то всегда шла ему наперерез и гнула своё. Наоборот, наперекосяк и наперерез — вот как у него в жизни всё было, если Черкасову в расчёт брать. Получается, вписывалась она, что ни скажи… Но вот что выходило: это всё — и время, и место, и про куклу — Черкасова откуда-то знала. Надо бы с этим фактом разобраться. Он вприпрыжку спустился по ступенькам, машина приветливо отозвалась писком на зажатую кнопку брелока, и Пчёлкин опустился на водительское сиденье. До отеля по пробкам тащился минут пятнадцать. И всё думал, вперившись расфокусированным взглядом в бампер тачки впереди, что ей скажет — и зачем? Да, всё шло наперекосяк. Все планы. — Обслуживание номеров, — после короткого стука раздался приглушённый бас за дверью, и Вера, поплотнее запахнув белоснежный махровый халат с вышитой эмблемой отеля на нагрудном кармашке, перекинула мокрые волосы через плечо. Она прошагала по коридору ко входу, но всё-таки недовольно сморщилась. — Я просила не беспокоить, — дверь она приоткрыла нешироко, сердито зыркнув на мявшегося за порогом субтильного юношу в лоснящемся чёрном жилете и бабочке, подхватывающий воротничок накрахмаленной рубашки. Он виновато потупился, бросив вбок косой взгляд, и промямлил что-то, отдалённо напоминавшее извинение. — Давай, гуляй, — вынырнул из-за левого косяка дверного проёма Пчёлкин и похлопал мальчишку по плечу, сунув в нагрудный карман две шуршащих зелёных купюры. Тот почтительно кивнул и, не медля ни секунды, быстренько засеменил по узкому коридору подальше от Вериного номера. Вера сложила на груди руки и усмехнулась, плечом привалившись к настежь раскрытой теперь двери. Пчёлкин проводил взглядом спину едва уже не срывавшегося на бег швейцара и, когда он скрылся за поворотом, мрачно уставился на Веру. Она едва заметно прищурилась, глядя на него выжидающе и равнодушно вскинув бровь в немом вопросе. Пчёлкин упёрся предплечьем в дверной косяк и постучал задумчиво костяшками пальцев по деревянной створке, точно проверял на прочность тёмный древесный массив. В глаза он Вере не смотрел: то оглядывал убранство тонущего в полумраке номера за её спиной, то снова возвращался взглядом к залитому жёлтым светом коридору. Молчание затягивалось. Только Вера нарушать его не спешила — ждала. Уж что-что, а ждать она за эти годы научилась исправски. И в ледяную статую обращаться, вот как сейчас: руки скрещены, подбородок едва-едва скошен вбок, на губах играет такая лёгкая улыбка, что так сразу и не поймёшь — улыбается ли она или кажется только. И ни единый мускул не дёргается, даже ресницы не смеют шелохнуться. Только вода капает с концов мокрых прядей, впитывается в толстую ткань халата. А Пчёлкин весь двигался, суетился и мельтешил, ходуном разве что не ходил, как на шарнирчиках. Вера на него смотрела, как удав на грызуна: спешить некуда, а итог схватки предрешён — и известен только хладнокровному хищнику. — По родине заскучала? — процедил он, наконец, исподлобья на Веру уставившись. — Уж не по тебе, — отбрила равнодушно. Она крепче скрестила руки: развивать диалог совсем была не намерена. Пчёлкин неприятно ощерился и снова стукнул кулаком по двери. — Зачем к Надьке приехала? Вера улыбнулась чуть шире, но всё так же сдержанно. — Посмотреть. — Посмотрела? Она слабо пожала плечом в ответ. Пчёлкин закусил губы, вцеившись в её лицо пристальным взглядом. Вера обвела его глазами, и на дне карих зрачков заискрило веселье — только злобное какое-то, извращённое. — Боишься, что ль, чего-то? — спросила мелодичным, как колокольный перезвон, голосом и взглянула на него с напускным беспокойством. — Зачем. Ты. Приехала? — Пчёлкин каждое слово точно в неё впечатать пытался, как будто это пошатнуло бы её равновесие. Вера подавила тихий смешок, тряхнув копной влажных волос. — А что, в Москву теперь только по пропускам? — она скользнула ладонями в глубокие карманы халата и повела плечами. — С твоей подписью? — Прекращай паясничать. Отвечай. Улыбку смыло с её лица ледяным потоком; взгляд потяжелел, а уголки губ устремились вниз. Она уставилась на Пчёлкина в упор, сжав челюсти. — Пчёлкин, — голосом, сочившимся сладкой патокой, позвала Вера; но лицо её по-прежнему сохраняло угрюмое и серьёзное выражение. — Ты сам-то зачем пришёл? У меня нет времени вести душеспасительные беседы. Желания, честно говоря, тоже. Вера потянулась к тонкому ремешку оставленных на тумбочке возле двери наручных часиков и многозначительно вскинула брови, тут же спрятав часы в кармане халата. — Я задал тебе вопрос, на который ты… — На который я ответила, — категорично прервала его Вера, и Пчёлкин сжал зубы. — Посмотреть. Имею право. Она развернулась к нему спиной и зашагала вглубь номера босыми ступнями по мягкому ковролину: за ней потянулась дорожка мокрых следов. Вера опустилась в мягкое кресло за круглым столом и, закинув показавшуюся в разрезе халата голую ногу на бедро, раскрыла перед глазами глянцевый журнал. Принялась со скучающим видом рассматривать красочные страницы, но за Пчёлкиным всё-таки следила краем глаза. — Дверь закрой, если у тебя всё, — приказала безучастно, перевернув страницу. — Сквозит. Пчёлкин шумно и раздражённо запыхтел, снова стукнув по двери, но уходить не стал. Вера глаз на него не поднимала, но слышала — кожей чувствовала — его медленные приближающиеся шаги. — Не делай вид, что ничего не было. Вера оторвалась от журнала, прямым и немигающим взглядом устремившись в стену перед собой. — А что было? — покосилась на него, поймав пробежавшую тень досады на лице. Вера аккуратно загнула разворот с фотографией улыбающейся во все зубы семьи, отбросив журнал на стол перед собой, и расслабленно вытянулась в кресле. Посмотрела вопросительно на Пчёлкина. Он молчал. Наблюдал только, сведя челюсти: желваки очертились резкими тенями. Он молчал, не находя смелости ответить на этот её простой до банальности вопрос. И неизвестно было — Вера даже сама этого не знала, — относился ли он к сегодняшнему дню или дню, перевернувшему всё пять долгих лет назад. Ясно было одно: если бы Пчёлкин ответил, что было сегодня, непременно пришлось бы задеть и то, что было тогда: события нынешние — всего-навсегда эхо произошедшего куда раньше рокового поворота. Круги на воде — и только; а камень ведь сам Пчёлкин и бросил тогда в воду. И он это знал. Вера это считала в суетливом мельтешении всего его тела на пороге её номера, в глазах, которые он то и дело отводил, хотя никогда раньше не боялся смотреть на неё прямо. — Проясни-ка один момент, — она цокнула языком, склонив голову вбок. — Ты пришёл, чтобы впредь запретить мне встречаться с дочерью? — Она всплеснула ладонью. — Просто чтобы внести ясность. Пчёлкин, так и оставшись стоять возле стола, Вера поэтому смотрела на него снизу вверх, повернул лицо к окну по правую руку от неё и заложил большие пальцы за ремень брюк. Развёл локти широко, как будто пытался придать себе массивности, основательности. Уверенности. А вместе с тем — правоты. — Я всё сказал пять лет назад. Дал тебе выбор. Ты его сделала. Сама. Тогда никакая дочь тебе была не нужна. Вера вытянула лицо, как будто соглашалась с Пчёлкиным; только с губ слетела скептическая усмешка: конечно, он решил всё за неё, за них; конечно, он придумал для себя оправдание и одну Веру выставил главной виновницей произошедшего. Это она бросила ребёнка, а не он отнял у матери двухмесячную дочь; это он думал о Наде и её безопасности, а Вера… Вера думала о себе. Мотивы Пчёлкина были исключительно благородны, Вера руководствовалась исключительно собственным эгоизмом — так выходило в картине мира, которую Пчёлкин для себя рисовал. Рисовал старательно, тщательно, аккуратно — только не на чистом холсте, а прямо поверх уродливой бугристой правды. И краски ложились неровно. Кое-где даже плешивили. Чем убедительнее ложь, тем больше в ней правды; и Пчёлкин, конечно, на правде свою легенду и обосновал: Вера была эгоисткой, Вера ею и оставалась — только если раньше эгоизм её был слеп, незрел и надменен, то теперь она могла его обуздать и использовать себе во благо. Теперь она знала, как будет лучше для неё самой, и, что важнее, знала, как будет лучше для её дочери; а лучше им обеим будет не пытаться вписываться в насквозь фальшивый лубок, который рьяно малевал вокруг себя Пчёлкин. Им обеим лучше не присутствовать на таких вот глянцевых фотографиях в целый разворот и тем более не лепить на лица для камеры идиотские улыбки. Она снова скосила глаза к раскрытому журналу и, криво ухмыльнувшись, постучала ноготками по замершему в гримасе наигранного счастья лицу Беловой. — Зато ты быстро нашёл ей мать получше. Она-то уж, наверное, делает всё, как полагается. Слушается. Слова лишнего не говорит. Да? Странно только, что Надя даже не зовёт её мамой. — Вера слабо оттолкнула от себя журнал. — Стало быть, не всё у вас так радужно, как здесь пишут? Пчёлкин резко отодвинул второе кресло и сел напротив застывшей в расслабленной позе Веры. — Чего ты хочешь? Она безучастно пожала плечом и оперлась локтями о лакированную столешницу. — Мне интересно, Пчёлкин, а ты всем рассказал именно эту версию событий? — ответила ему вопросом на вопрос. — Я рассказал всем правду. Вера улыбнулась одними губами, опустив подбородок на тыльную сторону сложенных вместе ладоней. — Для человека, уверенного в том, что он говорит правду, ты слишком много нервничаешь. — Так ты за этим в Москве? Вернулась рассказать кому-нибудь, что всё было совсем не так, как я говорю? Интервью давать будешь? Вера звонко рассмеялась и склонилась корпусом над столом, став к Пчёлкину ближе — хотя, по странной иронии судьбы, они и без того друг другу были ближе некуда. Вере даже не приходило в голову сомневаться, что она, бывшая фальшивая жена, Пчёлкину была куда ближе скалящейся во всю пасть Беловой: так случается, когда наносишь кому-то непоправимую обиду — крепче связи не придумать. — Я же сказала: приехала посмотреть, — она пристально взглянула в его прищуренные глаза. — На то, как ты нервничаешь. Разумеется, исключительно из-за того, что говоришь одну только правду. Он сдавленно выругался, схватив журнал и захлопнув посвящённый собственной персоне разворот. — Мстить приехала? Или шантажировать? — Пчёлкин оскалился, гипнотизируя Веру взглядом. — Ни одно приличное СМИ с тобой разговаривать не станет, имей в виду. Им на меня прыгать — себе дороже. Вера расправила плечи в глубоком вздохе. — Да уж, кирдык, наверное, твоей избирательной кампании, если всё вдруг вылезет на свет. Об этом я даже не подумала...— Вера согласно цокнула языком, ухмыльнулась, но тут же стала серьёзной. Устало помассировала виски: нет, нельзя позволять ему снова увлечь себя в идиотские пикировки; нельзя поддаваться и снова тонуть в болоте бесцельных колкостей в адрес друг друга; нельзя играть в навязшую на зубах игру — кто кого ужалит побольнее. Это они проходили, это не привело Веру ни к чему хорошему. В конце концов, это заставляло старые, уже было покрывшиеся ржавчиной чувства, снова бурлить внутри, снова лишать её трезвости рассудка. — Плевать мне на тебя. И на твои дела тоже плевать. Можешь быть спокоен. Хотя, конечно, то, что ты меня боишься — весьма показательны симптом. — Мать из-за тебя с инфарктом слегла, Вера. Вот чего я боюсь. Что ты снова что-нибудь натворишь — а последствия? Не тебе за них отвечать, не тебе о них задумываться. Так? — Пчёлкин закрыл ладонью лицо, с силой зажмурившись, и тряхнул головой: хотел как будто прогнать от себя дурные мысли. — Она же у Надьки на глазах чуть не… — Не из-за меня, — оборвала Вера. — А из-за того, что ты не сказал ей правду. Она ведь боялась, ровно как и ты боялась, Пчёлкин. Значит, было чего? Значит, сказкам твоим не верила. Ты ведь не рассказал ей, откуда ребёнок взялся, да? Не объяснил, почему вы празднуете шестилетие, да ещё и в сентябре? Наде же только пять в этом августе исполнилось: твоя мать знает, что не было у тебя детей шесть лет назад, знает. И боится, боится того, что ты кругом ей врал, а почему врал — она могла только догадываться. Подозреваю, догадки эти её совсем не радовали. Вот из-за чего у неё инфаркт, из-за твоего вранья. А если бы я не вызвала твоей матери скорую, всё кончилось бы хуже. Пчёлкин мрачно помолчал полминуты, буравя Веру свинцовым от тяжести её слов взглядом, и коротко кивнул, точно принял от неё своё поражение. — Только пятилетнему ребёнку ты как это объяснишь? Какая тут разница, кто был виноват и кто где соврал? Он уставился на Веру немигающим взглядом, но ответа она так и не дала: только слегка поджала губы, отведя глаза к раскинувшемуся за оконным стеклом городскому пейзажу. Они оба говорили правду, и им обоим нечего было друг другу ответить. Только гнетущая своей безысходностью тишина повисла между Верой, спрятавшей глаза от неприглядной истины, против которой идти напролом смысла она сама не видела, и Пчёлкиным, умевшим упрямо смотреть вперёд всегда — даже в те моменты, когда свою неправоту он осознавал в полной мере. Молчание нарушила вибрация сотового в кармане Пчёлкина. Вера покосилась на его опавшее в одно мгновение лицо: он с прижатой к уху трубкой закрыл ладонью лоб. Ей показалось ненароком, что глаза у него влажно блеснули, но Пчёлкин успел спрятать их под пальцами. — Еду, — хрипнул он надсадно и, сбросив вызов, постучал по столу ребром телефона, уставившись прямо перед собой обращённым куда-то внутрь себя взглядом. Второй рукой снова устало смял лицо, шумно втянув носом воздух и запрокинув голову. — Теперь придётся ей как-то объяснить, почему бабушка умерла после твоего появления, Вера. Вера судорожно сглотнула, ощутив, как лопатки конвульсивно встретились друг с другом, а пальцы на ногах поджались. Она закрыла лицо руками. — Я не… — Не виновата? — Пчёлкин поднялся, оттолкнув упавшее спинкой вниз кресло, и Вера вздрогнула от глухого стука. — Не хотела, — бестолково промямлила Вера, закрыв губы тесно сжатым кулаком. Не “не виновата”, а “не хотела” — так было бы правильней. Пчёлкин уставился на неё поблёкшим вдруг взглядом, опустив шею. Лицо скривила болезненная судорога. — Всё, что ты сделаешь, Вера, отразится в первую очередь не на мне, — он ссутулил плечи, обведя номер блуждающим взглядом. — А на Наде. Держи это в голове. Пожалуйста. Дверь номера за Пчёлкиным закрылась с громким хлопком: он всегда уходил, громко хлопая дверью, а Вера всегда вздрагивала, как будто рушился вокруг мир. Вера уронила лицо на ладони, прижав холодные подушечки пальцев к векам. Самым отвратительным было то, что с Пчёлкиным она вряд ли могла бы поспорить. Да и не хотела. Вера и без него прекрасно знала: любой необдуманный шаг скажется на дочери. Уже, кажется, сказался.