«МАТЬ И МАЧЕХА»
Это абсурд, враньё:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у неё
будут твои глаза».
И.А. Бродский
— Так положено, — в голосе Беловой лязгнула сталь. — На похороны надевают чёрное. Надя не плакала. Пчёлкин в детях понимал мало; но вот что они должны были в его представлении реветь помногу и часто, а его дочь в беспощадные истерики почти никогда не скатывалась — хорошо знал. Если уж такое и бывало, то больше от усталости и перенапряжения, а не от капризного желания добиться своего. Нет, тут Надя чаще хмурилась, упрямо сжимала губы в тонкую нить, буравила кого-нибудь из взрослых, способных, по её мнению, влиять на ситуацию, свирепым и не терпящим возражений взглядом и пребывала в полнейшей уверенности, что этот её карий и до боли Пчёлкину знакомый взор способен перекроить мир по тому лекалу, какое Наде сегодняшним — или любым другим — утром придётся больше по душе. За этим Надю он сейчас и застал: Ольга пыталась заставить падчерицу сменить белоснежное платье, совсем не подходившее для похорон, на что-нибудь случаю более соответствующее. — Бабушке нравится это платье, — возразила Надя, сжимая в кулачке ткань пышной юбки. — Она его мне подарила. Она его любит. Говорить про покойницу в прошедшем времени она ещё не привыкла; Надя вообще толком, кажется, и не поняла, что на самом деле значило глухо сказанное отцом “бабушки больше нет”. — Как мамы? — спросила она тогда, задумчиво округлив глаза. Пчёлкин не то кивнул согласно, не то мотнул головой, отрицая, и припал губами к пахнущей детским шампунем макушке. И сейчас поправлять дочь не стал: меньше всего это волновало. Ольга обернулась на Пчёлкина и кинула через плечо острый взгляд, в котором смешались и усталость, и возмущение, и сочувствие. — Ты ей скажи, — и тут бы она добавила что-нибудь вроде: “она ведь твоя дочь”, как говорила обычно, когда оказывалась с Пчёлкиным наедине; но при Наде Ольге хватало ума такого себе не позволять, а потому она ограничивалась укоризненными и многозначительными взглядами. Пчёлкину они уже, правда, поперёк горла порой вставали: он и сам мог посмотреть так, что Белова бы словами захлебнулась. Но он только дёрнул от раздражения щекой. Таня стояла за Надиной спиной, крепко сжимая крохотную ручку, и Пчёлкин понял по скользнувшему осуждению на её лице (стоило Ольге обернуться обратно — осуждение испарилось, будто никогда и не было его): в разгоревшемся с утра пораньше конфликте домработница заняла Надину сторону и пыталась ту защитить — впрочем, так она делала всегда, — однако переходить границы в споре с хозяйкой дома всё-таки не решалась. Смелости ей хватило только на то, чтоб красноречивым взглядом попросить поддержки у Пчёлкина. Он поправил на манжетах иссиня-чёрной рубашки золотые запонки, подаренные матерью, и коротко глянул на кипятящуюся Ольгу. Шагнув к Наде, присел на корточки, поравнявшись с ней лицом, и заглянул в напоминавшие две тёмно-карих вишни глаза. — Я хочу в этом платье, — тихо, но всё так же упрямо произнесла она и засопела, крепче цепляясь за Танину руку. Взгляд упрямый и непоколебимый, каменный почти — если вообще бывают такие красивые камни в мире. — Ну, не переодевать же силком, Виктор Павлович, — эхом вторила ей Таня. — Кому от этого плохо-то будет? Пчёлкин согласно кивнул. — И правда, бабушке платье нравилось, — он потрепал дочь по щеке, — иди в нём. Сзади шумно выдохнула от растущего раздражения Ольга. Пчёлкин аж кожей ощутил жжение между лопаток от сверлящего его спину взгляда, но сказать в этот раз она ничего не посмела. Как пить дать доколебётся потом: Пчёлкин, мол, подрывает её авторитет и Надя так совсем перестанет её слушаться; да только Пчёлкину, если посмотреть глобально, плевать уже было на эти её головомойки. Не могла ж она всерьёз ждать, что он в таком-то положении примет её сторону, а не встанет на защиту дочери? Накатила горячая волна злости на Ольгу: момент для вспышки этой своей по-женски едкой ревности она выбрала паршивей некуда. Да и с кем вздумала соревноваться — с дочкой… Пчёлкин поднялся с корточек, быстро глянув на Ольгу: ждала. Всерьёз ждала, что выберет её. Щёки залились красными пятнами румянца, как бывало у Беловой в моменты особенного волнения или гнева, и глаза закатились — не смогла сдержаться: Ольга хоть и поспешила отвернуться, спрятать лицо, но Пчёлкин успел заметить. Ольга вообще много чего ждала. И от жизни, и от Пчёлкина, и даже, по чесноку, от самого Белого. Где-то ждала справедливо, где-то, вот как сейчас, лучше было бы ей своё самолюбие засунуть куда поглубже; но Пчёла уж не знал, что там с жизнью и, тем более, с Белым — дождалась ли она, чего хотела, а он сам её ожиданий не оправдал и давно это дело — попытки в придуманные ею рамки влезть — бросил. Не видел уже большого смысла. Таня ласково провела ладонью по тёмноволосой Надиной макушке, и девочка теснее прижалась к подолу чёрной плотной юбки. — Мам, нам обязательно идти? — капризно протянул ещё по-мальчишески тонким голоском Ваня и вошёл в гостинную, ёрзая плечами в неудобном детском пиджачке. — Воскресенье же, нам же сегодня к папе... — Ванюш, — Ольга, обратившись к сыну, сразу смягчилась, — надо съездить на похороны бабушки… — Это не моя бабушка, — категорично отрубил пацан и в сердцах вытащил плечи из пиджака, съехавшего по рукам вниз. — Это её бабушка. Вот она пусть и идёт, — он мотнул подбородком в сторону Нади. Сжатые в нитку губы у неё задрожали от злости, и она пронзила Ваню свирепым взглядом из-под сведённых бровей. — Вань… — слабо возмутилась Ольга и беспомощно обернулась на Пчёлкина, тяжело посмотревшего на мальчишку. Но теперь она не искала поддержки: в глазах, напротив, проскользнуло извинение — Пчёлкин только вот понять не смог: перед ним, перед сыном или перед Белым. — Что? — озлобился Ваня и зыркнул на Пчёлкина. — К папе даже не поедем? А может, нам вообще больше к нему не ездить, чтобы вам было удобней? — Слышь, с матерью-то повежливее давай, — жёстко одёрнул мальчишку Пчёлкин, но только сильнее получилось его раззадорить: ещё сохранявшее детскую пухлость лицо, в котором с течением лет всё больше угадывались отцовские черты, стало пунцовым. Ольга бегло покосилась на Пчёлкина и предостерегающе мотнула головой: тут-то она, конечно, сама просила Пчёлу не вмешиваться. Он сквозь невесёлую усмешку выдохнул. Как сегодня не кстати все эти сцены, как ему не до них; и в голове промелькнула досадливая мысль, что, в общем, если б не Ольга, если б её не было, то и без того чёрное от скорби утро никто бы не осквернял тупыми и обрыдшими семейными дрязгами. Да какими семейными? Недосемейными какими-то… Как никогда остро Пчёла ощутил теперь своё сиротство. Он всего-то третий день ходил, как пришибленный, после смерти матери; но только вот сейчас это чувство его пронзило заточенным штырём в самое темечко, намертво пригвоздило к земле. Не осталось у него теперь матери, которая всегда была ему опорой и которой старался быть опорой он сам; и никто его больше так не поймёт и не примет со всеми подгнивающими потрохами, как она. Пчёла глянул на наблюдавшую за разворачивающимся скандалом Надю, повисшую на Таниной руке и робко жмущуюся к её бедру. Никогда у неё такого и не было: никто, кроме разве что умершей бабушки, не был ей такой же непоколебимой опорой; да и всё равно ведь, знал Пчёла прекрасно, что бабка — не мать. И Надя тоже знала. А ещё Надя видела, что у Ваньки, так её невзлюбившего, и у Сашки, которому до окружающих вообще было мало дела, мать есть. И эта мать ради них готова на всё, а ради Нади — нет. Как никогда остро Пчёлкин ощутил теперь своё сиротство, но куда сильнее сжалось сердце от мысли, что его дочь с этим жила всегда — сколько себя помнила. — К папе съездим после похорон, — предприняла Ольга новую попытку утихомирить сына, но Ваня скинул осточертевший пиджак на пол и с размаху пнул ногой комок — дорогой, наверняка — ткани. — Лично я поеду к папе. Меня дядя Шмидт отвезёт. А вы едьте куда хотите. Мне дела вообще нет, — уставившись на мать в упор, выплюнул он и, развернувшись, с громким топотом убежал по длинному коридору квартиры, хлопнув напоследок дверью своей комнаты. Молчавший и послушно сидевший на диване всё это время Саша от резкого звука и накалившейся обстановки ударился в раскатистый плач. Ольга прижала ко лбу ладонь от бессилия и загнанно посмотрела в лицо Пчёлкину. — Она правда не его бабушка, — вполголоса повторила за сыном она, как будто заискивая, и болезненно сморщила лоб. Пчёлкин молча обвёл её лицо глазами, дёрнув верхней губой, и отвернулся. Ольга опустилась на колени возле плачущего Саши, принявшись ладонями стирать струившиеся по шедшим алыми пятнами щекам слёзы. — Я тоже хочу к папе, — глотая согласные, прохныкал он. Ольга прижала сына лицом к груди, прислонившись к его уху губами, и зашептала что-то успокаивающее. — Поедем, поедем к папе, — донеслось до Пчёлкина её сбивчивое бормотание, — не плачь. Пчёлкин поморщился, спрятав лицо от окружающих. С самого начала не стоило их тащить, в самом деле: к чему им эти прощания с усопшей — чужие ведь люди. И чуждость эта ощущалась сегодня особенно отчётливо. Никогда он не чувствовал себя настолько от Беловой далёким, существующим в другой Вселенной, чем сейчас, когда жил с ней под одной крышей и делил постель. Дурость какая вышла: вот сох Пчёла по недоступной жене друга, мягко, но уверенно давашей понять, что чувства его ни к чему не должны привести — и она ему куда ближе была. Хоть непреклонность Ольги с течением лет и таяла по чуть-чуть из-за катящегося под откос брака, Пчёла сам стоп-сигнал не игнорировал: не дело это было — с женой друга что-то иметь. Пусть даже платоническое. Сейчас думал, что лучше б он этого принципа так и придерживался: и легче было бы теперь, и совесть почище б была — мало ему, что ли, и без того грехов? Только Пчёла как лучше хотел. Ему тогда, когда у них с Ольгой на руинах развороченных жизней настоящий роман завязался, и казалось, что он действительно поступает как лучше. Не для себя лучше — для Надьки (она тогда совсем кроха была), для Ольки лучше, да даже для Белого: кто ещё о его семье позаботится? Для Надьки он вообще с самого дня её рождения как лучше хотел, а получалось всё как-то… Пчёла повернулся к замершей посреди комнаты Тане. Протянул Наде руку, и та зацепилась всей своей крохотной пятернёй за его большой палец. Он ободряюще подмигнул дочери, и Надя слабо улыбнулась, крепче за него схватившись. Он мазнул взглядом по воркующей над ребёнком Ольге: весь окружающий мир перестал для неё сейчас существовать — и разве мог Пчёлкин её за это винить? Уж если и искать виноватого, то, как ни крути, только на него стрелочка и поворачивалась. Он невольно заметил валявшийся на столике возле дивана раскрытый журнал, со страниц которого смотрела счастливая и дружная, но такая же бумажная, как глянцевые страницы, семья: он, Ольга и трое детей. Пчёлкин подавил усмешку, горький вкус который физически ощутил на языке, и потянул за собой Надю к выходу. Ольга так и осталась в гостинной успокаивать младшего сына, когда они с Надей и семенившей позади Таней уже вышли из квартиры. Пчёлкин не стал даже спрашивать, поедут ли они на похороны: и без того знал, что не поедут. Он и сам теперь не хотел, чтобы они прощание с матерью осквернили своим присутствием . Возле уже ждавшей их под подъездом чёрной машины Пчёлкин остановился, захлопнув за взобравшейся внутрь салона Надей дверь, и, задумчиво побарабанив костяшками пальцев по крыше, повернулся к Тане. Та стиснула руки в замок на животе и уставилась на помрачневшего Пчёлкина широко распахнутыми глазами. — Давно она в Москве? — спросил, вцепившись в её лицо испытывающим взглядом. — Кто? — Таня вопросительно повела подбородком в сторону: сделала вид, что не поняла. Пчёлкин пошевелил губами, недоверчиво прищурив глаз. — Ей же про куклу эту не святой дух нашептал, — вкрадчиво произнёс, не повышая голоса. — И где день рождения отмечали, она тоже знала. Он сложил локти на крыше кузова, не выпуская её лица из виду. Весь как будто расслабился, облокотившись на тачку, потому что ему и ответ-то был не нужен: Пчёла сам обо всём догадался, не дурак ведь. Таня потупилась, принявшись изучать мокрый асфальт под ногами. Пчёлкин понятливо усмехнулся и втянул пахнущий дождём воздух во все лёгкие. — Она ведь Надюшина мать, Виктор Павлович, — несмело промямлила Таня, не поднимая головы. — Хотела просто посмотреть издалека на дочку. Столько лет не… — Я тебя не уволил только из уважения, — прервал её сбивчивое лепетание Пчёлкин. В последнюю очередь нужны были ему эти оправдания, он не за этим разговор затеял. — Но подстав я не люблю. Будешь за моей спиной устраивать такие номера — быстро попрощаемся. И в нормальное место потом не возьмут. Это ясно? Пчёлкин намеревался опуститься на заднее сиденье возле Нади, не дожидаясь ответа; но прежде, чем он успел отворить дверь, заговорила Таня: — Нельзя так, Виктор Павлович. — Обвисшая на горле кожа у неё дёрнулась конвульсивно: такая дерзость стоила Тане больших усилий. Наверное, она всю волю в кулак собрала, чтобы прямо Пчёле высказать, что думает: — Кровь-то не вода. Ольга Евгеньевна не будет Надюшу любить, как настоящая мать. Вы же сами всё видите… А Вера, она, может, ошиблась, но это же дочка её, родная, кровинушка. Виктор Павлович... И ей плохо, и Наде тоже… особенно теперь. Ни бабушки, ни матери… никого не осталось, бедная девочка. Пчёлкин опустил голову, вглядываясь в равнодушно-серый асфальт под ногами. Спорить не стал: зачем? Да он и не хотел: сил на это уже не было — все потратил в спорах с самим собой. И проиграл.***
— Я забыла Хлою, — закапризничала Надя, когда машина остановилась в ряду таких же чёрных легковушек. Пчёлкин, выйдя на улицу, отворил дверь с её стороны и протянул дочери ладонь, но Надя, упрямо покрутив головой, выйти отказалась. — Ничё страшного, — успокоил он, настойчиво тряхнув рукой. — Вылезай, зайка. Надя сердито уставилась на него из-под нахмуренного лба. — Я хотела её показать бабушке, — она, перебирая ногами, отползла вглубь салона. — Надо вернуться и взять. Чтобы показать. Пчёлкин подавил готовое сорваться с губ ругательство, вцепившись пальцами в дверцу. Чаще всего с детскими капризами справлялись Ольга, Таня или… Или его мать — к той Надя прислушивалась больше остальных. А Пчёлкин успокаивать дочь умел единственным известным и самым простым способом: разрешал всё, о чём бы ни шла речь — кроме разве что этой идиотской куклы. Тут-то он проявил твёрдость. Сначала: потом сдал назад, разрешил оставить — решил, что так Надьке хоть легче принять новость о смерти бабушки будет. Но сейчас точно не время и не место поддаваться детским манипуляциям, да только и Надя ведь так просто тоже не сдастся: нужна ей кукла, и всё тут — Пчёлкин этот каменный взгляд знал хорошо. Не выволакивать же её силой из тачки? Сцена выйдет совсем идиотская, да и не мог он на такое с ней пойти. У Пчёлы, способного без заминок и лишних сожалений начинить свинцом тело врага, на это духу бы не хватило. Пчёлкин оглянулся: народу пока вокруг не очень много, желавшие проститься с матерью близкие и приехавшие выразить соболезнования самому Пчёлкину деловые партнёры только начали подтягиваться к назначенному часу, рассыпавшись небольшими группками у кованых ворот храма. Пчёлкин снова вернулся глазами к молчавшей, грозно скрестив на груди руки, Наде. Что бабушки у неё больше нет, совсем нет, она понимать то ли не хотела, то ли просто не могла. А может, ответственность за это лежала ни на ком ином, как на Пчёлкине: когда пытался ей всё объяснить, еле-еле получалось подбирать слова, потому что самому сложно было принять потерю, а всё, чего хотелось — утонуть на дне бутылки коньяка. Он и пропустил пару стопок перед разговором; зря, наверное — мысли в голове стали ещё путанней. Наверное, наложилось у Нади в голове одно на другое: отсутствие матери и бабушки. Вот и думала теперь, что бабушка, как и мама, где-то есть — живая, просто не с ними. А Пчёла думал, что если дать дочери окончательно с бабушкой попрощаться — она поймёт то, чего он не смог словами объяснить. Было ли это его виной, его неумением разговаривать о чём-то настолько зыбком, но глобальном; или так и следовало Наде в её возрасте реагировать, не должна она была ещё ничего толком понимать — Пчёлкин не знал, а только ещё хуже он представлял, что теперь-то говорить и делать. Бился, как рыба об лёд. Немая такая рыбина. которая башкой дубасит несокрушимую толщею и себе хуже делает. Эту немоту он всем нутром именно с дочерью и научился ощущать. Не знал совсем, как с ней иногда обращаться, чтобы неловким движением не разбить, как хрустальную вазу, и не разрушить её детской и искренней, но такой переменчивой любви к себе: вот он отказался возвращаться домой за идиотской куклой, и дочь уже смотрит на него зверем, а Пчёлкин больше всего в этот момент боится, что она так будет на него теперь смотреть всегда. И всё — из-за идиотской куклы. А у него за душой ведь грешки и посерьёзней… Всю жизнь Пчёлкин справедливо считал, что вдоль и поперёк изучил, как с женщинами обращаться; а на деле оказалось, что ни черта-то он в них так и не понял. Тут не улыбнёшься залихватски, сально не подмигнёшь с понятным намёком, даже пачку хрустящих купюр не сунешь, чтобы загасить обиды прошлые и будущие. Тут у него был единственный инструмент — слова, уж какие-никакие. Только те, что Пчёлкину каждый раз удавалось подобрать, всегда мазали мимо. Денег у Пчёлкина было много, власти; а слов — жалкая горстка, как будто рот дырявый. — Зайка, — позвал он умиротворяще, — бабушка всё равно не увидит куклу. Мы же говорили об этом. Она упрямо уставилась в его лицо. — Не пойду без неё. — Так я уже Шмидта за ней отправил, ты чё скандалишь, — разразился над ухом гремящим басом Холмогоров: возник будто из ниоткуда, хоть такую-то грамадину попробуй иди спрячь. Он быстро пожал Пчёлкину руку и, сочувственно изогнув рот, тут же широко улыбнулся, пригнувшись и заглядывая в салон, а потом сам протянул Наде ладонь. — Доедет аж с личным шофёром, прикинь, Надюх? А ты пока вылезай давай. Надя на Космоса поглядела с долей сомнения и придвинулась ближе к выходу. — Ты чё ребёнка-то притащил? — вполголоса спросил Холмогоров у Пчёлкина, выпрямляясь над крышей салона, чтобы Надя не увидела его лица. — Чё ей тут делать? Пчёлкин недовольно сморщился. — Бабушка её, всё-таки, Кос. — Ну и ничё б не случилось, если б без Надьки похоронили, — возразил тот, укоризненно цыкнув уголком губ. Снова пригнулся, чтобы заглянуть в машину, и нацепил уверенную улыбку. — А он успеет привезти? Я хочу бабушке показать, — Надя заглянула в лицо Космосу требовательно, но уже без былого упрямства: вот он, маленький шаг к победе. Холмогоров на секунду замолчал, подняв голову к Пчёлкину, и тихо спросил: — Ты ей хоть сказал? Пчёлкин раздражённо кивнул. Все себя сегодня как дурные вели — Ольга со скандалами, Космос с вопросами… — Она вроде не очень поняла, — пояснил он всё-таки. Космос шумно вздохнул. Надя тем временем высунула из салона ноги, и Пчёлкин помог дочери выбраться на улицу, захлопнув за её спиной дверь. Краем глаза заметил метрах в ста пару человек с лицами, скрытыми за массивными объективами камер, и отвернулся. Это как пить дать Кирина работа, она прессу согнала. Пчёлкин тут же нашёл глазами её неприкрытую платком, как у остальных собравшихся женщин, белобрысую макушку. Волосы чуть ниже ушей покачивались в такт мелким шагам, пока Кира быстро перебирала высокими каблуками на пути к замеченным Пчёлой журналистам. — Иди, тебя батя искал, гроб уже привезли. Мы тут пока погуляем. И звякни, чтоб куклу ей эту привезли, — вполголоса произнёс Холмогоров и улыбнулся не слышавшей его Наде. Пчёла кивнул. Но никому звонить не потребовалось: из подъехавшей машины вышла Таня и тут же со всех ног устремилась к ним, протягивая злосчастную куклу просиявшей от радости Наде. Тут же прижала игрушку к груди и порывисто обхватила Холмогорова за ногу второй рукой. — Спасибо, — протянула довольно, и Пчёлкин с досадой закатил глаза. — Иди, — кивнул ему Холмогоров и подхватил Надю на руки. Пчёлкин выудил из нагрудного кармана пачку сигарет и пересёк небольшой пятачок у подножия храма, угрюмо глотая горькие клубы дыма. — Ты как? — спросил у отца, ждавшего его в одиночестве на каменном крыльце. Тот коротко кивнул в ответ, неодобрительно покосившись на окурок, который Пчёлкин бросил под ноги и смял подошвой ботинка. Потом устало провёл ладонью по лицу и развернулся спиной к высоким деревянным дверям, запрокидывая голову к небу. — Ты бы подумал, чтоб у нас всё-таки пожить. — Пчёлкин в который раз уже за прошедшие дни предлагал отцу перебраться к ним хотя бы временно, пусть и знал, что тот вновь только мотнёт упрямо головой и ничего не ответит. Хотел хоть чем-нибудь заполнить воцарившееся между ними тягостное молчание, которое всегда казалось Пчёлкину минным полем: вот-вот где-нибудь раздастся оглушающий взрыв. Грудь отца под полами чёрного, не по фигуре скроенного и мешковатого пиджака расправилась: он по привычке сцепил руки за спиной. Покосился через плечо куда-то за ворота — туда, где на руках Надю держал Холмогоров. — Ты решил вопрос? Пчёлкин сунул ладони в карманы брюк. — Давай не сейчас, — тихо ответил. — Маму хоть нормально похороним. Отец развернулся к нему лицом. — Похороним, — напряжённым эхом повторил он и ткнул пальцем в сторону Нади. — И у меня кроме внучки никого больше не останется. Пчёлкин, мрачно покосившись на отца, горько поморщился. — Сын уже не нужен? — спросил впроброс. Так чисто, снова паузу заполнить: не нужен был ему ответ. — С сыном мне уже давно всё ясно. Пчёлкин понимающе кивнул и, не вынимая ладоней из карманов брюк, спустился по ступеням крыльца вниз. Возле подножия лестницы обернулся к отцу: тот всё так же стоял, выпрямившись, как стойкий оловянный солдатик, гордо подняв подбородок и глядя перед собой немигающим взглядом. Поразительно, как мягкая и хрупкая мама, такая на его фоне крохотная и из тонкого фарфора слепленная, всегда казалась Пчёлкину куда сильнее и отважнее, чем из стали отлитый отец, прошедший в молодости и голод, и войну, и сам рано оставшийся сиротой. Ничто не ломало его стальной оболочки: отец умел выживать при любых обстоятельствах, только ржавый налёт нарастал кое-где; но вот чего он не умел — так это сопротивляться, не умел обстоятельствам противостоять, а только приспосабливался; и Пчёлкин подозревал, что внутри отец из-за этого был хрупкий и напрочь переломанный. Пчёлкин бросил мимолётный взгляд на часы и хрипнул: — Начинать пора. Народ постепенно набивался внутрь: вот-вот должны были уже внести и гроб — Пчёла этого момента ждал с неприятным холодком в животе. Он взял Надю за ладошку, когда она в сопровождении Холмогорова и Тани подошла к нему вплотную, и слабо улыбнулся, поймав испуганный карий взгляд. — А бабушка когда придёт? — слишком громко для церемонной полутишины храма спросила она и тревожно огляделась. Таня нагнулась к ней, что-то прошептав на ухо. Погладила по голове и, выпрямившись, кинула взволнованный взгляд на Пчёлкина. Когда под заунывную молитву внутрь внесли гроб, Пчёлкин ощутил, как детская ладонь с силой сжала его большой палец. Надя, не отрываясь, следила, как недвижимое тело на атласных подушках поднесли к алтарю и, едва гроб водрузили возле завёдшего напевную молитву священника, выронила из рук куклу, которую так и держала при себе. Потянула Пчёлкина за палец, заставляя пригнуться к себе. — Почему она не встаёт? — пролепетала тонким дрожащим голоском. Личико искривила совсем несвойственная для неё гримаса: рот плаксиво распахнулся, а лицо залила алая краска — Надя вот-вот собиралась громко разрыдаться. — Бабушка умерла, Надь, — прошептал вполголоса Пчёлкин, и Таня, подхватив с пола куклу, попыталась всунуть её обратно в крепко сжатый кулачок. Но Надя затрясла головой, отпихнув от себя Таню, и принялась мотать из стороны в сторону, как безвольную плеть, руку Пчёлкин и вцепилась в неё с недетской совсем силой. — Нет, ты сказал, её нет. Она ушла, — Надя уткнулась лицом куда-то ему в штанину. — Но вот она, это бабушка, она тут… Пусть проснётся! Пусть просыпается! Она отпустила его руку, сжимая теперь в кулачках ткань чёрных брюк, едва не затрещавшую от того, как резко Надя дёрнула её пальцами в разные стороны. Космос, стоявший у Пчёлкина за спиной, опустился на корточки, обхватив Надю за плечи и заставляя её оторваться от Пчёлкина. — Пускай девочку увозят домой, — послышался над ухом Пчёлкина тихий женский голос. Он оглянулся: невесть откуда появилась и влезла в происходящее Кира. — Вместе вас уже засняли, сейчас она только мешает. Лицо её выражало только холодную и бессердечную уверенность; зато Холмогоров, прекрасно её расслышавший, тут же осуждающе глянул на Пчёлкина снизу вверх, прижимая плачущую Надю к груди. Он покрутил пальцем у виска: — Совсем тю-тю, — полушёпотом произнёс с отвращением, зажав уши Наде. — Тебя-то кто в церковь вообще пустил? Кира его подначивание пропустила мимо ушей и шагнула от Пчёлкина к Тане: отдала той приказ увозить Надю. Домработница согласно закивала: только солидарна она, конечно, была с Космосом, который скорее переживал за саму Надю — в отличие от Киры, по долгу службы думавшей исключительно о внешнем облике происходящего. Но Надя, отстранившись от Космоса, вдруг побледнела, сжав между ладонями виски, и едва слышно протянула: — Голова болит… — она, покачнувшись, так бы и упала, не придержи её Пчёлкин за плечи, опустившись на корточки рядом. Надя снова сморщилась, закашлявшись, и согнулась пополам; её стошнило прямо на до блеска начищенные ботинки Холмогорова. — Ч-чёрт, — прошипела Кира позади. Таня пронзила её взглядом, полным то ли презрения, то ли истинного христианского ужаса, и принялась вытирать платком лицо Нади, сравнявшееся цветом с саваном на остывшем теле матери Пчёлкина. Надин взгляд вдруг помутнел, заметался невидяще по помещению, и девочка позвала уже совсем едва слышно: — Болит… Пчёлкин даже в безвыходных ситуациях всегда умел выход найти — пусть плохой и рисковый; а за годы, когда невозможно было прийти за советом к Белому, он научился не бояться принимать неверные решения и действовать твёрдо, даже если следующий шаг было нереально просчитать: понял, что бездействие в момент кризиса хуже любого действия. Ситуаций, когда Пчёла вообще не понимал, что делать, у него на пересчёт в жизни было. Вот сейчас — не понимал. Сейчас в гробу возле алтаря неподвижно лежала его мать, изуродованная косметикой и непохожая на себя, а в объятиях, свесив маленькие ручки безвольными плетьми, повисла дочь — и Пчёлкин правда не знал, что делать. Бессилие придавило к земле тяжёлой глыбой снаружи, а изнутри — сковала нерешительность. Он поднялся на ноги с бледной Надей на руках, и если бы не Космос, тут же подхвативший её и уверенно кивнувший Пчёлкину, так бы и остался стоять в немом оцепенении. — С мамой попрощайся нормально, — тихо произнёс Холмогоров перед тем, как направиться к выходу сквозь расступающуюся в стороны толпу. — Отлично, — Кира опустила ладонь на его локоть, по-светски сдержанно улыбнувшись окружающим, бросавшим на них встревоженные взгляды: едва-едва дёрнула вверх уголки губ и тут же опустила — траур, всё-таки. — Не перегибай, — угрюмо одёрнул её Пчёлкин и, убедившись, что Космос с дочерью уже скрылись в дверном проёме, вернулся глазами к навсегда заснувшему родному, но как будто совсем незнакомому лицу на атласной подушке в дорогом деревянном ящике. Кира молча передала ему маслянистую свечу со скачущим на конце подрагивающим огоньком, и тот залил ореолом оранжевого света острый женский подбородок, отразившись ярким блеском в Кириных рыбьих глазах. Пчёлкин краем сознания отметил, с какой профессиональной выправкой она напустила приличествующее обстоятельствам выражение смиренной скорби: оно на прямые черты её лица село, как влитое, как сшитое по фигуре платье. Белокурая голова покорно склонилась, а ладонь возле шеи аккуратно придерживала края отливавшего жемчужным блеском чёрного платка, пока вторая в воздухе очертила крест — от плеча к плечу, от лба к груди. Кира была профессионалом экстра-класса, и лежи в гробу сейчас её собственная мать, вела бы себя точно так же — разумеется, плати ей кто-нибудь за это ни центом меньше, чем платил Пчёлкин. Он-то ей башлял, конечно, не за присутствие на похоронах матери; сам Пчёла и не знал толком, на черта она сюда заявилась. Но Кира не спрашивала, куда ей приходить, а он за тем-то и отсчитывал ежемесячно кругленькие суммы: чтобы не спрашивать. Это принято было теперь называть пиаром — слово само по себе ничего Пчёлкину не говорило — и в широком спектре самых разнообразных трактовок сводилось, в сущности, к почти тотальному Кириному контролю над жизнью Пчёлкина. Куда ходить, с кем встречаться под камерами, а с кем — исключительно без возможности быть запечатлённым хоть на камеру, хоть на карандашную зарисовку, хоть на сетчатку чужого глаза; что и как при этом говорить, как вести дела и приводить ли с собой на похороны матери пятилетнюю дочь — это всё решалось Кирой. И это всё под её чутким руководством неотвратимо вело Пчёлкина к цели. — Картинка выйдет — блеск. Фотограф шикарно отработал, я даже кадры уже одобрила, — кидая смятую банкноту в ящик для пожертвований у дверей храма, довольно прищурилась Кира. — Девочка в белом платье — ну, прям ангелочек. И убитый горем отец рядом — сильный образ, нам на руку. — В тебе проблески человеческого бывают? — лишённым эмоций голосом задал бессмысленный, по сути, вопрос Пчёлкин, вбирая во все лёгкие чистый от запаха ладана воздух. Кира, пропустив мимо ушей его комментарий, перекрестилась и с облегчением на лице стянула с головы мешавший платок. Затолкала смявшуюся ткань в карман и пригладила волосы ладонью. — У людей в головах картинки, Виктор Павлович, — вместо ответа протянула она поучительно, постучав пальцем по виску и тряхнув им затем у Пчёлкина перед носом. — И запоминают они тоже картинки. Думаешь, кто-то завтра вспомнит, что ты там наговорил хоть в “Очаге”, хоть в Останкино, хоть с трибун Думы? Нет. А на картинку посмотрят: вот семья, значит, хороший человек, в голове у избирателя отложится. А вот похороны матери, ребёнок под ручку с папой, такой момент — ну как не посочувствовать? Нам их эмоции нужны, Виктор Палыч. Так что считай меня кем угодно, а такой момент упустить — полным дураком останешься. До выборов всего ничего, из повестки вообще исчезать нельзя. Каверин, вон, из каждого утюга про Родину и патриотизм вещает. В форме снимается. Надо это чем-то перебивать. Она остановилась, оглядевшись вокруг. — Семья-то где, кстати? — Олька решила к Белому с детьми поехать, — зажав между зубов сигарету, он остановился возле витых ворот и обернулся лицом к белым каменным стенам под золотыми куполами, лбом прислонившись к металлической перекладине. — Скверно. Почему не позвонил сказать? — Пускай едет, — Пчёлкин безразлично пожал плечом. — Плохо для образа. Он смерил Киру тяжёлым долгим взглядом, пожевав мягкий сигаретный фильтр — закуривать пока не стал — и прикрыл веки, снова от неё отвернувшись. — Да мне срать, Кир. Значит, придумаешь, как из “плохо” сделать “хорошо”, и получишь премию. У меня мать умерла. Чиркнул колёсиком золотистой “Зиппо” и втянул горький ядовитый дым. Чёрный катафалк с маминым гробом уже отъехал, и прежде, чем отправиться на кладбище, Пчёла хотел вдоволь надышаться не пропитанным обречённостью и смертью воздухом: на кладбищах, он знал, только ими и пахло. И свежей землёй. Если бы мама была жива, он бы ей об этом сказал. Но больше Пчёлкину некому было о таком говорить. Кира безразлично зацокала каблуками на пути к парковке. Когда поминки, проходившие в снятом ресторане, уже близились к концу — отец сидел один в углу за маленьким столиком напротив гранёного стакана; основная часть народа разъехалась, а те, что оставались, изрядно уже окосели и перестали скорбно снижать тон голоса при пустопорожней болтовне, — позвонила Таня. — Голова у Надюши не проходит, — зазвучал из трубки её тревожный голос. — И тошнит её. Врача вызвали. Пчёлкин большого значения этому не придал, только что-то ободряющее в трубку дочери проговорил и пообещал скоро вернуться, но вот когда вернулся, Таня едва с порога к нему не кинулась. — Уснула? — спросил он устало. — Только-только... Виктор Павлович, — она замялась, воровато зачем-то оглянувшись: не хотела, чтобы их подслушали. — Она врачу сказала, что голова и до этого болела, но не так сильно. Надо обследоваться везти. Врач контакты дал, в “Бурденко” её свозить велел, там сразу примут... Пчёлкин нахмурился. Правда, того же значения, что и Таня, этому чрезмерному беспокойству врача не стал придавать раньше времени: он на то ему и платил в валюте приличные суммы, чтобы каждый Надин чих со всех сторон обследовали. Головные боли — не чих, конечно, а дело посерьёзней; и то, что Надя о них утаивала — тоже совсем Пчёлкину не нравилось. Тихо ступая босыми ногами по коридору, Пчёлкин осторожно отворил дверь Надиной комнаты. Внутри царил полумрак, неярко горел только привезённый им из командировки похожий на бегемота светильник-Муми Тролль на прикроватной тумбочке: Надя боялась засыпать в темноте. Темноволосая голова чуть приподнялась над подушкой: нет, всё-таки не спала. — Как дела? — полушёпотом спросил он, заходя в комнату. Надя в ответ скуксилась, натягивая одеяло выше к подбородку. Таня перешагнула порог вслед за Пчёлкиным. Он придвинул к детской постели ярко-розовую коротконогую табуретку и коснулся чуть тёплого лба Нади внутренней стороной запястья — машинально, не задумываясь, как мама делала, когда он пацаном болел: хоть от гриппа кашлем заходился, хоть с переломанной ногой валялся, а она всегда вот так лоб трогала. Пчёла только сейчас понял, почему: рука сама просто тянулась. Надя страдальчески вздохнула, наморщив нос, и Пчёлкин ласково заправил за ухо мягкую прядку, облокотившись на её подушку. — Врач приходил? Она закивала, метнув взгляд к Тане, и снова посмотрела на Пчёлкина. — Говорит, у тебя голова не только сегодня болела, — он обвёл глазами её хмурое лицо и подоткнул край одеяла возле шеи. Надя отнекиваться не стала, потупив взор, и виновато поджала нижнюю губу. — А нам чего не говорила? Она подняла на него серьёзные глаза. — Оле всё равно, она с Сашкой постоянно. А ты был занят. — А бабушке? Ей тоже не сказала? Надя закусила губу. — Ты же сам говорил, что ей нельзя переживать. А она всегда переживала, если я болею. Пчёлкин кинул полный муки взгляд на Таню: та покрепче обхватила себя руками и страдальчески покачала головой. Пчёлкин вернул лицу спокойствие и оставил короткий поцелуй на лбу дочери, потрепав её за пухлую щёку. — Ты о таком всегда рассказывай, ладно? — мягко улыбнулся. — Оле не всё равно. А я для тебя не занят. — Не хочу быть плаксой, как Сашка, — скривилась Надя, гордо вздёрнув подбородок — Пчёлкин в этом коротком движении каждый раз узнавал наследство матери. Он погладил её по макушке, молча улыбнувшись своим мыслям, но Надя вдруг погрустнела и тихо позвала: — Пап… Бабушка больше не придёт? Совсем? Он тяжело вздохнул, помотав головой. — Нет, зайка. Её глаза блеснули влагой, но плакать Надя себе не позволила, только упрямо сжала дрожащие губы. — Ей там хорошо. Она больше не волнуется. Будет теперь всегда за тобой сверху наблюдать. Надя шмыгнула носом. — Дедушку жалко, — тонким от сдерживаемых слёз голоском пропищала она. — Он теперь совсем один? Как деда Лёля? — Нет, он же с нами, зайка, — Пчёлкин снова провёл по мягкой макушке, глядя, как усталость берёт своё, и веки у Нади всё-таки смыкаются. — Пап, — уже не открывая глаз, но из последних силёнок борясь с одолевающим сном, позвала она: — Разве принцессы могут победить драконов? — Не могут, наверное, — ответил он, с сомнением косясь на красочную обложку книжки с очередной коронованной особой в пышном платье у постели дочери. — Это теперь в сказках такое пишут, что ли? — Та тётя сказала, что мама придёт, когда победит дракона, — едва шевеля губами, пролепетала Надя. — Ты же говорил, что мама — принцесса. Значит, принцесса победит дракона и вернётся к нам? Пушистые ресницы всё-таки дрогнули, и Надя, потерев кулачком глаза, посмотрела на Пчёлкина испытывающим взглядом. Он слабо улыбнулся одними губами и снова поцеловал её в лоб. — Не знаю. От твоей мамы можно ожидать чего угодно. Надя в ответ довольно улыбнулась, сладко зевнув, и перевернулась на бок, подложив кулачок под мягкую подушку. Пчёлкин так и остался сидеть на детской розовой табуреточке возле её постели, сцепив пальцы в замок между широко разведённых коленей и вглядываясь в умиротворённое детское лицо. Таня уже давно вышла, оставив их наедине, и теперь тишину комнаты заполняло только тихое сопение. Пчёлкин вышел из Надиной спальни спустя полчаса, когда убедился, что дочь на этот раз наверняка и крепко заснула. Тихо затворил за собой дверь, привалился спиной к стене и провёл в усталом жесте рукой по отдающему тупой болью затылку. Дочери он всё-таки соврал: на самом деле точно знал, чего ожидать от её матери; только от этого было не легче.