Три

      Оба Адена сидели, приобняв согнутые колени.       Более юный сидел на всё той же крыше. Боль прожигала глубоко внутри каплями лавы. В голове раз за разом крутился момент их последней ссоры, раз за разом звучал его голос внутри. Голос друга детства, а позже и парня, которому не нужно было применять свои силы, чтобы влюбить в себя. Как можно не простить всё этим глазам, этому голосу, этим жестам? Разве можно обижаться на того, чьи насмешливые властные поцелуи не оставляют ни единой мысли в голове, ни единого шанса сказать «нет»?       Можно.       Когда разум захлёстывает агония, когда кончаются слёзы, когда внезапно все слова о любви разбиваются вдребезги. Когда ни одно твоё слово для него больше не имеет значения. Когда он просто отпихивает тебя в сторону.       Он, чёрт возьми. Даже он — с которым ссорились и мирились, который порой мог обидеть, но с которым они знакомы всю жизнь. Он, который никогда не предавал.       До этого дня. До этого проклятого дня, когда последние мосты сожжены, последняя надежда умерла — и даже родная сестра просто взяла и ушла. И где она теперь? Никому не известно. Может, вообще вслед за ним отправилась — от этой мысли укол боли стал ещё невыносимее.       Пожар в груди не потушат сотни литров слёз. Ожоги на сердце излечить никто не способен.       «Я — это ты, а ты — это я», — зазвучит мужской голос в голове, так отчётливо, будто бы раздаётся сзади. Но парень не оборачивается. Его вздох перекрывает стрекот с неба, уносящийся вдаль.       — Уйди, а. И без тебя тошно, — говорит он в воздух, задрав голову вверх. Его старший тёзка вызывал странную смесь гнева и страха. Речи о том, что они одинаковы, зарождали желание проехаться по чужой физиономии пламенем. Сама эта насмешливая поза, так напоминающая Тейлора, становилась катализатором бури, клокочущей ярости, готовой рвать и метать.       Но лёгкое тёплое касание как будто оставляло ожог. Мягкая интонация заботы порождала концентрированный ужас, заставляла невольно одёргиваться, отстраняться, закрываться. Простая лёгкая улыбка пугала по необъяснимой причине, так, что хотелось просто бежать без оглядки. Лучше бы надсмехался, лучше бы издевался, колол, шутил! Это хотя бы было понятно и просто, привычно и знакомо, на это реагировать было просто: позлиться и простить… Но это беспокойство, искреннее беспокойство в глазах, этот непривычный тон, эта мягкость казались чем-то чужим, неестественным, неправильным. И хотелось уйти от этой неправильности, убежать, отстраниться, не сталкиваться, лишь бы с новыми чувствами, изъедающими ничуть не меньше боли! Эта пытка странным ощущением внутри, непохожим на так часто заглядывающие азарт, возбуждённость, любопытство, страстное и пылкое обожание — эта пытка мучила сильнее всего. Он был согласен даже на «искорку»… — ах, и кого он обманывает? Даже это «искорка» возвращало к этой пытке. «Твой этот ненаглядный и похуже тебя называл, и ничего!» — да, но всё это не вызывало такой бури эмоций, не вызывало ничего, кроме раздражения или равнодушия! Оно не толкало на мысли, не толкало на что-то пугающе новое. Оно было неприятным, но понятным! Сейчас парень отдал бы всё, чтобы вернуть эту улыбку, вернуть эти фразы. Было плохо, ужасно, до чёрной-чёрной, невыносимой пустоты больно! Но привычно, правильно, естественно.       Мужчина же сидел у круглого озера с почти непрозрачной ярко-голубой водой. Однако скоро ему надоело, и он встал. Рано или поздно надоедает ведь всё. Даже кидать в воду пыль, отсчитывая ровно три секунды прежде, чем чёрная голова чудовища вынырнет с рёвом, тотчас исчезнув в глубине. И вот мужчина, отряхнувшись, уже оглядывается в поисках… Чего-то. Не хотелось ему есть — он ел целых два дня назад — или спать, или хотя бы просто так охотиться ради азарта. Просто не хотелось погружаться в мысли и сидеть на одном месте, не хотелось тонуть в клубке воспоминаний, которые и так часто топят его без предупреждения. Только отвлечься, забыться, расслабиться. Жизнь ведь продолжается, идёт по-прежнему своим чередом, так что нужно идти и жить дальше — даже если ты бог, и потенциально у тебя впереди вечность… Никогда нельзя забывать, что здесь очень многие точат на тебя зуб и, не ровен час, убьют. Где-то относительно недалеко, всё так же на крыше сидит юнец. Его копия, точно воссозданная — разве что подогнана под возраст. Пятьдесят лет — это всё же слишком мало для морщин. Тут послышался стрёкот в сторону парня — а тот даже не взглянул вверх! Приближалось огромное кузнечикоподобное насекомое. Мужчина побежал в сторону здания так, как не бежал никогда раньше — будто свою жизнь спасает, а не…! Ах, ну да.       Руки подались вперёд. Пламя точной струёй врезалось в голову монстра, который находился уже в метре от парня. Издав последний предсмертный стрёкот, существо под действием беспощадной гравитации полетело прямиком вниз. Эхо его криков не утихало ещё долго.       Пальцы из сил сжали лестницу на крышу. Тело ловко кошкой взобралось по железной конструкции.       «Уйди, а. И без тебя тошно».       Голова вскинута наверх. В карих глазах бесконечная мука. Мужчина осторожно подошёл. Фраза острой болью впилась в самое сердце, но уходить не хотелось как минимум из принципа.       Да, и, кажется, юнцу нужна помощь. Нужно плечо.       «Которого у меня не было».       — Ты злишься на меня, искорка? — несмотря на всю осторожность, с которой он похлопал по плечу, парень одёрнулся, отчего бы упал, если бы мужчина не сжал вовремя его, подтягивая к себе. Пришлось быстро убрать руку: парень с неясным раздражением отпихнул её, обхватывая себя за колени.       Мужчина присел рядом. Ответов не последовало, лишь вздох и поджатие губ.       — Я же вижу, что не всё в порядке. Тебя чуть монстр не унёс к себе в гнездо, а ты и бровью не повёл! Если бы я вовремя не подоспел, поминай, как звали Адена, — нервный смешок. Юная копия покачала головой.       — И плевать. Пусть уносят.       — Послушай, искорка, ты ведь — это я, и я лучше всех знаю, что…       Он вложил всю заботу в свой голос, на которую только способен. Но услышал в ответ лишь крик:       — Ничего ты не знаешь! Уйди прочь, иначе получишь вторую перчатку ожогов!       На глазах парня слёзы, но он всё равно не оборачивается. Этот пустой, но и гневный взгляд колет, ранит, едва не до слёз.       «Едва», потому что он точно знал, что переживал всё то же самое. Потому что понять, почувствовать он мог.       «Едва», потому что он уже слишком стар, чтобы обижаться на подростков.       «Едва», потому что все слёзы уже давно вылиты в юности.       «Едва», потому что почему-то больно до сих пор.       — Я хотел тебе помочь. Знай, что я пытался. Теперь даже не проси.       Мужская фигура спустилась обратно, удаляясь в горизонт. В пыли её очертания становились всё туманнее и менее отчётливыми.       Оба Адена от боли хотели выть. Оба Адена, однако, молчали.       Но один сидел всё так же на том же месте, а второй уходил, вырывая волосы рукой.