Три

      Аден сидел, поджав к себе колени. В груди предательски ныло, но осколок ярко-красного камня сиял, как ни в чём не бывало. Не он болел, но что-то между рёбер, какая-то мышца, которой стало так тесно и одновременно так холодно в грудной клетке. По ней как будто текли струйки крови, и Аден ощущал каждую так отчётливо, что хотелось выть и кричать из сил.       Но он не стал. Горло порвано окончательно, уже трудно даже разговаривать. И нет и желания больше что-то доказать, выплеснуть, даже расплескать. Из пустого кувшина ничего не выльешь. И Аден ощущал себя этим кувшином: может, расписанным ярко, но внутри бесконечное ничего, от которого убавлять невозможно. Столько лет он ждал и терпел, столько лет он ощущал боль, но глотал её, глотал обиду и не спорил, а когда не спорить не получалось, превозмогал себя и всеми силами пытался выжимать извинения. Почти всю жизнь, сколько только помнит себя, они с Тейлором были не разлей вода — сначала друзья, потом и нечто большее… И жгучие речи, ранящие в самое уязвимое место, он слушал всё это время ежедневно, по разным и иногда противоречащим друг друга поводам. Он надеялся, что всё наладится, что Тейлор всё поймёт, или Аден станет достаточно хорошим. А теперь? А теперь его отталкивают и бросают, разбивая самое дорогое, что было. Разбивая все надежды, разбивая собственное тело. Не остановила Тейлора даже мука на лице того, кому говорил, что любит больше жизни.       Возможно, просто жизнь для него — разменная монета… Такая же, как сам Аден.       Где теперь все слова? Хорошие обесценились, обратились в просто прах — тут невольно его взгляд поднялся к небу, и сердце пронзило что-то острое, как осколок кости — а плохие крутятся в памяти беспорядочно, всё так же задевают какие-то невидимые нитки в душе. Монстр этот Тейлор, жестокое чудовище, не поколебавшееся даже на какую-то секунду. Не задумавшееся о чувствах Адена.       Впрочем… Разве он когда-нибудь заботился? Наверняка замечал боль в глазах, замечал поджатые губы и напрягшиеся венки. Это чудовище всё замечает, всё видит всегда. И притворяется слепым…       — Эй, искорка, — сзади, словно из ниоткуда возник мужчина. Его суровое зрелое лицо, разделённое шрамом, выражало иронию и вместе с тем какую-то эмоцию, которую Аден не мог назвать. Какое-то странное сочувствие, сочетающее улыбку и озабоченный печальный вид. Мужчина сел рядом, в ту же позу, только руки расположил по бокам. Повернул голову к Адену. Тот проронил хриплым, кричащим немо и бессловно об опустошённости и равнодушии голосом:       — Чего тебе?       Собеседник вздохнул:       — Не для того я сочинял тот стих в приступе безумия, чтобы он оказался пророческим.       Вместо ответа Аден вопросительно приподнял бровь. Этот старый, помотанный жизнью преступник совершенно не похож на утончённого поэта. Разве можно быть способным складывать в рифму строки, когда на твоих руках засохла незримая кровь? Когда именно они, одна из которых облачена в чёрные ожоги, как в перчатку, убили — так подло, так низко? Разве можно придумывать что-то художественное там, где каждую секунду тебя какое-то нечто обязательно желает съесть, умертвить?       Мужчина прикрыл глаза и продекламировал негромко (с видимым напряжением в шее, слегка приподнятыми ушами, будто ловит каждый звук):       — Ветер разобьётся в попытке летать,       Сердце огненное сожжётся дотла;       Воду грусть утопит — бесполезно спасать,       А Землю пыль скроет, едва на коже застынет смола.       У Адена внутри похолодело. Мурашки поползли по спине волной, нарастающей постепенно — как в городе постепенно люди заполняли пространство. Тук-тук, тук-тук — отрывистым, гулким ритмом сердце разгоняет кровь. И этот ритм отдаётся в ушах и висках Адена. Не поверил он в предсказание, но что-то тайное, бессознательное заставило застыть, не в силах что-то ответить. Шум заполнил изнутри тело, странный однородный шум, такой бессвязный, но нагоняющий тоску.       — Искорка? — мужчина осторожно положил руку на плечо парня и развернулся корпусом, придвинувшись, чтобы заглянуть в юные очи. Карие, неяркие и невыразительные, они не наполнились слезами — но покраснели и опухли, и будто на щеках остались тонкие бороздки, линии, выжженные солёными ручьями. Аден вдохнул с шумом, втягивая в себя сопли. Щека чувствует тепло чужой руки, и парень оттолкнул её, отодвигаясь чуть. Это прикосновение было аккуратным и тёплым, но ощутилось, как что-то колкое переменой температуры, что-то хлёсткое и резкое. Нельзя, не трогайте, нельзя! — так и тянутся голосовые связки это высказать, но сознание нарочно их душит и давит. Нет сил для крика. Никаких нет…       — У меня… Имя есть, — сдавленно он произносит, а сам чувствует, как уже всё равно. Как фраза стала скорее машинальной, чем искренней, как уже не хочется ни поправлять, ни продолжать диалог — и одновременно нет такого желания, потому что все желания заполонила пустота.       — И как же искорку зовут? — в голосе мужчины проявились нотки весёлости. Дёрнулись вверх уголки его губ. Парень колеблется секунду лишь: что-то непонятное зарождается внутри и затихает сразу же. Что это было?       — Меня зовут Аден, — и сам он не верит себе, будто имя осталось лишь как звук, перестало иметь отношение к нему самому, будто на самом деле нет его на свете и имени у него, конечно, нет. Ощущение отсутствия себя же самого так впивается, что кажется, будто то самое «что это было?» — это и есть оно. Как будто с исчезновением Тейлора мира вокруг больше нет, и самого Адена тоже больше нет. Если бы только… Нет, нет! Не остановил бы Тейлора и жаркий умоляющий поцелуй, только оставил ещё одну рану и углубил имеющуюся, углубил до самого скелета, чтобы даже он почувствовал, как внутрь задувает ветер и как звенит эхом пустота.       Мужчина помрачнел моментально. Все черты лица обострились, огрубели в одночасье. Испарилась лёгкая мягкость, как туман, испарилась. Была — и нет. Осталась сухость, осталась чёрствость.       И появилась боль.       — Меня тоже… Зовут Аден, — мужчина встал и ушёл, проговорив это вдвое тише обычного. И ещё тише, совсем почти неслышно, добавил:       — Значит, так вы со мной…       Головой его овладели воспоминания, захлестнули целиком, внезапно и резко, отчего он едва не падал, пока спускался по лестнице.

***

      Небесный город. Жизнь цветёт. Играются дети, пахнут ярко-ярко сады— но то далеко: во всяком случае, это кажется далёким, хотя на деле расстояние лишь метров сто, не больше. Так кардинально разделился условно мир на две половины. Счастливую и беззаботную, радостную, утопичную, где торжествует праздник и абсолютное счастье — и ту, где сейчас Аден. Вокруг него целое сборище самых разных богов, выстроенное в полукольцо. А в центре, среди пустоты — они вдвоём. Аден ещё без шрама, свежий, молодой и энергичный, прямо сейчас высвобождающий энергию дёрганиями, пока его крепко удерживают двое — и судья в фиолетовых одеждах, чей правый глаз был из серого металла, от бликов на котором слепило глаза. Ярость захлестнула его, Адена, с головой, и он кричит впереди стоящему судье, орёт на него:       — Вы все — кучка жалких лицемеров! Я видел на кое-ком в Совете метки преступника! В жизни не поверю, что это совпадение!       Судья улыбнулся: гадко, насмешливо, свысока, слегка нагибаясь вниз, доминантно и властно:       — Когда они получили эти татуировки, метка преступника была совсем другой.       — Ты лжёшь! Нагло лжёшь! — такая манера лишь раззадорила Адена, заставляя пытаться укусить за плечо тех, кто его удерживал, активнее вырываться, пока оба стояли с каменными лицами. Кожа их на вкус как камень… Тьфу! Но плевать, абсолютно плевать, ведь он знал: из того места, куда его отправят, не возвращаются.       — И чем докажешь? — снова эта улыбка, по которой богу огня хотелось заехать что есть сил кулаком, поджигая по дороге. Но он мог лишь брыкаться:       — Вы не можете просто так взять и избавиться от меня, вычеркнуть меня! Не можете!       На это судья только указал рукой на беременную светловолосую женщину. Тонкая, худая и высокая, она смотрелась несколько болезненно с этим выпирающим круглым животом, на контрасте превращающим стройность в исхудалость и тощесть. Она руками обхватила живот и зажмурилась агонически, а судья усмехнулся:       — Вот Сицилия. Она молода, полна сил и здорова, так что, думаю, родит прекрасную замену тебе, которая никогда не будет общаться с таким отбросом, как ты. Даже не узнает о твоём существовании, ведь тебя уже не будет.       Аден гневно сплюнул:       — Остришь, как всегда?       — Ха. Хочешь ударить меня? Ударь же. Могу разве я отказать в последней радости перед адом?       Бог огня не стал отвечать, только сжал зубы от злости. Крышку люка впереди кто-то поднял. Толчок в спину. Аден летит вниз, пока в голове вертится одно слово.       «К.О.Н.Е.Ц.»