Принцесса выбирает дракона

      

«СБЫВШЕЕСЯ И НЕСБЫТОЧНОЕ»

      

Счастье можно найти даже в тёмные времена,

если не забывать обращаться к свету.

Дж. К. Роулинг

             Что, если у неё совсем нет времени? Что, если на счету каждый миг, а Вера тратит бесценные секунды на косые и украдкой брошенные взгляды в сторону дочери?              Вера нервно потёрла взмокшие подушечки пальцев друг о друга и посмотрела на простирающееся за стеклом небо.              — Смотри, какие облака в окошке, — чуть нагнувшись к Наде, ткнула Вера пальцем в овальный кусок бело-голубой бесконечности по правое плечо дочери.              Надя быстро взглянула за борт самолёта, а затем с долей надменного разочарования покосилась на Веру.              — Это называется “иллюминатор”, — протянула она серьёзно, больше на Веру не глядя и мусоля пальцами блестящие волосы распластавшийся на детских коленках куклы, взиравшей на мир нарисованными и бездушными глазами. — А не “окошко”, — пропищала Надя вдобавок, передразнивая Верину заискивающую интонацию.       Вера вздёрнула бровь и тихо хмыкнула, быстро обернувшись на сидевшую через проход Таню. Они поменялись с Верой местами — по Таниной же инициативе, — но Надя, кажется, не особенно была этим довольна.       — Буду знать, — Вера кивнула, впечатлившись не то Надиным словарным запасом, не то даже тем, что та совершенно не стеснялась выражать своё недовольство, и откинулась обратно на спинку кресла.       Взгляд снова сам собой приклеился к темноволосой макушке, склонившейся над куклой. Дурные мысли голову покидать ни в какую не хотели: что, если времени правда совсем нет? Между сведённых к переносице бровей пролегла глубокая складка, и Вера сдержалась, чтобы не выпустить тяжёлый болезненный вздох, который бы несомненно услышала дочь.       Надя толком ничего не знала. Для неё главной целью внезапной поездки заграницу был, конечно, Парижский “Диснейленд”, а предшествующее ему посещение Берлинской клиники взрослые объяснили коротким и однозначным “надо”. Надя по этому поводу не капризничала: и пресловутый “Диснейленд”, похоже, в её покладистости (кажется, совсем ей не свойственной — это Вера успела понять за неполных два часа, проведённых с дочкой) сыграл далеко не последнюю роль.       От необходимости утаивать правду и придумывать нелепые объяснения Вера, казалось, ещё сильнее чувствовала пропасть между собой и Надей: нужно было налаживать контакт с дочерью, времени на это, вполне вероятно, могло совсем не остаться, а ложь и недомолвки только сжирали бы крупицы доверия и удваивали бы, утраивали, удесятеряли — и так в прогрессии — расстояние между ними. Вера и без того толком не понимала, как общаться с пятилетним ребёнком — и Надин характер задачу совсем не облегчал, — а уж в ситуации, когда нельзя никоим образом дать ей знать о своих искренних чувствах, и подавно не знала, откуда подступиться.       Надя вдруг оторвалась от куклы и бросила на Веру озадаченный взгляд, облизнув розовые губы кончиком языка.       — Я тебя узна-ала, — вкрадчиво произнесла она, рассматривая Веру глазами, превратившимися в узкие, подозревающие нечто очень нехорошее, щёлки.       — Да? — улыбнулась Вера, изобразив на лице притворно вежливый интерес.       Надя закивала болванчиком.       — Это из-за тебя бабушка умерла.       И снова одарила Веру взглядом дикого волчонка, по-отцовски почти прижав подбородок к ключице. Вера, у которой точно почву из-под ног выбили — даром, что и так в сотнях метров над поверхностью земли находились, — неловко растянула уголки губ и отрицательно замотала головой.       — Всё не так…       Надя, не дав ей даже шанса оправдаться, с силой ткнула Вере в живот куклу, возвращая подарок, и та охнула: от боли — не только физической — и неожиданности.       — Забери, — категорично скомандовала Надя. Вера не без горькой иронии уловила в детском звонком голоске уже не пчёлкинские, а свои собственные интонации.       Она машинально сжала пальцы на неестественно осиной пластмассовой талии и удручённо уставилась в затылок отвернувшейся к иллюминатору Нади.       Что она могла ей сказать? Чем возразить? Всё просто “не так”? Ей нужно было солгать открыто или просто постараться обойти неудобную правду — и тем самым отдалить, оттолкнуть дочь от себя?       Вера кожей чувствовала, что и грубое враньё, и самые искусные, самые тонкие попытки исказить правду Надя ясно распознает. И тогда Вера станет не просто чужой — она лишится всякого права на доверие.       — Надя, послушай, — Вера осторожно опустила ладонь на по-цыплячьи хрупкое плечико. — Так случается. Может быть, я виновата, я это признаю, я хочу попросить за это у тебя прощение. Но… — дочь повернула к Вере лицо, глядя всё ещё недоверчиво и сердито, но на дне тёмных радужек Вера с надеждой заметила проблеск интереса. Склонившись к ней ближе, Вера потупила глаза, рассматривая собственные сцепленные в замок от нервозности пальцы, и перешла на полушёпот: — но я не хотела, чтобы так вышло. Так бывает, что ты оказываешься виноват в том, чего совсем не хотел. Твоя бабушка, она… Я не хотела, чтобы ей стало плохо. Я пыталась ей помочь. И она не должна была… — Вера тяжко вздохнула, подняв к Надиному лицу помрачневший взгляд. — Не должна была умереть. Тебе теперь больно, я понимаю. Я тоже была маленькой, когда у меня погибла мама. Я знаю, как потом… как пусто потом. Но если ты попробуешь понять и меня… Попробуешь понять, что я не хотела никому причинять боли… Особенно тебе. Ты ведь взрослая. Взрослые понимают других взрослых. И умеют прощать.       Надя закусила губу, обнажив два квадратно-длинных резца. Вцепилась в склонённое к ней Верино лицо глазами, будто пыталась осмыслить сбивчивые объяснения и металась в раздумьях: стоит ли им верить? И ряды пушистых ресниц почти сомкнулись, спрятав от Веры пронзительно-карий взгляд. Надя оценивала, примерялась. Пыталась Веру прощупать и проверить на вшивость.       — Се ля ви, — гордо продекламировала она, вздёрнув подбородок.       Вера непонимающе нахмурилась.       — Что?              Надя склонила голову вбок, от чего ещё больше стала походить на крохотного, неоперившегося цыплёнка.              — Это по-французски. Значит, ты не знаешь французского, да?              — Не знаю, — Вера не стала ни лгать, ни уточнять, что уж на перевод расхожего выражения-то, уж конечно, её познаний в языке Бодлера и Гюго хватило бы. Не стала потому, что Надя этим своим умозаключением, кажется, горда была до невозможности — горда и рада тому, что, как ей казалось, насквозь Веру видела и обхитрила играючи.              Она упёрлась лопатками в мягкую спинку кресла, скрестив на груди руки и в упор уставившись на Веру. И на миг Вере показалось, что взрослая здесь совсем не она, а эта девчушка с не по годам проницательным взглядом.       — Зачем мы летим в Германию? — спросила вдруг она, совершенно неожиданно сменив тему. — Папа сказал, что свозит меня в “Диснейленд”. Но он во Франции, я знаю. туда весной Варька ездила, а потом хвасталась всё лето, аж всем надоела жутко. А мы летим в Германию. И ты знаешь не французский, а только немецкий.       — Не только, — слабо возразила Вера, понимая, что в остальном стройности логических цепочек ей не разрушить.       Надя сползла по спинке кресла ниже, поболтав обутой в сандалию ногой.       — Они не говорят мне правду, — кинула косой взгляд в сторону Тани, почти лёжа растянувшись в кресле.       Вера оперлась на подлокотник, подбородком уткнувшись в кулак, и с сомнением посмотрела в насторожившиеся глаза.       — Хорошо всё? — перегнувшись через проход, спросила как будто почуявшая неладное Таня. — Не замёрзла, Надюш?       Надя раздражённо запыхтела. Вера, сдержанно улыбнувшись, отрицательно помотала головой в ответ. Таня, озадаченно нахмурившись, вернулась на место, и Вера отвернулась, глянув поверх Надиной макушки на по-прежнему безмятежно проплывавшие под ними облака.       — В Берлине мы всего лишь сводим тебя к врачу. А потом поедем в “Диснейленд”, как и обещал папа.       Вера стойко выдержала Надин долгий испытывающий взгляд. Наконец, уставившись на собственные задранные коленки, она подавленным голосом спросила:       — Они думают, что со мной будет, как с бабушкой? Бабушку тоже возили в Германию.       Вера ощутила, как сами собой судорожно сжались пальцы, но успела вовремя себя одёрнуть и, прогнав всякие видимые признаки тревоги, мягко улыбнулась:       — Нет, — она потрепала мягкие волосы на макушке. — Папа переживает из-за того, что тебе стало нехорошо. Вот и всё.       Надя тихо фыркнула.       — Он всё время переживает, что со мной что-нибудь случится, — недовольно закатила она глаза. — И деда тоже. Вот так уже надоели, — Надя обеими руками схватила себя за горло, в дурашливой манере высунув изо рта блестящий кончик языка.       Вера, глупо улыбнувшись, хмыкнула.       — Мужчины, — откинула затылок на подголовник и протянула через ручку кресла куклу обратно Наде, тряхнув перед ней белобрысыми синтетическими космами и пропищав тоненьким голоском: — Никому жить спокойно не дают.       Надя неуверенно потянулась за куклой и воровато покосилась на Веру, словно бы ещё не приняв в её отношении окончательного решения. Но игрушку всё-таки забрала и, повертев перед глазами, удовлетворённо кивнула.       — С тобой можно иметь дело, — подытожила с видом заправского воротилы, и Вера, не скрывая расцвётшей на губах широкой улыбки, подумала, что уж этот-то деловой подход ей точно достался от отца.       Самолёт начал заходить на посадку, и Надя завороженно прилипла взглядом к иллюминатору.              Берлин встречал обыкновенной для своего лета пасмурью и суетливым галдежом. Первая консультация в клинике должна была состояться в самый день прилёта, и у них оставалось всего несколько часов на дорогу из аэропорта в отель. Должно быть, Пчёлкину дорогого стоило устроить так, чтобы европейская неторопливость и любовь к бюрократической волоките не помешали организовать всё настолько быстро — впрочем, деньги и не такие проблемы помогали решать. Большие деньги, водившиеся у Пчёлкина — тем более.       Ранний подъём — из Москвы вылетали, едва минуло шесть утра — неминуемо сказался на Надином настроении: в самолёте она так и не поспала, а потому уже в пахнущем новизной салоне добротно слаженного, но демократичного “Фольксвагена”, на котором их встретили друзья Пчёлкина, закапризничала, едва авто вклинилось в поток машин на широком предберлинском автобане.       Тут Вера уже успела едва затлевшую надежду на налаживание контакта с дочерью позабыть и с преждевременным отчаянием отбросить: если в самолёте, пока Надя пребывала в благостном расположении духа, им и удалось нащупать общий язык, на котором обе способны были друг друга услышать и понять, то вот что делать с уставшим и измученным ребёнком (не ребёнком даже: из симпатичной и сознательной крохи, больше напоминавшей Вере утёнка с плюшевым от мягкости первым пушком, Надя в считанные мгновения превратилась в настоящее исчадие ада) — так вот, что с этим исчадием делать и как вернуть обратно трогательного утёнка Вера уже представляла весьма отдалённо.              Надя стягивала с ног сандалии и швырялась ими в стороны, едва не зарядив Вере подошвой прямо в лицо: то ли несчастные эти туфельки с объёмным ярко-розовым цветком на носу ей разонравились, то ли просто надоели, то ли сама концепция обуви перестала казаться Наде приемлемой — тут разобраться так и не удалось; без конца зажимала кнопку на ручке двери и открывала окно, отчего в салон летели холодные капли успевшего начаться ливня; отвечала громким и категоричным “отстань!” и “надоело” на все Танины увещевания, которые делу, впрочем, особенно не помогали — на конструктивный диалог Надя больше настроена не была, а если уж Таня смела снова открывать рот, прибегала к самому действенному инструменту в своём арсенале: срывалась на резкий надрывистый визг, от которого стёкла не трескались разве что чудом и благословенностью немецкого автопрома.              Вера, сидевшая у противоположного окна на заднем сидении, тихо самоустранилась, приняв роль стороннего наблюдателя за развернувшейся истерикой: она со смесью стыда и ужаса осознавала, что ничто в жизни её до сих пор не пугало больше, чем самая крохотная вероятность оказаться с разбушевавшейся Надей в закрытом помещении один-на-один. Спроси Веру кто в тот момент, и она бы со стопроцентной уверенностью ответила: куда уж легче одолеть голыми руками разъярённого быка весом в тонну-другую на испанской корриде, чем привести в чувство пятилетнюю девочку с расстёгнутой сандалией, поражающая сила которой равнялась, по самым скромным Вериным прикидкам, остророгим головам десяти в бычьем-то эквиваленте.       На помощь пришёл встретивший их в аэропорту друг Пчёлкина, Филатов (к выходу из зала прилёта его подкатила на инвалидной коляске улыбчивая жена, и Вера даже как-то растерялась при знакомстве с супружеской парой): он обернулся к ним с переднего пассажирского сиденья и, зажав в пальцах левой руки наполированные пятьдесят центов, звучно пробасил:       — Надюх, гляди, как умею, — и, просунувшись между креслами, изобразил замысловатый пасс правой рукой, отчего монета, блеснув напоследок ребристым боком, испарилась, а Надя, уже готовившаяся вновь разразиться визгом, с благосклонным интересом в глазах закрыла рот, уставившись на крупные мужские кисти. — Давай и тебя научу.       Вера в зеркале заднего вида поймала брошенный мимолётом взгляд жены Филатова, мягкой женщины с круглым, чуть измождённым лицом и собранными в строгий пучок пшеничными волосами.       И если сам Филатов, которого Вера в своей жизни до этой встречи видела от силы пару раз (и до нынешнего дня — на своих двоих), держался с нею непринуждённо, точно они на самом деле были давно и хорошо знакомы, то вот вороватые — и то ли сочувствующие, то ли осуждающие: одно от другого сложно было отделить — взгляды фрау Филатовой давали Вере прекрасно понять: супружеская чета наслышана и о ней самой, и об истории их с Пчёлкиным отношений — прошлых и, надо полагать, нынешних тоже. Вере даже показалось, что такими же украдчивыми взглядами Тамара время от времени одаривает и Надю, а потом снова тут же смотрит на Веру — сравнивает, ищет сходства.       А сходства были, и чем больше Вера проводила времени возле дочери — уже давно минуло десять утра, а значит, вместе они провели без малого пять часов, — тем отчётливее эти сходства примечала. Видеть хорошо знакомые и привычные, но принадлежавшие до сих пор только ей самой, черты в детском подвижном лице было странно; но ещё страннее было видеть как по её, Вериным, чертам скользила хорошо изученная мимика — и не чья-нибудь, а Пчёлкина: уж эта смесь оставляла в душе совершенно неразборчивое в своём послевкусии ощущение.       В отеле удалось уложить Надю спать, и Вера, быстро глянув на часы и прикинув, сколько оставалось ничем не занятого времени, предупредила Таню о своём уходе — сидеть в стенах безликого номера и предаваться тревоге перед консультацией не хотелось, а отвлечься было решительно нечем: из Москвы не догадалась прихватить хоть какую-нибудь книгу кроме толстого, весом, казалось, с целый центнер, медицинского справочника: нужно было приобрести здесь, в Берлине, какой-нибудь русско-немецкий словарь с врачебными терминами — чтобы лучше понимать вердикты, вынесенные Наде на птичьем докторском языке.       В большой и светлый книжный Вера, бесцельно блуждая близ отеля, с этой мыслью и забрела. Но у стеклянной витрины от пола и до потолка высилась стена — и нарочно не пройдёшь мимо такой громадины — не успевших ещё остыть после печатного станка книг: в России перевод новой части истории о волшебниках опубликоваться ещё не успел, зато вот в Германии уже во всю красовался на прилавках немецкий перевод. Вера едва заметно улыбнулась: если выдастся у неё не занятая делом и полная тревог минутка, то не лишним будет обзавестись экземплярчиком — чтобы отвлечься от дурных мыслей.       Она, закусив губу, повертела блестящую книгу в руках, бережно скользнув по глянцевому корешку обложки подушечкой пальца. Может, и Наде книжка понравится — такое ведь наверняка интересно всем детям? Вера взглянула на подпрыгнувшую к стеллажу девчушку: на вид не сильно старше Нади, две тугих золотистых косы, сложенных на затылке кренделем, и распахнутые от восторга голубые глаза в половину активно двигавшегося лица. Она схватила книжку и принялась пылко и картаво тараторить на немецком, настойчиво утягивая не разделявшую бурной радости мать за руку в сторону кассы.       Вера, прижав к груди собственный новёхонький томик, не преминула последовать за ними. Немецкого Надя, конечно, не знает; но, может, ей читали предыдущие книги и у них с Верой найдётся ещё одна общая тема для разговора. Или даже показывали фильмы — а если нет, нужно будет заставить Пчёлкина привезти их на дисках из Москвы. Есть ли в номере дивиди?.. Вера не успела проверить, но если нет, нужно бы где-то разыскать — впрочем, хватит одарить метрдотеля хорошим чаем и поручить поиски ему: он справится лучше. Вера на всякий случай нащупала в кармане плаща вручённую утром Пчёлкиным визитку: а может, и пригодится всё-таки.       Таня уже собирала к выходу чуть сонную Надю, когда Вера вернулась в отель. С интересом проследив за брошенной на диван книгой с красочной иллюстрацией на обложке, Надя, вцепившись пальцами в стул, на котором сидела, вдруг резко шикнула от боли: Таня, закручивая густые длинные волосы в аккуратный пучок, слишком сильно оттянула пряди.       — Оставь, — велела Вера, перекладывая из чемодана в сумку папку с шуршащими бумажками заключений от московских докторов, срочным образом переведённых на немецкий. Протянула Наде руку, поймав её благодарную улыбку. — Так пойдём.       — Ну как же к врачу растрёпой идти… — слабо запротестовала было Таня, но Вера заставила её утихнуть одним только взглядом, коротко и строго брошенным через плечо.       — Пошли, — с нажимом повторила она.       Надя без возражений схватилась за Верину ладонь, победно воззрившись на осёкшуюся домработницу, исполнявшую теперь обязанности няни.       Приехали в клинику всё-таки заранее: пришлось дожидаться назначенного времени во внутреннем дворе. Впрочем, небольшой сквер у распластавшихся далеко в обе стороны крыльев больницы отличался живописностью — изящной, но выверенной до последнего миллиметра: тут раскинулся стриженный травинка к травинке газон, пересечённый ровными насыпными дорожками с идеально круглыми изгибами поворотов; вдоль них тянулась живая изгородь, сочные изумрудные листья которой безжалостно корнались до безукоризненной формы куба с острыми прямыми рёбрами; и немецкая медицина, пытавшаяся подчинить себе жизнь и смерть, шла здесь рука об руку с немецкой педантичностью, которая уже одержала победу над бурными силами природы.       Двор в пасмурный, но тёплый день полнился людьми: пациентами в ладно скроенных, но всё-таки больничных — ни с чем не перепутаешь — пижамах и их родственниками. Детей здесь и среди больных, и среди посетителей было не много, и Надя послушно шагала возле Веры, внимательно оглядываясь по сторонам.       Но стоило им втроём опуститься на скамью недалеко от входа в отливавшее синевой стёкол многоэтажное здание клиники из белого камня, как к Наде прытко подскочила, протянув ладошку и гордо представившись Дариной, черноволосая востроглазая девчушка, заслышавшая, видимо, русскую речь среди журчащего со всех сторон немецкого.       На щуплых детских плечиках слишком свободно болталась злосчастная больничная пижамка из ситца нежно-голубого цвета, который только подчёркивал сизо-серые тени под огромными глазами; и Вера с плохо скрываемым сочувствием скользнула взглядом по грузной женщине, медленно ковылявшей вслед за энергичной девчонкой (не смогла даже сразу толком определить, кем та ей приходилась: то ли бабушкой, то ли матерью — из-под платка на голове выглядывали блестящие чёрные волосы без намёка на седину, но лицо, обрюзгшее и всё измятое морщинами, должно было как будто принадлежать глубокой старухе).       — Вы из России, да? — женщина без ясного возраста говорила с ясно различимым кавказским акцентом.       — Из Москвы, — отозвалась Вера, наблюдая, как Надя, не посчитав необходимым спросить разрешения, сползла со скамьи и понеслась за новой знакомой. — А вы?       Женщина, подхватив подол юбки, из-под которой показалась плотная ткань то ли колготок, то ли лосин, с тяжёлой одышкой присела на скамейку.       — Слушай, неделю тут лежим, да, а ни с кем не поговоришь, переводчик понимает, но с ним как человек с человеком разве говорить можно? Нет! Ай! — принялась она тут же изливать душу, всплеснув рукой; а Верин вопрос (впрочем, ненужный) пропустила мимо ушей. — А Даринка услышала, на русском говоришь, сразу поскакала сюда.       — А у вас..? — Вера тактично замолчала, не решившись задать прямой вопрос.       — Ай, опухоль, опухоль… В голове, да, понимаешь? — она продолжала причитать, даже не прерываясь на вздох, и повертела у лба коротким пухлым пальцем. — Операция завтра. Гулять захотела… Небо покажи мне, говорит, а вдруг не проснусь, мне говорит, слышишь, в последний раз покажи. Вот, вышли…       Она, наконец, остановилась и ртом принялась хватать воздух, прижав к вздымающейся груди ладонь. Вера молча оглянулась, болезненно сморщившись: девочка, усевшись на корточки, активно размахивала в воздухе руками, а напротив неё, упираясь ладошками в густую траву, хохотала Надя.       — В России не лечат такое, мне сказали. Но хвала Аллаху, врач нам попался какой, золотой врач, помог, нашёл фонд… нас сюда отправили, да, всё оплатили.       Вера вернулась к ней глазами. Как будто только сейчас заметила сносившиеся истрёпанные мокасины, в которые, кажется. едва втискивались отёкшие ступни в плотных носках, прикинула, как не вписывается в антураж дорогой немецкой клиники простенькая бархатисто-бордовая туника-халат с молнией на грузном теле и как сжимаются в замок натруженные пальцы без намёка на маникюр на под корень стриженых ногтях.       — Мы пока только на консультацию, — выдавила, наконец, Вера, заполнив образовавшуюся в диалоге глухую паузу. Голос у самой звучал тяжело и обречённо. — Ничего ещё не ясно.       Сказала, а сама внутри как будто обледенела и замерла. Это “неясно” казалось Вере и спасительным кругом, и удавкой на шее одновременно: неясно, есть ли надежда, неясно, что ждёт их дальше; неясно, сколько времени у неё осталось и сколько потрачено зря.       Мать бодрой девчонки горько и долго на Веру посмотрела, в немом взгляде, кажется, прочитав все эти Верины мысли и поняв их так глубоко, как не понял бы больше никто, и опустила крепкую тёплую ладонь ей на пальцы, цепко сжав.       — Слушай, дочка, тут врачи-и… Помогут, — склонившись к Вере, тихо произнесла она. — На всё воля Всевышнего, дочка, если сюда тебя привёл, значит, испытание пройдёшь.       Вера рассеянно улыбнулась её осунувшемуся лицу, в глубоких морщинах которого отпечатались годы тяжёлых трудов и тревог, и суматошно покивала, про себя подумав, что, наверное, это для неё белокаменное здание берлинской клиники — последняя, выцарапанная у судьбы надежда на спасение жизни собственного ребёнка, благословение Бога или богов; а вот для Веры здесь всего-то начало пути, отправная точка, и уж если понадобится — они с Пчёлкиным ещё сотни таких клиник объездят. Только что это за испытания, кому они посланы, кого они наказывают — и почему это всё выпало на Надину долю?..       — Вера Леонидовна, — шепнула на ухо молчавшая всё это время Таня. — Пора уже, наверно.       Вера, горько вздохнув, поднялась. Таня позвала за собой Надю, увлёкшуюся игрой с новой знакомой и совсем уже не хотевшую уходить.       — Ты здесь останешься? — спросила она у усевшейся возле матери на скамейку девочки, и та утвердительно закивала.       Вера вслушивалась в собственное сбивчивое дыхание, пока они шли за улыбчивой немкой в медсестринской пижаме до приёмной доктора Клауса Риттера — так гласила простенькая серебристая табличка с чёрным тиснением букв на белоснежной двери.       Шла, как на эшафот. Смотрела в узкую спину Нади и представляла, как будет смотреться на ней эта жуткая больничная роба — у них вообще есть настолько маленькие размеры? Надя же в одних только длиннющих рукавах утонет …       Но у порога распахнувшейся двери из головы улетучились одним махом все мысли — и лишние, и даже те, что могли сейчас пригодиться: Вера давно забыла, каково ощущать в каждой клеточке тела эту обездвиживающую на месте тревогу, и вот, в оборудованном по последнему слову техники кабинете врача впервые за долгие годы она поддалась панике. Будь предметом встречи со светилом медицины её собственная жизнь, Вера бы и бровью не повела, последние шаги дались бы ей так же легко, как и последние вздохи; но речь-то шла о Наде, и тут страх сковывал такой, что язык отнимался.       Клаус Риттер, возглавлявший здесь отделение детской нейрохирургии и потому, видимо, заслуживавший особенного пиетета со стороны перешедшей на шёпот медсестры, тенью скользнувшей вслед за Верой с дочерью в кабинет, оказался пожилым степенным немцем, каким бы только и можно было его себе представить: очки в круглой тонкой оправе из позолоченного металла сидели на ровной спинке носа как влитые, а прозрачно-серые глаза под стёклами смотрели цепко и с особенной прагматичностью — так смотрит опытный врач на пациента в поисках внешних проявлений смертельного заболевания. Кожа у него была белая и тонкая, как ткань отутюженного до хруста халата, надетого поверх рубашки с галстуком; но с той выправкой, которая заставляла его держать спину так безукоризненно прямо, точно он проглотил железный штырь, куда лучше бы на нём смотрелся военный мундир.       Вера от нервов как будто все слова растеряла — даже русские, что уж тут думать о немецких — и в первый момент встречи по-рыбьи распахнула рот, судорожно перебирая в голове все приходящие в голову приветствия на разных языках.       Но герр Риттер, не заметив Вериного замешательства, широко улыбнулся Наде, картаво и слишком жёстко отчеканил “здр-ра-ствуй”, а Надя, деловито вскарабкавшись на кресло по противоположный от Риттера край стола, с важным видом протянула ему ладонь:       — Добрый вечер! — Но, нахмурившись, кинула взгляд за окно: — Или день? Хеллоу! — нашлась, наконец, она с решением возникшей проблемы определения времени суток. Обернулась к Вере, требовательно похлопав по соседнему креслу, и снова вернула внимание к Риттеру, гордо вздёрнув подбородок: — Я со своим переводчиком!       Пчёлкин ни секунды не лукавил, когда говорил, что никаких ДНК-тестов тут делать ни у кого и мысли бы не возникло: Вера грешным делом даже подумала, как не хватало сейчас на тонкой детской шейке увесистой золотой цепи — точь-в-точь такой же, как у отца — и, уж для полноты картины, характерной распальцовки.       — Энтшульдиген зи, битте, — спрятав неловкий смешок, Вера села, наконец, напротив Риттера, вернув себе самообладание — и, кажется, в том была бóльшая заслуга не потерявшейся в новой обстановке Нади.       Тревогу помогала развеять и практичная, даже какая-то бойкая деловитость Риттера, который натренированным взглядом окинул и привезённые из Москвы снимки, и переведённые заключения, задал Наде через Веру несколько коротких вопросов и ещё парочку адресовал Тане, которая делилась своими наблюдениями за Надиным самочувствием; потом понимающе покивал в ответ, массируя острый, покрытый щетиной коротких серебристых волосков подбородок, и тут же принялся строчить, как из пулемёта, пунктами дальнейшего плана действий: обследования, консультации с другими специалистами, анализы, тесты — Вера только и успевала вносить за ним короткие заметки в свой ежедневник, не забывая просить Риттера записывать своей рукой на отдельном листе сложноразличимые на слух медицинские термины.       Риттер щёлкнул пальцами и поманил к себе притихшую за соседним столом и сосредоточенно вносившую все данные в компьютер медсестру — в России таких машин, должно быть, долго ещё не видать даже самым передовым клиникам — и шепнул ей что-то на ухо, снова повернувшись к Вере, пояснив, что помимо прочего устроит им консультацию с русскоговорящим врачом.       На всё про всё хватило немногим больше получаса, и Вера, распрощавшись с Риттером, на выходе из кабинета окинула взглядом собственные корявые записи, ощущая, как тревога, окончательно не сдаваясь, всё-таки уступает главенство в мыслях трезвой рассудительности — то ли от понимания, что делать дальше, а то ли от бурного, с ноткой даже оптимизма рабочего энтузиазма пожилого врача, точно знавшего — это Вера ясно увидела — своё дело.       Только вот каким бы высококлассным спецом он ни был, а главный Верин страх развеять не смог: даже с его опытом не представлялось возможным вот так сразу и точно определить, было ли злокачественным маленькое белое пятнышко где-то у лба, в которое настойчиво тыкался сухой тонкий палец немца, пока он нарочито чётко и разборчиво посвящал Веру в основы онкодиагностики. Она, всей сути до конца вот так сходу, конечно, не уловив, с нескрываемым волнением в дрогнувшем голосе попросила у Риттера дать им хоть какой-то — пусть в высшей степени неопределённый — прогноз, но тот в ответ упрямо мотнул головой и отказался, пояснив, что не в его правилах заранее обнадёживать — или заранее лишать пациентов всяких надежд, не имея перед собой полной и чёткой картины. И Вера сама, отчасти сбитая с толку общетеоретическими рассуждении Риттера, планировала теперь посвятить ближайший вечер — а, быть может, ночь, и не одну — чтению привезённого из Москвы медицинского справочника: самонадеянно решила, что так сможет разобраться в ситуации и без проявляющего излишнюю осторожность Риттера.       Таня на выходе из кабинета Риттера отлучилась в уборную, а Надя, воспользовавшись её отсутствием, потянула Веру за полу пиджака.       — Ну что? — серьёзно спросила она, заговорщицки стрельнув взглядом в сторону двери, за которой скрылась Таня.       Вера ещё раз пробежалась глазами по неаккуратно выведенным буквам в ежедневнике.       — Придётся тут немного потухнуть. Вон, — она продемонстрировала Наде раскрытый разворот, — со всех сторон тебя хотят рассмотреть, очень уж ты им приглянулась. Немцы, что с них взять. Такие они. Зато по Берлину погуляем. Хочешь?       Надя недовольно вздохнула и закатила с нескрываемой досадой глаза.       — Хочу в Диснейленд, — упрямо отчеканила она, макушкой вжимаясь в стену. Порассматривала потолок с минуту, а затем повернула к Вере сосредоточенное лицо: — А ты поедешь?       — В Диснейленд? — переспросила Вера.       — Не задавай глупых вопросов.       Вера хмыкнула, захлопнув ежедневник.       — Не знаю. Если твой папа меня захочет взять, — она развела руками.       — Кто его будет спрашивать? — Надя смерила Веру косым взглядом с головы до ног и вынесла свой вердикт: — Поедешь. Ты нужна мне. Для костюма.       Вечер на новом месте наступил быстро, ещё быстрее все они устали. Пчёлкин всё же позвонил, и Вера сухо обрисовала ему ситуацию: всё равно пока не о чем особенно было распространяться.       Эти звонки повторялись потом изо дня в день — как по часам, в одно и то же время: сначала донельзя лаконичный разговор с Верой, которая на подступах пресекала все его попытки перевести тему к праздным вопросам навроде “как дела?” или “как настроение?” (вот ещё, было ему дело до её настроения, а ей — до его мыслей на этот счёт), а потом он звал к телефону дочь — и с нею уже говорил подолгу. Надя, едва стрелки часов подбирались к условленному вечернему часу, всегда оживлялась и ёрзала на мягком диване возле телефона в преддверии звонка и, казалось, злилась, что Вера отнимает у неё своими и без того короткими разговорами с Пчёлкиным драгоценные минуты общения с отцом.       На все обследования, как и предполагалось, понадобилось три дня — немыслимая просто скорость для местного здравоохранения: оставалось только гадать, на какие такие рычаги нажал Пчёлкин, чтобы раскрутить этот проржавевший неповоротливый маховик.       Надя стойко и терпеливо, к Вериному немалому удивлению и даже гордости, переносила все самые неприятные манипуляции: без каприз целых полчаса лежала в здоровенной трубе аппарата МРТ; не пугалась уколов и не морщилась от вида крови; а, увидев самую длинную и острую из всего арсенала местных врачей иглу, которую гордо продемонстрировал ей хирург и которую, вообще-то, предполагалось ввести прямо ей в мозг — чтобы взять материал для биопсии и выяснить, наконец, окончательно: рак ли высасывал из неё жизненные силы, — Надя только решительно свела к переносице брови и уверенно кивнула: за дело, мол, док. Сама же Вера в этот момент, убедившись, что дочь не видит её лица, болезненно скривилась и на долю секунды зажмурилась. Надя потом пересказывала Пчёлкину по телефону всё с упоением и в красках — кое-где излишне сгущённых, конечно: не могла она чувствовать иголку внутри своей головы, в этом и хирург, и медсправочники Веру твёрдо убедили; но Надя, однако, утверждала ровно обратное — и выходило у неё до того правдоподобно. что Вера снова жмурилась от страха.       Она, как могла, пыталась отвлечь дочь от всей этой больничной волокиты: слава Богу, ложиться в стационар и надевать эту жуткую пижаму необходимости пока не возникло, поэтому в те часы — редкие, на самом деле, — когда они были свободны от обследований и приёмов, а Надя не засыпала от усталости на ходу, Вера пыталась поводить дочь по Берлину в окрестностях клиники и отеля. Город хоть сама и знала вполглаза, и по большому счёту не любила за суетливость, напоминавшую о Москве, но старалась показать с лучших сторон — таким, какой видела себе древнюю европейскую столицу; а Наде нравились непохожие на заасфальтированные улицы и широкие, заполненные автомобилями проспекты центральной Москвы (за пределы которой она редко выбиралась) мощёные брусчаткой и узенькие старые переулочки под широкой сенью раскидистых каштанов — Вера старалась выбирать для пеших маршрутов именно такие.       Надя, как Пчёлкин и предупреждал, к Вере присматривалась. Следила осторожно и внимательно — Вера ловила её оценивающие пристальные взгляды, когда той казалось, что никто не замечает прикованного к “переводчице” внимания — и приходила к каким-то одной ей известным выводам, в которые никого пока не стремилась посвящать.       Но Вера всё-таки ощущала каким-то шестым, материнским, чувством, что производит на Надю впечатление главным образом положительное. Тут, надо было отдать ему должное, пригодился совет Пчёлкина: Вера просто не мешала дочери к себе привыкать. И старалась не врать — этого Надя, кажется, не любила больше всего: когда ей врали или когда она чувствовала, что с ней обращаются, как с неразумным младенцем — впрочем, одно из другого чаще всего и следовало. Эти выводы Вера сделала уже сама, не прибегая ни к чьим рекомендациям, и страшно своим открытием гордилась. Теперь между ними с Надей как будто было что-то сокровенное, принадлежавшее только им двоим; не поддающаяся словесному описанию и незримая, но крепкая связь.       Не обошлось и без ложки дёгтя: общаться с Надей становилось ровным счётом невозможно в моменты, когда она поддавалась приступам капризного упрямства. Истерика, устроенная в первый день по дороге из аэропорта, к Вериному облегчению, больше не повторялась. Зато пришлось столкнуться с новым для Веры явлением: протест Надя выражала, напрочь отказываясь делать хоть что-нибудь, и молча сверлила взрослых горящим злобой взглядом. В таком настроении её с места сдвинуть не способны были никакие силы, пока ситуация не принимала желаемый для Нади оборот. И здесь Вере подобрать хоть какой-нибудь ключ к решению проблемы пока не удавалось: она для Нади в период раздражения становилась всего лишь бесправной подчинённой, повиноваться указам которой Надя считала ниже собственного достоинства — и тут даже возраст юной командирши не играл никакой роли.              Зато в благостном настроении Надя, кажется, была расположена к Вере даже больше, чем к Тане. Домработницу, стремительно переквалифицировавшуюся в няню, она по-своему, конечно, любила; но по-ребячески сердилась, когда Танина сердобольная забота начинала ей претить — а это, кажется, случалось почти всегда, когда Таня пыталась её проявлять.       Вера даже однажды удостоилась вполне однозначной похвалы: они сидели на открытой веранде итальянской рестории в тени полосатой красно-белой маркизы и, Надя дожёвывая кусок жирной пиццы, довольно с набитым ртом прочавкала:       — Хорошо, что поехала ты, а не Оля.       Она тут же обхватила сальными пальцами обеих рук запотевший гранёный стакан с лимонадом, и Таня, сжав губы то ли от улыбки, а то ли просто чтобы проглотить очередное замечание, молча вытерла салфеткой уворачивающейся Наде щёку, вымазанную багровым томатным соусом.       И пусть эта одобрительная реплика, скользнувшая с губ, лоснящихся от расплавленной в настоящей печи на дровах моцареллы, была скорее манифестом довольного до невозможности желудка (Надя, отпив лимонада с громким хлюпаньем трубочки, добавила, что иначе бы её заставляли есть на обед только суп, а на завтрак — манку), но Вера всё равно счастливо улыбнулась, сощурив глаза от выглянувшего, наконец, из-за пелены свинцовых туч солнца.       Но солнечные лучи, ласково огладив кожу, скрылись так же быстро; а неприятный осадок от ожидания итогового врачебного вердикта, за которым они сюда и приехали, смешался со вкусом горького ристретто на языке.       Врачи — кардиолог, педиатр, отоларинголог, хирург и даже медсёстры — по личному распоряжению заведующего детской нейрохирургией ничего Вере не говорили: не дарили и не отнимали надежду — тут безраздельно должен был властвовать Риттер, тот самый, которому военный мундир подошёл бы куда лучше, чем белый медицинский халат.       В вечер перед повторным и решающим приёмом у него Вера, наконец, умостилась в одиночестве на диване под тускло-жёлтым светом торшера, когда за окном плотно сгустилась берлинская беззвёздная ночь: Таня успела уже уложить Надю и сама отправилась спать, а грызущая и всё нарастающая тревога Веру отпускать в объятия спасительного сна не собиралась.       Вопреки ожиданиям, вечера после наполненных заботами и впечатлениями дней не терзали скукой и неприкаянностью: она поглощала статьи в медицинских справочниках и словарях, а потом, измотанная, просто засыпала, едва щека касалась накрахмаленной отельной наволочки. Но сегодняшний вечер, пусть ноги и ныли от усталости, как и во все предыдущие, был напрочь лишён и покоя, и сна; потому Вера вспомнила, наконец, о приобретённой в первый день поездки книге, которую так и не выпало даже минутки открыть — а теперь в истории, где существовал совсем иной, полный волшебства и лишённый жизненных тревог, мир Вера искала спасения от тяжёлых раздумий.       Она, окутанная тишиной, уже успела погрузиться в чтение и напрочь обо всём забыть, когда над ней раздался требовательный голос:       — Это что? — Надя, зажимая подмышкой плюшевого медведя, схватилась за переплёт и бесцеремонно потянула книгу на себя.       — Книжка, — поморгав слипающимися глазами, Вера, сползшая уже по диванным подушкам в лежачее положение, приподнялась на руках и села. — Про Гарри Поттера. Читала?       Надя вскинула бровь.       — Ну, то есть, тебе читали? — поправилась Вера, зажав большим пальцем в прикрытой книге страницу, на которой прервалась. Надя взобралась на диван, гордо вздёрнув подбородок.       — Я умею читать. Чуть-чуть, — она снова ухватилась за книгу, и Вера, не сопротивляясь, отдала её Наде.       Та, прищурившись, ткнула пальцем в выполненное золотистым тиснением заглавие и, запыхтев, принялась издавать нечленораздельные звуки. Но быстро замолчала, озадаченно почесав лоб, и покосилась на Веру, явно раздосадованная тем, что впечатление произвести не удалось.              — Тут не по-русски.       Она ткнула книгу Вере в грудь.       — Я её здесь купила, — пожала Вера плечом. — Она на немецком. Но можно попросить Пч… — она, одёрнув себя, тут же поправилась: — папу привезти на русском. Если он успеет до завтра найти…       Вера мельком глянула на горевший цифрами экранчик брошенной на стол раскладушки. Для пятилетнего ребёнка час был поздний, но для Пчёлкина — вряд ли, он наверняка ещё не спал — значит, можно и позвонить, и передать ему заказ: всё равно он собирался прилететь в Берлин уже завтра днём.       Но Надя, как Вера успела выяснить, особым терпением не отличалась.       — Нет, — категорично мотнула головой она. — Ты читай.       — Ты же не поймёшь, — Вера махнула шуршащими страницами перед носом у упрямо насупившейся Нади. — Всё равно ведь на немецком.       — Так и ты мой переводчик, — Надя воззрилась на неё самодовольно и торжествующе, задрав нос. — Переводи, значит.       Вера поморгала, а Надя выжидательно сложила на животе руки, как будто уже приготовилась слушать.       — Это тебя папа научил так командовать? — проглотив смешок, с серьёзным видом поинтересовалась Вера. Но книгу всё-таки раскрыла — на первой странице.       Надя, издевательски вздёрнув край губ, хитро прищурилась.       — Не-а, — протянула она довольно. — Папа говорит, это мне от мамы досталось. Негети… гетепиче… гепениче…       — Генетически, — помогла Вера, и Надя величественно кивнула.       — Да. Читай.       Вера, пару секунд поколебавшись, снова глянула на часы и подоткнула подушку под голову, покорно растянувшись на диване.       — Врёт тебе папа, — умостив книгу на груди, запоздало прокомментировала она. — Командовать сам горазд. И тебя приучил.       Надя внимательно слушала Верин местами корявый, но вполне даже доходчивый перевод, только то и дело прерывала вопросами — и самыми простыми, на которые ответа дать не составляло для Веры труда, и такими, от которых сама Вера терялась и разводила руками.       Глаза слипались, часовая стрелка перешагнула-таки за полночь, а Надя уже уютно сопела у Веры подмышкой — переместилась туда, недовольно заявив, что ничего не слышит, — а Вера по тому только это и заметила, что Надя прекратила забрасывать её вопросами.       Раскрытая книга опустилась на грудь страницами вниз, и Вера перестала сопротивляться неумолимо окутывающей пелене сна.       Было уютно, а ещё было правильно. Так, как должно было быть. Тревоги завтрашнего дня можно было оставить на утро, а ночь…       Ночь была спокойной. Волшебной.                            

***

                    Пчёла дверь номера распахнул рывком, уже рот открыл и готовился позвать дочь — утро было хоть и ранним, но Надя в это время уже просыпалась, — но замер на мгновение, как вкопанный, перешагнул порог почти на цыпочках и тихо затворил за собой дверь.              Из крохотной зоны прихожей, где он оказался, открывался обзор на отведённое под общую гостиную пространство номера, залитое первыми солнечными лучами, робко, но настойчиво пробивающимися сквозь полупрозрачные светлые занавески. Солнце пока ещё аккуратно и нежно скользило по лицу спящей на диване Веры, а затем, коснувшись чуть разомкнутых губ, стекало на пухлую розовеющую щёку Надьки, уткнувшейся носом в разметавшиеся по подушке Верины волосы.              И если бы Пчёлкин не знал правды, то, наверно, удивился бы и сходству поз — обе откидывали подбородок во сне слегка назад и вбок, закладывая правую ладонь под голову, — и тому, как идентично они обе двинули бровями, шумно вдохнув, когда чуткий утренний сон потревожил шум открывающейся двери.              Приехать он должен был позднее, днём, но переговоры с Корфом шли на удивление гладко, да ещё и Кос, знавший о том, что Надьку повезли в Германию совсем не на каникулы, проявил неожиданную прыть и утряс последние шероховатости, а сам убедил Пчёлу в том, что на финальной стадии справится уже и без него — потому чуть не сам Пчёле чемодан собрал, чтобы тот улетел, наконец, к дочери.              Удалось и освободить несколько дней от избирательной мишуры. Кира, конечно, корчила от этого недовольные рожи, но и поделать ничего не могла — не настолько широко простиралась её власть над подопечным кандидатом. Пчёла, правда, чуял, что придётся за это поплатиться: на паре-тройке лишних мероприятий посветить лицом, проехаться до детдомов в своём избирательном округе — вручить тамошним обитателям книжек каких-нибудь или, там, компьютеров, тут Кира уж сама решит, что лучше для имиджа будет. Компы-то — вложение подороже, да может не понравиться консервативно настроенным гражданам: подрастающему поколению надо впитывать разумное, доброе, вечное и желательно такое, что напечатано выцветшими чернилами на жёлтой от старости бумаге и лет за двести уже успело пропахнуть нафталином.              От этих мыслей самого аж передёрнуло: Кира, и правда, профи — вот как его надрессировала, что уже, и улетев за тысячи километров от неё, Пчёла думает об имидже, трижды будь он неладен — а раньше слова-то такого не знал.              Пчёлкин, не снимая ботинок, прошагал по мягкому ковру вглубь номера, сбросил с плеч обрыдший тесный пиджак и кинул прямо на журнальный столик. И тут без мыслей о Кире не обошлось: это она ему как-то пригнала педиковатого портного с отполированными ногтями на тонких бабских пальцах, и теперь Серж — так он представился, Пчёлу аж чуть не вывернуло — шил для него костюмы по индивидуальным меркам, чтоб сидели лучше; только Пчёлкину куда больше по душе были пиджаки, что он лет десять назад сам покупал в только-только открывавшихся столичных брендовых магазинах: они свободно сидели в плечах и ни к чему особенно не обязывали. Вот и Кира была ему как этот пиджак: лишний раз ни чихнуть, ни пёрнуть.              Он опустился в мягкое кресло и размял затёкшую шею, вытянув, наконец, ноги, и мир вокруг померк.              Несколько часов пролетели, как пара мгновений: только что веки прикрыли сухие от недосыпа глаза, а в следующую секунду по ушам уже ударила звонка трель мобильника.              Пчёла, ещё не скинув с себя сонный туман и глядя сквозь узкие щели едва продранных век, рассеянно хлопнул по карману. Но его собственная труба молчала; он, шумно втянув незнакомо пахнущий воздух, пару раз моргнул и, оглядев чужие стены вокруг, наконец, всё-таки проснулся.              Разрывалась от звона лежавшая тут же, на столике, “Моторолла” — Верина, судя по всему. Сама она протянула руку к столешнице в десяти сантиметрах от дивана и слепо шарила по ней пальцами, не открывая глаз.              — Папа! — воскликнула проснувшаяся Надя и, пихнув в бок Веру, которая всё-таки открыла глаза, неуклюже перекатилась на четвереньки.              Пчёлкин в ответ улыбнулся, да так, что чуть скулы не свело, потому что воздух вдруг запах знакомо — молочной ириской: так пахло его детство и так пахла Надина мягкая макушка.       Вера, непонимающе уставившись на разулыбавшегося во все зубы Пчёлкина, выключила, наконец, будильник.              Надя, сама ещё сонная, перелезла к нему на колени и обвила руками шею. Вера, помотав головой, помассировала веки подушечками пальцев.              — Как ты сюда попал? — хрипло спросила она, поднимаясь на ноги и не глядя на Пчёлкина.              — Таня, в отличие от вас, встаёт с первыми лучами солнца, — отозвался он. — Она спустилась ко мне вниз, там разобрались, дали ключ-карту.              Вера смерила его тяжёлым взглядом.              — Надо собираться, — буркнула она, недовольная то ли пробуждением, то ли неожиданным появлением Пчёлкина, и направилась к ванной, пятернёй запутавшись в растрёпанных после сна волосах.              — В Диснейленд? — радостно заглянула Пчёлкину в лицо дочь.       Он поймал ставший ещё угрюмей Верин взгляд и внезапно осознал каким-то внутренним чутьём, что, наверное, и прерванный сон, и сам Пчёлкин в её хмуром настроении виноваты в меньшей степени: куда сильнее Веру тревожила предстоящая встреча.              — Вечером полетим, — утвердительно кивнул, невозмутимо улыбнувшись дочери. — Ща по делам съездим, и можно сразу в аэропорт собираться.              Надя свела к переносице брови.              — Надоело уже, — буркнула она сдавленно, слабо толкнув Пчёлкина кулачком в грудь и с нажимом приказала: — Полетели сейчас!              — Чё читали? — он, решив, что легче будет проигнорировать возмущения, потянулся к валявшейся на полу вниз страницами раскрытой книжке и не упустил удачно подвернувшегося шанса переключить Надино внимание грубой лестью: — Ты это чё, уже немецкий выучила? Вундеркиндом растёшь? — щёлкнув острый кончик детского носа, недоверчиво протянул он: прочесть иностранную белиберду там, где должно быть название, не сумел.              — Вера мне переводила, — довольно пояснила Надя.              Пчёлкин хмыкнул, небрежно откинув книгу на стол, и оглянулся, чтобы убедиться: Вера уже скрылась за дверью ванной — теперь оттуда доносился мерный шум воды. Он склонился ближе к Наде.              — Ну, как вы тут? — понизив голос, спросил он её загадочно, поправляя съехавшую набок майку с Микки Маусом.              — Нормально. Надоело только жутко. Делать вообще нечего! Я же тебе рассказывала! — она, скрестив на груди руки, уставилась на Пчёлкина исподлобья. — Ты не слушал, да?              — Слушал, конечно. Я про… — он мотнул подбородком назад — туда, где располагалась ванная. — С Верой вы тут как? Нормально? Подружились?              Надя вытянула губы вперёд, скосив к потолку глаза: крепко над вопросом задумалась. Поблуждала взглядом по номеру и, наконец, лукаво прищурилась:              — Лучше, чем с Олей, — вердикт свой она вынесла твёрдо и уверенно, как будто вынашивала уже не один день.              Пчёлкин облегчённо откинулся в кресле и с удовлетворением цокнул языком.              — Ну вот и славно.              Пчёла сделал окостеневшими плечами круг. Покемарил бы ещё пару часов: три предшествующих дня слились в бесконечное мельтешение лиц уважаемых, мать их так, избирателей да юристов Корфа — выводка акул, слетающихся на каплю крови, а не юристов. Хрящ на ухе уже саднил от намертво прилипшей к щеке трубки телефона; да и язык едва ворочался: так задолбало одно и то же перетирать. Пчёла оживлялся-то, только когда Надькин голос на том конце звучал. Сразу начинал внимательно вслушиваться в сбивчивую детскую болтовню, хоть ничего важного она, конечно, в себе не несла, и впервые за день, наверно, чувствовал, ради чего всю эту дрянь терпел — и встречи, и переговоры, и вообще всё, во что жизнь превратилась.              Но отоспаться вряд ли в ближайшее время удастся — не те обстоятельства. Пчёла, поднявшись с кресла, бесцельно прошёлся к окну и отвёл в сторону занавеску. Солнце увидел впервые за неделю — смешно, что аж в Берлин из Москвы за ним пришлось лететь. Пчёла в знаки не верил, но тут даже понадеяться захотелось, что это вот сама Судьба — или кто там всем на этом грешном свете управляет? — ему так даёт понять, что сегодняшний день не принесёт с собой плохих новостей.              По дороге в клинику чувствовал себя так, будто не на заднем сидении простенького Фольксвагена сидит, а заперт внутри трансформаторной подстанции: напряжение, исходившее от занявшей место впереди Веры, так трещало, так собой напитывало и утяжеляло воздух, что Пчёлкину всё казалось: сейчас-то точно бабахнет. Он ловил периодически её хмурые взгляды в зеркале заднего вида: она не на него их обращала, а на Надю, но когда Пчёла один такой взгляд беззастенчиво перехватил, Вера надвинула на глаза тёмные очки, спрятавшись от его внимания. Только морщинки возле уголков сжатых губ всё равно её выдавали с потрохами.              Пчёла нервничал. Не меньше неё нервничал, но давно выучился никакого виду не подавать, что у него там внутри клокочет. Вере, конечно, не пришлось пройти ту же школу жизни, но Пчёла всё равно тихо из-за этого напряжения, которое она прятала не достаточно надёжно, кипятился: Надька ведь тоже его подхватывала.              Перенимала тревогу матери, когда была двухмесячным младенцем; и сейчас также чутко откликалась, даже не зная, что женщина, сидевшая на расстоянии вытянутой руки, матерью ей и была. Пчёла невольно подумал, что с Ольгой такого не случалось: Надя могла на ту злиться, обижаться, просто игнорировать — но никогда не переживала.              Может, есть в этой жизни что-то тонкое и умом непостижимое, чего рукой не потрогаешь и законом физики (не то чтобы, впрочем, Пчёле известным) не объяснишь: он о таком не знал и по большей части в такое не верил. Но почему радостная от появления отца Надя притихла, вся нахохлилась, съёжилась и не поддавалась на его попытки её разговорить — не знал. Вот и видел причину в Вере: чёрт его знает, в свя́зи их какой-то, что ли, невидимой дело крылось.              В корпус, где располагалось отделение детской нейрохирургии, путь проходил через внутренний двор, и Надя, едва они оказались среди ещё напитанной влагой после лета зелени, выпутала пальцы из крепкой хватки Пчёлкина и припустила вперёд: под подошвами сандалий громко зашуршала галька.              — Там Дарина, — крикнула она, даже не обернувшись, и Пчёлкин вопросительно покосился на Веру.              — Подружка, — сухо пояснила та, не снимая тёмных очков. — Здесь познакомились. Она тебе рассказывала.              Пчёлкин почесал затылок.              — Да помню я, помню, — с вызовом отозвался он.              Вера, подозрительно хмыкнув, направилась было следом за Надей, но он, удержав её за локоть, тихо, над самым ухом, настойчиво произнёс:              — Давай-ка лицо повеселее сделай. Она из-за тебя тоже нервничает. Чё б нам сегодня ни сказали, а Надька вообще ни о чём переживать не должна.              Вера обернулась, аккуратно высвободив руку, и мрачно глянула на него поверх двух продолговатых чёрных стёкол, в которых Пчёла видел сейчас своё отражение.              Понимал по бесстрастному лицу, что спорить Вере не с чем — сама ведь знала, что он прав; но ждал всё-таки непременной колкости в свой адрес, приготовился даже защищаться, сдвинул вместе лопатки — только что защитный блок перед собой, чтоб удар не пропустить, не выставил.              Но стёкла солнечных очков и то куда больше эмоций выражали (преимущественно, правда, те принадлежали отражению подобравшегося всем телом Пчёлкина), чем непроницаемые карие радужки.              — Ладно, — коротко кивнула Вера, ответив ровным — ровнее немецких дорог — голосом, и продолжила, как ни в чём не бывало, путь к лавочке, укрытой тенью раскидистых крон.              Надя вдруг беспомощно обернулась, нашла глазами Веру и побежала обратно — ей навстречу.              — Она меня не помнит, — смяв полу Вериного пиджака, ошеломлённо позвала она. — Не узнаёт.              Вера сдвинула очки наверх, опустив на плечо дочери ладонь в рассеянном жесте, и Пчёлкин настороженно перехватил заполнившийся беспокойством взгляд. Но лицо её, напротив, тут же расслабилось: Вера мягко улыбнулась, с осторожной лаской огладив Надину макушку.              Она тихо поздоровалась по-русски с сидевшей на скамье тёткой в дешёвенькой растянутой кофте и отвела страдальческий взгляд от сидевшей рядом худосочной девчонки — той самой, которую узнала Надя и которая глядела на них сейчас осоловелым пустым взглядом.              — Операцию нам сделали, да, помнишь? — тихо пояснила женщина, сжимая недвижимую, как будто окоченевшую, кисть девочки.              Пчёла, сморщившись, взял за руку Надю и настойчиво потянул за собой: и самому неловко и неприятно было смотреть, и Надьке видеть такое не хотел позволять.              — Пошли, прогуляемся.              Надя, не сразу оторвав заворожённый взгляд от странной парочки, наконец, сдвинулась с места и зашагала поодаль, задумчиво уткнувшись глазами себе под ноги, разглядывая шуршащие камушки.              — Со мной также будет? — спросила после продолжительного молчания она, и Пчёлкин медленно вдохнул, обернувшись через плечо на оставшуюся метрах в десяти за спиной скамейку, будь она неладна: девчонка, так и сидевшая там истуканом, вряд ли была сильно старше Нади. Вера вслед за Пчёлкиным с Надей не шла — сидела возле тётки в платке, сжав её руки в ладонях и что-то той втолковывая: Пчёла видел только, как быстро изгибаются Верины губы.              — Нет, — уверенно ответил он, пока пауза не слишком затянулась; ответил твёрдо и чётко, как Кира учила: он на все вопросы избирателей так отвечал. — Ты поедешь в “Диснейленд”, и у тебя всё будет хорошо.              Надя остановилась, как вкопанная, серьёзно посмотрела на него снизу вверх и высвободила из его ладони маленькую ручку.              — А Вера мне не врёт, — с укоризной блеснули карие глаза.              Они сверлили у Пчёлкина между бровей махонькую, но смертельно опасную дырочку: сквозь неё-то мысли все и выскочили из головы, только страх один остался да чувство вины, что с дочкой говорил так же, как с безликой толпой незнакомых ему людей. Пальцы у Пчёлкина рефлекторно сжались в кулак, и он спрятал руку в кармане брюк, будто не знал, куда её ещё деть. Криво улыбнулся дочери — но улыбка эта, судя по недовольному вздоху, ни в чём её не переубедила.              — Пойдём. Время уже, — их нагнала Вера и, постучав по циферблату наручных часов и окинув глазами замерших друг напротив друга Пчёлкина и Надю, махнула ладонью в сторону стеклянных дверей здания.              Надя, многозначительно прищурившись, удручённо свесила голову и пошлёпала вперёд знакомым ей уже маршрутом, оставив позади Веру и Пчёлкина.              — Они из Грозного. У неё трое сыновей погибли, осталась только дочка… и тоже вот нашли какую-то опухоль. Сюда приехали за счёт какого-то там благотворительного фонда, — шагая возле него, неожиданно принялась, сбивчиво тараторя, объяснять Вера, крепко вцепившись в ремень большой квадратной сумки на плече; и Пчёлкин, поймав её вскользь брошенный взгляд, теперь не обнаружил в нём ни равнодушия, ни холода, ужаливших его чуть раньше: он увидел в глубине глаз, так похожих на глаза дочери, сверлившие в нём минуту назад дыру, отражение собственного страха, который пытался спрятать за нелепой кривой ухмылкой и которым хотелось, как и Вере, хоть с кем-нибудь поделиться. — Иначе им лечение здесь не по карману. Я… — она замолчала, снова искоса посмотрев на Пчёлкина. — Я дала им твою визитку.              Пчёла присвистнул, но ничего не ответил: потерялся в словах и мыслях.              — Своей при себе не было. Пусть через тебя свяжутся со мной. Я помогу им в Москве, — решительно отрезала она.              Вера вдруг нарочно ускорилась, мелко заперебирав ногами, будто не хотела показывать своё лицо, и он, не став её догонять, только смотрел на её чуть ссутулившуюся спину. Быстро просочившись между створками прозрачных раздвижных дверей, она сухо кинула через плечо, так и не обернувшись:              — Я сейчас, — и скрылась в уборной.              Пчёлкин только и успел уловить, как сорвался на последнем слоге голос и как тщательно она попыталась это скрыть, но вдох, которым Вера заглушила слова, прозвучал подозрительно похожим на всхлип.              Вернулась она быстро, но глаза, влажно поблёскивающие, покраснели: солнечными очками этого в помещении скрыть уже было нельзя. Заметив по заинтересованно скользнувшему по её лицу взгляду Пчёлкина, что от его внимания это не укрылось, Вера пробормотала:              — Аллергия. На каштаны, — и бросила что-то по-немецки уже ждавшей их медсестре.              Полноватая женщина с прозрачными голубыми глазами ответила, протянула Наде ладонь, отворив дверь и пропустив Веру, а за ней и Пчёлкина — но сама, кажется, входить вместе с ними не собиралась.              Верины плечи поднялись от глубокого вдоха, но так и не опустились — Пчёла это про себя отметил. Она выпрямилась вся, одеревенела, но натянула всё-таки на побледневшее лицо улыбку.              — Подожди нас пока с тётей, — обратилась к Наде, и Пчёлкин, глядя на её очевидные старания сохранять напускное спокойствие и ещё толком ничего не понимая, потрепал дочь по макушке и задорно подмигнул.              Когда Надя, беззаботно поскакавшая впереди медсестры, скрылась за поворотом длинного коридора — казалось Пчёле или нет, а внезапно стены тут запахли точно так же, как в госбольницах на родине, — Вера, наконец, рассеянно сведя напряжёнными пальцами края воротника вместе, тихо пояснила:               — Хотят без неё поговорить.              Пчёлкин выдержал её долгий взгляд, полный дурного предчувствия, и сам ощутил, как сжимаются собственные челюсти — а ещё сердце сжимается прямо под пиджаком этим сраным.              Но виду не подал: твёрдо кивнул, толкнул уже открытую дверь и пропустил Веру вперёд — чего мяться у порога, какой толк. Помирать — так… Так уж не тянуть, вот что Пчёла считал. Хуже самой смерти только длинное ожидание её неминуемого прихода; хуже самой смерти — только яму собственными руками рыть и знать, что она станет тебе могилой.              Вера скользнула внутрь, задевая съёжившимся плечом его грудь, и в этот момент отчего-то захотелось схватить её, остановить, преградить дорогу рукой, которой Пчёла галантно придерживал дверь, и прижать к себе, крепко так обнять, чтобы не смогла исчезнуть, а самому уткнуться лицом в волосы на затылке — они у неё тоже пахли иногда ирисками. Обнять, потому что только она одна во всём мире сейчас понимала, как страшно ему было переступать этот порог.              Ни слова из того, что балаболил очкастый врач-немец, седой и сухопарый, Пчёла, конечно, не понимал. Только поздоровался на входе по-английски — впрочем, то был его предел по части навыков в иностранных языках: “хеллоу” сказать, не давая себе труда хоть для виду попытаться скрыть происхождение, ясно различимое на слух. Вера зато стрекотала по-немецки за здрасьте: быстро, легко, непринуждённо, даже голос у неё менялся, становился воздушней и звонче. Пчёла думал всегда, что немцы лают, а не говорят, и язык у них такой — только чтоб ругаться по-базарному; а у Веры нежно получалось, красиво. И с достоинством: он невольно заслушался.              Только уши-то, может, его и подводили; зато глаза не обманывали. Пчёла, ни толики смысла их картавых слов не улавливая, прекрасно при этом видел, как Веру с каждой секундой всё сильнее охватывает волнение, как то и дело напряжённо дёргается горло, как нервно трусится нога — и Вера, пытаясь унять дрожь, крепко держит коленку сцепленными до белых костяшек пальцами обеих рук.              А их болтовня оказалась, как понял Пчёла, всего лишь светской чепухой, потому что Вера вдруг с натянутой улыбкой обратилась к нему:              — Герр Риттер спрашивает, как ты находишь Берлин?              Пчёлкин, только успевший вытянуться в удобном кресле, поймал вежливо-заинтересованный взгляд врача на себе и скептично скривился.              — По карте нахожу, чё за вопросы, — пожал плечом, но Вера в ответ закатила глаза. Пчёла покивал немцу с любезным оскалом на лице и обратился к ней, почти не шевеля губами: — Долго он лясы точить-то будет? Пусть уже говорит, чё там.              Вера вновь принялась щебетать с восторженно выпученными, будто у блаженной, глазами: видимо, в красках живописала, как восхищён был Пчёлкин городом, который и видел-то только из окна тачки.              Риттер коротко и мягко что-то проклокотал и, к облегчению Пчёлы, распахнул, наконец, пухлую жёлтую папку, одиноко ждавшую на столе своего часа: видать, на ней вся их судьба и была сейчас завязана.              До ушей донёсся шумный Верин вдох — и снова выдоха за ним не последовало. Пчёлкин покосился на неё краем глаза: Вера превратилась в бездыханное изваяние, а пальцы того гляди грозили порвать ткань брюк — так крепко в колени впились.              Он сам подался вперёд и накрыл своей рукой в порывистом жесте её сцепленные замком ладони. Сжал аккуратно и ласково, а большой палец машинально погладил запястье.              Вера бросила на него полный отчаяния взгляд, как будто в шуршании страниц уже услышала смертельный приговор; а Пчёлкин всё равно ей подмигнул — так же, как пару минут назад подмигнул Наде: мол, нечего здесь вообще бояться; пришлось в себе на это силы найти, потому что, в конце концов, если кто и должен был не сломаться и при любых условиях выстоять до конца — так кроме самого Пчёлкина больше некому.              Не снимая руки с её пальцев, Пчёлкин вернулся глазами к немцу: тот, поправив на носу дурацкие круглые очки, что-то помычал, не размыкая губ, покивал, подёргал прямую переносицу за крючковатый кончик, полистал бумажки; откатился на кресле к светящейся белоснежной доске и прилепил к ней снимки, а потом и так на них посмотрел, и эдак: голову на одно плечо склонил, на другое, издалека поизучал и вблизи, и чуть ли не по диагонали уже; снова вперился глазами в бумажки, вытянув к столу тонкую шею, поцокал языком, бормотнув что-то немецкое и даже по интонации совершенно неразборчивое.              Пчёла за всеми этими телодвижениями следил, уже чуть не скрежеща зубами, потому что светило, мать его, медицины всё это проделывал с таким отрешённо-увлечённым видом, будто их с Верой в кабинете не было и они не сидели тут, сжавшись в клубок оголённых и стрекочущих напряжением нервов.              Но Риттер, наконец, подкатился обратно к столу, положил бумажки на стол и тепло улыбнулся сначала Пчёлкину, а потом и Вере, что-то ей накартавив уверенно и, кажется, обнадёживающе.              Пчёла только сейчас ощутил, как напрягались всё это время мышцы тела — даже те, о существовании которых он и не догадывался раньше. Но заметив, как несмелая улыбка дёрнула губы Веры — такая мимолётная, что можно было и не заметить, но он в её лицо сейчас вглядывался пристально, ловил каждую перемену, потому что слов врача не понимал, — и после этой вот незаметной улыбки внезапно прочувствовал, как напряжение отступает: шурша, пенистой морской волной, облизывающей нагретый солнцем песок берега.              Сама Вера, прижав к груди ладонь, быстро и с надеждой в голосе перевела:              — Не рак, — и улыбнулась. Счастливо так, глаза аж заблестели: от вставших в них слёз, но радостных; и у Пчёлы с души камень свалился. — Доброкачественная.              Пчёла больше ничего не стал требовать от неё перевести: самое главное уже понял, а в том, что она и без него всё разрулит, не сомневался — потому что своими глазами за нею наблюдал.              Вера постоянно записывала что-то на линованных страницах толстого ежедневника в кожаном переплёте. Пчёлкин то и дело туда заглядывал, но разобрать помесь русских и немецких слов не удавалось: он рукой на это дело с третьей попытки уже махнул.              А Вера, споро орудуя ручкой, параллельно не забывала закидывать немца вопросами, внимательно изучала что-то в бумажках, которые тот пихал ей в ответ под нос и на пальцах ситуацию раскладывал, а потом с умным видом разглядывала снимки симпатичной внешне, но внутренне, как оказалось, отнюдь не такой приглядной Надькиной головы; и Пчёла просто за происходящим следил, прекрасно понимая, что в целом ситуация-то под контролем — а детали Вера и так ему объяснит.              — Он просто решил, что Наде будет интереснее подождать в игровой, — привалившись к стене возле двери, которую Пчёлкин аккуратно за собой прикрыл на выходе из кабинета, выдохнула Вера и с досадой хмыкнула. Она заслонила глаза ладонью и укоризненно потрясла головой. — Придурок старый, я чуть не поседела. Медсестра тоже — хоть бы словом…              — Немцы. — Пчёла цыкнул уголком губы, как будто от одного этого слова теперь всё должно было стать ясным, как белый день. В самом деле, чего там эти фрицы могут понимать мелочными своими и сухими душонками? — С них, кроме анализов-то, ничего не возьмёшь.              Вера горько усмехнулась, но Пчёле показалось, что в этом тихом смешке выразила свою с ним солидарность: спорить, по крайней мере, Вера точно не посчитала нужным — и совсем не по той же причине, которая заставила её с ледяным равнодушием признать за ним правоту во дворе клиники.              Нет, последний час они оба как будто играли на одной стороне. Оба были друг за друга — и за Надьку.              Вера снова опустила взгляд к своим записям, пару лишних секунд их сосредоточенно, сморщив лоб, поизучав. Острый кончик языка высунулся, облизнул чуть разомкнувшиеся и заблестевшие розовые губы: к ним как будто только сейчас вернулась, наконец, краска.              — Доброкачественная аденома, — принялась объяснять она, подняв лицо к Пчёлкину. — Нужна операция, но Риттер сказал, совсем несложная — они тут такие чаще чем уколы делают. Как-то вроде через нос удалят. Быстро и… — она снова сглотнула, захлопнув ежедневник, — и без лишних рисков. И осложнений тоже не должно случиться. Ну, по крайней мере, он уверяет, что так происходит в подобных случаях.              Пчёлкин, нависавший над прижавшейся к стене Верой, побарабанил над её макушкой костяшками пальцев по светло-бежевой, глянцевой от краски, поверхности.              — Видишь, — он вскинул краешек губ, ближе склонившись к ней. — А ты переживала.              Она, хмыкнув с ноткой яда, подняла брови.              — Он мог сказать, что Надя умрёт через пару месяцев. Или что будет как… — Вера осеклась и вместо того, чтобы озвучить конец предложения, махнула головой в сторону дверей, за которыми остался внутренний двор клиники: вспомнила, очевидно, встречу с тёткой в дешёвом прикиде и её дочерью. — А тебе плевать?              Пчёла сжал зубы.              — Нет, — до предела серьёзно отозвался он. — Но если бегать по потолку от страха, ничего всё равно не изменится. Клиник этих — как говна. На Германии свет клином не сошёлся — в Израиль, вон, можно полететь. В Швейцарию. В Штаты.              — А если бы и там нигде не взялись?              Он, не моргая, внимательно обвёл её с головы до ног глазами, точно видел в первый раз в жизни и пытался сейчас оценить, что за человек перед ним стоит — кто эта женщина со знакомым до скрежета зубов лицом, но новым, ясным и пронзительным взглядом — взглядом, который Пчёле казался теперь опаснее любого прижатого к виску дула.              — Искали бы дальше, — наконец, твёрдо отрезал он. — Пока не нашли бы тех, кто возьмётся.              Вера устало помотала головой.              — Всё-то ты можешь решить, — скептически вскинула она бровь: не верила в него — или в его слова: Пчёлкин в её тоне это ясно расслышал. Вера, однако, вернулась к главному: — Операцию предложил провести сам Риттер. Здесь, в этой клинике. Но графику него плотный и… И придётся ждать как минимум месяц.              Пчёла пренебрежительно хмыкнул и опустил ладонь на ручку двери, от которой они до сих пор так и не отошли.              Вера схватила его за локоть.              — Ну куда? — сдавленно шикнула она.              — Ща договорюсь, прям завтра сделают ей операцию.              Вера закатила глаза.              — Тебе тут не Россия, — она слегка шлёпнула его по пальцам, едва не надавившим уже на металлическую ручку. Пчёла в ответ раздражённо цыкнул, но Вера, потупив взор, быстро добавила: — К тому же, месяц — это с учётом того, что я уже… сама договорилась. У него правда плотный график, — она запихнула в квадратную сумку ежедневник и заглянула с серьёзным видом Пчёле в лицо. — Есть пациенты с более срочными случаями, чем наш. Слава Богу, у нас не такой.              — Перетру с Моисеичем на этот счёт. Раз всё не так плохо, может, и в Москве такое делают? — неохотно поддался он, всё-таки оторвав от дверной ручки пальцы.              Вера закатила глаза.              — Какая Москва? Это тебе не пули у братков выковыривать. Риттер — один из лучших в мире нейрохирургов. И Надя будет оперироваться здесь, это даже не обсуждается.              И, с деловым видом одёрнув лацкан расстёгнутого пиджака, она уверенным шагом двинулась к выходу, но всё-таки обернулась на каблуках, снисходительно и строго посмотрев на оставшегося возле двери Пчёлкина.              — Иначе ты в курсе, что я могу сделать.              Он лениво усмехнулся, легонько стукнув по стене костяшками, будто сокрушаясь, но принимая неизбежное.              — Да в курсе, в курсе,— протянул беззлобно сквозь усталый вздох и, шагая плавно и медленно, приблизился к Вере. Обвёл её оценивающим взглядом — так и не нашёл пока ответ: кто же перед ним стоит. Но к сути уже близко подобрался, вплотную, нащупал контуры.              — Тебе так больше идёт. — Это он так скорее для себя итог подвёл — промежуточный, правда.              — Как? — с раздражением переспросила она.              — Не впустую выпендриваться, а по делу, — он, глядя ей в глаза беззастенчиво и хитро, щёлкнул языком с видом завзятого ценителя — придирчивого, но справедливого.              Он ждал, что Вера смутится, как раньше, когда Пчёлкин позволял себе так на неё смотреть: ждал, что она недовольно скривится и спрячет хлынувшую к щекам алую краску, надменно что-нибудь брякнет в свою защиту; но сейчас Черкасова наградила — или наказала — его прямым ясным взором, и пускай даже на своих каблуках ниже была едва ли не на целую голову, а глядела будто всё равно на Пчёлу сверху вниз.              Не было на дне тёмных глаз раздутой гордыни, которую раньше он задевал каждым неосторожно подобранным словом; нет, сейчас там крутились — Пчёлкин готов зуб был дать — хитроумные вычисления почище тех, что последние модели э-ве-эм (или как по-нынешнему говорили — “компьютеры”) за считанные секунды проворачивали.              Она издала тихий смешок, обнажив жемчужные зубки, которыми не впилась сейчас ему в глотку только потому. что в противоположном конце коридора появилась Надя под руку всё с той же полной медсестрой, и Пчёлкин помахал ей рукой, глядя Вере за спину.              Но внимание дочери приковано было не к нему. Надя серьёзно и вопросительно вглядывалась в лицо Веры, и та, уверенно улыбнувшись, молча ей кивнула.              Пчёлкин только пожал плечами: он оставил их вместе на каких-то несколько дней — и вот уже, кажется, они обе, сговорившись, чего-то там темнят и его в свои секреты посвящать даже не думают. Впрочем, иного ожидать и не приходилось: Пчёла всегда знал, что Надька куда больше в черкасовскую породу вышла — немудрено, что общий язык с Верой им найти никакого труда не составило.              Пчёла избавился от вконец доканавшего пиджака: бросил его на скамейку во дворе прямо по дороге обратно к тачке и, забрав у ждавшего их водителя ключи от Фолькса, сам распахнул заднюю дверцу для дочери.              Надя, расплывшись в улыбке, вскарабкалась внутрь, и Пчёла открыл переднюю дверцу перед чинно подошедшей следом Верой.              — Ну, чё... чё ты там немцу про меня наболтала? — С деловым видом бросил короткий взгляд на часы, усевшись за баранку. — У вас полдня, чтоб показать, чем я тут так восхищался. А то обманули деда… — он подмигнул Наде в зеркало заднего вида, и она довольно хихикнула. — Нехорошо.                            

***

                           — …мир не делится на плохих и хороших. В каждом есть и светлая, и тёмная сторона… — строки перед слипающимися глазами уже плыли, язык едва шевелился, а шестерёнки в голове ворочались со скрипом.              Вера перевела взгляд на умиротворённое детское лицо.              Вечернее чтение по большей части служило Наде снотворным, хоть интерес к истории она проявляла и даже с героями была знакома — иногда поправляла Веру, если та неправильно произносила какое-нибудь имя или даже заклинание: фильмы Надя всё-таки видела. Да и книжки, как выяснилось, дома у них тоже водились — старший сын Беловой увлекался покорившими уже мир и переведёнными на русский приключениями мальчишки со шрамом; только Надя была ещё слишком мала, чтобы осилить их самостоятельно, а в семье никто и не собирался ей читать, как Вера, про волшебный мир вслух — хоть она и просила.              — Оля говорит, это плохие книжки, — пожала плечом Надя, сосредоточенно теребя край Вериной шёлковой пижамы: они лежали вдвоём в постели, потому что Париж уже окутала ночная тьма. Но небольшую спаленку в просторных апартаментах, отданную Наде, освещал уютный жёлтый свет торшера.              — Папа тебе не читает?              — Папа поздно приезжает с работы, когда я уже сплю. Бабушка читала... И Таня. Но такое она тоже не хочет… Говорит, что Оля права.              Ещё бы: Вера и не сомневалась, что достаточно времени на дочь у Пчёлкина не находилось. Зато не было проблемы выгадать минутку, чтобы полапать за коленки секретаршу на рабочем столе — для этого Пчёлкин, конечно, вряд ли когда-нибудь бывал слишком занят.              Чем больше проводила времени с дочерью, тем лучше по обрывкам фраз и бесхитростным Надиным ответам на Верины осторожные попытки прощупать почву понимала, что за обстановка царит за лощёным фасадом в семье Пчёлкиных-Беловых. Ни Ольга, ни сводные братья Надю не любили, и если у Беловой хотя бы хватало ума пытаться это скрыть, то, конечно, дети свою неприязнь выказывали в открытую, а старший и вовсе всеми силами старался настроить против Нади ещё ничего толком не понимающего младшего.              Дом делился как будто на два лагеря: в одном существовали Беловы, а во втором — одна Надя, за которую хоть как-то пыталась вступаться Таня, не обладавшая у домочадцев большим авторитетом. Сам же Пчёлкин в семейные дрязги, судя по всему, предпочитал не погружаться — ему хватало того, что в его присутствии всё было более-менее прилично; а что уж там происходит, когда его нет, значения особого не имело.              Он хорошо относился к дочери. Вера даже могла бы сказать, что Пчёлкин её любил и обращался с ней так трепетно, как, наверное, никогда не обращался с Верой её собственный отец — и Надя эту любовь чувствовала, тянулась к нему, и, кажется, только рядом с ним Вера и видела, что дочь счастлива — искренне и по-настоящему.              Но он не давал и не хотел дать Наде главного: безопасности — не только физической (Веру ничьи бы слова не убедили, что в Москве, напрочь изменившейся, за свою жизнь теперь можно совсем не волноваться), но и моральной.              Тот взгляд маленького свирепого волчонка, который пронзил Веру при их встрече в аэропорту, был взглядом крошечного человека, который всегда знал: весь огромный мир — против него.              И если и было на свете что-то, чего Вера никогда бы не смогла Пчёлкину простить — так это тот затравленный и обозлённый Надин взгляд. Всё то, что он сделал с самой Верой, давно и прочно было похоронено: она перестала даже передёргиваться, когда в нос бил резкий запах лимонно-цитрусовой отдушки; сама вернулась в тот дом, из которого он тайно увёз Надю осенним холодным вечером. Вера сбежала оттуда сразу, а сдала — уже через месяц: быстрее не позволила местная бумажная волокита; но спустя два года всё-таки приехала, а новые хозяева, милые вполне люди с мелкими чертами лица и полуторагодовалым карапузом, ползавшим по зелёной лужайке, даже любезно пустили её внутрь, хоть она и не предупреждала о визите заранее: и Вера не ощутила в сердце ничего, глядя на старый ковёр, который проглотил тогда все её истошные крики.              Но то, что он делал и продолжал делать с её дочерью причиняло куда больше боли — в миллионы, миллиарды раз, и Вера представить не могла, что сможет от этой боли когда-нибудь избавиться.              Надя размеренно сопела рядом; Вера аккуратно, стараясь не потревожить сон, оставила на её лбу лёгкий поцелуй. Сунула закрытую книгу на прикроватный столик, где гордо восседала купленная днём в Диснейленде плюшевая Минни Маус — почётного места подмышкой в постели она не удостоилась, зато ушастой и не в меру длинноногой мыши выпала честь бдительно охранять сон маленькой хозяйки.              Вера повертела мышонка в руках: мягкий плюш пах новизной и попкорном. Она, улыбнувшись своим мыслям, дурашливо поболтала большеухой головой и развернула игрушку к себе спиной, пробежавшись подушечкой пальца по вшитой в розовое платье белой молнии. Надя, обнаружив днём, что внутри синтепоновой набивки скрыт потайной кармашек, от радости чуть не завизжала, а потом, осёкшись, с таинственным видом притихла. Вера выудила из мышиного нутра смятую шоколадную конфету (припрятанную, судя по всему, на чёрный день, начатый с невыносимой Таниной манной каши) и тихо усмехнулась.              Пчёлкин снял для них пентхаус — и не где-нибудь, даже не в предместьях самого Диснейленда, что было бы куда целесообразней, нет; они уже третий день обитали в седьмом округе: минутах в пяти ходьбы от башни и в часе езды — от парка развлечений, который, как справедливо отметила Вера при заселении, и был целью их поездки. Пчёлкин ей в ответ только закатил глаза и, подхватив на руки Надю, потащил на прилагающуюся к вопиющим в своей роскоши апартаментам террасу: дочь, в отличие от Веры, пребывала в неописуемом восторге.              Вера выскользнула в полумрак гостиной, залитой тусклым светом. За распахнутыми настежь дверями террасы, под иссиня-чёрным небосводом сверкала золотыми искрами подпирающая тяжёлую небесную твердь громадина Эйфелевой башни; и звёзды, которых в центре большого города, конечно, никогда не было видно, потухли, казалось, именно потому, что не выдерживали никакого сравнения с мерцанием этих огней.              Она, обхватив руками себя за плечи и плотнее кутаясь в крупной вязки просторный кардиган, босыми ногами вышла наружу. Никаких стёкол на террасе не было — только невысокая балюстрада преграждала путь к стремительному падению вниз; и Вера отчётливо ощущала здесь, на высоте птичьего полёта, запах ночного города — упоительно свободный и напитанный вековым спокойствием.              Где обретался Пчёлкин — не знала, но посреди террасы её ждал, загодя накрытый кипенно-белой скатертью, маленький круглый столик: тёмно-изумрудная бутылка вина поблёскивала покатыми боками, отражая танцующие огоньки свечей, шапка молочно-белой гортензии в высокой узкой вазе из прозрачного стекла украшала сервировку — хоть сейчас фотографируй это всё и выставляй для рекламы романтических путешествий в город любви. Вера криво усмехнулась себе под нос и опустилась на один из двух стульев, бесцельно проведя пальцем над пламенем, робко трепыхнувшимся от ветра.              Она потянулась за уже наполненным бокалом, покрутив его у лица и втянув щиплющий нос аромат красного вина. В изгибе стенок тонкого стекла, сквозь которые Вера, прищурив глаз, оглядела город, съёжилась и изогнулась, ломая перспективу, башня.              — Кого-то ждал? — спросила Вера спустя несколько минут блаженного одиночества: уловила позади себя шаги, а краем глаза приметила шевеление мужского силуэта в дверном проёме.              — Все здесь, — отозвался Пчёлкин негромко и, оттолкнувшись плечом от косяка, сам вышел на открытый воздух, устало расправляя плечи. Он в тишине — насколько центр вечернего города мог быть тих — сам приблизился к столу и опустился на стул напротив Веры. — Обещал же тебе показать Париж. Вот, — он обвёл покорно раскинувшуюся под их ногами столицу рукой, — показываю. Смотри, сколько влезет.              Вера, растянув губы в любезной улыбке, наколола на металлическую шпажку крохотный кусочек бри и утопила в тягучем янтарном меду. Перекатывая на языке сливочно-ореховую пряность настоящего французского сыра, сидя в сердце самой Франции, Вера с удовольствием смаковала — нет, отнюдь не нежный вкус сыра, который в Москве — днём с огнём даже в нынешние зажиточные времена; смаковала вид наблюдавшего за ней с каким-то затаённым и волнительным ожиданием Пчёлкина.              — Настоящий, попробуй, — причмокнула Вера губами, довольно прищурившись, но тут же придала лицу выражение насквозь фальшивого огорчения. — А с Парижем ты, должна признать, опоздал.              Пчёлкин ухмыльнулся, не спуская с Веры блестящего в ночном полумраке взгляда. Дьявольские ли огоньки плясали сейчас на дне его радужек?              Или это была просто-напросто игра света — не больше, чем отражение пламени свечей в подёрнувшихся масляной плёнкой глазах?              — Неужели? — иронично вскинул он бровь.              Вера повела плечом, молча отпив вина, и глянула на Пчёлкина поверх стеклянного ободка.              — Видит Бог, меньше всего хочу задеть твоё самолюбие, — продолжила она всё так же участливо и отсалютовала ему опустевшим бокалом, — но даже эти апартаменты я вижу не в первый раз. Надеюсь, ты не устриц нам заказал — в прошлый раз они здесь были паршивыми.              Пчёлкин, вцепившись внимательным взглядом в её лицо, пару секунд помолчал и через силу выдавил из себя тихий и невесёлый смешок.              Вера смотрела на него, не моргая: точно хотела прочитать все до одной мысли, окрасившие теперь его радужки в предгрозовую хмурь. Пчёлкин отвернулся, обратив лицо к башне, немой свидетельнице вечера, и сам медленно отпил из своего бокала: нарочито демонстративно наслаждался видом — словно только за тем и пришёл.              — Надька заснула? — спросил он спустя пару минут молчания: первый не выдержал.              — Угу, — не размыкая губ, ответила Вера и откинулась затылком назад, подтягивая к себе замерзающие ноги.              — Чё читали? — снова попытался заполнить претящую тишину вопросом.              — Да… — отмахнулась Вера, — приключения. Про волшебников. Ты вряд ли слышал.              Пчёлкин хмыкнул.              — Я думал, девчонкам только про принцесс там всяких интересно, — с нескрываемым скепсисом отозвался он. — Чё там бывает… Золушки всякие, спящие красавицы.              Вера усмехнулась.              — Пещерные представления. Ты ей хоть раз что-нибудь читал? — Вера осуждающе глянула на его очерченный неярким светом профиль. — Или спрашивал, что она хотела бы прочесть сама?              Пчёлкин поболтал уже изрядно опустевшим бокалом, скосив глаза к тонкой хрустальной ножке, и отрицательно тряхнул головой. Лицо, по которому скользили тени от дрожащих на ветру огоньков, скривила болезненная гримаса.              — Сестре читал. Она только такие просила. Про принцесс, — голос его стал на полтона ниже, и Вера не поняла даже: это снова свет пламени и линии теней причудливо исказились в его чертах, превратив в измученного старика с опавшим лицом; или он на доли секунды постарел от горя — а так стареют только от горя — лет на двадцать прямо у неё на глазах.              Вера поёжилась от уколовшего сердце неприятного чувства.              — Не знала, что у тебя есть сестра, — ответила она и поднялась на ноги, точно хотела сбежать от нахлынувшего смятения. Отвернулась от него и прислонилась к балюстраде, уткнувшись подбородком в тыльную сторону ладони.              — Её и нет. Уже, — отозвался позади Пчёлкин, и Вера бросила на него быстрый украдчивый взгляд, но снова, ощутив острый укол, вернулась глазами к сверкающим огням Парижа.              Повисла пауза: Пчёлкин, кажется, ждал, что Вера заполнит её закономерным вопросом — но она, поспешив прогнать охватившее замешательство, ни о чём спрашивать не стала. Правда, не без горькой досады всё-таки ощутила, что спросить-то захотелось: всё к тому располагало — и тихая ночь, и Париж, и вино, и его бархатный голос, окрашенный тяжёлой печалью, и искрящаяся башня, которая всё равно же завораживала, хоть в тысячный, миллионный раз на неё посмотри — это Вера для виду же притворилась, сыграла полное безразличие…              А ведь вечер и правда стоял волшебный; только Вера прекрасно понимала, что даже едва колыхнувшиеся человеческие чувства — да какие угодно чувства — в отношении Пчёлкина ей только помешают.              Вера с внезапной остротой сейчас осознала, что так его и не простила — то ли усталость сказалась, то ли навалились на неё сплошным комом впечатления последней недели, отчего пошатнулось её хвалёное равновесие, на которое она так уповала и которым так гордилась — и которое подвело её в решающий момент, испарившись без следа, словно и не было его.              Может, его, и правда, никогда и небыло?..              Нет, Вера не простила: забыла — да, оставила всё в прошлом — разумеется, но это совсем не значило, что она нашла силы на прощение. Зато уж что точно можно было сказать — это что она Пчёлкина поняла. Очень хорошо поняла, на своей шкуре прочувствовала, а особенно отчётливо теперь, когда знала, какая тёплая на ощупь Надина мягкая щека, под одеялом прижимавшаяся во сне к Вериному боку.              И ещё Вера осознала, что, быть может, именно в том и состояла главная её проблема: она поняла. Поняла, как он смог, как посмел, что его толкнуло…              Она резко и с силой зажмурилась, не позволив себе думать об этом дальше. Нутром ощущала, что вот он — путь туда, куда она возвращаться никогда больше не хотела; оставалось сделать только последний крохотный шаг — оправдать. Вот как сейчас, здесь, стоя над обрывом: нужно только перегнуться через ограду балюстрады — и сразу вниз. Безвозвратно.               Но Вера отдавала себе отчёт, чего она хотела, к чему шла — и не позволяла себе об этом забывать. Вере нужна была дочь: нужно было её спокойствие и её безопасность, а остальное…              Остальное пусть остаётся в прошлом и никогда больше не тревожит — никого: ни Надю, ни Веру, ни даже Пчёлкина.              Она прикрыла веки, подставляя лицо мягкому ветру, пахнущему вином и свободой: степенный Париж, в своём прошлом хранивший потрясения, с ног на голову переворачивающие жизнь, её сейчас, должно быть, прекрасно понимал.              — Надя скучает по бабушке, — глядя вниз, на залитую оранжевым фонарным светом асфальтированную дорогу, произнесла Вера и в полоборота посмотрела на молча сидевшего за столом Пчёлкина: он мрачно вздохнул.              — Она не особо-то сначала поняла, когда я ей сказал, — Пчёлкин хмуро опустил голову, покрутив в руках пустой бокал. — А потом увидела её в гробу, и… — Он провёл ладонью по лицу. — Не надо было её брать. И поговорить как-то… по-другому. Чёрт его знает, как о таком ребёнку рассказывать.              Вера окинула его поникшую фигуру задумчивым взглядом, а потом снова отвернулась.              — Я была старше, когда… — голос затих на мгновение, и Вера смочила горло крохотным глотком вина. — Я была старше, конечно, но мне не объяснений хотелось. Мне хотелось, чтобы кто-то просто был рядом. Понимание придёт потом, не сразу… Никакие слова всё равно ничего не будут значить, пока она сама не ощутит эту пустоту.              Упавшую на лоб прядь тронул ласковый ветер. Вера, подставив лицо небу, украдчивым движением стёрла каплю влаги возле уголка глаза.              — Мне… правда жаль, что с ней так вышло. С твоей матерью.              Вера, не поворачивая головы, искоса глянула на него краем зрения: Пчёлкин коротко кивнул, отставив на стол бокал, но промолчал. Больше всего ей было жаль не его, а Надю, которую, кажется, произошедшее задело сильнее всех. Но и Пчёлкина помимо воли немного, но жалела: тоже потому что понимала и едва могла себе простить хоть и ненарочную, но всё-таки вину в смерти несостоявшейся свекрови.              — Я всё думала: за что ей это? Наде. Почему эта гадость именно к ней прицепилась? — тихо и как будто безучастно протянула Вера, когда в воцарившемся надолго молчании порыв ветра погасил борющееся из последних сил за жизнь пламя свечки.              Пчёлкин издал глухой смешок, и тут же послышалось чирканье колёсика зажигалки: вот он, огонёк, затрепыхавшийся на фитильке снова.              — Тупые вопросы. Так просто бывает.              Вера посмотрела на этот оживший огонёк потухшим взглядом.              — Я думала: вдруг это наказание? Мне. Тебе. Есть ведь за что наказывать, — уголок губы вздёрнулся в кривой и горькой улыбке. — А потом тётка эта в клинике… Обычная, простая. Ничего у неё нет, кроме детей. И ничего она в жизни не делала такого, чтоб у неё их всех отнимать. Для неё вообще невероятная удача — суметь за счёт фонда дочку в Берлин отвезти на операцию… и всё равно, Пчёлкин, всё равно им повезло меньше, чем нам. Им-то это за что? Ей вот? И детям — им, тем более?              Она помотала головой, точно своим же словам не верила, и закрыла лицо руками, с силой прижав к векам пальцы. Носом почуяла едкий запах табачного дыма: Пчёлкин закурил.              — Херня случается, — отозвался меланхолично. — Со всеми: с плохими, с хорошими. С какими угодно. Миру по большому барабану, чё ты там натворила, чтоб тебя ещё и лично за это наказывать. Мне вот столько раз могли глотку перерезать, как собаке — и шансы были, и причины, и желающих вокруг дохера. И я даже не скажу, что не заслужил, — Пчёлкин, оборвавшись на полуслове, кинул на неё тяжёлый взгляд и затянулся, спрятав лицо за завесой дыма. — Но видишь — жив-здоров. Просто потому что так совпало, обстоятельства удачно сложились. Хорошая карта выпала, — он негромко хлопнул по столу ладонью. — Поэтому просто радуйся, Вер, что нам повезло больше, чем другим. Что бабки есть, чтоб Надьку куда угодно отвезти, что дрянь эта неопасной оказалась, что нашли вовремя. И мы с твоим батей, кстати, не мало для этого усилий приложили. Ну, повезло этой твоей тётке меньше, чем нам. Так не потому что она заслужила, а просто… потому что жизнь такая. Можно столько дерьма наворотить… и тихо-мирно подохнуть в глубокой старости уважаемым человеком.              Вера мрачно скривилась, но спорить с ним не хотелось: Пчёлкин был прав. Жутко, пугающе, несправедливо — но прав.              — Я поняла отца, — с горьким осознанием выдохнула Вера. — Теперь поняла. Если б… если б надо было, сама бы в любую грязь залезла, чтобы у неё всё было хорошо.              За спиной раздался приглушённый мягкий смех. Вера, слабо удивившись, обернулась на Пчёлкина: он потёр глаза, точно боролся со сном, и небрежно кинул на стол зажигалку.              — Забавно, — зажав между зубами новую сигарету и сунув бумажный кончик в в огонёк, танцующий над плачущим огарком, Пчёлкин сосредоточенно свёл брови к переносице. — Я-то понял, что чтоб у неё всё было хорошо — из грязи надо вылезать.              Он цыкнул краешком губ, пристально посмотрев на передёрнувшуюся от холода Веру долгим и блестящим в темноте взглядом, откидываясь на спинку стула.              Вера усмехнулась, отвернувшись в сторону, и хотела было что-нибудь ответить, но замолчала — не нашлось подходящих слов. Смотрела в немеркнущие городские огни, а голова будто вдруг совсем опустела.              — Хорошо всё-таки съездили, — снова подал Пчёлкин голос.              Вера, щекой прислонившись к сложенным на парапете кистям рук, повернула к нему лицо и мягко улыбнулась.              — Неплохо.              — Хотя бы “Диснейленд” тебе до меня никто не показывал? — Пчёлкин хитро сощурился.              Вера, задумчиво закатив глаза, поколебалась пару секунд для вида и с тихой усмешкой мотнула головой:              — Не-а, — она снова повернулась лицом к Парижу. — “Диснейленд” по праву твой. Ты, правда, всё равно лет на двадцать опоздал.              — Лучше поздно...              Вера прикрыла глаза и выпрямилась, руками упираясь в каменную балюстраду. Ощутила внезапно на талии тяжёлое прикосновение мужских ладоней. Пчёлкин прижался лицом к её затылку, и от его неожиданных — а может, и вполне ожидаемых — объятий стало теплее.              Но на короткий миг Вере показалось: её прошлое — что та же опухоль, о которых за последнюю неделю она прочла горы пояснительных статей.              Кажется, вырежешь её и забудешь, но метастазы-то уже притаились где-то внутри, так просто их не выведешь; и вот, в самый неподходящий момент случается рецидив: вспоминаешь, как стояла так же, глубоким вечером, на террасе, только не в центре Парижа, а в московском ресторане, много уступавшем в роскоши пятизвёздочному отелю во французской столице, и ощущала спиной плавящее тепло мужской груди. И руки его тогда так же скользили от талии к животу, сминая ткань одежды; и мысли путались.              И жизнь была совсем другой, и Вера была другой — с той взбалмошной девчонкой её роднили всего лишь одни на двоих воспоминания.              Где теперь только тот ресторан, тот вечер, та Москва… и та неискушённая Вера, к которой слишком часто для её юных лет почтительно и с придыханием обращались “Вера Леонидовна”?              Где же вы, Вера Леонидовна? Может, один Пчёлкин и знал ответ; может, он один и мог её воскресить.              Вера открыла глаза. Дыхание оставалось ровным — но далось ей это не без труда.              — Не меняешь методов, — чуть повернув голову вбок, произнесла она тихо и насмешливо. Не как тогда — тогда она не в силах оказалась вернуть себе ясность мыслей.              Пчёлкин нависал над нею, и Вера ощущала, как он улыбается куда-то ей в макушку.              — Чего ты хочешь? — спросил чуть хрипло над её ухом.              Вера глубоко вдохнула.              — Быть с дочерью, — ничего лучше искренности для ответа не нашлось. Она невидящим взглядом смотрела, как расплываются неровными пятнами увенчанные огнями крыши зданий, уходящие далеко-далеко за горизонт.              Губы Пчёлкина оказались у виска, а объятия на талии стали крепче: он вжал Веру плотнее в собственное тело.              — Сегодня было хорошо, — повторил он глухим эхом свои же слова. — И каждый день может быть. Будешь с Надькой. И со мной.              Его рука накрыла её ладонь, вцепившуюся в ужасно холодный камень балюстрады, и большим пальцем огладила её овдовевший без обручального кольца безымянный.              Вера посмотрела на собственную руку, представив, что на ней снова поблёскивает, мозоля глаза, изящная золотая окова. Обернулась к Пчёлкину, не выпускавшему из обьятий, лицом, и посмотрела ему прямо в глаза. Он, восприняв Верино долгое молчание за жест согласия, прижался своим лбом к её.              — Я вот хочу, чтобы всё было как раньше… — чуть отстранившись, но сохраняя между их лицами дистанцию в какие-нибудь считанные миллиметры, добавил он и чуть прикрыл веки.              Вера молчала, стараясь не забывать ровно дышать — и Боже праведный, чего ей это стóило.              Пчёлкин ждал ответа. Ждал, что Вера перешагнёт всё, что было между ними до этого — перешагнёт и забудет.              Вырежет, как опухоль. Оставит прошлое в анамнезе; поставит точку в истории болезни.              Ведь не все опухоли убивают? Вера успела начитаться — с надеждой, что это именно их случай — и про такие: с некоторыми можно жить очень долго. И даже их не замечать.              Да, Вера наверняка теперь знала: можно и с опухолью жить очень долго.              Но счастливо ли? Ведь не просто так их тоже вырезают.