***
Пожилая женщина — тётя Леона — вошла в спальню. Ушла и их новая подруга. Вспомнилось, как её показывали по телевизору и то, что она вытворяла на пляже. А вытворяла она и впрямь достойное «экстренного выпуска»: одним движением рук она раздвинула целые мили морской воды, вернув после, как ни в чём не бывало! Потом, двигая руками, она создавала разные фигуры из воды, что-то рассказывая. Во время очередного такого рассказа с неё спал капюшон, показав всей Франции (а, может, и даже миру) волосы, состоящие из морской воды. Конечно, могло быть лишь сходство лицом (увы, одежду женщина не запомнила), так что выводы делать рано. Но тут взгляд упал на одну из подушек: та насквозь была пропитана жидкостью! Женщина подошла и, захватив пальцем пару капель, попробовала их на вкус. Солёные. Гораздо сильнее, чем слёзы.***
Четверо мальчиков сидели у телевизора дома. Ещё вчера ночью Леону позвонила maman и с долгими и длинными французскими ругательствами потребовала немедля завтра утром на ближайшем поезде ехать домой. Сколько бы Шон ни ссорился с ними, сколько бы ни пререкался, брать Софью с собой друзья наотрез отказывались: мол, пусть у тёти поживёт лучше, а то мама может и увидеть у девочки необычные волосы, жди тогда беды! Темнокожий мальчик крутил пальцами волосы, мысленно проклиная себя и свою трусость теперь. Лучше бы он тоже с ней остался, лучше бы не поддался уговорам Пьера с Марселем на пару! Каково ей сейчас? Окружённой журналюгами, которых хлебом не корми — дай только любую зацепку на сенсацию? А уж Софья действительно стала не просто зацепкой, а огромным ярким флагом. Набросились, как сороки, на неё… Её взгляд испуганно бегает от одного человека к другому, всё лицо бледное… И губы неизменно шепчут (пока к ним тычут микрофоны эти мерзкие люди) лишь имя «Шон», будто она надеется, что он услышит, придёт… И он услышал. Услышал, вытирая слёзы рукавом. Но, отчаянно желая приехать, просто боялся попросить денег на билет, боялся сказать кому-то другому. Боялся и не делал, пока именно он больше всего ей нужен! Именно он, который понимал английский, который брал за руку осторожно, который был рядом… Хотя в том и дело, что был. Легко ведь проявлять заботу, легко подставлять плечо, когда ничего особенного не происходит и не нужно особой смелости, чтобы сжать ладонь своею. Легко быть героем, когда нет повода для геройства и подвигов совершать не нужно. Тогда он улыбался тепло. Слушал. Спрашивал. Вёл за руку в людской мир и объяснял то, что только мог объяснить. Утешал. Тогда он думал, что будет ей настоящим другом, что он всегда придёт и выручит. Даже хотел объяснить принцип работы телефона (удивительно, что при наличии бога техники она совершенно не знала даже о том, что подобные устройства существуют!)… Но как-то так и не смог, да и она не спросила. Тогда он чувствовал себя особенным. Единственным в людском роде, кто её понимал и, наверное, даже привязался за ту короткую поездку (если, конечно, четыре часа сидя можно назвать короткой поездкой). Он чувствовал какое-то особенное удовольствие, общаясь с ней на английском — ведь в этой стране его окружающие понимают очень редко, так что разговоры были личными, недоступными для расшифровки другими. Тайный язык своего рода… Хотя, казалось бы, язык международного общения! Он чувствовал себя её защитником, личным гидом для девочки. Ощущал невероятное удовлетворение, лишь представляя, как отгонит всех, кто будет её обижать. Но то было тогда. То были лишь ощущения. А сейчас? А поступки? Сейчас он просто плакал, неотрывно смотря в картинку на телевизоре. Пока остальные лишь молча переваривали столь неожиданные новости (или же удивлялись вслух так сильно, что и писать неприлично), Шон шевелил почти беззвучно губами лишь одно слово: «прости». Будто тоже надеялся, что она его услышит.