Принцесса выбирает дракона

«ИГРА С (НЕ)НУЛЕВОЙ СУММОЙ»

В эту минуту ему показалось,

что пиковая дама прищурилась и усмехнулась.

А. С. Пушкин

      В салоне самолёта — обратный рейс до Москвы вылетал уже на следующий день — сидели молча, друг напротив друга. Вера периодически косилась на угрюмо глядевшего в иллюминатор Пчёлкина и думала: он, должно быть, на чём свет стоит клянёт сейчас себя за то, что не купил билеты на регулярный рейс, а арендовал частный джет, в котором кроме них троих не было никого: Таню Пчёлкин отправил домой ещё из Берлина — и Вера только к концу третьего дня во Франции поняла, почему.       Под его глазами, снова ставшими оттенка предгрозового неба, тени залегли такие же тёмно-серые. Он нервно крутил в пальцах телефон, наконец-то замолчавший после взлёта, и, в отличие от Веры, бросавшей свои взгляды украдкой, то и дело пялился на неё угрюмо и открыто.              Надя надулась и тоже хранила гробовое молчание, потому что Вера отказалась из-за усталости и дурного самочувствия после вчерашней ночи (голова слегка кружилась от недосыпа) продолжать чтение в самолёте: тут-то и случилась, кажется, их первая ссора. А Пчёлкин в качестве медиатора выступить даже не подумал: после разговора на террасе пент-хауса ему, наверное, только на руку и было, чтобы начавшая привязываться к Вере Надя прониклась к той серьёзной обидой.              А ведь всего-то несколько часов назад он действительно рассчитывал, что Вера согласится не просто всё забыть, а перешагнуть прошлое и начать заново, с корнем вырвав все предыдущие страницы их непростой истории. Что она улыбнётся, замолчит навсегда и ни словом больше не обмолвится о произошедшем пять лет назад, и тогда Пчёлкин всё-таки получит ровно то, чего хотел тогда — и, к Вериному изумлению, по-прежнему хотел и сейчас.              Для неё это его желание оказалось сюрпризом. От Пчёлкина она многого могла ожидать — и плохого, и даже хорошего, — но не предложения… чего? Быть вместе? Или — как он там сказал? — быть с ним?              Вера подозревала, что Пчёлкин и сам толком не понимал, какой смысл закладывал в эти слова: поддался просто какому-то странному порыву, очарованию ночи, проникся, может, их внезапно случившимся полуночным разговором по душам: она и сама в какой-то момент ощутила, что дала слабину, позволила себе слишком много — чувств и слов.              Они оба в этой парижской поездке как будто впервые за неделю, наконец, выдохнули, получив от Риттера вполне определённый и положительный прогноз — и оба поэтому сильно размякли.              Вера не могла согласиться. Не потому, что согласие означало бы её поражение — это пять лет назад, пойди Вера у Пчёлкина на поводу, восприняла бы это личным поражением — но нет, вчерашней ночью, если бы Вера согласилась на его условия, она бы в первую очередь предала дочь.              Пчёлкин не изменился; не изменился и его взгляд на ситуацию — и прошлую, и нынешнюю. А значит, это был всего лишь вопрос времени, когда он поставит ей, Вере, очередной ультиматум; что ещё хуже — не за горами был бы тот момент, когда такие ультиматумы выдвигались бы уже Наде. Больше всего Вера боялась именно этого: того, что когда-нибудь дочь почувствует то же, что чувствовала она; что ей сделают так же больно, как больно было самой Вере.              И главную опасность для дочери она видела в одном-единственном человеке — в её отце.       В зале прилёта, где Вера сразу же успела найти глазами ждавшего её Германа, она было оставила позади Пчёлкина, за руку державшего Надю, но тут же развернулась на каблуках, преграждая им путь, и присела на корточки. Вытащила из сумки книгу и протянула её Наде, заглянув ей в лицо.              Надя нахмурилась в сомнениях, закусив губу, но книжку схватила маленькими пальчиками и тесно прижала к груди.              — Мы ещё обязательно дочитаем. Обещаю, — Вера заправила мягкий локон волос дочери за ухо.              Пухлые губы дрогнули: Надя, не хотевшая так быстро менять гнев на милость, всё-таки оттаяла. Пчёлкин, дёрнув крыльями носа в шумном вдохе, забрал из рук дочери книгу и, мельком глянув на обложку, опустил ладонь Наде на макушку.              — Мы тебе на русском купим, — процедил он, глядя на Веру. — Я тебе и дочитаю.              Вера поднялась с корточек, выпрямившись перед ним, и беззлобно улыбнулась.              — На русском она ещё не вышла.              Пчёлкин опустил подбородок. Вера в его лице прочла знакомую угрозу, но внутри у неё ничего не дрогнуло от вида проступивших на челюсти желваков: теперь она ясно понимала, что эта угроза не страшна ей; зато вот Пчёлкин за попыткой нападения прячет собственный страх, потому что теперь, после её отказа, совершенно не понимает, чего от Веры ждать.              — Пчёл, с Корфом всё улажено, ща поедем подписывать, — раздалось позади, и Вера, чуть заметно дёрнув кончиком губ, обернулась.              Холмогоров пробежался по ней глазами, и улыбка с довольного лица сползла стремительно — так же, как съехались брови широкими концами к переносице. Он посмотрел Вере за плечо, понятливо кивнув, и сдержанно поздоровался:              — Сколько зим… — по слогам, точно отчего-то сомневаясь, произнёс он и сунул телефонную трубку в карман, так и оставив ладони спрятанными в брюках.              Вера в приветственном жесте медленно моргнула, едва заметно мотнув головой, и Космос, одарив её напоследок долгим изучающим взглядом, вновь обратился к Пчёлкину:              — Погнали. Опоздаем, — он широким движением дёрнул себя за кончик носа и подмигнул Наде: — А вас, мадемуазель, домчат на личной карете до “Макдональдса”. По рукам?              Вера взглянула на просиявшее от радости лицо Нади, которая, выпустив руку отца, потянулась с объятиями к Космосу. Тот её подхватил и принялся сосредоточенно слушать обстоятельную лекцию о плюшевой мыши гигантского для грызуна размера, с очевидно наигранным восхищением и так и этак вертя игрушку в руках.              — Отец года, — негромко похлопав в ладоши, протянула Вера так, чтобы только Пчёлкин услышал. — Не ты, правда. Скорее, Космос. Стой, — скомандовала она, когда Пчёлкин вознамерился развернуться и зашагать в противоположную от неё сторону. — С твоим Робертом… — Вера замолкла и прищурилась, силясь вспомнить имя врача, которое называл Пчёлкин, — …Моисеевичем? Так вот: я с ним свяжусь сама. Свожу Надю ещё к паре докторов — я нашла толковых нейрохирургов в России. Обсужу с ними ситуацию. И буду периодически звонить Тане. Даже не думай грозить ей за это увольнением.              Свой приказ касательно домработницы Вера, шипя, отчеканила, приблизившись к замершему Пчёлкину, и угрожающе ткнула ему в грудь указательным пальцем.              — Не много на себя берёшь? — криво оскалился Пчёлкин.              Вера, не прерывая контакта глаз, издала злобный смешок.              — Много? — передразнила она с ядовитой ухмылкой на губах. — Ладно, может, ты и прав. Может, благополучие моей дочери — не моё дело? Тогда, получается, за её жизнь будет бороться… ну, скажем, Белова? Она ведь будет? — Вера испытывающе уставилась ему в глаза, но ответа не дождалась. — Наверняка ведь проявит сумасшедшую самоотверженность. Всю Москву на уши поднимет, чтобы найти хороших врачей, чтобы как можно скорее пробиться к ним на приём. Ведь так?              Пчёлкин молчал, сосредоточенно глядя ей промеж глаз. Вера мотнула головой в сторону ждавшего с Надей на руках Холмогорова, который, заметив их тихую перепалку, сам замолчал и принялся напряжённо наблюдать.              — Или Космос, может быть? Или ты, не выгадавший денёчка слетать с ней в клинику, как только стало известно о болезни, а, Пчёлкин? Кто будет это делать? — шипела Вера, уже приблизившись к его лицу, скривившемуся от глухой злобы, вплотную. — Смотри-ка: кроме меня, выходит, некому.              Свинцово-тяжёлый взгляд продолжал буравить дыру у Веры на лбу. Она, выдержав паузу, развела руками.              — То-то же, — подытожила укоризненно, со вздёрнутым подбородком глядя на Пчёлкина так, будто возвышалась над ним по меньшей мере метра на три. Она оглянулась на Надю, затихшую в объятиях Космоса, и, выдохнув, ласково ей улыбнулась. Снова обратилась лицом к Пчёлкину, выудив из его рук собственную книгу, и смягчила тон: — Почитай ей. Она хочет. Эти книжки… — она махнула немецким изданием у него перед носом, — они у вас есть, на русском. У сына Беловой возьмите, Надька сама покажет.              Пчёлкин, понуро отведя в сторону лицо, сунул в карманы брюк ладони, дёрнув шеей от неудобства. С губ Веры сорвался тяжёлый выдох, и она, устремившись к недовольно ждавшему её Герману, остановилась на полпути возле Космоса: они мимолётом встретились взглядами, но оба тут же поспешили глаза друг от друга спрятать. Вера невесомо коснулась кончиками пальцев тонкого Надиного запястья и серьёзно посмотрела на растерянное детское личико.              — Я обещаю, — вполголоса повторила Вера, сунув ей в пальцы книжку и постучав ногтями по твёрдому переплёту.              Космос пристально сощурился, а на крупных чертах его лица застыло выражение смешанного с опаской недоумения: он будто Веру видел впервые, и чего ждать от неё — не знал.              — У вас, говорят, всё готово, — поравнявшись с Германом, бросила Вера.              Он небрежно надвинул на переносицу солнечные очки, когда они вдвоём вышли из аэропорта.              — Ждали-то только твоей отмашки, — равнодушно отозвался он, махнув рукой курившему неподалёку водителю. — Ты позвонила — и вуаля! Дело за пару часов решилось.              Вера, наблюдая, как носильщик запихивает в раззявивший пасть багажник её чемодан, удовлетворённо кивнула.              — Всё вышло достаточно… — она прочистила горло, едва не скривившись от воспоминания о белых коридорах дорогой, но всё равно пахнущей смертью немецкой клиники. — Достаточно благополучно. Уж насколько могло. Спасибо за контакты врачей.              Герман коротко кивнул.              — Они ждут твоего звонка. Хоть ночью. Я договорился, — подмигнул он Вере и остановившись возле дверцы пассажирского сиденья, проследил за возившимся дольше нужного с багажом носильщиком, сунул ему в протянутую руку пару купюр и, убедившись, что рядом никого не осталось, кроме уже занявшего место за рулём водителя, опустил руку на крышу авто.              — Насчёт этого твоего бывшего… Не вижу смысла ждать дальше. Всё можно закончить уже сегодня вечером.              Вера невидящим взглядом устремилась куда-то мимо него. Времени всё взвесить ей с лихвой хватило в самолёте: ничего не мешало, наконец, осуществить то, зачем она и вернулась в Москву. Карты едва не спутала Надина болезнь, но, оказавшись не настолько серьёзной, как Вера успела предположить, теперь и она, кажется, не мешала.              Даже, быть может, и на руку играла: Пчёлкин сам не захочет лишний раз сейчас волновать Надю и пойдёт на Верины условия охотнее. Хорошо, что Вера в Германию поехала сама и теперь прекрасно представляла себе положение дел. Знала, что и сама не навредит Наде ненароком, и рычаг давления на Пчёлкина лишний нащупала.              Она кивнула, согласно угукнув, и опустилась в услужливо распахнутый Германом салон авто.              — В отель? — побарабанил пальцами по крыше Герман. — Или в этот твой… клоповник?              — В отель, — Вера устало откинула затылок на кожаный подголовник, задрав перед собой запястье и прикидывая в мыслях, сколько у неё осталось времени. — Всё равно вечером там быть. Алекс ведь уже приехал?                     

***

                    Ничего не радовало. Ни закончившиеся, наконец-то, переговоры, ни родные стены; а особенно не радовала перспектива провести вечер, впихнувшись в тесный смокинг с клоунской бабочкой на шее: это у Корфа на его напыщенных тусовках такой всегда был дресс-код.              Сутки и так были — нервяк один. Пчёла бы хоть денёк-другой отвис дома, отоспался, мысли бы привёл в порядок. Может, пропустил бы с Косом по рюмке-другой, чтобы спирт разъел грызущее изнутри раздражение; а Холмогоров, глядишь, чё умное бы подсказал, совет дал — тут он был мастак. Ну, и Пчёла сам взвесил бы всё по-нормальному: с толком, с расстановкой — ему бы только запереться в одиночестве, но не в этой квартире — тут ни от кого не спрячешься: ни от детских истерик, ни от Ольгиного молчаливого, но явного недовольства; лучше бы уехать в однокомнатную берлогу возле офиса, которую специально для того и покупал: чтобы думать никто не мешал.              Всё по-идиотски вышло. Слишком уж поплыл он там, за границей, растёкся, как размазня: сначала старый немец их обрадовал, а потом эта поездка с Надькой всё отшлифовала — они с Верой вроде нашли общий язык, а Пчёлу это даже, что ли, окрылило.              Он бы ни разу не покривил душой, если бы сказал, что со стороны вся их троица напоминала семью: нормальную, обычную — вот прям такую, на которую Пчёла сам сейчас тупо пялился, зажав в руке разворот глянцевого журнала и разглядывая своё собственное лицо, сиявшее широкой улыбкой.              — Помоги! — Пчёла опустил журнал, полностью загораживающий обзор на комнату, и скользнул глазами по спине Ольги: она застыла возле зеркала, руками подхватив копну каштановых, рыжеватых на просвет, волос и обнажая шею.              В разрезе молнии платья свободного кроя (после вторых родов Ольга не носила больше одежды, тесно облегающей фигуру: так и не вернулась в прежнюю девичью форму) обнажалась гладкая молочная кожа, и Пчёла, злоба в котором до сих пор с прошлой ночи не утихла и всё кипела на медленном огне, ощупал изгиб поясницы умаслившимся взглядом.              Раз кругом один сплошной нервяк — хорошо бы сбросить напряжение.              Пчёла поднялся и, приблизившись к ней, скользнул по бархатисто-мягкой коже пальцем; Белова от этого касания свела вместе лопатки, сильнее выгнув спину — но не призывно, а как-то одеревенев и вынужденно, как будто попыталась отстраниться, вжаться в тумбу под зеркалом. Он поймал в серебристой глади взгляд распахнувшихся шире глаз, но Ольга тут же поспешила их отвести и, сведя в нитку губы, потупилась. Пчёла пальцами проник под ткань платья и сжал женскую талию: не хотел позволять ей отдалиться и наперекор её желанию притянул ближе к себе.              Он приложился влажным поцелуем к тревожно забившейся на шее венке, скользнув ниже — к выемке у округлого плеча, где кожа у неё была особенно тонкой и чувствительной. Ладони ощутили мягкость полушарий её груди, откликнувшуюся сковавшей внезапно теснотой в брюках: чертовски хотелось сейчас выплеснуть всё скопившееся за сутки напряжение. Пчёла вообще только что понял — насколько хотелось.              С ёбаной этой ночи на высоте птичьего полёта над Парижем; с той секунды, как не Ольга, окутанная ароматом тяжёлого и свербящего в носу парфюма, а Вера, у которой волосы пахли сладко и молочно, изящно склонилась в полутьме над ограждением террасы — один шаг, и канет в разверзнувшуюся под ней бездну, — и очертились под одеждой плавные изгибы: у него руки сами тянулись, чтобы эти тугие округлости огладить и сжать, и нос щекотал уже чудившийся запах шеи, и в фантазиях её тело податливо ему откликалось.              Но в руках у Пчёлы замерла, как ледяная скульптура, Белова; и она ни на одно его движение не отзывалась — даже губы не разомкнулись, не дрогнули веки, не затрепетала под поцелуем венка: каменная статуя, а не женщина — хоть и до одури напоминающая живую. Она и была когда-то живой, Пчёла помнил. Это потом Белова окаменела, с ним.              А была, да — была живой.              Она всегда вот так замирала. Всегда будто ждала, когда он закончит. Пчёла готов был поклясться, что после секса, в ду́ше, она долго и упорно отмывалась, а особенно — если навещала мужа накануне или днём после: в тот же самый день никогда к нему не ходила.              Пчёла быстро скользнул глазами по собственному опавшему от недосыпа лицу и по ключицам Ольги, сходящимся под тонкой лебединой шеей.              Вид женского тела, отразившегося в зеркале, её напрягшиеся плечи и резко очертившаяся линия сжатой челюсти всколыхнули в памяти картинку похожую, но совсем другую — и снова не Ольга тогда стояла так же, напротив зеркала, и ждала конца.              Если она, Ольга, всегда ждала, когда он закончит — то Пчёла всегда переживал с ней ту ночь. Гнал эту муть из головы, да всё равно сидело где-то в подкорке маленькое жальце и покусывало мозг изнутри. Чем настойчивей от этого свербения пытался избавиться, тем глубже оно впивалось, как шальная пуля, в мягкие ткани — и вот уже перед глазами вставало перекосившееся от гнева лицо Черкасовой: она снова и снова, как заевшая пластинка, бросала в него с пеной у рта абсурдные, идиотские, лживые до последнего слова обвинения, приплетала к этому бреду ещё и дочь; и Пчёле тогда становилось до того гадко, что всё тело прошибала горячая волна.              Вот и сейчас опять накатило.              Он обвёл глазами заострившееся лицо Беловой и, отстранившись, дёрнул бегунок молнии вверх.              — Можно выезжать, — выдохнула она; а лопатки так и держала сведёнными. Пчёле показалось, что у неё плечи вот-вот задрожат от напряжения.              Он коротко ей кивнул и вышел из квартиры, уже на крыльце подъезда зажав в зубах дымящуюся сигарету: хоть курево расслабит по мере возможностей.              Ничего у них не получалось. С Беловой они никогда и не напоминали ту благополучную семью со страниц бабского журнальчика, который Пчёла раньше не то, что читать, а в руки брать бы не стал; а тут вот, гляди-ка, Виктор Палыч, сам в нём рожу засветил.              Нет, никогда они не напоминали эту бумажную семью — всегда чего-то не хватало. Всегда они оставались друг другу до неопределённой степени чужими: друзьями — с недомолвками, любовниками — с чёткими границами, соучастниками — каждый со своей долей вины в преступлении, которую на двоих никак не разделишь. Как-то так получалось, что оставалось у обоих за душой пространство, в которое второго допускать было нельзя, что бы Пчёлу с Ольгой ни связывало.              А ведь были ещё дети, и вот где настоящий разлом-то, водораздел и пролёг: Пчёла хоть и относился хорошо к сыновьям Беловой, но старший, Ванька, который при Белове-старшем любил Пчёлкина за потакание любым детским капризам, теперь в нём видел только соперника отцу — и мать, должно быть, с юношеской бескомпромиссностью считал предательницей; а младший, родившийся уже после покушения на Белова, пацаном рос проблемным и, кажется, не совсем нормальным: он никого, кроме матери, вообще не признавал, да и сама Белова с трудом порой находила с ним общий язык. Ольга заторможенность в развитии сына напрочь отрицала, стоило завести об этом аккуратный разговор (и по рьяности, с которой она бросалась на защиту сына, всем становилось предельно ясно, что это глухое отрицание — тщетная попытка спрятать голову в песок от правды, которую Ольге страшно было признавать открыто). Пчёла проблемы малого списывал на пережитый тогда во время беременности стресс — но поделать поперёк воли Беловой ничего не мог: не его ведь сын. Она забыть об этом никогда не давала.              Пчёла даже с Робертом Моисеевичем тему как-то поднял, а тот задумчиво подбородок почесал и кивнул многозначительно, но сказал, что тут нужен узкий специалист и личная консультация с пациентом, а иначе никто о ребёнке такого возраста ничего определённого им не скажет. Только Ольга тогда и к его осторожной рекомендации — Пчёла попросил Моисеича удочку закинуть — осталась глуха.              Нет, слепой-то она не была: прекрасно видела, что с ребёнком что-то не то. Но упорно продолжала твердить, что Санька просто пацан особенный — бывает, такой вот вундеркинд со своими закидонами. Зато он музыку любил: мать ему подолгу на скрипке бренчала, а он мог часами сидеть и слушать — весь дом уже от этого пиликанья с ума сходил, а Санёк сидел тихо, только за мельтешением смычка над струнами внимательно следил. И у Ольги от этого глаза блестеть восторженно начинали: она-то уже почти наяву видела, как он консерваторию оканчивает и с футляром наперевес по континентам скачет — концерты раздаёт, имя великого прадеда прославляет.              Может, не родись Санька через несколько месяцев после Надьки, Ольга бы и с дочерью Пчёлкина была в лучших отношениях. Но сил и внимания на обоих младших детей у неё хватало только поначалу, а потом Надя, конечно, отошла на второй план. Масла в огонь подлил и подросший Ваня, прекрасно уже понимавший, что Надя ему не родная сестра, а Ольга ей — не мать. Пацан об этом и напоминал Надьке периодически, а та злилась — и, конечно, любви к Ольге у неё не добавлялось. Даже наоборот: Ольгину чрезмерную строгость и едва уловимую отстранённость на фоне трепетного отношения к Саньке Надя списывала именно на то, что Белова была для неё не родной матерью, а всего лишь мачехой.              А ещё дамокловым мечом между Пчёлкиным и Ольгой, по-прежнему остающейся Беловой, висела вина. И растворится ли она когда-нибудь в стремительном течении лет — он не знал, но прекрасно отдавал себе отчёт: вина эта точно никуда не денется, пока Белов жив. Хотя бы технически. Пока каждое воскресенье Ольга с детьми ездит к нему и подолгу сидит возле его постели, читает последние передовицы и играет на скрипке одну и ту же мелодию.              Пчёла музыку-то эту узнал, конечно, когда вместе с ними в больничку приехал и Ольга впервые достала скрипку: помнил, как в далёком восемьдесят девятом, пока Белый после заварухи с Мухой шкерился на даче Царёвых, Ольга в соседнем доме безостановочно её же и наяривала. И теперь тоже всё играла и играла, а Белов слушал и слушал…              Пчёла тогда перестал вместе с ними к Сане ездить. Только сам заходил, в одиночестве, когда никого больше не было и в глаза никому смотреть не приходилось. И боялся. Боялся, что однажды придётся всё-таки в глаза посмотреть: в глаза самому Белому посмотреть и рассказать, как же это всё так вышло — исключительно по его, Пчёлы, вине.              Да, Пчёлкин с Беловой никогда не напоминали идеальную семью. А с Верой… с Верой тогда, в Диснейленде этом пластмассовом, в напрочь искусственном мире, посреди мультяшной вакханалии с говорящими мышами и утками в бескозырках, он впервые ощутил, как это бывает по-настоящему.              На доли секунд ощутил, пока шёл за уверенно марширующей Надькой в смешной бордовой феске на заплетёных в косу волосах: Пчёла думал, дочь захочет надеть пышное девчачье платье, а она вырядилась в костюм — подумать только — обезьяны, да ещё и Веру заставила до кучи натянуть идиотские голубые шаровары, которые у Пчёлкина в голове вообще ни с какими там принцессами не вязались. Но закономерные вопросы Пчёла попридержал до поры: в разгаре этого безобразия ему самому пришлось с горем пополам отбиваться от нелепого маскарада, чтобы остаться в приличных шмотках. У него обошлось, слава Богу, без шароваров — но блестящую дешёвенькую жилетку из фиолетовой синтетики напялить поверх поло за несколько сотен баксов ему пришлось — иначе Надька отказывалась с места сдвинуться. И вот шёл он в этой жилетке, а впереди — разодетые Надькой с Верой шагали, и Пчёлкин чувствовал себя… нет, не глупо — ну, разве что самую малость, — он чувствовал, что так как-то, наверное, и должно было быть всё это время.              Что так могло быть всё это время.               Что он не раз мог видеть, как Надька изо всех сил тянет Веру за руку вперёд; как она хохочет, а Вера пытается побыстрее проглотить шарик тающего мороженого, мажется в сливках, останавливается, с напускной строгостью вскидывает брови и укоризненно пронзает Надьку взглядом, но губы у неё всё равно дрожат от рвущейся наружу улыбки, которую Вера сдерживает из последних сил; и пока она улучает момент, чтоб утереть лицо салфетками, Надька, по-прежнему заливаясь, смотрит заговорщицки на отца. И Вера тоже смотрит на Пчёлкина, но ждёт от него поддержки и хотя бы попытки утихомирить дочь, но Пчёла сам улыбается широко и искренне — и Вере, и Надьке, и себе самому.              Вечером его заставляют полтора часа смотреть мультик — Пчёлкину тридцать три года, а он тратит время на просмотр девчачьих мультиков; но Наде жизненно важно показать, что это за обезьяну она изображала и почему Вера расхаживала по предместьям столицы Франции в голубых шароварах, а он в этой поездке уже готов вестись на любой каприз дочери. И Пчёлкин снова это ощущает: что он мог не раз сидеть с ними обеими на диване перед дорогущей здоровой плазмой, которую повесил дома и которую редко кто из домочадцев при нём включал, и смотреть идиотские мультики, и это было бы так нормально, так по-человечески. И Надька впрямь похожа на эту обезьянку, и Вере шаровары реально идут — а саму девицу из мульта будто с неё рисовали: глаза такие же и характер точь-в-точь. Вера его за этот комментарий тогда по плечу стукнула — не больно, так, для галочки; но Пчёлкин заметил, что она искренне усмехнулась, только улыбку воровато спрятала.              А потом солнечный день сменяется ночью, и Пчёла видит лицо Черкасовой на фоне огней Эйфелевой башни, смотрит в карие глаза и ждёт в них отражения тех же чувств, что не остыли и снова тихо закипели в нём самом; но в задумчивом взгляде не меняется ничего: не мелькает ни злоба, ни разочарование, ни искорки тепла не проскакивает на дне обрамлённых густыми ресницами вишен. И она спокойно говорит, что он, Пчёла, так ничего и не понял за все эти годы, спихивает с себя его руки и, уходя, бросает, не оборачиваясь, что как раньше ничего не будет. А Эйфелева башня так и продолжает равнодушно сверкать: он на неё ещё долго смотрит. Смотрит и курит.              Пчёла как раньше и не хотел, и не это предлагал — он хотел, как в эти прожитые во Франции дни, когда вообще всё было по-другому: так, как никогда до этого. И всё он, конечно, понял. Может, не то чтоб всё, но многое. Время было.              Пчёла твёрдо знал, что в жизни только одно обстоятельство бывает окончательным и бесповоротным, только одну вещь никак не переиначить и ни за что не отменить: одна смерть навсегда подводит финальную черту, после которой — уже ничего. А Пчёла был жив, живее многих и, может, в последние несколько дней даже живее самого себя, вяло тащившегося сквозь время и пространство на протяжении нескольких лет; и если Пчёла был жив — значит, любое решение ещё можно было переиграть. Своё или чужое — не плевать ли? Любое.              Ехать до отеля Корфа, в который Пчёла не так давно уже наведывался ради Веры и в котором устраивалось всё это тошнотно-чинное мероприятие, обязывающее его упаковаться в смокинг, было от силы минут десять. Но Пчёле на заднем сидении мерса каждая минута казалась длиннее часа. Ольга, отвернувшись к окну, как будто демонстративно не смотрела на него: сегодня после его возвращения из-за бугра она казалась особенно холодной.              — Ты окончательно всё решил? — спросила она вдруг, по-прежнему не оборачиваясь. — Будешь избираться?              — Я уже избираюсь, — ответил Пчёлки тихо и безучастно. — Три месяца до выборов осталось. Поздно решения менять.              — Всегда можно передумать, Вить, — эхом отозвалась Ольга, как будто не с ним сейчас говорила, а со своим прошлым. — Пока не стало слишком поздно.              Пчёлкин тяжёло вздохнул.              — Я не могу, — отрезал он.              Ольга слабо усмехнулась и кинула на него острый косой взгляд.              — Сюрреализм какой-то, — бросила она насмешливо, — как всё повторяется. Поразительно точно. До деталей.              Она закрыла лицо тонкой рукой, и Пчёлкин повернул к ней голову, не в силах сдержать искривившей лицо гримасы.              — Всё обойдётся, Оль, — придал голосу спокойной уверенности. — Не будет как тогда.              — Я вот тоже думала, что как тогда больше не будет, — улыбнулась она одними губами, но глаза смотрели грустно и с долей ожесточённой обиды.              Пчёла отвернулся и промолчал. Что он мог ей сказать? Что его не убьют или что он не изменяет ей с хищной блондинкой, как две капли похожей на ту, с которой изменял ей Белов — она же про это сейчас говорила вот так не прямо, витиевато, но чтобы обоим всё было предельно ясно? Ничего он не мог ей сказать. Да и не хотел; он сейчас много чего не хотел: начиная с идиотской бабочки на шее и кончая всей этой кашей, в которую превратилась жизнь.              Пчёла стиснул в пальцах ледяную руку Беловой возле выхваченного деликатным светом прожекторов особняка, пёстрый фасад которого был выложен орнаментом из зелёных и красных ромбов: Пчёле с этим фасадом весь мозг выели сначала всякие там ратовавшие за сохранение культурного наследия граждане, а потом — сам Корф, для которого здание и реставрировалось, коршуном следил, чтобы ни один керамический изразец ненароком не покоцали, а если вдруг что случалось — лично Пчёле звонил и как пацана отчитывал, а тот вынужден был блеять в ответ извинения и уверять, что таких упущений больше не повторится.              Корф-то, как Пчёла давно для себя решил, башкой конкретно тронулся на этой своей любви к играм в знатное дворянство: даже представлялся не кем-нибудь, а аж графом — русским и потомственным, а не пальцем мазаным. И отель этот — терем боярский из сказок Пушкина с резьбой и мозаикой, а не отель — считай, в свою графскую резиденцию превратил: тут только избранные останавливались — с личного дозволения Корфа.              Только, может, и был этот граф — хоть царём македонским пусть зовётся: Пчёле-то по большому счёт насрать — припизднутым, а такого клиента нельзя себе было позволить упустить. И да — Пчёла блеял извинения в телефонную трубку, как миленький, а потом завершённую без сучка и задоринки работу ему лично сдавал, заслужив доверие в качестве толкового подрядчика; зато теперь был дорогим гостем на этих вот тусовках, где собирались все сливки московского общества (и самые влиятельные коммерсы, и чинуши высшей масти: Пчёла со всеми контакт наводил), но что ещё важней: вот-вот готов уже был запускать стройку “нашего Куршевеля”, роскошного зимнего курорта близ северной столицы, на правах равноценного партнёра Корфа — а, значит, человека во всех смыслах крайне уважаемого. Настолько уважаемого, каким Пчёле никогда б не стать, продолжай он ходить под Саней Белым.              Смешно выходило, вообще-то, если посмотреть: Корф-то таким важным в Москве стал не только из-за ресурсов и бабла — в белокаменной с этим проблем не наблюдалось; а не в последнюю очередь потому, что европейский крупный бизнесмен — белая кость, не чета самым богатым местным коммерсам. С таким дела иметь — то же самое, что сверкать на запястье котлами по цене двушки в пределах садового, только ещё круче. А сам Корф зато в то же время до усрачки тащился по всему русскому и нетронутому золотоносной рукой западной цивилизации — тем, наверно, ещё сильнее подкупал московских нуворишей.               На бордовой дорожке, растянувшейся от бордюра до арочного проёма резных деревянных дверей, их встречал, услужливо согнувшись пополам, швейцар в расшитой золотом ливрее. Он распахнул створки, пуская Пчёлкина с Ольгой в просторный холл с бегущей вверх вдоль витых перил и делящейся на два широких рукава мраморной лестницей, у подножия которой сверкал глянцем навощённый паркет под здоровенной люстрой с лампами-свечками: украшавшие её нити из стеклянных бусин ловили в своих гранях блики света.              Пчёла думал, что такие залы остались в каком-нибудь тыща восемьсот лохматом и годны были только для музейных выставок, а не для многолюдных, пусть и напыщенных попоек; зато Ольге интерьеры особняка, купленного Корфом, приходились по душе: глаза у неё, стоило им войти, тут же сверкать начинали ярче этих бусин на люстре, а лицо просветлялось от удовольствия. Ольга и вписывалась сюда куда лучше Пчёлы, по паркету этому важно вышагивала, чуть задирая нос; а он ходил, чуть ли не боясь поскользнуться на натёртом воском полу, и чувствовал себя идиотом в клоунской костюме.              Сам Корф, небрежно болтая бокалом шампанского в руке, стоял на первой из вереницы облицованных благородным камнем (Пчёла его стоимость-то за квадратный сантиметр хорошо знал) ступеней и, завидев появившихся Пчёлкина с Беловой, отсалютовал им бокалом с заигравшей на губах сдержанной улыбкой.              — Виктор, — растёкся сладким мёдом голос Корфа; он отвел свободную руку назад, будто намеревался обнять старого приятеля. — Рад, премного рад, что всё-таки добрались. Ольга… — он приложился губами к тыльной стороне ладони Беловой и распрямился, одарив Пчёлу проницательным серым взглядом, — обворожительны! Впрочем, как и всегда. Рад-рад — безмерно! Без вас вечер не представлялось бы возможным начать.              Корф пощёлкал пальцами, отчего небольшой оркестрик, игравший тихую ненавязчивую мелодию в закутке-углублении под правым пролётом лестницы, прервался: смычки почтительно опустились.              Гостей было не так, чтобы уж слишком много, но залитый тёплым светом холл у лестницы людьми уже заполнился почти под завязку: среди них, кучковавшихся по небольшим группкам и разряженных в пух и прах, с трудом умудрялись сновать официанты в атласно-чёрных жилетках, задирая на белоснежных перчатках подносы с полными и уже опустевшими бокалами.              — Господа, — раскатилось по холлу зычное обращение Корфа, и тут же прекратились тихие разговоры и робкие смешки, а присутствующие замерли. — И, конечно, дамы, — галантно кивнул Корф и подозвал к себе тут же подскачившего парнишку с подносом, — предлагаю всем убедиться, что ваши бокалы полны, потому как счастливых поводов для нашей сегодняшней встречи скопилось чертовски много. И за каждый вам придётся выпить! Это, если позволите, моё категоричное требование.              По толпе прокатился негромкий смех, а официантов, услужливо подносящих выпивку, в одно мгновение стало больше — они посыпались стремительно со всех сторон. Только Пчёла бы предпочёл, чтоб вместо шампанского разливали коньяк — не любил щекотание пузырьков на языке; но пришлось из вежливости взять по напитку себе и аккуратно принявшей из его рук тонкий хрусталь Ольге.              — Но начну я, конечно, с самого счастливого и с самого, стало быть, важного! — Корф с кривой усмешкой взглянул наверх: туда, где кончался правый пролёт лестницы. Его пальцы на вздёрнутой вверх руке сложились в манящем жесте, и Корф сам поднялся на несколько ступенек вверх, вновь обратившись лицом к замолчавшей в ожидании толпе, находившейся теперь на несколько голов ниже него.              Пчёла скрипнул зубами: терпеть не мог этой затянутой театральщины, которую Корф разводил каждый божий раз, закатывая вечеринки. Сегодняшнее долгожданное подписание сделки он наверняка тоже упомянет в приветственной речи — и даже, надо думать, подзовёт к себе Пчёлкина, компаньоном которого и стал, выкупив у “СтройИнвеста” внушительный пакет акций.              Как выкупил — обменял, скорее, в счёт долга, который переданное Пчёлкину в управление детище Черкасова не смогло выплатить в должном размере. Но знать об этом никому, кроме Пчёлы, Космоса и выводка корфовских юристов, не следовало: для уважаемой публики крупный инвестор в результате плодотворного совместного сотрудничества с московскими бизнесменами стал их же партнёром.              Пчёла поправил бабочку — такую же, как у официантов: от этого стало на секунду неприятно — и отпустил локоть Беловой, чтобы ничего не помешало с уверенным видом принимать овации публики. Рядом тут же нарисовался и Холмогоров, подмигнув Пчёле с лоснящейся улыбкой до ушей, которую, видимо, не мог сдержать: он весь сочился аж самодовольством, и Пчёла постарался своему лицу придать выражение более надменно-равнодушное — не понравилось, как нелепо сиял от радости Космос.              — День сегодня особенный, это правда, — продолжил Корф. Пчёла поймал на себе его взгляд: глаза у него, как и всегда, оставались холодными. Они, эти глаза, Пчёлу дотошно ощупали, и ничего хорошего Пчёла от этого не ощутил: Корф посмотрел — как против шерсти погладил. — Потому что и повод особенный: позвольте вам представить мою дорогую… нет, драгоценную! Мою драгоценную спутницу, — Корф взгляда от Пчёлы по прежнему не отрывал; а тот вопросительно вскинул бровь: на спутницу-то явно не тянул, а потому не считал, что Корфу пристало на него так пялиться. — Завладевшую моим сердцем, смею полагать, с этих пор и навеки — пока смерть… Как там говорят дальше? Дамы, вы должны знать лучше… Позвольте представить: госпожа Свенссон, которая, надеюсь, не откажет мне в предложении стать… — он почтительно сжал ладонь спускавшейся по ступеням женщине и, когда та поравнялась с ним, приложился губами к её пальцам, — …госпожой Корф              Корф вручил ей бокал, и Вера — или Ева? — любезно улыбнулась, оглядев собравшихся у подножья лестницы. Стрельнула глазами в трепетно взявшего её под локоть Корфа и согласно опустила голову.       Взглядами они с Пчёлой всё-таки пересеклись: её самодовольный, уверенный — и его, ощетинившийся и потяжелевший. Пчёла боковым зрением отметил, как уставилась, не мигая, в лицо Черкасовой Ольга, но не нашёл в её чертах ни капли удивления — лишь усталое ожесточение. Она вместе со всеми гостями приложилась к ободку бокала, только вот торжественно вскидывать руку с шампанским, как остальные, не стала: вместо этого сделала длинный глоток, не отводя глаз от Веры, рассыпавшейся всё это время в пустых светских благодарностях за летевшие с разных сторон поздравления.              — Представьте себе, Виктор, — Корф, не сказавший больше ничего ни про сделку, ни про приосанившегося было, но успевшего растерять боевой задор Пчёлкина, спустился, наконец, к подножию лестницы и, не отпуская Черкасову, обратился к Пчёле; окружающие больше его не слушали: шушукались между собой, разбившись на группки, — Ева тоже только сегодня вернулась из Франции. Вы ведь на днях летали в Париж?              — Буквально с корабля на бал! — раздалась Вера хохотком — мелодичным, как звон хрустальных бокалов, то тут, то там целовавшихся боками под сальные тосты. И искренности в этом хохотке было не больше, чем в звяканье стекла. — Но Алекс обещал мне представление, которое пропустить, — она сверкнула в сторону Корфа глазами и коротко взглянула на Пчёлу, — ну никак нельзя!              — Вот же, — покосившись на Пчёлкина, так же фальшиво улыбнулась Вере Ольга. — Случаются ведь совпадения, правда?              Она замолчала, снова поверх бокала многозначительно посмотрев на Пчёлкина. Точёные черты Черкасовой не дрогнули ни на секунду, но Пчёла готов был поклясться, что на дне карих глаз сверкнула молния.              — В жизни вообще чего только ни случается, — пропела она звонко и одарила хмуро молчавшего Пчёлкина смеющимся взглядом. — Бывает, и мёртвые оживают. Как, кстати, самочувствие вашего мужа? — невозмутимо спросила Черкасова у Ольги, отставляя едва початый бокал на тут же подлетевший к ней, стоило чуть заметно вскинуть руку, поднос. — Он всё ещё в коме?                            То, за что Вера любила быть с Корфом — это вечера, где она, нарядившись во в меру откровенное и не в меру дорогое (но всё-таки сдержанное и в открытости, и в демонстративности цены) платье, степенно кивала и благосклонно улыбалась, пустословила обо всякой светской чуши и гарцевала в камнях, стоивших Корфу не просто целого состояния — а целых состояний и небольшого годового бюджета не самой забытой Богом страны в довесок.              Это были всего-то отголоски прошлой жизни, дань безоблачной юности, которую она изредка себе позволяла: мало что льстило также, как те моменты, когда удавалось произвести впечатление — неизгладимое и сразу на всех.              Вряд ли она могла бы сказать, что любила Корфа (Вера вообще, кажется, слабо себе представляла, что значило любить мужчину); но вот быть с ним — да, это ей не просто нравилось: быть с ним она любила.              Корфу было немногим больше сорока, и главное, чем он гордился — собственным происхождением: род он вёл напрямую от немецко-русских графьёв, что как будто бы и сквозило предельно явно в его всегда подчёркнуто утончённых манерах, современному человеку совсем не свойственных. Даже говорил он по-русски хоть и безукоризненно, что редко случалось с потомственными эмигрантами, но так, будто на дворе стоял век по меньшей мере девятнадцатый.              Ему, разумеется, было чем гордиться и помимо родовитых предков: во главе собственной бизнес-империи, доставшейся от отца ещё в самом зачатке, он встал в неполные двадцать и успел за два десятилетия кратно и приумножить капитал, и расширить дело, превратив крохотный, но престижный бутик-отель для избранных на Лазурном берегу в сеть раскиданных по миру гостиниц и курортов разного класса и пошиба: от дешёвых мотелей вдоль шестьдесят шестого шоссе по дороге из Чикаго в Лос-Анджелес и кемпингов посреди суровых исландских фьордов до элитных шале в Швейцарских Альпах и роскошных вилл на берегу Индийского океана. Корф представляться любил именно отельером — то ли из-за сентиментальных чувств ко временам своей юности, когда он стоял только в начале пути, то ли считая, что из всех его многочисленных видов деятельности именно этот был достоин потомка в меру древних аристократов.       Пожалуй, даже с Верой Корф на том и сошёлся: она, появившаяся в Европе под именем госпожи Евы Свенссон из ниоткуда, окружённая флёром загадочного прошлого, тем не менее, в этот его трепетно пестуемый образ графа в изгнании удачно вписывалась: умела подавать себя с важностью, свойственной не меньше, чем королевским особам — или, что было бы уместнее, царским: третьей страстью Корфа, помимо знатности происхождения и отельного бизнеса, было всё русское; а в Вериной речи, конечно, несложно было угадать русский акцент.              Вот и выходило, что видел он в ней туманный и неуловимый образ, нарисованный лет двести назад какими-нибудь Пушкиным или Тургеневым: эдакой графини Н., женщины сложной судьбы и оставленных на далёкой родине бурных страстей; а Вера не мешала ему пребывать во власти этих странных фантазий и даже невзначай подыгрывала. Корф в свою очередь ни в чём не мешал и ей: за несколько лет отношений он ни делом, ни словом не покушался на Верину независимость, предоставляя ей полную свободу манёвра как в жизни, так и в бизнесе — и если бы Вера захотела от него уйти, она бы ушла тотчас; если бы Вера разорвала всё связывавшие их и подкреплённые контрактами деловые договорённости, Корф не чинил бы лишних препятствий: честь не позволила бы ему опуститься до мелочной мести бывшей пассии.              Вряд ли она могла бы сказать, что любила Корфа — но зато хорошо понимала и точно знала, чего от него ждать. И этого Вере было более, чем достаточно — Вера слабо себе представляла, что значило любить мужчину.              И знала она это именно потому, что в те редкие моменты, когда пыталась себе любовь эту пресловутую представить, перед внутренним взором никогда не вставало лицо Корфа — а ведь с ним впервые в жизни ей было легко и даже как-то радостно. Правда, каждый божий раз в памяти всплывал не кто иной, как Пчёлкин, с которым она никогда не ощущала себя так же хорошо, как с Корфом; но именно потому, что всплывал он — именно потому, что он всплывал — Вера и понимала: любви к мужчине во всём её возможном многообразии она просто не умела себе представить.              Но Корф любви и не требовал. Корф вообще мало чего от Веры требовал: он её и выбрал потому, что всем возможным его требованиям она уже соответствовала. И, видит бог, Вере от этого было неимоверно легко с ним уживаться.              Империя расширялась на восток — так говорил Корф, устраивая вечер, им самим приуроченный не только к их с Верой помолвке, но и к частичному поглощению “СтройИнвеста”, бывшего основным партнёром Корфа по строительству курортов на российском и, согласно далеко идущим планам, постсоветском пространстве; и вечер этот тёк своим чередом — как и десятки ему подобных, которые Корф закатывал с завидным постоянством в разных частях света. Даже поводы, как думалось Вере, были весьма условны: Корфу просто не терпелось дать приём по случаю своего прибытия в Россию и представить, наконец, Веру широкой публике в качестве будущей жены.              Каждый из этих вечеров обязательно венчался каким-нибудь помпезным и масштабным представлением, а Вера, пусть и привыкшая за три года, проведённые с Корфом, не просто к большим деньгам — а к чудовищно, ужасно, невозможно большим деньгам, всё равно с трудом представляла себе суммы, которые играючи спускал Корф на ангажирование звёзд мирового, в основном, масштаба — и всё лишь для того, чтобы снискать славу заезжего сибарита у местных элит всяческого розлива.              С большей частью их представителей Вера даже заочно знакома не была: и деловая Москва наполнилась новыми (в основном, стекавшимися с широких просторов необъятной) лицами, и успели, кажется, сильно поредеть ряды крупных воротил девяностых, коллег по цеху её отца, не вписавшихся в новый вектор развития молодого государства: кто уже пал смертью храбрых и отчаянных, а кто, сумев выжить, поспешил последовать Вериному же примеру и скрыться за кордоном. А оставшиеся старожилы вряд ли толком помнили в лицо дочь всемогущего некогда Профессора, погибшую при трагических обстоятельствах; а если бы и вспомнили её невзначай — распространяться о необычайном сходстве будущей госпожи Корф и Веры Леонидовны Черкасовой не стали бы: это могло прийтись не по душе прежде всего самому Корфу. Впрочем, и Вера не намеревалась слишком ярко светится на небосклоне звёзд московского бомонда: хватило бы угодить разок-другой Корфу, появившись на вип-мероприятиях, и залечь затем на дно.              На этот раз Корф превзошёл себя и умудрился привезти в Москву не кого-нибудь, а целый звёздный состав нашумевшего “Нотр-дама”, до Москвы докатившегося не больше года назад, но уже несколько лет как гремевшего по всему миру и имевшего небывалый успех аж на Бродвее. И публика, замершая посреди огороженного внутреннего двора особняка, залитого мерцанием сценических огней, исполнение “Красавицы” слушала безмолвно и, кажется, даже не дыша.              — Помню, как у тебя блестели от слёз глаза, когда мы слушали её во Дворце Конгрессов, mein Herz, — шепнул Корф Вере на ухо, чуть сжав её локоть, едва заиграли первые ноты вступления.              Они стояли в первом ряду — самом ближнем к невысокому подиуму, где и разворачивалось выступление. Корф чутко внимал переливам мелодии, растворившись в музыке, и Вера улучила момент, чтобы тихо, стараясь не отвлечь его, сделать несколько шагов назад, нырнуть в толпу и выскользнуть из неё в нескольких десятков метров от возведённой накануне сцены.              Оказавшись возле длинных, покрытых белоснежными скатертями, столов, ломившихся от закусок — тарталеток с икрой, чёрной и красной, брускетт с сёмгой и осетриной, окружавших башню из бокалов с игристым — пригубить самую малость алкоголя и вдохнуть поглубже свежий, пропитанный сладковато-медовым цветочным ароматом воздух, чистый от кислого и жаркого запаха пота человеческих тел: после слов Корфа он едва её не задушил, Вера с трудом сдержала приступ надсадного кашля.              Слёзы у Веры тогда, в Парижском театре, проступили потому, что представление давали в день рождения Нади; но Корфу она ни тогда, ни сегодня об этом ни словом не обмолвилась.              — Вот это номер, — сбоку послышалась ленивая насмешка, и Вера, оторвавшись от представления, которое теперь могла наблюдать из-за плотной стены чужих спин, оглянулась.              — Ну так приобщайся к прекрасному, — ответила она как из воздуха нарисовавшемуся рядом Пчёлкину. — И изволь не мешать другим.       — Да я не про эту тарабарщину. А про твой выход, — цыкнул он языком, уставившись на Веру немигающим взглядом. — Впечатляет посильнее, чем… — он кивнул в сторону сцены и беззлобно ухмыльнулся. — Хоть бы сказала, что не горюешь в одиночестве. Я бы на вино вчера не тратился.              Вера снисходительно на него взглянула поверх бокала.              — Много вышло? — её губы криво изогнулись. — Не переживай: тебе могут всё вернуть — я в отелях Алекса вообще не должна ничего платить. Уж тем более за дешёвое вино.              — Включу в накладные расходы, когда буду выставлять Корфу счёт, — он, придерживая фужер за ободок, лениво поставил его на скатерть и тут же, не дав Вере опомниться, сжал пальцы в крепкой хватке на её локте.              — Про мороженое не забудь, — Вера сцепила зубы, не позволив себе дёрнуться от внезапного прикосновения, но в слова вложила всю злобу, которую подняла в ней бесцеремонность Пчёлкина — бесцеремонность, которую он позволил себе в присутствии Корфа.              — Так чё, не объяснишься? — прошипел над ухом он, не обращая внимания на Верин гнев. — Чё за выступление устроила, нахера мне голову морочила? Чё ты тут с этим князем недобитым вообще делаешь?              — Графом. Предположим, что ему тоже нужны услуги переводчика, — ровным тоном ответила она, глядя уже не на него, а перед собой. — Всё остальное тебя вообще не касается.              Пчёлкин этим остался недоволен: он преградил обзор на сцену, встав перед Верой так, что ей оставалось только невозмутимо наблюдать за краем происходящего праздника жизни из-за его плеча.              — И какие ещё услуги ты оказываешь всем, кто в них нуждается? — голос его сочился ядом: Пчёлкин в этом похабном намёке нашёл повод отыграться сейчас за Верин вчерашний отказ; однако — безуспешно. — Прайс-лист озвучишь?              Его рука едва ощутимо прошлась костяшками пальцев по щеке, но Вера на провокацию не поддалась и удержалась, чтобы не скривиться от очередного бесцеремонного касания: зато, бросив поверх его плеча взгляд, успела заметить сосредоточенно следившую за ними Ольгу — значит, изображать нужно было неземное удовольствие, а не брезгливое отторжение.              Вера елейно улыбнулась, закусив губу и вернувшись глазами к Пчёлкину, а потом беззастенчиво сама повторила его небрежное движение — только нежнее, аккуратнее. Скользнула медленно подушечками сразу всей кисти по гладко выбритой, но всё равно шершавой коже от скулы до челюсти и остановилась на крепкой шее возле воротника рубашки. Её пальчики поправили гладкий край атласной бабочки, заменившей сегодня золотую цепь, и Вера, нескромно прищурившись, с таинственным видом усмехнулась и прижалась губами к тонкому стеклу бокала с шампанским — так ласково, будто целовала едва заметно дёрнувшийся кадык.              Пчёлкин прищурился: не понимал причины резкой перемены в её настроении. Он перехватил Верино узкое запястье, но она, не отнимая губ от стекла, демонстративно покосилась за его плечо. Ольга на них уже не смотрела, а стремительно шагала к стеклянным дверям, за которыми остался пустовать просторный зал внутреннего ресторана отеля — Белова намеревалась покинуть вечер по-английски.              Пчёлкин проследил за метнувшимся из стороны в сторону Вериным взглядом и, обернувшись назад, сквозь зубы чертыхнулся: он хоть и успел увидеть только удаляющуюся спину Беловой, но два и два сложил мгновенно.              — Не очень-то осмотрительно с твоей стороны приводить с собой жену, если собираешься знакомиться с чьим-нибудь… — Вера сделала маленький глоток, перекатившийся на языке сотней жалящих, как и её слова, пузырьков и, расплывшись в приторной улыбке, передразнила пчёлкинское нахальство, которым он пытался уколоть Веру минутой ранее: — Прайс-листом.              — Она не жена, — коротко отозвался Пчёлкин, повернувшись обратно к Вере.              Она вскинула брови, наигранно удивившись — самую малость сильнее необходимого: хотела точно дать понять, что никаким сюрпризом это для Веры не стало.              — Тогда другое дело, конечно. Правда, она-то хочет ею казаться.              — Мы ещё поговорим, — сквозь зубы процедил Пчёлкин, дёрнув от злости ноздрями.              — Всенепременно, — спокойно кивнула Вера и промокнула салфеткой алые от помады и бесстыдной улыбки губы. — Мне тоже не терпится обсудить складывающуюся ситуацию.              Он её уже не слушал, а пытался угнаться за Ольгой, остановившейся в дверях и копошившейся в аляповато расшитом, на Верин вкус, стразами клатче. Пчёлкин её заминкой и воспользовался, в три широких прыжка оказавшись возле Беловой и схватив ту за локоть, как пару минут назад пытался удержать и Веру. Ольга подняла на него суровый взгляд, а Вера, утомлённо вздохнув, отвернулась от разворачивающейся на потеху искушённой публике сцены.              — Ну и как там Париж? — из толпы вынырнул Холмогоров, на добрую голову возвышавшийся над остальными гостями, и приблизился к столам, возле которых так и оставалась стоять Вера.              Он лениво отправил в рот бутерброд с лоснящейся от жира коралловой мякотью лосося и, хитро улыбнувшись одним уголком крупных губ, облизнул жирные пальцы. — Без Космоса Юрьича не стух?              Вера опустила подбородок, хитро сузив глаза и перенимая пропитавшее его черты лукавство.              — Без Космоса Юрьича любой город теряет свою изюминку, — подольстилась она, и Космос широко развёл руками в подтверждение сказанных слов: тут, мол, и спорить не о чем.              Но спустя короткую секунду он принял вид уже куда более серьёзный и, сделав шаг ближе к Вере и глядя не на неё, а куда-то перед собой поверх её макушки, произнёс чуть тише:              — Поздравляю, Вер Леонидовна, всё пучком, — он даже причмокнул от удовольствия, — Пчёла уже хочет всё отыграть назад. Говорит, недоброе что-то эта роковая женщина задумала, не иначе. Ну, а я-то и отвечаю, что, похоже, правда задумала — ты погляди, какую лыбу коварную давит! Ну, чёрт ей сам не брат, так она ухмыляется! Жди беды, говорю ему. Вон, — Холмогоров мотнул головой на Пчёлкина, так и не отпускавшего руку Беловой, запив рыбу приличным глотком шампанского. — Он и ждёт беды. А-ай-й, сгущаются тучи — насекомые летают низко.              Вера невесомым жестом заправила выбившуюся прядь за ухо.              — Ну, что ж, пускай ждёт, — пропела она. — Ничего ему уже назад не отыграть.              Космос пожал широким плечом.              — Ну, если всё делать быстро и не давать крылатым времени сориентироваться в полёте…              Вера взглянула на Космоса искоса, согласно качнув головой.              — Твоя правда, — она указала глазами на по-прежнему выяснявших отношения возле дверей Пчёлкина с Беловой, тихо, но активно жестикулировавших, и многозначительно приподняла брови. — Думаю, медлить и правда ни к чему.              — Понял, — посмотрев на них поверх Вериной головы, припечатал Холмогоров. — Принял. Напишу, что да как. Я её и так уже почти дожал, пока вы там круассаны хавали. Слушай, такие фотки вышли — закачаешься! Я бы и сам поверил, что у вас там романтик сплошной… Олька-то и подавно повелась. Ну, а сегодня, видать, совсем до кондиции дошла. На связи, — он взмахнул ладонью возле уха, уже от Вера отходя, и она в ответ слабо улыбнулась.              Космос направился к дверям и, положив руку Пчёлкину на плечо в примирительном жесте, чуть оттеснил от Беловой. Ольга глянула на Холмогорова с благодарностью и дёрнула на себя стеклянную створку, ныряя в заполненный столиками зал.              Космос снова хлопнул по плечу Пчёлкина — только теперь больше для острастки — и сам направился за Беловой, ладонью преграждая путь вознамерившемуся проследовать за ними Пчёлкину. Холмогоров, через плечо глянув на него, мотнул головой, скривившись лицом: без слов давал понять, что своим присутствием Пчёлкин делу никак не поможет.              Тот, развернувшись и недовольно оскалившись, тут же встала на дороге у субтильного мальчишки-гарсона с подносом на растопыренной пятерне и, оглядев искрящие пузырьками фужеры с шампанским, брезгливо сморщился. Сунул в нагрудный карман парнишки купюру и отдал короткий приказ: Вера по губам считала лаконичное “водки”; а ведь водка куда лучше шампанского вписывалась в антураж: раз уж придерживаться псевдорусской стилистики — так до мельчайших деталей.              Публика тем временем снова затихла.              — Позвольте посвятить это прекрасное исполнение моей не менее прекрасной и поразительной спутнице, — ощерившись, Корф взглянул на Веру с искрами гордости в бездонно-серых глазах; и Вера, шагая мимо послушно расступившейся толпы, подумала, что чертовски любила быть с ним.              Она бросила короткий взгляд на примёрзшего к земле Пчёлкина, оставшегося в стороне у дверей в особняк. Он махом опрокинул поданную рюмку с запотевшими стенками — рюмку лучшей водки во всей Москве: Вера не нужно было даже её пробовать, чтобы доподлинно это знать. Пчёлкин, однако, всё равно сморщился — но, быть может, не от едкости сорокоградусной, а от вида припавшего губами к Вериным пальцам Корфа.              Голова слегка кружилась, и Вера уже не особенно различала: то ли от предчувствия успеха, то ли от шипучего шампанского, которым, впрочем, старалась не злоупотреблять — она, чуть отпив, вернула почти полный фужер на пролетавший мимо поднос: лучше было бы сохранить сегодня трезвость рассудка.              Спиной она ощущала буравящий взгляд Пчёлкина: кожа там плавилась и едва, казалось, не дымилась; и Веру бы ни на йоту не удивила вошедшая ровно тут же между лопаток горячая пуля — или не одна, или десяток, или сколько там патронов в барабане пистолета Пчёлкина, который — в этом она тоже не сомневалась — точно у него при себе имелся. Она выпрямилась, свободно расправив плечи: пускай.              Вера не боялась.              Вечер продолжался; в конце основной шоу-программы Корф поднялся на сцену к актёрам сам и на превосходном французском — говорил на нём, как и на русском, с детских лет — рассыпался в благодарностях; а после под бурные апплодисменты вернулся к Вере, подхватившей его под локоть. Гости нестройным рядком потянулись обратно в ресторанный зал, воздух вокруг них с Корфом, наконец, проредился, и Веру отпустило удушье, преследовавшее в толпе, разогретое телами и пропитанное неблагозвучной смесью чужих душистых парфюмов всех сортов.              Она ощутила под пальцами, сжимавшими атласную ткань клатча, как коротко завибрировал телефон, и выудила раскладушку на свет: Космос, как и обещал, отправил лаконичное послание.              Рядом раздалось несколько ленивых хлопков, и Вера оторвала взгляд от экрана. Лишних людей вокруг уже не осталось: ей это было только на руку.              — Браво, — протянул Пчёлкин, смерив Корфа мрачным взглядом, — Нам есть, что обсудить. — И обратился к Вере: — Правильно я тебя понял?              Корф посмотрел на Веру, вопросительно вскинув бровь. Она с мягкой улыбкой захлопнула раскладушку и согласно ему кивнула.              — Есть, — пропела она Пчёлкину в ответ.              — В ногах правды нет, Виктор Павлович. Прошу, — Корф указал на уединённую беседку поодаль, укрытую раскидистой дубовой кроной.              Не спуская с лица доброжелательной улыбки, он цепко оглядел всю площадь двора, огороженного стенами особняка и приземистым кустарником; убедился, что никто не помешает беседе и коротко кивнул охране: по всему периметру то тут, то там сверкали белизной выглядывающие из-под чёрных безукоризненно наглаженных пиджаков треугольные воротнички рубашек.              Пчёлкин, вальяжно развалившись на мягких подушках диванчика под остроконечным куполом деревянной беседки, нетерпеливо барабанил по стеклянной столешнице пальцами, глядя, как Корф, держа Верину ладонь, галантно позволил ей сесть первой и, снова оставив на её пальцах кроткий поцелуй — у Пчёлкина глаз опять дёрнулся, — сам уселся рядом, устремив на Пчёлкина холодный и уверенный взгляд безразличного к мукам жертвы удава. Вера привычку так смотреть у Корфа и переняла: поняла потом, что так собеседника можно не только сбить с толку, но и в прямом смысле слова обездвижить.              Ночь опускалась на Москву ароматная, тихая, куда упоительнее парижской, и Вера едва ли не с довольным урчанием наблюдала, как под шорохом листвы колышется молочная драпировка за спиной Пчёлкина — и как оттеняют складки грубой тяжёлой ткани его чернее тучи от угрюмой злобы лицо. Он, как хищник, казалось, весь подобрался — готовился к прыжку, определяющему итог схватки: выиграет ли этот дикий зверь или с треском проиграет удаву с мёртвыми глазами, поплатившись жизнью.              — Я хочу договориться мирно, — начала Вера, сложив руки перед собой.              Пчёлкин скептично улыбнулся, но ни слова не сказал.              — Мне нужна моя дочь, — продолжила она, глядя на него в упор.              — Когда ты от неё отказывалась, значит, не нужна была… А теперь нужна? — в пику ей отозвался Пчёлкин. — Интересно у тебя выходит.              Вера холодно улыбнулась одними губами.              — Я отказалась не от неё, а от твоих условий, — равнодушно поправила она. — А теперь я предлагаю тебе свои. Справедливо, не находишь? Ты сохраняешь свой бизнес, свои, с позволения сказать, — Вера поджала губы, — политические амбиции… Если просто вернёшь мне дочь.              Пчёлкин выудил из нагрудного кармана металлическую зажигалку — Вера её узнала: всё та же “Зиппо” с гравировкой — и принялся вертеть в пальцах, ритмично постукивая сглаженным краем по столу.              — Про политические амбиции-то я всё помню, — качнул он головой, впившись в Веру изучающим взглядом. — Чё там с бизнесом?              — Ничего, если вы поступите разумно и не станете сопротивляться, Виктор Павлович, — подал голос Корф и сделал многозначительную паузу. — В противном случае, вы полностью потеряете над ним управление. Ну, а дальше… — он издал мягкий смешок. — Дальше всё равно всё будет так, как хочет дама.              — Ну, допустим, мы отдали пакет акций в счёт долга перед инвестором. То есть, — Пчёлкин чуть склонил почтительно голову, — перед вами. Контрольный всё равно не ваш, — чуть сощурившись, он сильнее стукнул по стеклу углом зажигалки, точно чтобы придать словам весомости.              — Это если принимать в расчёт только тот пакет, что вы отписали сегодня Алексу. Но представь, какая досада: мы распоряжаемся не только им, — Вера выдержала паузу, пробежавшись глазами по напрягшемуся всем телом Пчёлкину. — Мой совет тебе на будущее: не стоит обделять своих друзей. А ещё не стоит отбирать у них то, что досталось по праву, продиктованному чужим завещанием, — с нажимом отчеканила Вера. Пчёлкин прикрыл веки, вытянув губы в раздосадованной улыбке.              Она продолжила:              — Космос на моей стороне — вместе со своей долей, кусок от которой ты заставил его отдать Алексу. Только вот эту свою часть он получит обратно, как только выполнит некоторые мои условия. А он выполнит, я не сомневаюсь. И, возможно, ему достанутся даже те акции, которыми тебе, Пчёлкин, тоже всё-таки пришлось поделиться с Алексом, ведь иначе он не соглашался списывать ваш долг — сделка состоялась, только когда вы оба уменьшили свои доли в пользу Алекса. Только вот ты думал, что Космос будет поддерживать тебя, а значит, пакет в твоём распоряжении всё равно будет больше и ты сохранишь контроль над “СтройИнвестом”. И тут мы, Пчёлкин, возвращаемся в начало: не стоит обделять своих друзей — боком выйдет.              Вера замолчала, смерив его почти что торжествующим взглядом: до полного триумфа оставался последний шажок. Пчёлкин, правда, эту её тираду слушал как-то расслабленно, словно не его судьба стояла сейчас на кону.              — А ещё, — Вера продолжала методично насаживать добычу на острые рыболовные крючки: соскочить с таких стóило бы Пчёлкину шкуры, — на моей стороне миноритарии, которые готовы продать мне свои пакеты, после чего моя доля в “СтройИнвесте” составит… посчитал?              Пчёлкин коротко прищурил глаз и промолчал.              — Мне даже не придётся сильно на это потратиться, потому что к ним утекут копии документов, согласно которым вы не можете расплатиться с инвестором в лице компании Алекса — а значит, не за горами дефолт и обесценивание. Они мне продадутся за копейки, и тогда… Вообще говоря, это всего лишь вопрос времени, когда у тебя не останется ни-че-го.              — Как это в России говорят? Сушите сухари? — вмешался Корф, пощёлкав пальцами, и Вера утвердительно ему кивнула. — Потому что мои люди уже успели обнаружить серьёзные нарушения в финансовой отчётности “СтройИнвеста”. И если вы не пойдёте на выдвинутые условия, я без труда сделаю вас единственным виноватым.              — Кроме того, — Вера выложила на стол мобильный, — прямо сейчас Ольга согласилась переписать на Холмогорова доверенность по управлению долей Белова в “КурсИнвесте”. И там у тебя тоже не останется никакого контроля. Так что выбирай, Пчёлкин: либо мирно отдаёшь мне Надю, либо теряешь всё. Но имей в виду, что во втором случае ты вряд ли надолго сохранишь над ней опеку. Даже если тебе удастся отмазаться от наказания за свои махинации, во что я, честно сказать, слабо верю… — Она издала тихий смешок и сложила руки перед собой, выпрямившись. — Мои юристы говорят, что статистика судебных решений для тебя неутешительна. Ты ведь хорошо с цифрами обращаешься, Пчёлкин, раз так замечательно ведёшь чёрную бухгалтерию? Ну, тогда считай: твой шанс оставить Надю себе — что-то около пяти процентов. Давай вычтем отсюда вероятность того, что ты сможешь договориться с судьёй: у тебя просто не остаётся никаких рычагов влияния. Здесь сегодня собралось столько больших шишек… и никто из них, я уверена, господину Корфу точно не откажет в ма-аленьком, — Вера, прищурив глаз, глянула в заострившееся лицо Пчёлкина сквозь крохотный просвет между большим и указательным пальцами, — одолжении. Тем более, что ни о чём плохом или даже незаконном он их не попросит. Оставить дочь с матерью — дело вполне богоугодное.              Она стрельнула взглядом в сторону стеклянных дверей, за которыми гости, уже рассевшись по столам, чинно трапезничали, не замечая, как Пчёлкин тонул — всё сложнее и сложнее становилось ему нащупать твёрдую почву под ногами. Ещё немного — и пучина сомкнулась бы над его головой.              Если Вера, безжалостно наблюдавшая за этим крушением, не протянет ему руку помощи.              — Во-он, — добавила Вера вкрадчиво. — Секретарь генерального прокурора… А вот там, посмотри, прямо рядом с ним, первый заместитель председателя Верховного Суда. Можем к нему как раз и обратиться, чтобы он прикинул твои шансы на сохранение опеки. Даже частичной.              Пчёлкин улыбнулся как-то понимающе и беззлобно, задумчиво проследил за Вериным взглядом и спрятал в карман зажигалку.              — Допустим, ты меня убедила. — Пчёлкин помолчал, задумавшись, и сцепил в замок пальцы под подбородком. — И как ты это себе представляешь? Я сажаю дочь в машину, прощаюсь и говорю, что теперь она будет жить с чужой женщиной?              Вера мягко усмехнулась.              — А сейчас она живёт не с чужой женщиной?              Пчёлкин опустил подбородок, пронзив Веру потемневшим взглядом, от которого при других обстоятельствах, пожалуй, по спине у неё пробежали бы мурашки. Но вместо этого обнажённой поясницы коснулась горячая ладонь Корфа, и Вера не позволила себе поддаться ни страху, ни инстинкту самосохранения — а он должен был бы взреветь, едва только мелькни в голове неосторожная мысль перейти дорогу человеку, который умел смотреть так.              — Так как ты это представляешь? — потрескивающим от ледяного наста голосом повторил Пчёлкин. Он не моргал, а Вера не отвечала: изучала его ставшее угловато-резким лицо. Он вытащил пачку сигарет и медленно прикурил, переведя, наконец, глаза на тлеющий огонёк. — Ты предлагаешь сделку, Вера. Мне нужно услышать все условия. Этому ты её ещё не научил? — Пчёлкин уставился теперь на Корфа, скривив в ухмылке рот с дрогнувшей от липкого смешка сигаретой между губ.              — Надя с Таней переезжают ко мне.              — В отель-то? — хрипло хохотнул Пчёлкин, двумя пальцами вынув сигарету изо рта. — В соседний номер с твоим хахалем?              — Виктор Павлович, — с тихой угрозой в голосе одёрнул его Корф.              Пчёлкин оглянулся на маячившего неподалёку телохранителя и широко осклабился, быстрым жестом выудив из-за пояса чёрный блестящий пистолет. Охранник потянулся к кобуре под пиджаком, шагнув к беседке, но Корф выставил ладонь, жестом приказывая тому остановиться. Пчёлкин бросил оружие на стол и двинул челюстью от досады.              — Я бы тебе показал, как такие вопросы решались пару лет назад, — он расслабленно откинулся на подушки. — Вот она, настоящая Россия, а не хуйня, которую ты изображаешь. Граф он, блять.              Крылья носа у Корфа едва заметно дрогнули, но больше ничего не выдало в нём ярости, которую разжигало нахальство Пчёлкина. Ничего, кроме впившихся Вере в кожу на обнажённой пояснице пальцев его горячей руки.              — Я могу себе позволить приличное жильё, — Вера, резко втянув в лёгкие пахнущего цветами воздуха для острастки ума, вернула разговор в нужное русло.              — Ты поэтому ютилась в старой хате матери? — передёрнул Пчёлкин. — Или это он тебя прогнал? Ты скажи. Я по старой памяти вступлюсь, — он кинул ироничный взгляд на пистолет.              Вера на его попытки её распалить не поддалась.              — Хорошо, что ты сам вспомнил про наследство отца. Моё наследство. Помнится, мне принадлежат минимум два дома на Рублёвке.              — Один, — равнодушно поправил Пчёлкин. — Второй подарили на нашу свадьбу, — он бросил подёрнувшийся масляным блеском взгляд на закинувшего ногу на ногу Корфа. — Юридически он настолько же мой, как и твой. Хотя постой… — Пчёлкин притворно задумался, скосив глаза вверх, и щёлкнул пальцами. — Юридически всё моё, потому что ты по-прежнему юридически мертва.              Вера постучала ногтями по столу и качнула головой.              — Надя с Таней переезжают ко мне. Квартира на Дегтярном отлично подходит как минимум на первое время, — она замолчала и перевела дыхание, не выпуская из вида его непроницаемого лица: пыталась понять, что у Пчёлкина на уме. Но всё тщетно — никаких подсказок ни в свинцово-грозовых глазах, ни в едином произвольном сокращении лицевых мышц. Вера помолчала ещё, закусив губу, и серьёзно произнесла: — Ей там… ей плохо, Пчёлкин. Настолько, что я поняла это за каких-то пару дней.              А ты не понял за пять лет. Хотелось добавить — но не стала: Пчёлкин только разозлится, а Вере его и без того бурлящий гнев сейчас ни к чему. Ей, напротив, нужно утихомирить его злобу, вытянуть, как щипцами раскалённый уголь, на свет любовь к дочери — Вера ведь знала, что там, на дне души Пчёлкина, она где-то теплилась. Не мог же он выше Нади ставить собственное уязвлённое самолюбие… Деньги — мог, да, она была уверена. Но не гордость.              И вот теперь Вере удалось увидеть. На мгновение, на сотую долю секунды — а, может, ей всего-то навсего показалось — но пробежала по его лицу болезненная, мучительная, кривящая гримаса: она дёрнула брови, резанула по коже, как паутинка трещин по разбитому стеклу, она изогнула сжатые губы. Пробежала и тут же исчезла, но Вера отлично поняла, что тут-то удалось нащупать живой оголённый нерв.              Он всё понимал. Всё знал: Наде совсем не нравилось жить в большой и показательной семье и за эту без малого неделю за границей — пусть и повод для поездки был совершенно нерадостный — Надя вздохнула свободно. Урвала кусочек воздуха, чистого от ядовитой нелюбви, может, впервые за всю свою недолгую жизнь.              — Дальше? — оставил без комментариев последние Верины слова Пчёлкин; но тон стал тише.              Она помотала головой из стороны в сторону.              — И больше у меня нет к тебе никаких претензий. У нас нет претензий, — она несмело оглянулась на Корфа, успешно уже совладавшего с накатившей яростью.              — В любых управленческих вопросах я на вашей стороне, господин Пчёлкин, — подтвердил Корф с лёгким кивком. — Можете рассчитывать на мою полную поддержку. И не только в делах “СтройИнвеста”.              Всего-то лишить Пчёлкина бизнеса было мало, чтобы перехватить у него контроль над ситуацией: это Вера понимала прекрасно. Потому и собиралась не просто выставить ему ультиматум — он из принципа мог тогда не принять её условий и начать сопротивляться, тем самым затянув в конфликт Надю; нет, она хотела на него надавить с максимально выгодной для себя отдачей и вывести дочь из-под удара.              Вся её тактика строилась на том, чтобы поставить Пчёлкина перед выбором: деньги или дочь. Но Вера была бы абсолютной идиоткой, если бы считала, что, лишив Пчёлкина контроля над “КурсИнвестом” и компанией, принадлежавшей когда-то отцу, сможет перекрыть ему все денежные потоки и ресурсы власти: в конце концов, Пчёлкин и человек в Москве и России не последний, и сам предприниматель весьма находчивый — так что отбери она у него всё до последней копейки, последнего цента, последнего пенса (а уж это точно было Вере не под силу: она свои возможности и слабости противника оценивала предельно здраво), то он отчасти справедливо решил бы, что найдёт верный способ выпутаться и восстановить состояние, а поэтому не согласился бы отдать дочь без боя.              И это значило, что такой ультиматум — всё, что Пчёлкин имеет, в обмен на дочь — вряд ли бы сразу сыграл. Зато вот если выставить условие иное, более соблазнительное — тогда (вот где Вера его слабость знала наверняка) он бы согласился. Не без недовольства, не без переговоров, не без попытки выторговать себе условия самые выгодные — но согласился бы. И Надю бы не затронула собирающаяся буря.              Вот каким было Верино настоящее предложение: всё, что Пчёлкин не только имел, но и мог бы иметь — в обмен на дочь. Прочные связи в европейской бизнес-элите, мощное лобби в кругах высших российских (и не только) деятелей закона, союзник, который открыл бы перед ним множество дверей — Корф.              Зеркальная ситуация, повторяющаяся почти до мелочей: когда-то Пчёлкин выбрал союз с другим тяжеловесом в криминальных и деловых кругах новорождённой России — с её отцом, только вот залогом тогда, обеспечением их сделки, была Вера. За годы жизни, проведённые за границей, ей удалось опрокинуть стол с проигрышным для себя раскладом карт, и теперь она, Вера, сама стала активным игроком, она обладала самой сильной комбинацией.              Пчёлкин тогда согласился. Согласится и сейчас. Вера не оставила ему шансов.              Он молча докурил, утопив окурок в спешно поднесённой гарсоном пепельнице, и задумчиво пошевелил губами.              — Ну, допустим, я проникся, — криво ухмыльнулся он Вере. — Допустим, даже могу обдумать твоё предложение. Но на определённых условиях.              Вера качнула подбородком, демонстрируя готовность его выслушать.              — Ты живёшь в Москве. Вы живёте в Москве, — между его губ, задёргавшись от слов, появилась новая сигарета. — Я с ней вижусь. Часто. Сам решаю, когда.              Вера скептично усмехнулась, потрясла головой в отрицании.              — Я не…              Но Пчёлкин резко перебил:              — Иначе ничего не будет, — почти рыкнул он ей в лицо. — Блять, ну ты ж не думаешь всерьёз, что я реально обменяю дочь на бабло, Вер? Хуйни не пори. Хочешь жить с ней — ладно. В зоне моей досягаемости. Сама суди, — голос стал ровнее и на тон тише, — меня-то она любит. Чё думаешь, если ты её отца лишишь, сильно она тебе будет благодарна?              Вере хотелось ответить, что этому сáмому отцу ничто не помешало отнять у дочери мать; но она, тихо кашлянув, промолчала.              — Я не собиралась лишать её отца, — вместо пустой и бесцельной ответной колкости выдохнула Вера. — И увозить отсюда. По крайней мере, пока она не захочет сама. Пока не привыкнет ко мне.              Она заметила Германа, подошедшего к охраннику в нескольких десятках метров от них, и пересеклась с ним взглядом, кивнув чуть заметно и утвердительно. Вернулась глазами к дымящему, как паровоз, Пчёлкину: в носу от едкого курева засвербило.              — Твоё решение? — спросила напрямую, сложив ладони друг на друга на холодной столешнице.              Пчёлкин цокнул языком и снова вжал в горстку пепла обугленный сигаретный фильтр.              — И последнее условие, — наблюдая за поднявшейся от пепельницы тоненькой сизой струйкой, добавил он. — Я ведь тебе то же самое и предложил. Вчера. Ну, помнишь: ночь, Париж, Эйфелева башня. Вино, — он подмигнул Корфу, задорно улыбнувшись. — Чего ж отказалась? Ответь нормально — и, считай, почти договорились.              Вера, сложив на груди руки, мягко рассмеялась.              — Нет. Ты предложил совсем не то же самое.              — Брось. Те же яйца — сбоку вид. Ты живёшь здесь, с Надькой. Я приезжаю время от времени. Никаких серьёзных препятствий… — и он снова покосился на Корфа, — чё-то не вижу. На зрение вроде не жалуюсь.              Корф улыбнулся ему холодно и с отточеной любезностью, не удостоив очередную шпильку в свой адрес ни словом, ни даже ненарочным жестом. Вера перехватила его спокойный взгляд, ответив на него сдержанной улыбкой, и Корф, подхватив Верину ладонь, приложил её пальцами к своим губам, что сильнее развеселило ухмыльнувшегося Пчёлкина.       — Нет, Пчёлкин. Ты предлагал просто всё вернуть — как раньше, — отозвалась она. — Но раз уж хочешь ответ — пожалуйста. Я отказалась потому, что приехала не за этим. Не за тем, чтобы всё исправить. И не для того, чтобы переписать всё начисто, начать сначала и уж точно не за тем, чтобы вернуть всё так, как было раньше. То, что было раньше, может мне присниться только в кошмаре. Я вернулась не для того, чтобы, упаси Боже, объясняться с тобой. Я вернулась за дочерью и только ради неё — иначе мы бы никогда больше не встретились. Не будь её, я бы забыла о твоём существовании, как о страшном сне. Я вернулась для того, чтобы не дать тебе сломать и загубить её жизнь, как поступил когда-то мой отец со мной. Потому что ты, Пчёлкин, пока идёшь ровнёхонько по его стопам. И я знаю, к чему это приводит. Слишком хорошо знаю.              Пчёлкин молчал, пронзая её испытывающим взглядом. Между пальцами сжал очередную сигарету, но тут же её смял и разломил пополам, с неприязнью на лице отряхнув руку от крошек табака.              — Ты сказал тогда, что никогда не поступил бы так, как поступил он после смерти мамы, — продолжала Вера, голос звучал ровно и не выдавал ни единой ноткой её волнения. — Так вот, Пчёлкин: ты ведь его переплюнул. Он не наказал того, кто лишил меня матери. А ты… Ты лишил свою дочь матери собственными руками. И продолжил жить так, будто ничего не случилось. Так что вот — исчерпывающий ответ на твой вопрос: я отказалась, потому что вернуть всё “как раньше” — значит позволить искалечить жизнь моей дочери и молча за этим наблюдать.              Он криво и мрачно улыбнулся одним уголком губ, вперившись в Веру пристальным взглядом исподлобья.              — Так что? — выдержав короткую паузу, снова спросила Вера, передразнивая его же слова: — Считай, договорились?              Пчёлкин нервно дёрнул ртом, как будто хотел улыбнуться, но получилась только однобокая кривая гримаса; он тихо от бессилия стукнул костяшками пальцев по столешнице. Поднялся, резко выудив из пачки сигарету и зажал её в зубах. Углы челюстей стали острее.              Сгрёб со стола пистолет, беспечно крутанув его на пальце, и улыбнулся, довольный произведённым эффектом: Вера невольно дёрнулась от страха.              — Завтра заеду, — бросил он через плечо, разворачиваясь на сто восемьдесят и размашисто шагая к выходу.              — Die Barbaren, — перейдя на немецкий, как бывало в минуты особенного всплеска чувств, подытожил Корф и кивнул телохранителю, чтобы тот пропустил Пчёлкина к калитке в каменном ограждении внутреннего двора. — Russische Barbaren. Понимаю, от чего ты сбежала.              — А я тебе говорила, — протянула Вера. — Россия совсем не такая, какой ты её себе представляешь.              Корф лукаво прищурился.              — У медали всегда две стороны, mein Herz, — меланхолично возразил Корф и поманил к себе пальцами Германа, покорно ждавшего окончания судьбоносной беседы.              — И что же, вторую просто не замечать?              Он неопределённо мотнул головой.              — Обе нужно всегда иметь в виду, — Корф с пренебрежением оттолкнул от себя фарфоровую пепельницу, в которой ещё дымился брошенный Пчёлкиным окурок. — Ты ведь не откажешься от дочери, если она вдруг будет похожа на отца больше, чем тебе хотелось бы?              Вера настороженно глянула в спину Пчёлкину напоследок: он выбросил недокуренную сигарету на выложенную плиткой дорожку и притушил носком ботинка, пнув с плохо скрываемой злостью бычок в траву любовно выращиваемого садовниками газона. Вера утомлённо помотала головой.              — Хотя не скрою: мне бы очень хотелось, чтобы от него она взяла как можно меньше, — Корф проследил за направлением её взгляда и мрачно усмехнулся. — Но, в конце концов, у неё появится такой прекрасный пример перед глазами.              Герман уже подоспел к беседке, а вслед за ним семенил, заложив за спину одну руку, гарсон с утопленной во льду бутылкой шампанского. Усевшись на место, где считанные секунды назад сидел Пчёлкин, Герман жестом приказал выставить на стол два бокала — третий, до краёв полный, он сам уже держал в руках.              — Есть с чем поздравить? — поинтересовался он вкрадчиво.              Вера несмело кивнула, оглянувшись на Корфа, и громко хлопнула крышка шампанского; Вера передёрнулась, вспомнив, как угрожающе крутил пистолет на пальце Пчёлкин и как весь вечер она почти взаправду ждала от него пули в спину. Она помотала головой, отгоняя нахлынувший морок. Ей казалось, ей просто казалось.              — Всё удалось как нельзя лучше, — улыбнулся Корф и приподнял над столом полный суетящихся пузырьков фужер.              Вера и сама уже подхватила тонкую хрустальную ножку, втянув носом пьянящий кислый аромат. Хрусталь мелодично звякнул, и Вера, аккуратно сделав совсем небольшой глоток, обернулась к Корфу с лукавой улыбкой.              — Скажи-ка, Алекс… — пропела она, напрочь отогнав волнение, — как же это с твоими понятиями о дворянской чести и благородстве сочетается тот факт, что ты пять минут назад почти отнял у человека бизнес? Знаешь, как у нас в таких случаях говорят: и глазом не моргнул!              Вера переглянулась с хитро ухмыльнувшимся Германом, а Корф мягко усмехнулся ей в ответ.               — Бизнес, meine liebste Вера, живёт по своим правилам. Тем более, — ладонь снова оказалась зажатой в его длинной изящной кисти, — когда речь идёт о чести дамы… Ни один дворянин не побоится испачкать рук, — сухие губы коснулись костяшек Вериных пальцев, и голова чуть закружилась. — Это имя идёт тебе куда больше, я уже говорил?              Вера, прочистив горло, благоразумно отставила в сторону шампанское: для неё вечер был почти закончен, но трезвость рассудка она всё равно не могла себе позволить потерять. Столько ещё нужно было обдумать, отмотать в памяти состоявшийся, наконец, разговор, чтобы убедиться: Пчёлкин не блефовал, он правда принял её условия; нужно было снова прокрутить в голове каждую деталь — вдруг что-то она всё-таки не предусмотрела? Вдруг было что-то, что Вера не заметила, недальновидно упустила из внимания и…              Голова кружилась. От успеха, от алкоголя, от мыслей. Мир плыл и мутился, сливался в яркие пятна.              Следующее, что Вера ощутила — раскалённый металлический штырь, которым кто-то проткнул ей голову.              Теперь этот штырь вращался с неизмеримо огромной скоростью, превращая содержимое черепной коробки в адски болевшую кашу. Мозгу не может быть больно, там нет нервных окончаний — первая мысль, пришедшая Вере в голову. Об этом говорил Риттер: он объяснял, что Надя ничего не почувствует, когда в голову ей введут ту до одури страшную иглу; об этом же твердили и медицинские справочники…              Может, Вере тоже ввели в мозг иглу? Только раз так в дцать больше той, что гордо демонстрировал старый немец в берлинской клинике…              Какая, к чёрту, игла?              Какой мозг, какой Риттер — какая, в конце концов, клиника?              Вера зажмурилась, хоть глаза и были всё ещё закрыты, а потом перекатилась набок, свалившись на жёсткий пол. От боли в костях она распахнула веки: кажется, она скатилась с кровати. Рядом раздался глухой металлический звук упавшего вслед за ней предмета: что-то холодное и твёрдое выскользнуло прямо из Вериной ладони.              Стояла непроглядная ночь, и Вера беспорядочными движениями пошарила по полу: форма выпавшего из её ладони неопознанного предмета показалась до боли знакомой. Он лёг ей в руку так знакомо, так… пугающе. Так, будто одним прикосновением металла к коже передавал в мысли короткое сообщение: жди беды.              Сквозь занавески лился тусклый ночной свет. Вера с трудом поднялась на ноги, проковыляв по памяти туда, где должно было быть в номере отеля окно. Она и не знала даже наверняка, в номере ли находится — ноги просто волочились сами собой туда, к свету.              Она не ошиблась: это был пистолет.              Вера прижала его холодный бок ко лбу и хрипло выдохнула от заворочавшейся внизу живота тошноты. Она обернулась обратно к кровати, с которой кубарем свалилась и на которой в темноте едва угадывался человеческий — кажется, мужской — силуэт под покрывалом. Сердце замерло, и оторопь сковала все её конечности.              Только когда Вера, преодолев сопротивление собственного тела, приблизилась к нему и опустила туда, где должно было находиться плечо, руку, чтобы попытаться разбудить человека, она обнаружила лежавшую почему-то на его лице подушку и, спихнув её в сторону, хотела было закричать — но голосовые связки, одеревеневшие от ужаса, не подчинялись её воле: из горла вырвался только натужный скрип.              Твёрдая почва под ногами вдруг зашаталась: мир, и без того ставший дико неустойчивым, заскакал перед глазами прыгучим мячиком.              Корф был мёртв — нельзя быть живым, когда у тебя нет половины головы.              Корф был застрелен.              И даже в помутнённом сознании Веры пронеслась ясная и короткая мысль: скорее всего, из того же пистолета, который она сжимала в отнявшихся от страха руках.       

➖➖➖➖➖➖➖➖➖➖➖➖➖

❤️ ЛЮБИМЫЕ ЧИТАТЕЛИ❤️

ПОРАДУЙТЕ АВТОРА ОТЗЫВОМ,

ЧТОБЫ ОН НЕ СЧИТАЛ СВОЙ ТРУД НАПРАСНЫМ!

(даже простое "спасибо" отлично помогает писать продолжение 😉)