«ДВЕНАДЦАТЬ ГРАММ СВИНЦА»
ЧАСТЬ II
— И снова здравствуйте! — Вера ядовито улыбнулась возникшему на пороге допросной Гуревичу. — Хотя, наверное, собственному отцу принято говорить “привет”. Но вы здесь, вроде как, на работе. Будем соблюдать формальности. Всё, чего ей хотелось сейчас — размять мышцы, затёкшие после длительного пребывания в неудобной позе. Но вставать со стула, надёжно привинченного к полу, почему-то запрещалось: Вера уже было попробовала разок подняться, чтобы пройтись от одной отвратительно жёлтой стены к другой, не менее отвратительной и расположенной метрах, дай бог, в трёх от противоположной, но угрюмый майор тут же равнодушным голосом предупредил, что конвой по его вызову явится тотчас же (потому как дежурит за дверью) и непременно заставит её сесть. На что Вера, конечно, цинично ухмыльнулась: — О, сесть меня заставит совсем не этот ваш конвой. Тот, о ком она говорила, заставил долго ждать собственного эффектного появления. Хотел, видимо, чтобы Вера поглубже прониклась безысходностью и отчаянием, пропитавшими сети запутанных коридоров и помещений здания на Матросской Тишине. Оно уже с улицы навевало страх одним видом частокола своих зарешоченных окон и как будто сквозь стёкла в них солнечный свет не отражало, а поглощало, пожирало, засасывало в своё беспросветно тёмное и ненасытное нутро. Гуревич на Верину колкость не отреагировал. Он медленно проследовал от двери к столу, за которым сидела Вера, уже потерявшая счёт времени, и молча кивнул представившемуся майором мужику (тому самому, в сером пиджаке и чёрной водолазке, что вместе с парнишкой в форменном кителе увёз Веру из клиники Пчёлкина). Тот сию же секунду послушно поднялся и, отложив ручку, которой царапал что-то в протоколе, вышел из душной клетушки. Вера помассировала виски: от спёртого воздуха голова становилась свинцовой и отдавала тупой болью. Гуревич под её внимательным взглядом опустился на место майора и положил перед собой две пухлых картонных папки, крепко перемотанные джутовым шпагатом. — Плодотворно пообщались? — краем глаза заглянув в бумажку, которую бросил заполнять майор, небрежно спросил Гуревич. — Не особенно. У меня сложилось впечатление, будто меня никто здесь не хочет слушать, — скептично скривилась Вера. — Отчего же? — с вежливым интересом вскинул Гуревич брови. — Ты полезный для следствия фигурант. Можешь рассказать очень много интересного. — Безусловно, могу. Жажду. Но рассказывать-то я стану только в присутствии адвоката, о чём неоднократно заявляла, — склонилась Вера над столом и развела руками: — но адвоката-то до сих пор нет. Хотя по моим подсчётам… За то время, что я здесь нахожусь, сюда давно успел бы приехать сам Плевако аж из девятнадцатого века. Вот и получается: совсем меня здесь не слушают. Гуревич со снисходительной улыбкой поднял перед глазами исписанный мелким почерком лист а-четыре. — А к тому, что там написано, я и вовсе никакого отношения не имею, — кренясь корпусом вправо, Вера настойчиво заглянула из-за бумажки Гуревичу в лицо. — Товарищу майору, кажется, дали задание написать художественное сочинение на вольную тему. Гуревич побарабанил пальцами по выкрашенному чёрной краской столу, тоже привинченному к полу, и повернулся, заглядывая в объектив цифровой камеры, стоявшей на треноге за его спиной. Вера автоматически пригладила волосы, забранные в неаккуратный пучок и перетянутые канцелярской резинкой, которую пришлось выпрашивать у спешно ретировавшегося майора. Гуревич поднялся и, что-то нажав на корпусе камеры, захлопнул однобоко торчавший в сторону небольшой экран, напоминавший прямоугольное крыло устройства. — Здесь, — он уселся обратно и подтолкнул к Вере одну из перевязанных папок, — говорится, что по версии следствия ты застрелила Александра Корфа, а затем скрылась с места преступления. Есть все необходимые улики для того, чтобы отправиться тебя в места не столь отдалённые очень надолго. Вера понятливо угукнула. — Господин следователь уже озвучил мне эту забавную фантазию, — вяло улыбнулась она краешками губ. — Диалога у нас с ним не вышло, не выйдет и с вами. Без адвоката я разговаривать не буду, — повторила с упорством, от которого и не думала отступать все последние часы. — Ну, я-то не следователь, — едва заметно качнул в сторону головой Гуревич. — Со мной можно и без адвоката… так, побеседовать. — О, при других обстоятельствах, я уверена, наша беседа вышла бы очень содержательной, — отрезала Вера холодно. — Но сейчас обстановка не располагает. Отпустите — и побеседуем о чём угодно. Он прищурился, и ноздри широкого носа раздулись от короткого вдоха. — Что ж… — Он краешками пальцев с аккуратно подстриженными ногтями придвинул к Вере вторую папку, — А исходя из этих материалов дела, ты, Вера, всего лишь потерпевшая. Карельского мы арестовали: это он выполнил заказ на убийство Корфа. Человек, его нанявший… — он, развязав узелок шпагата, открыл дело и кинул короткий взгляд в бумаги, — твой партнёр… Его мы тоже со временем достанем. — Германа? — Вера настороженно опустила подбородок. — Вы считаете, что Карельского нанял он? Его арестовали? — Он успел скрыться за границей, — ответил Гуревич, мимолётом скривившись. — Но если ты сделаешь правильный выбор, Вера, мы обязательно во всём разберёмся. Я тебе обещаю. Вера потупила взгляд и издала тихий смешок. — Интересно у нас, оказывается, устроена система наказания, — она смахнула с деревянной поверхности стола невидимые пылинки. — Продолжайте, я слушаю. — Всё зависит только от тебя, — с по-дьявольски обходительной интонацией произнёс Гуревич. — Тебе ведь вряд ли хочется отбывать срок в российской тюрьме? Так уезжай, Вера. Только на этот раз — навсегда. И никаких вопросов к тебе больше не возникнет: всего лишь подпишешь бумажку с правильными показаниями, и — свободна. — Ах, вот как, — округлила Вера глаза, притворно изумившись. — И во что же мне обойдётся ваше щедрое предложение? На дне тёмных глаз Гуревича сверкнула недобрая искра. — Я уже сказал: ты уедешь и не вернёшься. Одна. Вера невозмутимо уставилась в напоминавшее каменную маску лицо. — Понятно, — подытожила она и сложила руки в замок перед собой. — И что ж ты скажешь потом моей дочери? — Она всё поймёт, Вера, — отозвался он бесстрастным голосом. — Ей не впервой. — Тебе ведь совсем её не жалко? — Вера безрадостно усмехнулась, приковав взгляд к собственным большим пальцам, нервно трущимся друг о друга. — Я думаю о том, как сложится её жизнь в будущем. Это она переживёт. — И как складывается её жизнь сейчас, позволь спросить? — ядовито передёрнула она. — Что ещё ей нужно будет пережить? И во что всё это выльется потом? — Тебя это не касается. — Меня точно касается, что всем вокруг на мою дочь плевать. — Это не так. — Это так, — припечатала Вера. — Тебе абсолютно всё равно, что она чувствует сейчас. А ведь она думает, что у неё наконец-то появится мама. Настоящая. Родная. Но ты хочешь это у Нади отнять. И что же будет дальше? Она станет жить с тобой? Будешь заплетать ей косички и выслушивать истории про первую любовь? Девочке нужна мать, а не… — она осеклась, обведя Гуревича ожесточившимся взглядом. — Без тебя с её воспитанием не наблюдалось никаких проблем, должен заметить, — холодно возразил Гуревич. — Бабушка и какая-никакая мачеха у неё были, — сморщила Вера лицо. — Теперь нет и их. Она не должна оставаться без матери. Ты это понимаешь. Или что, заставишь Белову насильно жить с Пчёлкиным под одной крышей? По-моему, это уже клиника. Вера заслонила ладонью лоб. — Я дал тебе выбор, — повторил Гуревич, выдержав паузу. Вера взглянула на него сквозь пальцы: непроницаемые чёрные радужки буравили дыру промеж Вериного лба. — Чушь это, а никакой не выбор, — огрызнулась она. — Со мной-то что не так? Пчёлкин, которого ты бы собственными руками придушил на месте, значит, на роль отца вполне годится, а я в матери — никак? Гуревич сузил наливающиеся холодной злобой глаза. — Тебе, Вера, слишком часто приходят в голову опасные идеи, — с неприязнью вздёрнул он уголок рта. — Конечно, — осклабилась Вера. — Пчёлкин-то всё сделает, едва ему намекнуть, что он может напрочь лишиться капиталов, верно? Он-то плотно у тебя на крючке сидит, а я… А со мной договариваться нужно. Ты же давно от этого отвык, правильно я говорю? А зачем, если при твоей власти можно просто делать так, как хочешь ты. Ни с кем не считаться. Только Надя — не предмет торга, не сделка, не миллионы на валютных счетах… Она — маленький ребёнок. Твоя внучка, в конце концов. — Крючок на всех найдётся. И на тебя в том числе, не будь такой самоуверенной, — опроверг Гуревич Верины слова, не теряя хладнокровия. — Нет, Вера, проблема не в том, что я не могу с тобой договориться. Проблема в том, что я не могу тебе доверять. За моей спиной ты связалась с Пчёлкиным, чтобы он нашёл тебя в другой стране, хотя мы договорились, помнишь? Ты должна была навсегда попрощаться с прошлой жизнью. Это было единственным условием для того, чтобы я тебе помог. Единственным, Вера. Выполнить его было не так уж и сложно. Она замолчала, тесно сцепив челюсти. — Вот что я скажу, — медленно втянув воздух носом, расправила она плечи. — Меня интересует только благополучие дочери. И действовать я буду исключительно из её интересов. Если ты попробуешь подумать над моими словами, то поймёшь, что я ей не враг. И не собираюсь ни уезжать, ни лишать её будущего, ни, тем более, оставлять одну в окружении людей, которым её судьба абсолютно безразлична. Единственное и самое главное, что ей сейчас нужно — её мать. Вот и всё. — Что ж ты не подумала об этом пять лет назад, Вера? — пронзил Гуревич её тяжёлым взглядом. Челюсть у Веры невольно выдвинулась вперёд. Она отвела глаза, сосредоточив слишком пристальное внимание на облупившейся глянцевито-жёлтой краске стены, до которой можно было дотянуться рукой. — Бывают ошибки, которые остаются с тобой на всю жизнь, — произнесла она обречённо на выдохе. — Но не сделать их невозможно. И ты их совершаешь, заранее зная, что сам себе не простишь. У меня не было выбора. — Зато сейчас он есть, — елейным голосом повторил Гуревич и откинулся назад, обеими руками толкнув к Вере две папки. — Вот и выбирай. Вера отрицательно помотала головой, подушечкой указательного пальца пройдясь по шершавому белому картону. — И сейчас его нет, — отозвалась она и тяжело вздохнула, как будто признавая своё поражение. Она подняла на Гуревича потухший взгляд: ничто не могло спорить с его непоколебимой уверенностью в безоговорочной победе над противником. — Мне нужно время, чтобы подумать. И посоветоваться с адвокатом. Гуревич тихо усмехнулся и встал, нешироко приоткрыв дверь. — Адвоката пустите, — бросил он кому-то в коридоре и обратился к Вере: — С решением не затягивай. Будешь готова дать окончательный ответ — сообщи. Кстати, — Гуревич кинул взгляд на запястье, — у вас с адвокатом пятнадцать минут. СИЗО скоро закрывается. Вера осталась в одиночестве не больше, чем на несколько минут, однако ей показалось, что прошла целая вечность: так давили на неё противно-жёлтые стены. Кислород в спёртом воздухе, казалось, вот-вот совсем кончится. Адвоката, присланного Пчёлкиным, Вера знала: это он помогал ей общаться с органами в прошлый раз, когда ей выпала доля давать показания следствию ещё под именем Веры Черкасовой. Седой солидный мужчина в ладно скроенном и дорогом костюме тоже Веру узнал: — Хотел бы сказать, что рад встрече… Однако у нас, адвокатов, иные правила этикета: чем реже видимся — тем радостней, — улыбнулся он, дольше положенного задержавшись на её лице проницательным взглядом серых глаз. — Для клиента уж наверное, — отразила Вера его мрачную ироничность. — Но платят-то вам не за то, чтоб вы глаза не мозолили. Адвокат тихо усмехнулся себе под нос. Аккуратно водрузил чёрный кожаный дипломат на стол, щёлкнул металлическим замком и принялся посвящать Веру в суть дела: — Сейчас у нас времени мало, но мне хватит, чтобы вас сориентироваться. С материалами дела я пока не… — Я ничего им не говорила, — с нажимом произнесла Вера, прервав речь адвоката и изобразила рукой, будто что-то пишет в воздухе, не прекращая говорить: — Они утверждают, что я застрелила Алекса, но я не виновна в его смерти. Адвокат Верину пантомиму понял сходу и протянул ей ручку с клочком бумаги, вырванным из пухлой записной книжки в кожаном переплёте. Вера, быстро нацарапав заранее заученные цифры, протянула ему бумажку с телефонным номером. — О моём аресте ещё неизвестно прессе? — красноречиво скосив глаза крохотную весточку, переданную в тайне от возможной прослушки, спросила она и настороженно сузила глаза. — Нет… — адвокат спрятал бумажку за пазухой. — По крайней мере, мне пока не сообщали. — Славно… Я думаю, журналисты попытаются с вами связаться. Когда это произойдёт, не сочтите за труд дать мне знать. Он понятливо кивнул седой головой. — Как пожелаете. Отказываться от дачи показаний без согласования своих действий с адвокатом — исключительно правильная стратегия, — внимательно поглядел на Веру он. — Моя профессиональная рекомендация: придерживайтесь её и впредь, пока мы не обговорим с вами детали. Вера кивнула. — Но мои показания им и не нужны, — кисло улыбнулась она. — И тем не менее: оговаривать себя — плохая идея. Помните, что против вас использовать могут любое ваше же слово, — проинструктировал Веру он, сложив перед собой руки. — Мы проведём допрос, когда я плотно изучу материалы дела, а до тех пор вас не должны потревожить. Госпожа Свенссон, я обязан предупредить: на вас могут оказывать психологическое давление. Лишать любых связей с внешним миром, в том числе и с законным адвокатом. Вы должны помнить, что я в любом случае буду защищать ваши интересы и добиваться справедливости. Ваша задача — просто не осложнять мне эту работу. И да… Виктор Павлович хотел запросить свидания с вами. Поскольку юридически вы не… — он прочистил горло, — не родственники, это может быть затруднительно. Но я постараюсь сделать всё от меня зависящее. — По-моему, Виктору Павловичу врачи запретили даже вставать с постели, — криво ухмыльнулась Вера. — А если он планирует во время свидания лежать на моей шконке — нет уж, увольте. Так ему и передайте. — Вы не желаете видеться? Вера тяжело вздохнула и устало потёрла лоб. — Я уже сказала, чего от него хочу: пусть следует всем рекомендациям врачей. Пусть подумает о ребёнке. Адвокат согласно мыкнул и заглянул в свою записную книжку, сосредоточенно перечитывая записи. — Кстати, о ребёнке… Вам просили передать, что Надю отвезли к дедушке. Они планируют пробыть там пару дней… — С ней всё хорошо? — взволнованно перебила Вера. Адвокат пожал плечом. — Да. Насколько мне известно, девочка ничего не знает, — ответил он сухо. — Вас устраивают здешние условия? Есть жалобы? — С условиями я ещё не успела… ознакомиться. Так что в красках распишу вам всё при следующей встрече. Правда, не надейтесь, что мне удастся вас чем-нибудь удивить, — вымученно улыбнулась Вера и посмотрела на вещи, которые принялся доставать и выкладывать перед ней адвокат. — Тут книга… Нельзя, конечно, но я договорился. Кое-какая одежда. Еда. Письменные принадлежности. Постарайтесь записывать, если вам что-то понадобится. — Я очень заинтересована в том, чтобы пресса узнала о моём задержании, — не упустила Вера возможности повторить свою единственную просьбу. — Это очень важно. Это оказалось уже читаное-перечитаное и почему-то странно отдающее душком йода издание “Мастера и Маргариты” (Вера решила, что Пчёлкин апроприировал его всё у того же Роберта Моисеевича; потому томик и пропах больницей). Она, растянувшись, наконец, на неудобной койке в камере, где кроме Веры никого не было (тут, видимо, постарался Гуревич, проявив неожиданно человеколюбие), провела пальцами по золотистому тиснению на обложке. Вопрос — и смешной, и горький одновременно — тут же посетил голову: давно ли Вера лежала вот так — в одиночестве и с книгой в руках? Когда ездила с Надей в Германию. Недолго правда пришлось тогда наслаждаться одиночеством… Вере вдруг остро захотелось почувствовать живое тепло дочери под боком и услышать тихое посапывание — прямо как тогда, в первый раз их робкого сближения: вспомнилось, как Вера боялась даже шелохнуться, чтобы не спугнуть казавшийся миражом момент. Она стёрла капельку тёплой солёной влаги, появившейся в уголке глаза. Сейчас не было рядом ни тепла, ни сопения — только зябкая пустота; сейчас никто не прервал бы её одиночество, взобравшись на постель и приказав с непосредственной бесцеремонностью читать вслух. Всего этого нет сейчас, и сердце защемило от страха, что больше может не быть никогда. Вера вспомнила вдруг отчего-то ясно и до боли чётко, когда читала “Мастера и Маргариту” в последний раз: перед вступительными экзаменами, когда… Да, когда в её жизни и возник Пчёлкин со всей своей решительной неотвратимостью. Вот чем это закончилось: она лежала на жёстком матрасе в камере московского следственного изолятора, куда Веру препроводили под конвоем. Та девчонка, что на свою беду встретилась с Пчёлкиным много лет назад, в жизни бы не могла представить для себя подобного исхода. Скажи ей кто, что так всё обернётся, Вера Черкасова из прошлого рассмеялась бы в лицо этому фантазёру. Не мог себе этого представить и её отец, лично впустивший Пчёлкина в Верину жизнь. Отец? Не был он ей отцом. Но ведь Вере в голову никогда и не закралась бы мысль о том, что Черкасову она не родная по крови. Много можно было сказать про их отношения: обид и разногласий между ними скопилось за двадцать с небольшим лет прилично, ещё больше осталось после его смерти того, чего они друг другу не сказали и уже не скажут, о чём Вера будет жалеть до конца жизни; но никогда она не сомневалась, что Черкасов любил её — по-своему, как умел, как представлял себе любовь к… дочери. Знал ли он сам о Верином происхождении? Догадывался ли? Но что важнее: менял ли вообще этот факт что-нибудь в Вериной жизни? В том, что она о себе знала? В ней самой? Мысли помимо воли стали вертеться вокруг Гуревича. Он знал. Всё это время знал, жил с этим знанием, и сейчас поступал с Верой так бесчеловечно. И Вера не понимала, как может человек, оставшийся для неё единственным на свете кровным родственником, так поступать с ней и с Надей? Или, может, неправду говорят: кровь совсем не гуще воды? Парадокс: неродной отец Веру любил, а вот родной… Родной хотел лишить всего, что любила Вера. Она, наконец, раскрыла пухлый томик: хотелось хотя бы ненадолго отвлечься от горьких раздумий. Из желтеющих страниц на грудь с тихим шорохом упал небольшой клочок бумаги. Вера поднесла его к глазам и прочла размашистое послание: “Я всё объясню, когда тебя вытащу”. — Конечно, объяснишь, куда же ты денешься, — пробормотала она себе под нос и с тяжёлым вздохом прикрыла глаза: нет, где уж тут отвлечься? Провальная затея. Хоть это и волновало Веру сейчас меньше всего (кажется, у неё просто не хватало сил, чтобы пережить всё произошедшее), но на смену лицу Гуревича перед внутренним взором пришёл образ Пчёлкина, который смотрел на Веру в замешательстве после звонка Холмогорова. Не было у них с Космосом никаких конфликтов. И общий бизнес, судя по тому, что Вера услышала, подняв трубку, так и остался в руках бывшего Вериного мужа — даже если и отписал он его по бумагам Холмогорову, на кой-то чёрт устроив спектакль с похищением Нади. Её предал не Космос — а вернее даже сказать, её предал не только Космос, но и отчасти сам Пчёлкин, преследуя одному ему известную цель. Хотел задурить Вере голову, чтобы… Чтобы что? Думал спрятать Надю от Веры, заявив, что дочку похитили? Был ли к этому причастен Гуревич? Да, слишком многое произошло за эти дни, и Вере казалось, что от скорости, с которой события сменяли друг друга в безумном круговороте, у неё притупились все чувства. Вера прокручивала в голове всё произошедшее друг за другом: вечер Алекса, пробуждение возле его бездыханного тела, появление Пчёлкина в квартире на Дегтярном, встреча с Космосом на пустыре, залитом тусклым утренним светом, проникновение в отель, стреляющий в Пчёлкина Макс, запах крови на собственных руках, до костей пробирающий взгляд Гуревича, долгое сидение на неудобном стуле в комнате допросов… В висках запульсировала боль. Она вспомнила, как Надя ещё младенцем цеплялась и оттягивала крошечными ручонками волосы, пока Вера укачивала хрупкий свёрток на руках; вспомнила, как пусто и холодно было потом, когда Пчёлкин увёз дочь в Россию и исчез сам, оставив после себя гнетущую пустоту; вспомнила, как болели от слёз глаза и саднили искусанные губы, а Вера всё впивалась в них зубами, потому что внутри было ещё больнее… Может, Гуревич был прав? И Пчёлкин был прав? Все они были правы, когда говорили, что всё это — исключительно Верина вина. Это она пустила Пчёлкина обратно, хотя не должна была. Это она бросила дочь, хотя не должна была. Если бы не Верины ошибки, только Верины ошибки, ничего этого бы не случилось. Столько боли не пришлось бы вынести Наде, и неважно, сколько бы при этом испытала бы боли сама Вера. Ошибки, ошибки, ошибки… Сколько их было сделано? Всеми — Черкасовым, Верой, Пчёлкиным, Гуревичем. Слишком много ошибок. Все они сплелись в один огромный ком, катящийся теперь под откос — и они все катились вместе с ним, таща за собой и Надю. Тяжёлый сон, в который Вера провалилась, бесконечно прокручивая в голове одни и те же мысли, не принёс успокоения: стоило ей только окунуться в дремоту, всё пережитое сплеталось в один причудливый и вязкий кошмар. Вера просыпалась, тщетно пытаясь отогнать от себя чувство тревоги, пронизывающее дрожью всё нутро, но оно плотно вонзало в её плоть свои острые когти. Она бесконечно ворочалась с боку на бок, а койка жалобно и противно скрипела от каждого движения, плечи и поясницу уже нещадно ломило от неудобства — как ни ложись, а тонкий матрас, от которого мерзко пахло чем-то кислым, нисколько не смягчал постели. Всякий счёт времени потерялся. Секунды складывались в минуты, минуты — в часы, а часы в протяжное, липкое, бесконечное ничто. В камере было темно. Темно и тесно. Беспросветная чернота и мертвецкая безжизненность заполняли пространство площадью в несколько метров: меньше десяти шагов от стены до стены. Ни окна, ни другой живой души. Помимо койки, стола, видавших виды желтеющих унитаза с раковиной, сюда помещались только Вера и все её кошмары. Она снова засыпала. Засыпала и видела, как на деревянной качеле взлетает высоко и ухает вниз Надя, но приблизиться к ней не могла, как ни старалась: ноги увязали в хлюпающей грязи. Грязь эта не только не позволяла сдвинуться с места, но и засасывала Веру всё глубже, и вот уже рот черпнул отвратительной серо-зелёной жижи. Вера уже бы ею захлебнулась, не распахни она глаза, ощутив окатившую всё тело волну холодного пота. Она проснулась, но кошмар не отпустил: ей отчётливо слышалось хриплое дыхание позади, в миллиметре от уха, будто кто-то нависал над Верой за её спиной. В нос вместо затхлости ударил противный запах лимонной отдушки. Она вскочила с кровати и прижалась спиной к противоположной стене: в камере никого, кроме Веры, не было. Некому было так знакомо и хрипло дышать над ухом. Некому. Но она слышала. И чувствовала. Веру подводило собственное измученное сознание. Она глотала спёртый воздух мелкими прерывистыми вдохами, и от этого закружилась голова. С губ сорвался жалобный писк; Вера, ведомая каким-то животным страхом, заколотила кулаком по металлу двери: тесное пространство камеры, она готова была в этом поклясться, стало сжиматься и вот-вот грозило Веру раздавить. Ни одна живая душа не откликнулась на грохот её ударов; Вера, оставшаяся один-на-один с собственными страхами, сползла вниз и, притянув к себе колени, остаток ночи провела сидя на холодном полу. Но что это была ночь и что ночь кончилась, Вера поняла только по резко вспыхнувшей одинокой лампочке под потолком. Раздался человеческий голос, с оживлённой интонацией передающий утренние новости. Вера подняла голову на звук: под потолком включился небольшой радио-приёмник с круглым сетчатым динамиком. Вера поднялась и снова заколотила в дверь — и снова не получила в ответ никакой реакции. Она без сил упала на койку: при электрическом свете и энергичном бубнеже диктора призраки прошлого ей больше не чудились. Но голова после бессонной ночи немилосердно трещала, а всё те же свет, пробивавшийся даже сквозь закрытые веки, и звуки неумолкающей радио-передачи мешали уснуть. Нельзя было ни убавить громкость, ни выключить, ни переключить — приёмник висел слишком высоко, не дотянуться; да и никаких кнопок или рычажков на нём тоже не наблюдалось. Судя по всему, содержавшиеся в каменных мешках изолятора люди вынуждены были слушать одну, выбранную местными властями по неизвестным причинам, станцию — с утра и до самого отбоя, когда как по щелчку гасла лампочка под потолком. Ровно в этот же момент затихало и радио. Так Вера и пролежала ещё какое-то время, зависнув где-то на полпути между сном и реальностью: то ли прошли короткие минуты, то ли долгие часы — сказать она не могла. Погрузилась в пустое и отрешённое безвременье: монотонный гул из динамика над головой прогнал и заменил собой копошение отвратительных мыслей, мучивших Веру на протяжении ночи. Наконец, снаружи раздались новые звуки: неясные шорохи, тяжёлые шаги, звон ключей и скрип отпирающихся дверей. Оцепенение как рукой сняло: Вера, не медля ни секунды, вскочила на ноги, прильнув ухом к двери. Внутри тут же зажглась робкая искорка надежды, что её одиночество будет прервано: едва различимые мужские голоса медленно, но всё-таки двигались в сторону Веры. Она отошла от двери и уже была готова к тому, что сейчас в камеру снаружи хлынет пусть и не особенно свежий, но всё же не такой затхлый воздух, а сама Вера увидит людей и скажет… Что она им скажет? Неважно: спросит, когда к ней приедет адвокат или когда новый допрос, пожалуется на воняющий матрас или слишком яркий свет… Неважно. Просто поговорит с живым человеком. Вера изо всех сил напрягала слух. Голоса, а вместе с ними и шаги, становились всё ближе и ближе; вот уже, кажется, открылась и через какое-то время захлопнулась дверь совсем-совсем рядом, и… И тяжёлые шаги вместе с металлическим бряцаньем стали вдруг отдаляться, не дойдя до конечной точки маршрута: камера, в которую Веру вчера долго и унизительно вели вдоль ярко-салатовых стен замысловато петляющего коридора, находилась в самом его тупике, а значит, в этом утреннем обходе её должны были посетить последней. Убедившись, что ей не показалось и звуки действительно неумолимо отдаляются, Вера снова заколотила по металлической обшивке двери. — Мне нужно свидание с адвокатом! — закричала она во всю мощь связок, морщась от боли в руках. Она огляделась и схватила со стола выданную тут же щербатую чашку, принявшись звонко стучать жестяным дном по металлу. В ушах заломило от грохота. — Позовите моего адвоката! Вера замолчала, чтобы в воцарившейся тишине прислушаться и понять, возымели ли её действия хоть какой-то эффект. Она с замиранием сердца выдохнула: глухой звук шагов всё-таки стал приближаться снова. Вера на достигнутом решила не останавливаться: принялась колотить несчастной чашкой и требовать встречи с защитником ещё настойчивей, пока крохотное прямоугольное окошко в неприступной двери с громким лязганьем не отворилось, а за ним не возникло одутловатое и недовольное мужское лицо: — Не положены свидания, — грозно рявкнул тюремщик, и уже было хотел захлопнуть окошко, но Вера успела просунуть в крошечное отверстие руку. — У меня есть право на свидания с адвокатом… — твёрдо начала она. — Начальство не велело. Грубо хлопнув Веру по костяшкам пальцев дубинкой, заставив отдёрнуть руку, он с сокрушительным грохотом закрыл створку, вновь обрекая Веру на одиночество. Она долго ещё стучала в дверь: когда перестала чувствовать руки (даже вооружившись чашкой, Вера всё равно ощущала, как отдаются в костях сильные удары), стала колотить ногами, но все попытки добиться внимания, как и прежде, оказались тщетны. Гуревич — а это была именно его инициатива, Вера уже не сомневалась — отрезал её от связи с внешним миром; и одиночная камера — это отнюдь не проявление человеколюбия с его стороны, как неосмотрительно решила Вера вчерашним вечером. Вот теперь она понимала: Гуревич наглядно демонстрировал, на что способен. Наверное, он мог бы бесконечно ждать, пока Вера сломается и будет готова на всё, лишь бы выбраться из этого бетонного мешка без окон, вентиляция в котором если и вообще существовала, то работала крайне отвратительно. Она снова осела на пол и зажала пальцами уши: гул радио стал раздражать. Сколько она так здесь проведёт? Сколько ещё ночей ей будет сниться Надя? Сколько ночей будет слышать хриплое дыхание за спиной? Как скоро в таких условиях она потеряет рассудок? Долго ли у Веры после всего, что случилось, получится держаться? А есть ли у неё вообще то, ради чего держаться? Её пообещал вытащить Пчёлкин; но Гуревичу ничего не стоит прижать и его, а Надю… Вера захлебнулась сдавившим горло судорожным рыданием и крепко зажала ладонью рот, чтобы бетонные стены не стали свидетелями её слабости. Страшно было представить, что он мог сделать с Надей. Только сейчас Вера подумала: Гуревич ведь с лёгкостью мог заставить её исчезнуть, как и Веру когда-то. Дать другое имя, увезти, спрятать, и ни Вера, ни Пчёлкин никогда больше её не найдут. Адвоката Гуревич не пустил сегодня, не пустит завтра — чёрт знает, как долго ему удастся проворачивать этот номер. Наверняка, очень долго. И он будет это делать, пока не услышит от Веры, полностью лишённой информации о происходящем за глухим забором Матросской Тишины, окончательного решения — и именно такого, которого добивается сам. Если она не сдастся сейчас, он придумает что-нибудь ещё. И ещё, и ещё, и ещё… Быть может, Вере просто не по зубам это всё? Быть может, нет смысла и растягивать эту пытку, если результат заранее известен и предсказуем? Время тянулось и тянулось, звуки за стеной то затихали, то снова нарастали, но вся эта незнакомая, пусть тюремная, но всё-таки жизнь проходила мимо Веры, свернувшейся калачиком на старом матрасе. Она изо всех стремительно скудеющих сил колотилась в дверь каждый раз, когда снаружи слышала шаги, и каждый раз жалобно умоляла открыть, когда они отдалялись. Но чем слабее становилась Вера, тем непроницаемей казался слой бетона, в стенах из которого Веру замуровывали заживо. Пространство заполнял только монотонный гул радио — надоедливый, но спасительный; день уже клонился к вечеру, и Вера обречённо представляла, как нырнёт в пучину своих кошмаров, когда погаснет лампа и мир снова погрузится в безмолвную тишину. — …передать привет из Берлина хочет жительница Москвы Елизавета… — донеслось до Веры, и она, встрепенувшись, запрокинула голову наверх, приковав к приёмнику взгляд уже болевших от режущего света глаз. Слушала и недоверчиво хмурилась. Вера приподнялась на локтях. Металлическая сетка койки под ней скрипуче прогнулась. Пульс бешено заколотился в висках, отмеряя стремительно бегущие секунды, и Вера невидящим взглядом упёрлась в стену напротив, так и замерев на несколько мгновений в полусидячем положении. Брови по-прежнему настороженно сходились на переносице. Наконец, лоб у Веры разгладился, а ступор — схлынул. Она, решительно набрав полные лёгкие дефицитного воздуха, вскочила и снова безжалостно заколошматила жестяной чашкой в дверь. — Передайте, что я готова говорить! Я готова дать окончательное решение! Ответом ей послужила лишь тишина. Вера со злостью отшвырнула чашку на пол. Та, глухо звякнув о бетонный пол, закатилась под кровать, а Вера из последних сил несколько раз ударила кулаками по металлической обшивке. — Я приняла решение! Позовите Гуревича! И снова тишина. Вера, запустив пальцы в спутанные волосы, заметалась по камере загнанным зверем. Неужели Гуревич даже теперь не сжалится над нею? Но створка крохотного окошка вдруг с лязганьем отворилась, и Вера, резко обернувшись на звук, стремительно подскочила к заглянувшему внутрь одутловатому лицу и нервно воскликнула: — Сообщите Гуревичу, что я… Вера прервалась на полуслове: окошко равнодушно захлопнулось у неё перед носом спустя мгновение после того, как открылось. Наверное, это тоже было частью персонально для Веры устроенной пытки: ждать и тонуть в неизвестности. Сколько ждать, чего ждать, когда ждать, дойдёт ли вообще её послание до адресата — вопросы, которыми она не могла перестать задаваться, бессчётное количество раз пересекая камеру от одной холодной стены к другой. Но того, что Гуревич явится в эти её бетонные хоромы собственной персоной, Вера не ожидала. Она рассчитывала разве что на новый унизительный променад вдоль выкрашенного зелёной краской коридора прямиком до допросной, в которой и состоялся их прошлый разговор. Но Гуревич, видимо, стремясь подавить волю Веры изоляцией, решил не выпускать её из заточения и сейчас. Даже неприязнь, мимолётно скривившая его лицо, едва он переступил порог и втянул едва дрогнувшими крыльями носа спёртый воздух камеры, не заставила его перенести их рандеву в место более уютное. Гуревич осмотрелся и, елейно улыбнувшись, сложил руки за спиной. Его взгляд прошёлся по Вере с головы до ног: она, опустив подбородок, стояла у противоположной стены. Мышцы тела свело от напряжения: Вера словно бы готовилась к прыжку. — Я вас недооценивала, — процедила она. Гуревич довольно ухмыльнулся. — Я ещё ничего и не делал, — вкрадчиво откликнулся он, склонив голову вбок. — Мне тут передали, что ты готова объявить о своём решении. Вера подняла голову и, выдержав его пристальный ощупывающий взгляд, один раз медленно кивнула. — Приняла, — спокойно ответила она. — Приняла. Но сначала я хочу кое-что спросить. Вдруг мне больше не выдастся шанс с вами… — она насмешливо передразнила его: — побеседовать. Гуревич прищурился и, заколебавшись на миг, коротко дёрнул подбородком, оглянувшись на маячившего у порога камеры тюремщика. Тот, не задавая лишних вопросов, исчез за закрывшейся дверью. Гуревич, не торопясь, опустился на койку, не спуская с Веры сузившихся глаз. — Может, и не выдастся, — скопировал Верин издевательский тон. Она плотнее сцепила руки на груди, медленно поднявшейся от глубокого вздоха. — Что вас связывало с моей матерью? — наконец, спросила Вера напрямую и вцепилась прожигающим взглядом в его лицо. Гуревич изогнул тяжело нависающую бровь. — Кажется, момент для таких разговоров несколько упущен. Ты ведь уже взрослая девочка. Сама прекрасно понимаешь, что нас могло связывать, — он обвёл Верину фигуру плавным жестом руки. — Я хочу подробностей. Что у вас были за отношения? Что она для тебя значила? Всё-таки… Всё-таки непросто о себе такое узнать, — пожала она плечом и, сгорбившись, прижалась лопатками к студёной стене, ехидно прибавив: — …папа. Что-то мелькнуло на дне его казавшихся непроницаемыми глаз. Настолько стремительное, что Вера не могла даже предположить, какие мысли скрывались за этой отточено-равнодушной маской. Но если даже на секунду Гуревич не смог сдержать проблеск человеческой эмоции, значит, Верин простой вопрос задел его за живое. — Ничего особенного, Вера. Все были молоды. Все совершали ошибки. — Так я — ошибка? Казалось, что ей удалось невозможное: застать его врасплох. Гуревич мрачно на неё посмотрел и не ответил. Вера же со всем возможным добродушием ему улыбнулась: — Брось, — протянула она и помолчала, словно боялась сказать что-нибудь лишнее. — Тут-то мы можем говорить, как есть. Я даже не обижусь, даю слово. Просто хочу знать о себе правду. Мне врали всю мою жизнь. Так хоть ты не лги, раз мы с тобой, можно сказать, — Вера хмыкнула, — семья. Почему вышло так, что я росла… Что я всю жизнь считала себя дочерью Черкасова? Гуревич задумчиво пошевелил губами: решал, что ей ответить. Не то чтобы Вера и впрямь рассчитывала на его искренность, но, казалось, в этот самый момент он готов был на откровенный разговор. — Когда твоя мать узнала, что беременна… — Гуревич уже не смотрел с настороженным вниманием на Веру, будто ожидая нападения, а опустил взгляд на замок собственных пальцев, сцепленных между широко разведённых коленей. — Я уже уехал за границу. По службе. Ехать со мной она отказалась сама, потому мы с ней тогда и расстались. Она значила для меня меньше, чем карьера. Как и я для неё, если тебе интересно. А когда я вернулся, ты уже выросла. И считала Черкасова отцом. — Он знал, что…? Гуревич молча кивнул. — Твоя мать не собиралась уходить от него даже после моего возвращения. — Так в этом ты её винишь? — пристально взглянула ему в лицо Вера, когда он вернулся к ней глазами. — В том, что она не стала разрушать нашу семью? Он холодно улыбнулся. — Я уже ни в чём её не виню, Вера, — возразил он равнодушно. — За свой выбор она заплатила. Я предупреждал её, что так или иначе этим всё кончится. Потому и предлагал вернуться. Со мной она до сих пор была бы жива. — Почему же ты просто не забрал меня, как забираешь сейчас Надю? Он просто пожал плечами. — Не считал тогда необходимым, — Гуревич с сожалением цыкнул уголком губы. — А она просила меня исчезнуть из её жизни. И я исчез. — А сейчас, выходит, тебе это нужно? Нужен ребёнок? — Сейчас всё иначе, — туманно ответил он. — Почему не рассказал мне всё потом? Когда отца… когда Черкасова убили? — Зачем? — с искренним интересом спросил Гуревич. — Не знаю, мне… — она неуверенно пожала плечами. — Мне, наверное, хотелось бы знать, что я осталась… Не одна. Может, многое сложилось бы иначе. В конце концов, я бы знала, что у меня и у моего ребёнка есть защита. — У тебя она была, — отчеканил он, и Вера, смежив веки, угрюмо посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц. — Я ведь сказал: за границей тебя никто бы не тронул. — Но я была одна, — звенящим голосом возразила Вера. — Я была совершенно одна. Черкасов вынудил меня выйти за Пчёлкина, а потом оставил с ним один-на-один. И я очутилась в полной власти человека, которому было плевать на то, что казалось важным мне. И никто, никто не мог дать ему отпор. Я была абсолютно бессильна против него. На лице Гуревича по-прежнему играла сдержанная улыбка. — Раз ты его так боялась, зачем снова притащила к себе? — вкрадчиво спросил он. Губы у Веры конвульсивно дёрнулись. — А зачем ты предлагал маме вернуться? Гуревич шумно выпустил воздух из лёгких и, утомлённо потерев ладонью лоб, взглянул на Веру с таким выражением, будто разговор уже начинал ему чертовски надоедать. — Ты приняла решение, Вера? — придал он лицу незаинтересованный вид. По накаляющемуся в воздухе напряжению Вера ощутила, что ближе Гуревич её уже не подпустит. Она вцепилась ногтями в собственные предплечья. — Да. Его лицо снова лишилось всяких оттенков чувств; он лишь слегка повёл бровью, побуждая Веру продолжить. — Ты хочешь, чтобы я исчезла из жизни своей дочери, как… Как это сделал ты сам когда-то, — она вцепилась в Гуревича внимательным взглядом. — Без патетики, Вера, — предупредил он. — Твоё слово? Вера согласно покачала головой, слабо улыбнувшись. — Вы ведь арестовали Макса? — вкрадчиво спросила она. — Арестовали, — с лёгким раздражением в голосе подтвердил он. — И что же… Что же вы у него нашли? — К чему ты клонишь, Вера? — Я отдала ему флешку, — ответила она уклончиво. — На которой должна быть копия записи с камеры Корфа. Гуревич напряжённо опустил подбородок. — Вы ведь нашли у него эту флешку? — Нашли, — сухо повторил он. — И что было на этой флешке? — спросила Вера с искренним любопытством, опустив подбородок. Гуревич промолчал. — Нет, мне правда интересно, — пожала она плечами для убедительности. — Это ведь не та флешка, на которой действительно хранится копия. Это просто пустышка. Обманка. Хотя кому я рассказываю? Ты-то в таких вещах наверняка разбираешься. А ту, другую, я заранее спрятала. И если меня… Скажем так, если меня не выпустят, эта запись увидит свет. Я гарантирую, что даже твои возможности не помогут тебе предотвратить утечку. Может быть, в России прессе можно угрожать, но иностранные СМИ с удовольствием опубликуют всё, что я им предоставлю. — Придумано ловко, — вздохнул Гуревич и встал, точно намеревался покинуть камеру. — Жаль, не правда. Позови, когда действительно будешь готова к конструктивному диалогу. Вера тихо усмехнулась ему в спину и довольно причмокнула губами. — Ну, в таком случае придётся проверять мои слова на практике, — протянула она снисходительно и спокойно. — Много времени это не займёт. Только вот ещё какой момент: пока вы будете держать меня здесь в качестве обвиняемой, сначала в зарубежной, а потом, я уверена, и в нашей прессе распространится информация о моём настоящем прошлом. И на избирательной кампании Пчёлкина можно будет поставить крест. Да, после этого мне придётся какое-то время провести в этом прекрасном заведении прежде, чем видео, доказывающее мою невиновность, станет достоянием общественности, но репутацию кандидата в депутаты оно всё равно уже не спасёт. Ещё бы, такая история: бывшая жена обвиняется в убийстве известного бизнесмена, с которым Пчёлкин имел бизнес… Никому потом и не будет дела, что ни я, ни Пчёлкин к убийству не причастны. А ты ведь так долго и тщательно эту его репутацию отмывал, да? Наверное, совсем не для того, чтобы вот так просто разрушить. Гуревич, обернувшись, выпрямился по стойке смирно и, надменно задрав подбородок, свысока окинул Веру цепким взглядом. — И на твоём месте я бы не думала, что эту запись можно найти и уничтожить. Человек, у которого сейчас абсолютно все доказательства, уже находится за границей. Я знаю это наверняка, — Вера упрямо не отводила от него глаз. — И остановить эту волну тебе не удастся. Но я не хочу, чтобы ты считал меня врагом. Я не нападаю на тебя, отнюдь. Не ставлю ультиматум. Просто ты предложил мне сделку на своих условиях, а я предлагаю тебе свои. Это называется компромисс. — Пока ты только угрожаешь мне шумихой в прессе, — он задумчиво скосил к потолку взгляд и, тут же помрачнев, вернул его к ней: — А угрожать мне опасно, Вера. Вера пожала плечами. — Я не угрожаю, — произнесла она твёрдо и подняла перед собой ладони в примирительном жесте. Гуревич, мельком прищурившись, скользнул взглядом по её руке. — Я просто говорю, что мы оба только потеряем от всей этой истории. Зато есть вполне реальные перспективы, при которых выигрывает каждый. Меня отпустят и снимут обвинения. Раз Макс у вас, и кого посадить за убийство есть, а если постараться — можно доказать связь Макса с соперником Пчёлкина на выборах и устранить его. Я никуда не уеду и буду спокойно жить со своей дочерью. Здесь, в Москве. Рядом с тобой. Ничего не изменится. Я обещаю не предпринимать никаких действий без твоего ведома. — Вера едва заметно улыбнулась одними краешками губ, — Я не враг ни ей, ни тебе. Для меня важно только Надино будущее. Как и для тебя. Она выдержала долгую паузу, глядя на него в упор, затем шагнула к койке и опустилась на старый матрас. — Теперь ты выбирай: международный скандал, в котором кого-нибудь обязательно выставят виноватым… — она многозначительно подняла брови, намекая на то, что виноватым может оказаться сам Гуревич, — или счастливое детство внучки и новая звёздочка на погонах. Кстати… я ведь даже не знаю твоего звания. Вера с интересом прищурилась. — Полковник, — тихо хмыкнул он. — Неплохо, — одобрительно качнула Вера головой. — Раз уж я, как выяснилось, не дочь Профессора… Полковник тоже ничего. Но ведь есть ещё куда расти, верно? Вера снова встала и протянула Гуревичу ладонь. — И все эти твои предложения основываются лишь на том, что я должен сейчас просто взять и поверить в существование мифической копии видео, которой вполне, может, никогда и не было? Вера горько поморщилась и выдохнула, с сожалением помотав головой. — Нет, — в сдавленном голосе прозвучала нота безнадёжности. — Ты должен поверить в то, что для Нади так будет лучше. Мы можем устроить настоящую войну, и неизвестно, чем это всё кончится. Но Надя ведь вырастет. И спросит, что случилось с её матерью. Что ты ей тогда скажешь? Ведь меня больше нельзя будет обвинить: она знает, что я вернулась, знает, что пообещала быть с ней и не бросать. Я очень долго винила отца… — Вера осеклась и в очередной раз поправила себя: — Черкасова в смерти мамы. — Она была бы жива, если бы не связалась с ним. — Может быть, — пожала плечом Вера, не убирая протянутой для рукопожатия руки. — Но важно то, что он ушёл, не дождавшись моего прощения. То же самое ждёт и тебя. Только сейчас ты ещё можешь что-то изменить, а потом… потом уже, может, будет слишком поздно. Гуревич, смерив Веру невыносимо долгим и тяжёлым взглядом, вдруг опустил глаза и крепко схватил её за руку, перевернув ту тыльной стороной вниз. Он нащупал указательный палец и заставил Веру поднять кисть, пристально её рассматривая. Вера недоумённо уставилась на него из-под нахмуренных бровей, но Гуревич неожиданно усмехнулся, цыкнув уголком губ. И снова что-то живое мелькнуло на дне тёмных радужек. Он выставил вверх собственный указательный палец на той же руке, и Вера заметила небольшую родинку возле нижней фаланги — ровно такую же и в том же месте, как у неё самой. Затем Гуревич отпустил Верину руку и молча прошёл к двери, один раз громко по ней стукнув. Дверь распахнулась тут же, но он, замерев у порога, оглянулся через плечо и сосредоточенно посмотрел на Веру. — Хотя то, что ты здесь сейчас устроила доказывает наше родство и без этого, — подытожил он с ноткой неясного самодовольства и кивнул Вере в сторону выхода: — Поехали. Не надо, — добавил он, повелительно махнув подавшемуся в сторону Веры тюремщику. Тот послушно посторонился, пропуская их обоих к выходу. Вера, наконец, вздохнула свободней.***
— Подпишите, — добавил угрюмый майор, которому, судя по кислому выражению лица, совсем не в радость было в столь поздний час просиживать штаны в одном из кабинетов здания на первом этаже, куда Веру привёл за собой Гуревич. Кабинет, стоило признать, был куда уютнее допросной, где этот же майор — правда, и тогда в нём не то чтобы кипел бурный энтузиазм — настаивал на Вериной причастности к убийству. Тут к особой Вериной радости было и окно с приоткрытой форточкой, за которой уже сгустилась темнота, и даже не приколоченный к полу стол со стульями (их можно было беспрепятственно передвигать), и часы, и совершенно не вписывающийся в обстановку календарь со щенятами, который Вера от нечего делать лениво листала, разглядывая умилительные картинки, пока майор усердно строчил, записывая её свидетельские показания. — С моих слов записано верно… — прочла Вера и подавила торжествующую усмешку. — Позвольте, я проверю, — подал голос адвокат, которого Вера потребовала вызвать, едва её привели в пропахшее табачным дымом помещение. Она вручила документ своему защитнику и покосилась на Гуревича, молча сидящего за спиной майора и с вселенским спокойствием следящего за ситуацией. Адвокат, нацепив очки в тонкой прямоугольной оправе, быстро забегал глазами по рукописным строкам. — Можно подписывать, — наконец, кивнул он одобрительно. — Не спешите, — протянула Вера невозмутимо, — я тоже почитаю. Вера тянула время: делала вид, что придирчиво изучала текст, сомневаясь над каждым словом, за что удостоилась от Гуревича раздражённо закатившихся глаз. Ей, несмотря на изнуряющую усталость, хотелось сейчас хоть немного отыграться на нём за те кошмарные сутки, которые он заставил её провести в тюремной камере. Правда, затянувшаяся пауза больше злила не Гуревича, а майора, которому, кажется, до зубного скрежета надоела вся эта история. Его рука даже непроизвольно дёрнулась к Вере, но тут же сжалась в кулак и вернулась на место: казалось, ещё немного и он отберёт у неё этот несчастный листок, распишется в нём самостоятельно и выгонит взашей и Веру, и адвоката, и заодно Гуревича с его противоречащими друг другу приказами. Не став и дальше испытывать терпение всех присутствующих, Вера оставила свои размашистые инициалы, с силой надавливая на плохо пишущую шариковую ручку, а затем, облегчённо вздохнув, словно подводя итоговую черту, отодвинула бумагу от себя. — Отвези меня к Наде, — обратилась она к Гуревичу, расслабленно откинувшись на спинку стула: с плеч как будто только что свалился огромный камень. — Дальше вы нам не понадобитесь, — кивнул Гуревич майору, не ставшему после его слов надолго задерживаться в кабинете. Гуревич проследил, как закрылась дверь, и бросил короткий взгляд на запястье. — Она у отца Пчёлкина. Это на другом конце Москвы, — ответил он и поднялся. — Её заберут и позже привезут в Переделкино. — Нет, я хочу сама её забрать… — Вера прочистила горло, — Ну, или мы… вместе. Гуревич смерил её прищуренным взглядом. — За вами приехали, — наклонившись к её уху, почти шёпотом сказал адвокат. — Виктор Павлович ждёт вас на улице. Вера удивлённо вскинула брови, а с губ Гуревича сорвалась скептичная усмешка. — Ему же нельзя… Адвокат только развёл руками. — Я не мог его не уведомить, что меня вызвали к вам, — выдал он в своё оправдание. — Так мы поедем? — спросила Вера Гуревича, решив, что размышлять сейчас о безответственности Пчёлкина ей совсем не хотелось. В конце концов, и ему было бы не лишним немного пострадать в наказание за свои поступки. Гуревич на мгновение скривился и, не говоря ни слова, направился к двери. Вера, резко отодвинув скрипнувший ножками стул, нетерпеливо последовала за ним. Машина Пчёлкина, у которой он и ждал Веру, привалившись к пассажирской дверце, стояла в метре от высоких металлических ворот, окаймлённых поверху зубастой электрической сеткой. Оставляя катакомбы тюремного здания за спиной, Вера шагнула сквозь калитку, вырезанную в по меньшей мере четырёхметровом пласте тёмно-серого металла, и, расправив плечи, с удовольствием втянула носом запах ночной прохлады, сырости и выхлопных газов. Она постояла так несколько секунд, задрав лицо к непроглядно чёрному беззвёздному небу, и ощутила, наконец, на душе смутное чувство покоя. Всё, чего Вере хотелось: только забрать дочь, улечься с ней в мягкую постель, ощутить под боком родное тепло и почитать её что-нибудь; а обо всём остальном Вера подумает когда-нибудь после — когда появятся, наконец, силы. Заметив приближающуюся Веру, Пчёлкин выпрямился, и по стремительно скользнувшей и тут же исчезнувшей с осунувшегося лица гримасе Вера поняла, что движение доставляет ему боль. Возле Пчёлкина маячила и Кира: они на мгновение схлестнулись с нею ожесточёнными взглядами, но пресс-секретарша быстро потеряла к Вере интерес и метнулась к Гуревичу. — А без неё было никак? — процедила Вера, глядя, как Кира с почтительным видом о чём-то распинается перед Гуревичем, слушавшим её с долей пренебрежения и отстранённости. — Она от меня не отлипала, — раздражённо дёрнув щекой, ответил Пчёлкин. — Сюда сама увязалась. Ну что там? Он обвёл Веру глазами, на дне которых беспокойство мешалось с осторожным облегчением: видимо, то, что Вера свободно шла сама, показалось ему хорошим знаком. — Оказалось, я всего лишь свидетель, — подавила Вера саркастичную усмешку. Возле машины, на которой приехал Пчёлкин, остановился чёрный блестящий Мерседес, к которому направился Гуревич и увязавшаяся следом за ним Кира. — Нужно съездить за Надей, — сухо пояснила Вера, с нехорошей тревогой наблюдая, как Пчёлкин, всё ещё слабо кривясь, но стараясь не подавать виду, открывает перед ней машину. Но боковым зрением она заметила, что Гуревич вдруг остановился возле дверцы, услужливо распахнутой выскочившим наружу водителем. Она тоже замерла, пристально следя за его дальнейшими действиями: Гуревич прижал к уху телефон, недобро оскалился и резко развернулся на все сто восемьдесят. — Мы едем за ней? — тут же преградила ему дорогу Вера. Сердце у неё заколотилось где-то в горле. — Карельский мёртв, — не разжимая челюстей, хрипло бросил Гуревич в ответ, даже не удостоив Веру взглядом, и отдал Кире приказ: — Езжай с ними. И, печатая ровный шаг, направился обратно к воротам тюрьмы, а Вера ошеломлённо посмотрела на ждущего у авто Пчёлкина. — Как это мёртв? — переспросил Пчёлкин, развалившись возле неё на заднем сидении. — Не знаю, — севшим голосом ответила Вера, рассеянно мотнув подбородком. Мысли в голове путались и мельтешили, словно рой противно жужжащих мух. — Он ведь тоже тут? Это они его..? Вера снова отрицательно тряхнула головой. — Вряд ли. Думаю, Гуревичу он пока что был нужен живым. — Почему он тебя отпустил? — продолжал допытываться Пчёлкин. — Потому что они уже поймали преступника, — безразлично пожала Вера плечом. Меньше всего хотелось сейчас рассказывать Пчёлкину о произошедшем с ней в застенках. Хватало того, что она это пережила и выбралась на свободу; вновь погрузиться мыслями в гнетущий беспросветный кошмар было свыше Вериных сил. — Слушай, я просто хочу увидеть дочь, — устало выдохнула она и помассировала сухие от недосыпа глаза. — Это сейчас самое главное. Пчёлкин настороженно покосился на Веру. — Мне, значит, подробности ваших договорённостей знать не позволено? — Видимо, как и мне — о ваших договорённостях с Холмогоровым, — передразнила Вера и отвернулась к окну. Пчёлкин с шумом выпустил воздух из лёгких. — Глупо получилось, — прочистив горло, после недолгой паузы произнёс он. — Если б знал, что с Корфом такая история выйдет, то… — То не стал бы подстраивать похищение собственной дочери? — кинула Вера циничный упрёк. Она искоса мазнула по нему коротким взглядом: Пчёлкин то и дело хватался рукой за живот, и каждый раз страдальческое выражение на его лице при этом движении отдавалось у Веры в сердце уколом тонкой, но острой иглы. В глубине души то, что он всё-таки приехал к стенам тюрьмы, несмотря даже на очевидные мучения, которые испытывал, вызывало в ней невольную благодарность: видеть сейчас Пчёлкина точно хотелось больше, чем опостылевшего Гуревича, и уж точно больше, чем его надменную пресс-секретаршу. В конце концов, в его присутствии Вере хотя бы становилось спокойней. И Наде, она была уверена, тоже. Ведь хотелось только одного: чтобы дочь, наконец, поняла, что Вера её не обманула — теперь всё действительно будет хорошо. — Вроде того, — неопределённо протянул Пчёлкин и издал сдавленный смешок. — Просто не успел дать Косу отбой. Твой принц подох совсем не вовремя. — И на что ты надеялся? — спросила она безучастно. — Что спрячешь от меня Надьку, и я просто успокоюсь? — Да нет, — Пчёлкин задумчиво почесал затылок. — Ждал, что ты вернёшься. Херово у нас с Олькой всё шло. Думаешь, я слепой совсем? Не видел, как они с Надькой друг друга не выносят? Не Олькина вина, конечно, но… — он поморщился. — Хотел, чтоб ты в Москву с концами вернулась. Кос тебе мысль эту закидывал. А потом и имя старое восстановила, чтоб оспорить все сделки с твоим наследством и Холмогорова опрокинуть. Ты ж сама это и предлагала, помнишь? Вера невесело хмыкнула. — Предлагала, — согласилась она. — Ну, и остался бы ты и без ребёнка, и без бизнеса. Отличный план. — Не, — довольно ощерился Пчёлкин. — Во-первых, под старым именем ты всё ещё моя жена, а значит, имеет силу и наш брачный контракт, и завещание твоего… — Пчёлкин кашлянул, бросив на неё короткий взгляд, — Завещание Черкасова, короче. Так что некуда тебе было деться с подводной лодки. Вера запрокинула голову назад и вдруг рассмеялась. Смех вышел больше истерическим, чем весёлым: вместе с ним вдруг выплеснулось всё напряжение минувших дней, оставляя после себя лишь умиротворяющую пустоту. Хорошо было ничего, кроме странного покоя, захлестнувшего Веру в уютном и тёплом салоне автомобиля, не чувствовать. — Пчёлкин, — потрясла она головой и театрально вздохнула. — Ты идиот. Ты просто невероятный, непроходимый, окончательный и-ди-от. А Холмогоров — идиот в квадрате, потому что согласился в этом участвовать. Передай ему при случае. — А чё мне делать-то прикажешь? — мягко улыбнулся он, вопросительно вздёрнув подбородок. — Кос-то мне ещё после своего первого визита передал, что ты вынашиваешь планы мести. Вот забрала бы Надьку, и чёрт тебя знает, куда ты потом со своим принцем свалишь. Зато общий враг, он, знаешь, объединяет. Помирились бы там как-нибудь между делом… — он накрыл пальцами Верину ладонь и заговорщически подмигнул. — А Гуревич как отнёсся к твоей затее? — Да не узнал бы он ничего, — легкомысленно хмыкнул Пчёлкин. — Ты бы ради Надьки с Корфом всё быстро утрясла. А бизнес мне лучше было переписать на подставных лиц. Я ж это… — он пощёлкал в воздухе пальцами. — Депутатом буду. Хотя согласен: не предусмотрел, что он возвращению блудной дочери будет не очень-то рад. Но общий язык вы всё-таки, как я посмотрю, нашли. — И всё это только для того, чтобы я снова стала по закону твоей женой? — Вроде того, — неопределённо ответил он. — Ничему тебя жизнь не учит, — подытожила Вера с досадой. — Мог ведь просто приехать и поговорить. — И ты бы стала слушать? Вера окинула его сомневающимся взором. — Вот и я так решил, — кивнул Пчёлкин на повисший в воздухе ответ. — Я не злюсь сейчас только потому, что у меня нет сил и привычки добивать раненых, — Вера красноречиво глянула на больничную пижаму, виднеющуюся из-под накинутого на плечи Пчёлкина пальто. — Не злишься? Она закатила глаза. — Сейчас, — повторила с нажимом. — Но мы об этом ещё поговорим. Договаривать она не стала. Просто прикрыла глаза, и голова сама собой свесилась на бок, точно Вера вот-вот готова была заснуть. — Хочу просто забрать Надьку и ни о чём сегодня больше не думать, — выдохнула она обессиленно. Тёплая ладонь Пчёлкина так и продолжала сжимать её пальцы до конца дороги. Вера, согретая теплом салона и его руки, уже успела было погрузиться в неглубокую дрёму, когда машина остановилась. Она сделала резкий вдох и подняла голову, прогоняя и без того отступивший сон, и, ни секунды не медля, выскочила из машины в студёную мглу улицы — подгоняло желание, наконец, увидеть дочь. Машина, на которой за ними приехала Кира, остановилась почти впритык к заднему бамперу авто Пчёлкина, но сама пресс-секретарша выходить не стала. — Третий этаж, двадцать пятая, — окликнул Веру из-за спины Пчёлкин, отыскивая хмурым взглядом окна родительской квартиры. — Я тут подожду. Вера не стала ни о чём его спрашивать, только кивнула и, мелко перебирая ногами, зашагала по влажному асфальту к подъезду серенькой московской девятиэтажки. По пути поймала на себе настороженный взгляд скрюченной старушки, выгуливаюшей косматую дворнягу средних размеров с седеющей вытянутой мордой и белым бельмом на глазу: спальный район в вечернее время жил своей неспешной жизнью. Вера поймала себя на мысли, что вид людей, поглощённых ежедневными заботами, ей был по-особенному сегодня мил. На секунду она почувствовала себя частью всего этого — самым обычным человеком с самым обычным набором хлопот, тревог и радостей: словно после изматывающего дня она возвращается домой к семье, и ждёт её там только покой, уют и тепло. И ничего больше. Вера потянула на себя тяжёлую подъездную дверь и нырнула в тусклый полумрак подъезда. Её переполняло чувство лёгкости от предвкушения встречи с дочерью, и, казалось, это не маленькая квадратная кабинка лифта стремительно вознесла её наверх к нужному этажу, а выросшие за спиной крылья. Сердце в груди затрепетало так, будто пыталось вырваться из грудной клетки, когда Вера вдавила кнопку звонка и услышала за стенкой дребезжащую трель. Спустя ещё несколько нетерпеливых нажатий ей открыла Таня, и тотчас же на её круглом родном лице расплылась радостная улыбка. — Вера Леонидовна! На этот раз Вера обняла её первой, от чего домработница даже на мгновение опешила, но тут же крепко прижала её к своей груди, принявшись восхвалять все небесные силы сразу за благословение их встречи. — Надя ещё не спит? — голос у Веры дрогнул от приятного волнения, когда она осторожно заглянула из-за Таниного плеча вглубь прихожей. — Нет-нет, — замотала головой Таня. — Вера Леонидовна, я всё сделала, как вы сказали: Надюша к дедушке просилась, и я Алексей Вячеславовичу тоже сказала, что скучает девочка, она с дедушкой давно не виделась… Да и Паше… Павлу Викторовичу тут одному сплошная тоска, проведать человека надо, такое горе у него. Алексей Вячеславович и отпустил нас, а потом сюда и Лизонька приехала. Сразу игрушку у меня эту попросила, которую вы стеречь велели. А я потом поняла: вы же там спрятали что-то, да? Вместе с конфетами Надюшкиными… Она их там хранит, думает, я не знаю… Вера, наконец, перешагнув порог и выпутавшись из тесных объятий домработницы, мягко улыбнулась и кивнула, подтверждая её догадки. — Всё сделала, Вера Леонидовна, как вы мне на даче велели. Помогли мы? — Таня заглянула Вере в глаза с искренней участливостью. — Очень помогли, — Вера крепко сжала пальцы обеих её рук, в трепетном жесте сложенных под грудью, в своих ладонях. — Спасибо. Без тебя я бы точно не справилась. — Ты приехала? — в дверном проёме, ведущем в жилую комнату, показалась Надина голова. Она вцепилась пальцами в деревянный косяк, внимательно рассматривая нежданную гостью. Вера, судорожно сглотнув, закивала и присела на корточки, широко разведя руки для объятья. — Насовсем? — снова настороженно спросила Надя, не спешившая выйти в узкий коридорчик между входной дверью и кухней, который и представляла из себя небольшая и простенько обставленная прихожая. — Насовсем, — подтвердила Вера вновь, стараясь сохранять твёрдость тона, но голос всё равно предательски дрогнул в конце. Надя на пару секунд погрузилась в раздумья, отразившиеся глубокой складкой на переносице между бровями, и, наконец, сделала к Вере несколько робких шагов. — Больше точно-точно не уедешь? — уточнила дочь для верности. — Никогда, — она решительно мотнула подбородком, и на этот раз её ответ прозвучал гораздо уверенней. Надя издала плаксиво-радостный писк и тут же рванула к упавшей на колени Вере, всем телом прижимаясь к её груди. Вера стиснула хрупкое тело, зарываясь носом в пахнущие молочным ирисом волосы. — Обещаю, малышка, — прошептала она, не выпуская дочь из объятий. — Поедешь домой? Надя согласно затрясла головой, пряча лицо у ворота Вериной кофты. — Тогда Таня сейчас соберёт вещи… — сквозь вставшие в глазах слёзы посмотрела Вера на Таню, подняв голову. — Никто пока никуда не поедет, — неожиданно раздалось из глубины квартиры. Инстинктивно прижав к себе Надю крепче, чем, казалось, было возможно, Вера взглянула на источник звука: из комнаты напротив той, откуда вышла встречать её дочь, показался грузный мужчина. На его слегка опухшем лице, на глазах у Веры приобретающем красный цвет, застыла мрачная решимость. Вера тут же подхватила Надю и, встав на ноги, попыталась её загородить плечом: в руках отец Пчёлкина держал длинное ружьё, упиравшееся безжалостным дулом в потолок. — Павел… — начала Вера. — Викторович, — поняв её заминку, деловито представился Пчёлкин-старший, заряжая ружьё с подчёркнутой невозмутимостью: у Веры от щелчка захлопнувшегося барабана с патронами сердце замерло и ухнуло куда-то вниз. — Павел Викторович, — мягко повторила она, лелея заведомо тщетную надежду его успокоить, — всё хорошо, мы с Надей… Мы поедем домой, всё будет… — Видел я, с кем ты сюда приехала, — сурово оборвал её лепет отец Пчёлкина и стукнул прикладом по полу. Таня тихо ойкнула, а Вера, вздрогнув от громкого звука, вжала Надино лицо себе в грудь, не позволяя дочери поднять голову. — Вон, Таня мне всё рассказала, всё, что у вас творится… Вера перевела распахнувшиеся от ужаса глаза на Таню, чьё лицо страдальчески скривилось от смеси страха и вины. — Не отдам я ему ребёнка. — Ружьё в крепкой мужской руке снова опасно тряхнуло. — Загубит. Загубит девочку… — Павел Викторович… — пискнула Вера, не сводя глаз со ствола смертоносного оружия. В ушах глухо, точно сквозь толщу воды, прозвучал голос Пчёлкина: «...он меня тогда на месте расстреляет, всю обойму выпустит…». — Тут сидите. Все, — Пчёлкин-старший, грубо схватив Веру за плечо, оттолкнул её со своего пути и бросился прочь из квартиры. — Господи, — прошептала Таня одними губами и перекрестилась, выскочив за ним на лестничную клетку. — Паша, не горячись, Паша!.. — Мне плохо… — подала слабый голос Надя, уцепившись и потянув Веру за воротник. — Голова болит… Вера заглянула ей в побледневшее лицо и бросилась в комнату, опустив дочь на диван и присев возле неё на корточки. Танины глухие причитания утонули в громком топоте, который, едва доносясь до слуха со стороны лестничной клетки, стал быстро отдаляться, пока совсем не стих. — Что ты ему сказала?! — требовательно спросила Вера у ворвавшейся в квартиру и побелевшей, как полотно, Тани. Она, вцепившись пальцами в собственное горло, стремительно бросилась к окну. В комнату повеяло прохладой, и Вера, тревожно глядя, как Надин взгляд становится мутным и отрешённым, прижала к её лбу ладонь в надежде на то, что свежий воздух принесёт дочери облегчение. — Господи, ей совсем нельзя переживать… — бормотала себе под нос Вера, почти не вслушиваясь в Танины сбивчивые объяснения. — Риттер говорил, что ей нельзя переживать… — Я… Я просто рассказала, что у вас с Алексей Вячеславовичем из-за Надюши… — сбивчиво залепетала она. — Что вы вроде как ругаетесь из-за неё, что вам нужно помочь… Он спросил… Спросил, где мы были… И зачем Лизонька приезжала… Вера Леонидовна, не знала я, дура старая… Я же не думала, что он… — Таня уже перегнулась через подоконник, выглядывая на улицу. — Ох, господи… Вера Леонидовна, что ж делается… — Перестань, Таня! — сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, велела ей Вера и аккуратно опустила на подушку Надину голову. Принявшись успокаивающе поглаживать ей затылок, она укрыла дочь подвернувшимся под руку шерстяным пледом крупной вязки и попыталась утихомирить зашкаливающий от тревоги пульс. — Сейчас домой поедем, малышка. Полежи, ладно? Дыши глубоко… — Мы деду одного оставим? — пропищала Надя так тихо, что Вере пришлось к ней наклониться. — Мне его жалко… — Мы к нему ещё приедем, — ободряюще улыбнулась ей Вера, легко массируя подушечкой большого пальца висок. — Потом, попозже. А то дедушка немного устал… Вы ведь его здесь наверняка замучали, да? — Он не хочет, чтобы мы уезжали, да? У него же больше нет бабули… Он совсем один… — У дедушки всё будет хорошо, малышка, — попыталась убедить Вера дочь и с тревогой заметила, как нахмурившийся лоб блеснул каплями испарины. — Не волнуйся только, Надюш, всё будет хорошо, у нас всё будет хорошо… Надя болезненно скривилась и захныкала, а Таня, следящая за тем, что происходило на улице, вдруг резко охнула. — Пусть эта крыса тыловая отсюда проваливает! — донёсся со двора бас Пчёлкина-старшего. — Бать, я тебя прошу, прекращай! Вера, впав в секундный ступор, всё-таки бросилась к окну, оставив дочь на мгновение, и из-за Таниного плеча посмотрела вниз: там, недалеко от козырька подъезда, стоял в одной больничной пижаме Пчёлкин, вцепившись в ствол ружья, дуло которого его отец направлял на машину Гуревича. Дверца “Мерседеса” вдруг распахнулась и из него выскочила пресс-секретарша. Вера обернулась на жалобное хныканье совсем обмякшей Нади и снова присела возле дочери, ощущая, как от одного вида болезненно сморщенного детского лица сжимается под рёбрами сердце. Ровно в этот момент воздух пронзил звук короткого одиночного выстрела, но Веру он сначала совершенно не потревожил: весь остальной мир для неё в ту минуту имел второстепенное значение. — Господи, — вскрикнула Таня, опасно перегибаясь через подоконник уже настежь распахнутого окна. — Таня, надо врача вызвать! — до конца не осознавая всего происходящего и без того уже плохо работающим от усталости мозгом, позвала Вера. — У неё голова болит… Она вопросительно оглянулась на домработницу и встретилась с её широко распахнувшимися от ужаса глазами. Таня, словно ошпаренная, отскочила внутрь комнаты, принявшись беззвучно открывать и закрывать рот, как выброшенная на сушу рыба. — Что там? Таня суматошно затрясла головой, не в силах ответить. Вера, поняв, что дольше будет пытаться привести домработницу в чувство, сама бросилась в прихожую: там ещё при входе она заметила старенький дисковый телефон. — Я сейчас спущусь, посмотрю, что там, — вернувшись обратно, Вера положила руки Тане на плечи и со всей серьёзностью заглянула ей в лицо. — Будь тут. Последи за Надей. Таня медленно моргнула, как будто силясь понять смысл Вериных слов, и перевела осоловелый взгляд на Надю. Вера чертыхнулась и пошлёпала домработницу по щекам. — Таня! — настойчиво позвала и снова дала ей лёгкую пощёчину. — Соберись! — Да-да… — В глазах, наконец сфокусировавшихся на Вере, прояснилось, и Таня, как подкошенная, села на диван у Нади в ногах. — Я сейчас, — пообещала Вера то ли себе, то ли дочери и вылетела из квартиры, стремглав кинувшись к лифту, со всей силы вдавливая пятернёй обожжённую кнопку. Наконец, когда раскрылись дребезжащие створки, Вера впрыгнула в покачнувшуюся от бесцеремонного обращения кабинку и, задержав в лёгких как можно больше воздуха, выдохнула только на первом этаже, перепрыгивая ступени на пути к выходу. Вера, со всей силы навалившись на тяжёлую металлическую дверь, которую десяток минут назад открывала с лёгким сердцем и трепещущей от предвкушения душой, почти кубарем вывалилась из подъезда и ощутила, как пульс у неё на добрые пять секунд остановился замертво. На светлой больничной пижаме, которую Пчёлкин не потрудился снять, когда ехал за Верой в тюрьму, растекалось бурое пятно. Дыхание снова спёрло; Вера, не чуя под ногами земли, в два прыжка подлетела к нему и обхватила руками за плечи, спрятав лицо у пахнущей лекарствами и мускусом шеи. — Я же сказала, что тебе нужно было лежать, — бросила она сдавленный укор и быстро утёрла тыльной стороной ладони единственную просочившуюся слезинку, другой рукой приподняв край плотной пижамной футболки. На туго смотанные бинты, крепким кольцом стискивавших живот Пчёлкина, тоже просачивалась кровь из недавно зашитой опытной рукой хирурга раны. — Швы, наверное, разошлись… — придирчиво оглядывая масштабы беды, сделала вывод Вера. Когда после быстрого осмотра она поняла, что пятна крови были не такими уж и большими, а Пчёлкин уверенно стоял на своих двоих (а значит, всего-то дел — довести его до клиники), то, наконец, с запоздалым изумлением Вера заметила у него в руках злополучное ружьё. И если она могла ещё доверять собственным ушам и заодно кратковременной памяти, это ружьё всё-таки успело сегодня выстрелить. — Боже мой… — пролепетала Вера, опустив взгляд на отца Пчёлкина, сидевшего возле них на деревянной скамеечке: он, неестественно перекосившись набок, держался за сердце и хватал синеющими губами воздух. — Скорая сейчас приедет, я вызвала для Нади… Они ему помогут… — машинально вцепившись ногтями Пчёлкину в плечо, бормотала Вера в попытке успокоить хоть кого-нибудь, но даже на ней самой это не сработало. Пчёлкин вдруг ошалело посмотрел на Веру так, будто видел впервые в жизни, а затем перевёл взгляд на собственные руки, в которых по-прежнему сжимал оружие. Он рассеянно тряхнул головой, точно хотел прогнать лишние мысли, и обернулся назад к дороге, на которую выходил подъезд его родного дома. — Господи, убили! Убили! — донёсся откуда-то стороны истошный женский крик. Только сейчас Вера взглянула туда, где возле тротуара остались припаркованными две машины — Пчёлкина и Гуревича. Там, прямо возле колеса “Мерседеса”, раскинув в стороны руки, лежала пресс-секретарша Пчёлкина, а её светлая короткая причёска потеряла весь свой былой лоск. Волосы, разметавшиеся по мокрому асфальту, пропитались дорожной пылью, прибитой к земле дождём, и кровью: глянцево-бордовая лужа до странного хорошо гармонировала с цветом её неизменно алой помады. Пчёлкин снова посмотрел на отца: измученное старостью и горем лицо кривила гримаса невыносимой боли. — Я стрелял, — севшим голосом сказал вдруг Пчёлкин, отступив от Веры на шаг, и будто в подтверждение своим словам тряхнул ружьём. — Это я стрелял.