«РАЗ ТРЕЩИНА,
ДВА ТРЕЩИНА»
И упало каменное слово На мою еще живую грудь. Ничего, ведь я была готова, Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить.
А. Ахматова
Вера уже и не помнила, когда чувствовала себя в последний раз дома. Места, в которых волею судеб доводилось жить (а иногда и вовсе — существовать) оставались для неё всего-навсего более или менее поверхностно изученными помещениями: вот эта дверь ведёт в ванную, здесь — включается свет на кухне, а тут, возле постели — ровная стена, но рука по привычке шарит в поисках пульта управления системой климат-контроля и не находит. Душой к этим помещениям — не домам, не квартирам, а помещениям — не прикипалось: Вера знала, что всё равно потом, рано или поздно, предстоит уехать навсегда. Зато тёплое чувство, отдалённо напоминавшее радость от возвращения к родным пенатам, слабо колыхнулось в груди, когда Вера дважды провернула ключ в двери старой квартиры на Дегтярном, в которой не появлялась уже больше десятка лет. Ключи ей передала Таня: впервые по возвращении в Москву Вера случайно встретила свою бывшую — и её Пчёлкин себе присвоил — домработницу возле могилы отца, и встреча эта произошла по большой удаче: она сама искала подходящий способ увидеться с Таней, до сих пор по Верной информации служившей у Пчёлкина. Против Веры та настроена совсем не была — что, конечно, не могло не радовать и здорово развязывало руки. Всей правды о своём исчезновении и том, что происходило после, Вера ей не рассказывала. Да Таня, по въевшейся привычке оставаться удобной (а значит, не задавать лишних вопросов), не стала проявлять бесцеремонный интерес к событиям прошлого, так причудливо расставившим их фигуры на шахматной доске. Впрочем, стóило отметить, что и без всяких вопросов, без избыточных объяснений Таня понимала и догадывалась о многом — благодаря всё той же старой лакейской привычке быть немым свидетелем происходящего в доме. Хватило только в общих чертах дать ей понять, что дочь Пчёлкин у Веры отобрал, что поставил перед жёстким ультиматумом — и что всё это произошло, конечно, без Вериного желания и согласия. Таня тогда порывисто сжала Верину ладонь в своих тёплых руках и посмотрела со вставшими в блёклых глазах слезами, и Вера сразу ощутила что-то такое, словами невыразимое, но тоже домашнее и до боли интимное — вот как сейчас, на пороге квартиры. Будто бы здесь, на Родине, её кто-то ждал. Кто-то был ей рад. Однако тут, в пропахшей старинóй трёшке в пяти минутах ходьбы от монструозного здания “Известий”, Веру никто не ждал. Это отчётливо ощущалось в стойком запахе пыли и запустения, витавшем внутри; и, едва перешагнув порог, Вера закашлялась, чуть не подавившись затхлостью. Все остальные жилые площади, доставшиеся Вере, а затем и Пчёлкину, в наследство, теперь либо уже отошли под сдачу, либо полным ходом перекраивались сверху донизу под модным нынче в Москве девизом “евроремонт”, чтобы затем торжественно выйти на сверхприбыльный рынок элитной московской недвижимости. Да, Пчёлкин своего уж никогда не упускал: ни копейки такого жирного барыша мимо его носа не прошло бы. В этой трёшке, доставшейся от дедушки по матери, ходившего когда-то в главредах “Известий”, давным-давно, ещё в другой жизни, обитали они с отцом и мамой, и Вера была рада, что именно до неё руки у Пчёлкина бог весть почему не дошли. Хоть никто её не ждал тут, а возвращаться в бывшее когда-то родным жилище куда приятнее, чем перескакивать с места на место — с одного чужого места на другое чужое место. Вера здесь не была со смерти мамы. Они с отцом съехали тогда через неделю сначала на дачу в Переделкине — и её, надо думать, Пчёлкин в оборот не побрезговал взять: что ему историческая память и намоленные места, когда можно сшибать сотни баксов с каких-нибудь новых русских вроде него самого, — а потом и в новоприобретённый дом на Рублёвке, где затем уже обосновались накрепко. Вера вкатила подскочившей на пороге чемодан с вещами и, безразлично оглянувшись на приоткрывшуюся дверь квартиры по соседству, из-за которой выглянула половина седого старушечьего и скорченного от подозрительности лица, ступила в тёмную прихожую. Да, квартира определённо пришла почти в запустение. Но всё равно лучше так, чем в опостылевшем отельном номере; тем более что Пчёлкин прознал, что она там обитает. Не то чтобы Вера намеревалась от него прятаться, а хотела бы — так не выбрала бы эту квартиру, он её здесь наверняка быстро разыщет; но всё-таки не на своём месте себя чувствовала после его недавнего визита. Не так должна была их встреча произойти. В кармане лёгкого плаща — сентябрь в последние пару дней разразился сильными грозами — заверещал рингтон мобильного, и Вера, заперев дверь и откатив в сторону чемодан, выудила раскладушку, насторожившись: этот номер знали всего несколько человек и связывались по нему с Верой по исключительным поводам. — Вера Леонидовна, — на том конце послышался Танин тихий голос; и такой он был подавленный, что если бы Вера видела её лицо, то точно бы тогда сказала, что лица на Тане — нет. — Вера Леонидовна, с Надей беда. Уж не знаю, как сказать… Мне Виктор Павлович запретил с вами связываться, но вы должны ведь знать… Внутри всё обмерло, зависло в вакууме. Вера напряжённо сглотнула и рухнула прямо на чемодан, ощутив, как больно впилась в бёдра пластиковая ручка. Каблуки туфель проскользили по деревянному паркету: ноги ослабли. — Что? — только и смогла выдохнуть в трубку. — Говори быстрее. — Опухоль нашли. В мозге… Ей на похоронах плохо стало, нам обследоваться Роберт Моисеевич посоветовал, вот, снимки сделали… А нас с ними сразу в нейрохирургию, Вера Леонидовна. Опухоль. Вера невольно издала пугающий гортанный звук. — Рак? — переспросила не своим голосом. — Неизвестно ещё… Можно тут продолжить обследование, в России… Но Виктор Павлович сразу договорился отвезти Надюшу в Германию, там же врачи такие, и медицина продвинутая, у нас тут и не слыхали о таком, что они умеют… Там Надюшу посмотрят, изучат, точно скажут. Только… Вера на негнущихся ногах поднялась, уперевшись в тут же откатившийся чемодан: ей показалось, что это земля из-под ног уходит. Она пошатнулась, схватилась за стену и сделала глубокий прерывистый вдох. Под рёбрами защемило. — Что — только? Ты поедешь с ней? Когда? Я ближайшим рейсом… — Виктор Павлович хотел, чтобы Ольга Евгеньевна с ней поехала, — вклинилась Таня и затараторила поживее, но по-прежнему тихо; Веру осенило: домработница наверняка старалась говорить так, чтобы посторонние не услышали. — Но она не хочет оставлять Сашеньку, он тревожный мальчик, без мамы ему очень тяжело, а с собой не возьмёшь — и стресс, и Наде нужно будет много внимания уделять, а с ними двумя как справишься… Вера раздражённо стукнула кулаком по стене. — А он? Он сам почему не едет? — Виктор Павлович сказал, что прямо сейчас ну никак не может, а ждать нельзя, Надюшу чем раньше обследуют, тем лучше… И в клинике удалось договориться с ведущим врачом… Он на ближайшее время согласен… Вера закатила глаза: Таня собой бы не была, если б не пыталась Пчёлкина выгородить. Не может, надо же! Почему не может? Что такого в Москве его держит? Что ему важнее жизни дочери? — Я поеду с ней, Вера Леонидовна. Не переживайте. Я Надюшу как свою люблю… Вера скинула туфли, отшвырнув их к противоположной стене, и села на венский стул возле покрытого пыльной скатертью круглого обеденного стола. Стул был таким же грязным, но Веру чёрно-серые пятна от смеси дождевой воды, оставшейся на плаще после улицы, и пыли волновали мало: она вокруг себя словно ничего уже не видела. Уронила лоб на оледеневшую от страха ладонь. — Врач вообще что сказал? — поскрипела она низким голосом. — Большой шанс, что доброкачественная. Хорошо, что обнаружили сейчас. На похоронах она перенервничала, я так поняла, это и вызвало сильный приступ… Надюша бабушку очень любила, она ей как мать была, а тут она… — Таня вдруг осеклась, деликатно замолчав, и кротко поправилась: — Простите, Вера Леонидовна. Наталья Ивановна очень уж Надюшу любила, с рук не спускала, а тут — такое… Надя как гроб увидела, вся белая стала, белей покойницы, голова у неё заболела, да так и не прошла за весь день. Мы врача-то вызвали, а он и спрашивает, вроде для проформы просто, болело ли раньше, так Надя и говорит вдруг, что болело, а я удивилась так: она же нам ничего не рассказывала… Не знали мы никто, а Надюша — очень уж девочка упрямая, Вера Леонидовна, и себе на уме всегда. Если что пришло в голову, так и не переубедишь вовсе. Решила, что не станет говорить, ходила и терпела. Но врач сказал, надо обследоваться, а если операцию делать — то не у нас, если возможность имеется. Дал в Германии контакты клиники, Виктор Павлович сразу через Роберта Моисеевича и договорился — вы помните, он Леонида Георгиевича после инфаркта лечил? Слава Богу, что Надюшу так быстро там примут. Собираемся, вот, уже завтра лететь, утром рано. Вера отняла руку от лица, уставившись бездумным взглядом в пузатый экран старого советского телевизора, в котором мутно отражался её силуэт — а лицо сливалось в одно белое пятно: ни глаз, ни рта — вот что значит, подумалось некстати, лица нет… Она побарабанила ногтями по столу. — Спасибо, что позвонила. Я сама тебе чуть позже наберу. Трубка смолкла, и Вера хлопнула серебристой раскладушкой, легонько постучав скруглённым металлическим уголком по зубам: мысли в голове лихорадочно замельтешили. Она глубоко вздохнула, возвращая себе стройность сознания. Шанс, что опухоль доброкачественная — это обнадёживает. Вера быстро глянула на часы: ещё точно успеет заскочить в “Москву”, старый-добрый книжный на Тверской, и купить парочку медицинских справочников — нужно будет только перезвонить Тане, чтобы та вслух зачитала, что там в своих заключениях начеркали врачи. Не найдётся ничего подходящего в “Москве” — придётся ехать до Арбата: там в огромных залах “Московского дома книги” непременно что-нибудь отыщется. Этот пункт Вера мысленно отодвинула в сторону: план действий есть — считай, полдела сделано. Следующее: уже нашли лучшего специалиста. И это добавляет уверенности в том, что ситуация, насколько возможно, под контролем; правда, Вере нужно будет и самой убедиться, что специалист в самом деле лучший, а ещё надёжнее — найти пару-тройку других, ему в профессионализме не уступающих. Благо, тут весь земной шар к её услугам — одной страной ограничиваться не нужно. Срочный вылет в Германию — тоже хорошо, российской медицине в таких вопросах доверять не приходилось даже на этапе диагностики. Но не лишним будет связаться со своим врачом из израильской клиники, в которой пару лет назад сама проходила лечение, и попросить наводок на местные отделения детской…. чего? Педиатрии? Нейрохирургии — в лучшем случае? Онкологии?.. Не важно, и с этим она разберётся — нужно только найти правильных людей. Сердце снова пропустило удар. Перед глазами встало посеревшее и уставшее лицо отца: у него тоже ведь был рак… Может ли это передаваться по наследству? Да, справочник точно нужен и, желательно, не один. Вера снова щёлкнула раскладушкой. Номер Герман был на быстром наборе, и Вера, принявшись вслушиваться в длинные гудки, нетерпеливо выстукивала пальцами незамысловатый мотивчик. Но он трубку так и не взял. Она с раздражением отшвырнула телефон. Что ж, тогда первым делом придётся разбираться с Пчёлкиным. Поднявшись, зашагала к брошенному в коридоре чемодану и по пути набрала знакомый номер офиса, принадлежавшего когда-то отцу — и снова потянулись гудки. Вера расстегнула боковой карман чемодана и вытащила на тусклый свет квартиры пухлую папку с бумагами. — Виктор Павлович на месте? — спросила тут же, как только услышала любезный тонкий голосок секретарши. Та, растерявшись, сначала подтвердила, но сразу спохватилась и затараторила, что Пчёлкин, мол, очень занят, но Вера слушать не стала: вызов сбросила сразу. Она выудила из прозрачного файла несколько бумаг: собственные фотографии, старый российский паспорт и распечатку светской хроники “Космо” за ноябрь девяносто седьмого — Герман по её распоряжению достал, — копию свидетельства о заключении брака. Сунула их скопом в прямоугольную дамскую сумочку. Больше ничего искать не стала: этого должно хватить, чтобы Пчёлкин воспринял её всерьёз. До офиса “СтройИнвеста” было рукой подать — даже не пришлось вызванивать водителя, чтобы нанести визит в бывшую отцовскую компанию: дошла пешком по пахнущему дождём центру Москвы. Секретаршу Пчёлкин поленился сменить: всё та же блондинка, которая работала на отца, без энтузиазма на хорошенькой мордашке раскладывала за компьютером виртуальные карты. Или это была другая, но как две капли воды похожая на ту, которую смутно помнила Вера? Интерес, впрочем, подскочившая из офисного кресла секретарша вызывала у Веры микроскопический; равно как и её же сумбуные возражения, которыми она принялась сыпать, заметив, что Вера твёрдо печатает шаг к дверям кабинета Пчёлкина. — К Виктору Павловичу нельзя, — схватилась за ручку она, привалившись спиной к двери: решила, по всему, преградить Вере путь аж собственной грудью. Вера, глубоко вздохнув, с досадой цокнула языком и стянула с носа закрывавшие половину лица солнечные очки, которые всё же нацепила в пасмурный день перед визитом в старый отцовский офис: если это и впрямь та самая блондинка, то эффект это должно произвести; ну, а если нет — что ж, придётся колотиться в дверь кабинета Пчёлкина ногами. Но секретарша, на мгновение оторопев, вытянулась лицом и побледнела, пошатнувшись на высоких каблуках. Зажала раскрывшийся рот и сквозь пальцы еле слышно выдохнула: — Вера Леонидовна… Вера кивнула, поджав губы, и дёрнула на себя дверь, которую рукой, ослабевшей от удивления и мелькнувшего в глазах страха, так и не смогла удержать секретарша. Пчёлкин, развалившийся в кожаном кресле с высокой спинкой, повернулся к дверному проёму лицом и тут же всем телом напрягся, подавшись вперёд. Его рука, которой он держал за колено восседавшую на столе блондинку, тут же отдёрнулась и сжалась в кулак. Пчёлкин Веру узнал, конечно, сразу и от недовольства тихо стукнул по дереву — всё той же кистью, что секунду назад намеревалась скользнуть под подол юбки. — Помешала? Извиняться не буду, — пропела Вера, поймав брошенный из-за плеча оценивающий взгляд блондинки. По лицу, идеально гладкому, как надутый воздушный шар, и правильному, можно было дать ей и двадцать пять, и сорок лет одновременно; а дело всё было в больших и глубоко посаженных серых глазах, цепко ухвативших Верину фигуру сразу и целиком. Хищный взгляд ощупывал так нагло, что впору было прикрываться руками, пока эта блондинка с видом прожжённого воротилы замеряла уровень исходящей от незваной гостьи опасности. Брови её подпрыгнули. Но об изумлении, которое, казалось, вызвало в ней Верино хамское появление, приходилось только догадываться по блеснувшей в глазах едва уловимой искорке: на холёном лбу так и не пролегло ни единой морщинки. Должно быть, отсутствие печати возраста на лице — всего-навсего заслуга умелых косметологов и их уколов. С кошачьей грацией и невозмутимостью она соскользнула с края стола и выпрямилась, опустив руку на спинку кресла мрачно молчавшего Пчёлкина. Немигающий Верин взгляд, прикованный к блондинке, ни капли ту не смущал — наоборот: казалось, только раззадоривал, только подначивал двигаться ещё плавней и гибче, и в плавности этой крылась какая-то смертельная угроза — так рассекает водную гладь острый треугольник акульего плавника. — У вас назначена встреча? — прозвучал вежливый вопрос из выкрашенных алой помадой уст; сам Пчёлкин, при этом, так, кажется, и собирался хранить гробовое молчание: правда, за него красноречиво говорил гипнотизировавший Веру взгляд свинцовых радужек. Вера широко улыбнулась. Прошла вглубь кабинета и, по-хозяйски не требуя разрешения, уселась в кресло. — У меня исключительное право на незапланированные встречи с Виктором Павловичем, — приторно-сладким голоском ответила она, переведя глаза с собеседницы на окаменевшего Пчёлкина. — А вы, простите..? — Кира Анатольевна. — Блондинка оперлась рукой на стол и, перегнувшись через него, протянула Вере вторую ладонь. Но та только коротко кивнула, дёрнув губами в наигранной улыбке. — Пресс-секретарь и… — О, — Вера деланно изумилась, многозначительно посмотрев сначала на открывшуюся взгляду ложбинку между пышными грудями в глубоком декольте, а потом и на Пчёлкина. — Вижу, вы многопрофильный специалист. Что ж, тогда я, считайте, по вашей части. Ева, — она снова красноречиво глянула на протянутую руку и вскинула брови. — Ева Свенссон. Острые красные когти Киры Анатольевны (ладонь после непринятого рукопожатия она вернула на прежнее место — над головой Пчёлкина) вдруг впились в глянцевую кожу кресла, а уголки губ, маникюру в тон, опустились: всякий намёк на приветливую вежливость испарился с лица. Она слегка отвела подбородок в сторону, и Вере показалось, что даже принюхалась: заметно дрогнули её тонкие ноздри. Вера лёгким движением вытащила из сумки шуршащие бумаги и положила их себе на колени. Кира машинально подалась вперёд: хотела разглядеть, что принесла Вера — но помешал стол, под который та спрятала до поры до времени документы. — Кира, выйди, — твёрдо приказал Пчёлкин и грозовой тучей — сходства придавала наглухо чёрная рубашка — навис над столом, упираясь в дерево локтями: на предплечьях по закатанными рукавами, казалось, выступили от напряжения вены. — Ты не считаешь, что тут необходима моя компетенция… — начала было противиться Кира, но Пчёлкин дёрнул головой. — Это тебя не касается. Когтистая рука отпустила спинку кресла. Кира мазнула по Вере коротким взглядом с головы до пояса — она бы и носочки туфель рассмотрела и пришла бы по итогам исследования Вериной обуви к каким-нибудь важным для себя выводам, да только снова помешал стол — и, проходя мимо, чуть заметно вытянула шею, чтобы всё-таки заглянуть в бумаги хотя бы краем глаза. Вера проводила её взглядом до самой двери и тихо хмыкнула своим мыслям. — Зря прогнал. Совет пресс-секретаря тебе наверняка пригодится. — Ворох листов приземлился на стол перед Пчёлкиным. Он одним пальцем придвинул к себе брошенные Верой бумаги, безразлично скользнув по ним глазами: ничего нового для себя найти он там не мог и не нашёл. — Чего пришла-то? — снова подняв к ней лицо, проронил он сдавленно. — Соседку по лестничной клетке перепугала. Звонила мне щас, говорит, припёрлась какая-то фря с чемоданом… — Пчёлкин широко осклабился, имитируя непоколебимое спокойствие, но Вера ясно видела по никуда не пропадавшей сосредоточенности в глазах: он всё так же насторожен. Всё так же ждёт её выпада. Значит, та старуха высунулась из-за двери, пока Вера заталкивала в квартиру чемодан, не просто так: блюла общественный порядок. Или просто наушничала Пчёлкину: судя по Тане, на женщин в возрасте он производить впечатление ещё как умел. Но Вера лишние размышления тут же отмела в сторону: — Я знаю про Надю. Улыбка с лица Пчёлкина не исчезла, он только один раз медленно моргнул и спрятал зубы. — А я говорил Тане, что уволю, если она ещё раз… — Я поеду с ней, — не позволив ему закончить, категорично припечатал Вера. — И Таню ты не уволишь. Она рассказала, что мой ребёнок может быть смертельно болен. Даже ты не такой моральный урод, чтобы её за это наказывать. Вере претило охватившее её внезапно пустое волнение: зубы до скрежета сжались, а повлажневшие пальцы терзали шершавый шов на изнанке подола. Она медленно и глубоко вздохнула, усилием воли заставив все мышцы тела расслабиться. — Даже так, — задумчиво протянул Пчёлкин вполголоса и смерил Веру тяжёлым взглядом. — А это посадочный талон и экскурсионный маршрут? — ногтем большого пальца подтолкнул он к Вере бумаги. — Это, Пчёлкин, то, что окажется достоянием общественности, если ты вздумаешь мне помешать, — не спуская с губ ехидной полу-улыбки, пояснила Вера. — Вкупе с моим интервью. Ты же этого боялся? Уж не переживай, я найду место, где меня станут слушать. Надо будет — листовки по всему городу развешу, — она выудила из стопки распечатку заметки о свадьбе под фотографией, на которой запечатлённая в подвенечном платье Вера держалась за локоть Пчёлкина. — В красках распишу, как кандидат в депутаты Государственной Думы отбирал у меня новорождённого ребёнка, чтобы потом воспитывать его вместе с женой собственного друга. Такой вот, — она замолкла, неодобрительно поцокав языком, — этот кандидат блюститель семейных ценностей. Наверное, его пресс-секретарь посоветовала бы ему не допускать подобных утечек накануне выборов? Хочешь, позовём её обратно? Выслушаем мнение профессионала, — Вера кивнула на дверь, иронично вскинув бровь. Пчёлкин скрестил пальцы домиком возле губ, на мгновение прикрыв глаза, а потом слабо ухмыльнулся. — А говорила, что об этом даже не думала, — удручённо покачал он головой, придвинув к себе копию заметки с их свадебным снимком. Поизучал пару секунд, улыбнувшись своим мыслям, и мигом посерьёзнел: — Не думаешь, что очередное потрясение Надьке сейчас вообще ни к чему? Что на этот раз с ней случится, если вдруг к ней мать заявится из ниоткуда, как чёрт из табакерки? Ты и так уже… Пчёлкин осёкся и зажал веки пальцами. Вера, опустив глаза к своим запястьям, задумчиво пошевелила губами. — Я не собираюсь ей ни о чём рассказывать, — вернула к нему потухший, но упрямый взгляд. — Пока что. Я знаю немецкий. И поэтому поеду с ними как переводчик. Пчёлкин откинулся на спинку кресла. Его раздавшийся внезапно слишком весёлый гогот отскочил от голых стен кабинета. — Ещё немного, и я реально решу, что ты это всё подстроила, — губы вытянулись в широкой улыбке. — Хер его знает как, но точно — ты. Так всё стройно выходит, загляденье. И немецкий-то ты знаешь, и всё придумала уже… А если в Израиль поедем? Таки найдётся еврейская бабушка? Вера шумно втянула носом воздух и прикрыла глаза, ощутив поднявшуюся волну раздражения. Но поддаваться закипающему гневу нельзя; нельзя позволить злости затуманить голову, нельзя снова свести диалог к колкому обмену любезностями: тогда он лишится всякого конструктива. А Вере, в конце концов, нужно было добиться конкретной цели. Она подумала о смотревших на неё внимательно и пугливо больших карих глазах, о прижатой к маленькому сердечку долгожданной кукле в коробке раза в два больше Надиной головы и даже больше самой Нади, когда той было два месяца; о мелькнувшей на круглощёком детском личике надежде после Вериного обещания, что мама скоро вернётся; и помешавшая было трезво рассуждать злоба начала затухать, как почерневший уголёк: вот она — цель, ради которой Вера пришла сюда. Пришла не просто так, пришла не отвести душу — ей давно это было не нужно, — а пришла разговаривать с человеком, которого во век бы больше не хотела перед собой видеть, но ради дочери и не на то была готова. — Тебе самому не смешно, Пчёлкин? — глянула на него утомлённо из-под полуопущенных ресниц. — Какого чёрта ты вообще отправляешь её одну? Что, без тебя тут лишней пары миллионов недосчитаются? Или за какую там сумму ты готов плюнуть на её жизнь? Сидишь тут, — она поморщилась, брезгливо вздёрнув верхнюю губу, — и лапаешь секретарш, как ни в чём ни бывало… — Замолчи. — Пчёлкин громко стукнул по столу кулаком, и на пол скатилась металлическая ручка, глухо звякнув об ковёр. Вера едва не вздрогнула, осёкшись, и скрипнула зубами, злобно хмыкнув в ответ на его рявканье. Пчёлкин встал, закрывая лицо обеими ладонями. смял кожу щёк, а потом прижал концы сложенных, словно в молитве, пальцев к губам и уставился в на четверть скрытое белыми пластиковыми жалюзи окно. — Не отправляю я её одну, не неси чушь. Их встретят Фил с женой, он там на реабилитации, через них я к спецу этому и пробился. Фил всех своих врачей на уши поставил, чтоб Надьку в эту клинику как можно быстрее взяли. Да и она их обоих знает, а мне Фил — брат. Я ему как себе доверяю, — Пчёлкин через плечо покосился на затихшую Веру. — Сам приеду через несколько дней. Обещал ей “Диснейленд”, — он горько усмехнулся, тряхнув головой. — Она рада до чёртиков. Он подкрутил жалюзи, сунул руки в карманы брюк, зависнув в молчании и вглядываясь в капли дождя, чертившие на стекле мокрые дорожки. Вера зарылась пальцами в волосы, откидывая голову назад. — Её нельзя оставлять одну, Пчёлкин. Ей пять. Чужая страна, чужие люди. Больница, врачи… чёрт знает, что они делать с ней будут. Она… она же испугается, — голос дрогнул: Вера сама невольно ощутила в носу свербящий запах йода и поёжилась от страха. — Ты ей тоже чужая, — хрипло отозвался он, как будто нарочно не отрывая глаз от бегущих вниз струек дождя. Вера мрачно посмотрела на его профиль, резко очерченный льющимся из окна рассеянным светом. Губы у неё упрямо сжались: с чем тут спорить? Чужая, да: она была для дочери чужая. Прав Пчёлкин, Вера прекрасно это понимала. Но Надя-то не была ей чужой, это Ольге она была чужой, Филу этому — тоже была чужой, Тане, в конце концов, при всех её заслугах, Надя тоже была чужой. Но у Веры-то никого роднее в жизни не было; пусть Надя кем угодно её считает, только Верина цель не в том состояла, чтобы всеми правдами и неправдами добиться её расположения; Верина цель — сделать всё, чтобы дочь защитить. От всего — даже от собственных страхов. Тягостное молчание растянулось на несколько невыносимо длинных минут. Вера твёрдо решила: никуда не уйдёт из этого кабинета, пока своего не добьётся. До утра, вернее, не уйдёт: потому что утром она всё равно полетит в Германию, хочет того Пчёлкин или нет. Всё равно никак не сможет помешать. — Езжай, — вдруг тихо проронил Пчёлкин, а взгляд всё так же к окну остался прикованным. Но Вера заметила, что плечи у него чуть ссутулились. — Переводчика обещали предоставить в клинике, но… пускай так. Большего ей было и не нужно: то, зачем пришла — согласие Пчёлкина не мешать ей поехать вместе с дочерью, чтобы ненароком их конфликт Надю не задел — Вера получила, а повисшую между ними недосказанность легче было проигнорировать. Вера поднялась, чтобы уйти, но Пчёлкин, через плечо обернувшись к ней лицом, внезапно снова подал голос: — А французский? — Что? — переспросила, нахмурившись от непонимания. Машинально поправила ручку сумки на плече, прикидывая, к чему бы ей понадобился французский в Берлине. — Ну, французский-то знаешь? — повторил Пчёлкин, криво улыбнувшись. — “Диснейленд”-то в Париже. Чё мне лишний раз переводчику платить? Вера прищурилась. Это что же, выходит, приглашение от него такое завуалированное? Она пробежалась взглядом по его фигуре от просиявшего радостью лица к носкам начищенных туфель, блестевших аж ярче этой его наглой до невозможности и широкой улыбки. — Английского хватит, — буркнула она, сохраняя равнодушие. Однако тёплое, отдалённо напоминавшее ликование, чувство, грозившее отразиться уже на её собственном лице, сдержала с трудом. Каждая секунда возле дочери после долгих лет порознь казалась Вере с боем вырванной у судьбы удачей; и раз Пчёлкин — если он, конечно, не издевался сейчас — правда думал, что она и в Париж с Надей должна отправиться… Пчёлкин понимающе мыкнул и кивнул на принесённые Верой листы. — Бумажки свои только не забудь. — Оставь себе. Это копии. И далеко не всего, что у меня есть. — Даже так… Пчёлкин то ли фыркнул, то ли прыснул от смеха, мотнув головой, и упал в кресло, принявшись рассматривать листы на вытянутой перед собой руке. — А фотка даже неплохая, — одобрительно цокнул он языком, прищурившись. — Можно в рамку и на стену. Да, Вер? — Как напоминание о худшем дне моей жизни, — во взгляде, котором она одарила его в ответ, не было ничего, кроме ледяного безразличия: ни злости, ни горечи, ни даже обиды; но Пчёлкин всё равно помрачнел и отбросил листок обратно на стол. Она выдержала паузу, напоследок обведя глазами отцовский кабинет, который уже совсем забыл своего бывшего хозяина — даже стены Пчёлкин перекрасил; и, подавив горький вздох, Вера развернулась на каблуках. — Если это рак, — остановившись у двери, Вера судорожно выдохнула, до боли сцепила пальцы на ручке и лбом уткнулась в холодное лакированное дерево, жмуря глаза до пляшущих перед взором белых мушек. — Если она умрёт, если ты отнял у меня даже эти пять лет с ней… — Вера сглотнула, обернувшись на молча уставившегося ей в спину Пчёлкина. — Я сама тебя убью, слышишь? Убью. Он скривился и, отвернувшись в сторону, потёр ладонью заднюю сторону шеи. Не ответил; только спрятал глаза. Вера вышла в приёмную. Хищная блондинка — или, как та уже представилась, Кира Анатольевна — выпрямилась, оторвавшись от стола секретарши: две светловолосые головы, почти столкнувшись лбами, шушукались о чём-то вполголоса до Вериного появления. Секретарша кинула на Веру косой взгляд и, крутанувшись на кресле, спешно уткнулась в экран компьютера. Вера, не обращая на них внимания, зашагала к выходу. — Вера Леонидовна, я вас провожу, — послышался за спиной голос пчёлкинской подручной, не гнушавшейся присесть между делом на стол к начальству (или, что тоже очень вероятно, ещё куда-нибудь). Но зато своё настоящее имя, сорвавшееся с ярко накрашенных губ, Вера мимо ушей не смогла бы пропустить, даже если бы очень хотела: она специально же ведь так нарочито уважительно и громко назвала её не Евой, как та представилась совсем недавно, а Верой — и даже Леонидовной. Значит, чего-то эта Кира Анатольевна хотела — и, значит, придётся постараться, чтобы она отвязалась. Вера раздражённо выдохнула, толкая вперёд тяжёлую деревянную дверь. — Вы обознались, — не оборачиваясь, отмахнулась она, на ходу надевая тёмные очки. — Выход найду сама. Но не прекратившийся звонкий цокот каблуков позади заставил напрячься. Кира нагнала её на лестнице, молча спустившись за Верой в холл и повелительно кивнув охране, недавно пропустившей Веру внутрь: всего-то и стóило только сказать, что она здесь по поручению Корфа, и никому даже в голову не пришло остановиться посланницу важного до жути партнёра Виктора Павловича — за такой косяк и тёплого места можно лишиться. Вера понадеялась оторваться от преследовательницы на улице (вот уж и правда: акула — плавника только не хватает и пасти из двух рядов острых клыков); но, когда всё-таки выскочила наружу, с досадой ощутила, как на локте аккуратно сжались чужие пальцы. — Вера Леонидовна, мы с вами совсем не с того начали, — с фальшивой любезностью пропела Кира, разглядывая собственное отражение в непроницаемо-чёрных стёклах, заслонявших Верины глаза. — Лично я предпочитаю заводить союзников, а не… Недоброжелателей. Особенно если они приходят не с самыми благими намерениями. Она протянула Вере ладонь для рукопожатия. как сделала это в кабинете получасом раньше — но теперь не было ни лишних преград между ними, ни Пчёлкина, пытавшегося контролировать ситуацию, рядом. Только она, Вера, и Кира, которая — всякие сомнения в этом Веру покинули — приказы Пчёлкина в расчёт особенно не брала и за его спиной могла действовать так, как сама считала нужным: вопрос тут только в том, что именно пресс-секретарша Пчёлкина считала нужным — и для себя, и для Пчёлкина. Нет, кажется, первое впечатление Веру обмануло: дамочка эта точно была способна на нечто большее, чем удовлетворение низменных потребностей начальника (или кому там угождают пиарщики и проститутки — клиентам?). Вера заколебалась, рассматривая полную уверенности улыбку на кроваво-алых губах, под которыми обнажились маленькие и острые жемчужные клыки. — Кажется, вы рациональный человек, Кира Анатольевна, — подытожила Вера и благосклонно прищурилась. — Это, в самом деле, может мне пригодиться. Кира сомкнула растянутые губы, и клыки спрятались: предложенное Вере рукопожатие как будто стало самую малость не таким угрожающим. — И договороспособный, — добавила она, окончательно стерев с лица улыбку. — Имейте это в виду. Моя задача — привести кандидата к победе. Её цена меня интересует в последнюю очередь. Вера смерила её пристальным взглядом и слабо кивнула, сжав в кулак ладонь в кармане шуршащего плаща. — Потому что эту цену в конечном итоге платить не вам? — ухмыльнувшись, она сделала короткий шаг ближе к Кире. — Это уже вне сферы моей профессиональной ответственности. — Безучастность её голоса подтверждала слова. — Меня нанимают, чтобы я принесла в зубах победу. Я предпочитаю этим и ограничиваться. Вера на мгновенье отвернулась, как будто искала вокруг себя какое-то решение, и тряхнула головой. — Знаете, Кира Анатольевна, — она всё-таки достала из кармана руку, сжав в пальцах Кирину тонкую ладонь. — Мы с вами и правда не с того начали. Кира уставилась на Веру чуть исподлобья, ответив на рукопожатие многообещающей улыбкой, и Вера, сухо дёрнув в ответ кончиками губ, по расчётливости в серых глазах убедилась: Кира могла стать для Веры хорошим союзником, хладнокровным союзником — таким, решения которого просчитать легко, потому что предельно ясна конечная цель и главный интерес. Шагая под накрапывающим мелким дождём, Вера думала, как все эти годы справедливо полагала: в конце концов пять лет в разлуке с дочерью — в долгой разлуке, мучительной, но вынужденной — не будут стоить целой жизни, которую они проведут потом вместе; и вот годы эти кончились, но безграничного счастья всё равно на горизонте не видно. Теперь, напротив, могло случиться так, что не будет у них никакой жизни вместе, а даже те крупицы, что им останутся, отравит смертельная болезнь. И получится тогда, что Вера просчиталась. Не на то поставила. Только упустила время, безвозвратно потеряла драгоценные годы… Может, Вера просто позволила себе на миг поддаться панике — хотя нет для этого поводов? Может, всё не так страшно: Таня ведь слова врача передала, что опухоль с высокой вероятностью могла оказаться доброкачественной… Но что, если в самом деле сбудутся худшие опасения? Что, если Таня криво пересказала суть заключений медиков; или если сами они просто не решились раньше времени лишать пациентов надежды? Не могло всё так повернуться. Не с ней, не так. Надя этого не заслужила, и Вера — тоже. Разве что Пчёлкин: тот — да, заслуживал, ещё и не такого даже. Но Надя-то была здесь ни при чём, а торжество вселенской справедливости в наказание Пчёлкину за грехи Веру мало волновало. И особенно сейчас, когда на кону стояла жизнь дочери. За эту жизнь ей и предстояло теперь бороться; а с кем бороться — чёрт его знает, да Вере и всё равно было. Хоть с судьбой, хоть с Богом, а хоть и с Пчёлкиным — она всё готова была сделать, чтобы выцарапать дочь из чьих угодно лап, пусть даже это стальная хватка смерти. Раз приговора ещё никакого не было, значит, и шансы на победу у неё есть, и надежда, и вообще — уныние Наде точно никак не поможет. В тягостных раздумьях Вера, уже не обращавшая внимания на ставшие влажными от дождя волосы, вошла, наконец, в пахнущую пыльным безвременьем квартиру на Дегтярном. Рассчитывала кануть в высокую — трёхметровую, если мерить от пола до потолка — тишину комнат дореволюционного особнячка в четыре этажа, но вздрогнула: из глубины столовой внезапно прозвучал мужской голос: — А объект неплохой, — одобрительно причмокнул Герман, криво ухмыльнувшись уголком резко очерченных губ. — Навести лоска, и быстро уйдёт за хорошие деньги какому-нибудь любителю старины и… — он брезгливо скривился, глянув на потолок, — плесени. Вера с досадой вздохнула, выпуская из рук сумку прямо на пыльный пол, и прошагала вглубь квартиры. Уселась на кожаный и неуютный диван, окидывая недовольным взглядом замершего в расслабленной позе незваного гостя — хотя, по большому-то счёту, незваным гостем и здесь, и в городе, и в стране чувствовала себя сама. — Хотя я, признаться, совсем не понимаю прелести жить, как в позапрошлом веке, — продолжил он, словно специально не замечая, что Вера к пустым разговорам не расположена. — Тесно, неуютно, планировки идиотские. Тачку некуда приткнуть. Если меня спрашивать — так в отеле куда приятней. Вера, протерев рукавом кожаную обивку, устало откинула затылок на подголовник. — Твои отели у меня уже вот здесь, — она чиркнула ребром ладони по горлу. — А это хоть… дом, какой-никакой. Герман скептично фыркнул и побарабанил пальцам по столу, тут же гадливо отдёрнув руку: кончики пальцев посерели от налипшей пыли. Вера подумала, что от тревоги сегодня вряд ли легко заснёт, а с необходимыми до вылета делами разберётся быстро — значит, получится себя занять какой-никакой уборкой. Так и мысли хоть немного в порядок придут, пока руки работают. — Дело твоё, — равнодушно пожал Герман плечами, отрывая Веру от размышлений. — Но дверь всё-таки лучше запирать на ключ. Вера нахмурилась. Выбегала из квартиры впопыхах, запереть дверь по приклеившейся от отельной жизни привычке и не подумала: новость о Наде спутала все мысли. — Не помню, чтобы я отчитывалась тебе о своём местоположении, — буркнула она вместо ответа, скидывая туфли. — Да и вообще — кому-нибудь. Кроме Пчёлкина. Пчёлкин теперь знал, где Вера обретается — помимо её, правда, воли. Герман только быстро сощурил карий глаз, но Верин упрёк проигнорировал. Раскрыл чёрную папку из тиснёной кожи и, сделав вид, что погрузился в чтение бумаг, задумчиво протянул: — Я к тебе по делу, — он удовлетворённо кивнул своим собственным мыслям. — Нашему общему, между прочим. Вопрос с миноритариями закрыт. К кому обращаться, если вдруг птичка им напоёт про вероятность дефолта, они в курсе. Вера потёрла переносицу. Видеть сейчас не хотелось никого, а в особенности — Германа, чья предприимчивость и деловитая спесь хуже назойливо жужжащих мух заполняли собой непроветренное пространство, и душно становилось от этого ужасно. Вере показалось на миг, что кислород в комнате кончился. Из отеля, в котором Вера размещалась до этого, нужно было уйти тихо и самой: просто собрать чемодан и выскользнуть через чёрный служебный ход, поймать такси — уж в центре Москвы это совсем теперь не проблема. А она, не желая лишней нервотрёпки, поехала в квартиру с водителем, которого, конечно, Герман к ней и приставил по возвращении в Россию. Ну, конечно, после этого найти её не составляло для него никакого труда. — Замечательно, — на выдохе произнесла она, желая только одного: отделаться поскорее и от него, и от всех проблем, что он с собой притащил. Герман вцепился в её лицо пристальным взглядом. — Можно переходить к следующему этапу, — с холодцом в чуть гнусавом голосе продолжил он. — Хоть завтра сделку подписываем. Он на крючке… Вера мотнула подбородком, чуть прикрыв веки. — Притормози пока, — прервала она, отдав короткий приказ. — Мне нужно улететь на… — Вера возвела глаза к потолку, отсчитывая в уме даты. Но быстро сдалась: — Не знаю, на сколько. Жди, пока позвоню. Герман раздражённо двинул в сторону челюстью. — Я всё подготовил к твоему приезду. Осталось только… — Всё это, — Вера замысловато взмахнула ладонью, — откладывается на неопределённый срок. Обстоятельства непреодолимой силы. Вопросы неуместны. — Не говори, что снова воспылала любовью к бывшему мужу, — он резко захлопнул папку. — Столько работы псу под хвост. Вера пронзила его ожесточившимся в секунду взглядом. — Я сказала: притормози, — голосом, ставшим на тон ниже, отчеканила она. — Завтра я улетаю. Когда вернусь — сама дам тебе знать, что делать дальше, — она помолчала секунду, поджав нижнюю губу. — И делать ли. Твоя задача — выполнять мои требования. На текущий момент я их озвучила. Герман, выдержав её тяжёлый взгляд, медленно кивнул, то ли признавая Верину власть и своё поражение в короткой перепалке, то ли собственную неуместную фривольность, с которой принялся оспаривать приказ. — Не смею возразить, — с нарочитой манерностью он склонил перед Верой голову и прижал папку к груди. Но белые пятна на костяшках пальцев, которыми он вцепился в кожаную обложку, от Вериных глаз не укрылись: Герман злился — но виду не подавал. Она равнодушно наблюдала, как он поднялся и, едва сдержавшись от брезгливой гримасы, вновь окинул взглядом небольшую кухню-столовую. — И да: мне нужен билет на завтрашний рейс до Берлина, — бросила Вера в удаляющуюся спину неброского, но наверняка вопиюще дорогого пиджака. Она привычным жестом распахнула отливавшую металлическим блеском раскладушку. — Детали пришлю эсэмэской. Он остановился и покладисто кивнул, оглянувшись через плечо. Вера не смотрела, как Герман аккуратно закрыл за собой дверь, только уловила краем уха тихое шуршание. Невидящим взором уставилась в окно, прижав крепко сжатый кулак к губам. Людей для работы отец подбирать умел; угадал он когда-то и с Германом, определив ему роль фактического распорядителя оставленным Вере заграницей наследством. Толковый управленец, он, помимо деловых качеств, пригодившихся в ведении бизнеса, обладал умением уж точно не менее важным — беспрекословно и, что ещё ценнее, быстро исполнять приказы. Податливый и чувствительный рычаг, штурвал, а не человек — вот кем он был. И когда Вера, оставшись в одиночестве за тысячи километров от родного дома, потеряла над своей жизнью всякий контроль — именно Герман оказался рулём аварийного управления, который Вера нащупала почти вслепую и с помощью которого вышла-таки из крутого пике: он методично, шаг за шагом, помогал вникнуть в управление оставленной отцом недвижимостью и небольшой сетью кафе. Через непримечательные едальни при жизни отца шёл непрерывный поток нелегально заработанных в России денег, становившихся законным доходом принадлежавшего Вере юрлица и оседавших в итоге на европейских счетах благонадёжных банков; но, оказавшись за границей, Вера, по прикидкам отца, должна была доходный на бумагах бизнес выгодно продать за ненужностью и неумением с ним управляться. Вера бы отнюдь тогда не бедствовала: осталась бы при внушительном количестве объектов коммерческой и жилой недвижимости, жила бы на доход от их аренды и жирные проценты, капавшие на хранившиеся в банках сбережения. Только Вера сошла бы с ума от боли, которая осталась с ней после предательства Пчёлкина, и никуда не испарившегося чувства полной неприкаянности. Она предложение о продаже ресторанного бизнеса, с которым Герман пришёл к ней, отложила в долгий ящик ещё даже до появления Пчёлкина, внимательно выслушав предостережение Германа о том, что без тянущихся из России приличных сумм для отмывания бизнес этот в лучшем случае провалится до самоокупаемости. И, как показало время, поступила совершенно правильно: в попытке доказать и отцу, ничего от неё не ждавшему, и себе, столько раз оступившейся, и Пчёлкину, решившему, что с ней можно так играючи разделаться, Вера в дело нырнула с головой, справедливо решив, что самоокупаемость звучит, по крайней мере, как обещание отсутствия значимых потерь. А что ещё ей было нужно? Научиться не терять — уже неплохо. Для начала. Она тогда не только себе дала шанс, но и Герману — он тоже в процессе совместной работы превзошёл собственные ожидания: дело со временем пошло куда лучше, чем осторожно предсказанная им “самоокупаемость”. Вера, оторвавшись от размышлений, кинула утомлённый взгляд на сиротливо брошенный в прихожей чемодан. Разбирать его, похоже, не придётся.***
Проявил ли Герман чудеса исполнительности, или так уж удачно совпало, но два места в бизнес-классе “Люфтганзы” удалось выкупить рядом с уже приобретёнными местами Тани и Нади — всего лишь через проход. Вера нетерпеливо вышагивала из стороны в сторону вдоль стеклянной стены, за которой простирался в бесконечную даль изрезанный белой разметкой асфальт взлётных полос. Тревога внутри разрасталась сосущим под ложечкой вакуумом, а минуты ожидания и стремительно бежали, и медленно тянулись одновременно. Наконец, в проёме разъехавшихся в стороны автоматических дверей вип-зала показались Пчёлкин с Надей на руках; за ними пыталась успеть, поспешно перебирая не привыкшими к быстрому шагу ногами, Таня. Вера про себя облегчённо выдохнула, расстегнув у горла пуговицу шёлковой блузки: накатила волна духоты. Она проглотила ставшую вязкой слюну и нацепила на лицо дежурную улыбку. Пчёлкин окинул Веру быстрым взглядом с головы до ног, но тут же вернулся глазами к Наде, обвившей его руками за шею. — Добрый день, Вера Леонидовна, — тихо поздоровалась Таня, кротко улыбнувшись, на что заметивший перемену в настроении домработницы Пчёлкин с неприязнью дёрнул ртом. Не давала ему покоя Танина преданность бывшей хозяйке, так Вера решила. Вера сама кивнула ей в ответ и заглянула в Надино лицо с доброжелательной улыбкой. — Привет, — ласково обратилась к ней звонким голосом, но детское лицо настороженно насупилось. Надя крепче стиснула короткими пальчиками ворот рубашки Пчёлкина. Он, проследив за реакцией дочери, безучастно пожал плечом и глянул на Веру из-под вскинутых бровей, всем своим видом демонстрируя, что странно было с её стороны ожидать от Нади другой реакции. Пчёлкин оставил на виске возле розовой заколки-бантика короткий поцелуй и, опустив дочь на ноги, сам присел рядом с ней на корточки. — Таню будешь слушаться? — он опустил подбородок, заглянув в Надино лицо. — Обещай. Вера поймала себя на том, что руки помимо воли дёрнулись, едва не вцепившись острыми ногтями Пчёлкину куда-нибудь прямо в шею. Охватил естественный порыв оттащить его до дочери, встать между ними и закрыть её собой — потому что узнала этот его быстрый жест: к нему в пару всегда прилагался полный угрозы взгляд исподлобья, которым он смотрел когда-то на саму Веру. Но сейчас и следа, казалось, опасности в лице Пчёлкина не было: только скулы едва заметно напряглись от сдерживаемой улыбки, когда Надя без тени страха на лице согласно кивнула, сдвинула вбок сжатые бантиком губы и покосилась на Веру. — Только Таню, — категорично отрезала она. — Если она не будет заставлять делать всякие глупости. — Когда это она заставляла тебя делать глупости? — Пчёлкин с напускным удивлением вздёрнул брови. — Сегодня, — твёрдо ответила Надя. — Заставила есть манку. А я её не люблю. И есть больше не буду. Таня тихо фыркнула. Но Вера, ставшая молчаливым свидетелем разговора, ухмыльнулась: прекрасно в этом вопросе понимала дочь. — Будешь есть, что хочешь, пока я не приеду, — поддался на провокацию Пчёлкин, поддев острый кончик её носа. — Но только пока меня нет. — Виктор Павлович, мы же с ней не справи… — возмутилась Таня, но Пчёлкин поднял перед собой ладонь, заставив домработницу замолчать, и, прижав Надю к себе, тихо, но так, что Вера услышала, произнёс: — Я тоже скоро приеду, обещаю, — он отстранился и внимательно на неё взглянул, большим пальцем приподняв подбородок. — А чем лучше себя будешь вести — тем быстрее. Надя серьёзно кивнула, и Вера, отвернувшись в сторону, будто не в силах была больше за ними наблюдать, ощутила, как неожиданно и остро защемило в груди сердце. Может, выбор, который она совершила пять лет назад, всё-таки оказался неверным?.. Реши Вера иначе, и не было бы этих пяти лет, даже — кто знает, как всё повернулось бы — необходимости ехать в Германию могло не возникнуть. Может, реши Вера иначе, и была бы у неё спокойная жизнь в московском предместье и дом — полная чаша; душу бы не жгла дикая обида на Пчёлкина, поставившего ей когда-то ультиматум из двух одинаково ужасных и невыносимых вариантов, суть которых сводилась к одному — предать и дочь, и саму себя: она могла либо оказаться в его неограниченной власти вместе с дочерью, либо пожертвовать ею, отдать в его лапы одну только Надю, чтобы всеми правдами и неправдами вырвать её потом обратно и навсегда избавиться от Пчёлкина. Вера выбрала тогда второе, потому что так у них обеих оставался хоть какой-то шанс стать свободными, но второй раз за сутки её посещала шальная и неудобная мысль: быть может, прими Вера иное решение — и мир бы не перевернулся, и жизнь пошла бы своим чередом, и она сама с течением лет всё-таки смирилась бы, свыклась и со временем забыла о его подлости, если бы видела, как трепетно он обнимает дочь и как тянется к нему она, совсем не чувствуя к отцу ни страха, ни обиды — может, Вера бы избавилась тогда от собственных страхов и обид, потому что обрела бы нечто куда ценнее?.. Она, закусив губу, встретилась взглядом с молча наблюдавшей за объятиями Пчёлкина и Нади Таней, и та добродушно ей улыбнулась, как будто Вера сейчас должна была своими глазами увидеть, насколько Таня была права, когда защищала перед Верой Пчёлкина, ведь “Виктор Павлович в дочке души не чает”. — Помнишь меня? — Вера тоже чуть присела, согнув колени, и протянула Наде руку. Девочка снова настороженно прижалась к отцу, не выпуская приветливо улыбавшуюся Веру из пристального захвата тёмно-карих глаз. Он ободряюще потрепал острое плечо в розовой цветастой футболочке. — А Вера за вас будет по-немецки шпрекхать, — объяснил он, заглянув Вере в лицо. — Она немецкий знает, а мы — нет. Вот и будет тебе переводить, а ты ею будешь командовать. Договорились? Вера заискивающе улыбнулась, не найдя в Надином лице отклика на свои попытки расположить к себе дочь. На мгновение она даже удивилась тому, как странно было думать о востроносой кареглазой девочке с блестящими локонами густых волос как о собственной дочери: сколько раз уже приходилось глядеть на детей, примерных Надиных ровесников, и представлять её, свою дочь, которую видела только на парочке фотографий да помнила улыбчивым розовощёким младенцем. Представлять — и думать о ней всего-то как о фантазии, настолько же бесплотной, каким когда-то рисовалось счастливое и безоблачное будущее, в котором Вера видела бы и её первый шаг, и слышала бы первое слово, и обнимала бы, когда плачет, и читала бы на ночь сказки… Не было ни этого будущего, ни дочери: всё — одни фантазии. Только теперь перед Верой и правда стояла её живая дочь, а не чужой ребёнок, с которым Вера только сравнивала плод воображения, пытаясь придать реалистичности: вот так бы разливался румянец на пухлых щеках, а вот так — слипались бы от плача пушистые чёрные ресницы; так в уголках рта рисовались бы ямочки от широкой счастливой улыбки; а так — открывались бы во сне пухлые блестящие губы. Нет, перед ней стояла настоящая Надя, не выдуманная, стояла и смотрела на Веру маленьким, но острозубым волчонком, и такой Вера себе её никогда не представляла. Пчёлкин поднялся на ноги и предал Надину ладошку в руку Тане, взглядом и коротким кивком отзывая Веру в сторону. Она, напоследок ещё раз Наде подмигнув и всё равно не добившись благосклонности, проследовала за ним в противоположный угол вип-зала. — Я приеду через… — Пчёлкин сморщил лоб, проведя по лицу ладонью. — Постараюсь дня через три. Может, четыре. С доком я пообщался, за это время всё должно быть более-менее… — он прервался, мрачно посмотрев Вере в лицо. — Более-менее ясно, чё там и как. Вас встретят Валера с Томой, отвезут в отель, помогут, если чё вдруг надо. Первая консультация уже назначена, дальше там сама уже разберёшься: объяснят, как и что. Проблем с языком, — он невесело хмыкнул, — значит, не возникнет. — Ясно, — бросив короткий взгляд на часы, ответила она и сделала шаг, чтобы развернуться, но Пчёлкин успел схватить её за запястье и остановить. — Погоди, — бросил нетерпеливо и со свистом выдохнул. — Она… с гонором, сама видишь. Ну, в тебя, короче, — Пчёлкин криво усмехнулся, обведя её лицо ироничным взглядом. — Никаких ДНК-тестов не надо, видала, да? Гены, — он щёлкнул пальцами и стрельнул в сторону Нади глазами, с ноткой горечи ухмыльнувшись своим мыслям. — В друзья просто к ней не набивайся. Дай ей… дай к себе присмотреться, что ли. Она привыкнет, потом поладите. Вера тяжело посмотрела на Надю, утонувшую в мягком кресле и беззаботно болтавшую в воздухе ногами, и глубоко вздохнула, снова повернувшись лицом к замершему в ожидании Пчёлкину. Между его бровей пролегла тревожная морщина — глубже той, которую на этом же месте Вера видела в их последнюю встречу пять лет назад. То ли отпечаток времени, то ли — бóльшей, чем тогда, озабоченности. Пчёлкин брови всё-таки опустил, но тонкий залом, след беспокойства и страха, на коже всё равно остался — и у Веры в душе осталась такая же трещинка, которую, должно быть, сложно было спустя эти годы рассмотреть, но она сама знала абсолютно точно, где искать. И знала, что шрам не исчезнет, как ни замазывай. Нет, она бы не забыла. Ответ как будто прозвучал сейчас в голове ясно и отчётливо, словно с отточенным профессионализмом диктор зачитал, как объявление войны — тоже холодок по коже пробежал. Вера не простила бы его, не смирилась бы, не свыклась, сколько бы лет ни прошло. Всегда бы помнила, каждую секунду бы травила себе душу жгучей обидой на него и на себя, на собственную слабость. И страшнее всего, показалось Вере в этот самый момент, когда за толстым стеклом, раскинув блестящие сильные крылья, катилась, готовясь свободно взмыть в бескрайние небеса, металлическая громадина боинга — в этот самый момент ей показалось, что если бы вдруг однажды, мимолётом, походя, невольно, она бы заметила, как Надя хмурит лоб так же, как отец, или так же медленно и угрожающе опускает подбородок, или улыбается криво и насмешливо, если бы Вера невзначай это заметила, то тогда… Тогда лучше бы ей было умереть. Исчезнуть, испариться — так, чтобы Надя даже бы забыла о Верином существовании. Видит Бог, она бы сама попросила Пчёлкина это устроить, сама бы заставила его уехать вместе с дочерью, если бы хоть капля той обиды, что таилась под рёбрами, грозила бы выплеснуться ядовитой кислотой на дочь. Выбор был верным, единственно верным. Другого пути у Веры не было, а все болезненные мысли, все тревожные переживания — просто страх перед будущим, просто отголоски её прошлой, въевшейся под кожу безвольности и неспособности управлять своей жизнью. Но трещина-то всё равно была, хоть и подзатянулась со временем. Трещина саднила, давала о себе знать, если задеть ненароком, и поэтому Вере вдруг захотелось сейчас что-нибудь ему такое хлёсткое сказать, чтобы выместить обиду. Тогда ведь она сказала, ещё как сказала, и ему было больно, очень больно — она своими глазами видела. Только разве ей самой, Вере, это помогло? И Вера промолчала, ответив ему одним только долгим и непроницаемым взглядом. — И давай, это… — он, точно не обращая внимания, как помрачнело от тяжёлых мыслей её лицо, хлопнул себя по нагрудному карману и выудил белый глянцевый прямоугольник. — На связи. Звони, говори, чё там врачи скажут. Номер свой тоже дай. — В отель позвонишь, — Вера развернулась на пятках, под мерный и решительный цокот каблуков отдаляясь от Пчёлкина. — Вер, — всё-таки позвал он тихо, и Вера, услышав в голосе знакомые бархатистые нотки, горько поморщилась. Она оглянулась с равнодушным вопросом в глазах, сунув руки в карманы брюк, как будто ждала, что сейчас он, спохватившись, выдаст новую порцию сухих инструкций: скажет, что забронировал на её имя отдельный номер, или что Таня будет докладывать ему о каждом её шаге, или что сама Вера обязана записывать на диктофон беседы с врачами — что-нибудь идиотское, раздражающее, чтобы непременно попортить Вере лишний раз кровь. Но вместо этого она поймала на себе его взгляд, окружённый тонкой паутинкой первых морщин. Взгляд чуть потерянный, мечущийся в поисках подходящих слов — и не находящий ни одного, способного пробить выросшую между ними глухую стену. Когда-то он нашёл слова, которые заставили Веру треснуть и надломиться изнутри; но сейчас не мог подобрать ни единого, чтобы глубокая трещина снова заросла, не оставив после себя ни намёка на прошлое. Пчёлкин нервно дёрнул верхней губой, прижав кулак ко рту, будто хотел вытереть губы, и отвернулся лицом к панорамному окну: боинг вдали, рассекая острым носом сопротивлявшийся из последних сил воздух, всё-таки взлетел. Вера опустила глаза к полу, тяжело вздохнув и мрачно усмехнувшись, а затем направилась обратно к креслам — каблуки шаг печатали всё так же громко, но почему-то без прежней решимости.