Грешная полынь

— Сильвен, вам нужно просто снять одежду, — устало повторил Доктор уже, кажется, в третий раз, когда гробовщик вместо того, чтобы отнестись с пониманием к идее, предложенной им самим, утыкался в его плечо. — Я вас зарисую, и вы будете свободны. — Я не желаю быть свободным, — Сильвен зацепил рубашку Доктора, прижал ногти к животу, скрытому тканью, и играючи повёл пальцы вверх, к шее, мягко схватил её, очерчивая дрогнувший кадык, и потёрся щекой маски о щеку отворачивающегося Ришелье. — Я желаю быть зависимым от вас. — Милый друг, будьте серьёзны, — взмолился Доктор, легонько оттолкнув от себя Сильвена. — Выход на улицу… плохо на вас сказался. Гробовщик, всё же отдалившись от Ришелье, перестав осыпать его лаской, пытаясь не то задобрить, не то утолить собственную жажду быть как можно ближе к этому человеку, усмехнулся. Если бы только Доктор располагал хоть малейшей информацией о творившемся безумстве в голове Сильвена; если бы он только знал, какие порочные мысли преследовали его, то Ришелье, этот бедный страдалец, замученный жизнью даже больше, чем сам гробовщик, осознал бы, что истинная причина далеко не в улице. А в нём. Он сводил Сильвена с ума, донимал и в извращённых снах, где являлся монстром, нарушающим личные границы; и в реальности, где был невинным птенцом, создавшим совершенно кривую и нелепую игрушку. — Вы такой хмурый, мой дорогой, — прошептал сидевший на полу Сильвен, откинувшийся на руки. — Такой… недовольный. Что с вами? Только недавно вы смущались, а теперь вы раздражены. Вы на меня обижены? Вам пришлось что-то не по нраву? Пожалуйста, не утаивайте от меня ничего. Доктор, потеребив уголок закрытого блокнота, непроизвольно дёрнулся, когда нога Сильвена ненароком коснулась его бедра. Ришелье, справившись с внутренними противоречиями, с каким-то пугающе необъяснимым чувством, твердящим ему о том, что Сильвен, невзирая на свои сладкие речи, на просьбы не врать, сам был не до конца искренен, только отодвинулся от гробовщика, не давая тому возможности, если он, конечно, не соизволит встать, дотронуться до него. — Я не раздражён. И не обижен. — Тогда что с вами, воронёнок? Ну же, поделитесь со мной. Сильвен наклонил голову набок, воспринимая ситуацию совершенно несерьёзно, как несмешную шутку и бессмысленную прихоть Доктора отомстить ему за внезапное появление в спальне; за то, как он испугал Ришелье, пока тот был сосредоточен на тщательном вырисовывании трагической маски, стараясь ничего не упустить и не забыть. В конце концов, как он мог задеть Доктора, оскорбить его? Этот человек, далёкий от людей, святой, которому свойственно прощать всем их прегрешения, игнорирующий практически любую к себе несправедливость, не способен взаправду злиться или сердиться, ненавидеть или презирать. Он, как сам Иисус, самоотвержен. Гуманность — вот что воплощал Доктор, пока все вокруг него источали зловонные запахи порока, оскверняя собой его добродетель. — Вы намеревались мне позировать, но вместо этого вы делаете всё, чтобы отвлечь меня. Вам так противно? Или вы боитесь? Сильвен неожиданно рассмеялся, и этот смех, невозможный, диковинный, с потрохами выдающий то, насколько он был редок в жизни гробовщика, ввёл Доктора в ступор, лицо которого вытянулось в удивлении. Он приоткрыл рот, но, не произнося ни слова, дождался, когда Сильвен успокоится и снова станет прежним — относительно серьёзным, пускай и со своими заскоками. Зелёная радужка, внезапно отразившаяся в тёмной прорези, вновь показала человеческую сторону Сильвена, постоянно отходящую для других на второй план из-за безжизненной маски, приклеенной к его телу надёжнее, чем кожа. А вот хищный, голодный взгляд, направленный на Доктора, стал чем-то новым, и Ришелье, сглотнув, обнял блокнот и прижал его к груди. — Так, значит, — со скукой начал Сильвен, и по его голосу было ясно, что он улыбался, — вы из-за этого ко мне холодны? Стоило предположить, что дело в сущем пустяке — немудрено, если учитывать Доктора и его отдельную любовь придавать значение ерунде, которая сразу же забылась бы любым нормальным человеком. Но Ришелье — выходит за грань нормальности. Он — особенный по всем возможным и невозможным критериям, и потому, вероятно, Сильвен навряд ли сможет когда-нибудь постигнуть его по-настоящему. По сравнению с ним гробовщик — предельно прост, пускай он и создавал вокруг себя ауру таинственности. Доктор же, будучи самим собой, таил нераскрытую тайну и без всяких усилий был запутанным лабиринтом Дедала, и Сильвен, блуждая в бесконечных коридорах, олицетворял одновременно и Минотавра, и Тисея, убившего кровожадного монстра-людоеда, после смерти больше не обречённого на пожизненные скитания в темноте. Когда гробовщик приготовил еду, а Ришелье, учуяв запах наваристого бульона, прибежал к нему, они сели друг напротив друга со своими порциями и вместе принялись наслаждаться скудной похлёбкой. Доктор, по обыкновению молчавший, в этот раз разговорился и спросил у Сильвена про его поход на улицу, на что тот ответил с явной неохотой, не описывая ни ярмарку, ни в всё происходившее с ним и обойдясь скромными сведениями, выдуманными на ходу. Снова обман. Ложь, чтобы Доктор не думал, что там, за пределами дома, интереснее, чем в четырёх стенах. — Я не… — Ришелье прикусил нижнюю губу и нахмурил брови. — Я к вам не холоден, милый друг. После еды Доктор, на энтузиазме, сразу же потащил Сильвена за собой, в спальню, чтобы зарисовать его уже непосредственно с натуры. Однако сам гробовщик, не относясь к этому как подобает, увиливал. Это был лишь вопрос времени, когда Доктор на него обидится. — Тогда подскажите, как правильно называется ваше состояние. — Никак, — с тяжёлым вздохом ответил Ришелье, изрядно замученный поднятой темой. — Никак оно не называется. Сильвен, оттолкнувшись от половиц, медленно подполз к недоумевающему Ришелье, сидевшему на полу со скрещенными ногами. Выпрямившись, чтобы возвышаться над ним, гробовщик впился большим и указательным пальцами в его щёки, прикрывая рот и насильно задирая голову, принуждая смотреть на бело-серую страдающую маску. — Вы огорчены, — озвучил он вслух свои наблюдения. — Я вас задел. — Вовсе… — Если вы так хотели раздеть меня, — перебив его, продолжил Сильвен, — то вам не нужно было ждать от меня действий. Вы могли сами проявить инициативу, а не приказывать мне. — Я не… — Меня не нужно подчинять, Доктор. Уже не нужно. Если вы спросите, умру ли я за вас, то я кивну. Если вы скажете, чтобы я убирался, я не уйду. Вы — мой, как и я — ваш. Вы приручили меня, как собаку. Я не смыслю своего существования без вас. Ришелье, даже не моргая, с приоткрытыми губами, словно просящими о том, чтобы к ним прикоснулись, глупо уставился на замершего гробовщика без шанса понять, что творилось у того в мыслях, почему он так выражался и что с ним было не так. Он аккуратно обхватил запястье Сильвена в надежде отодвинуть его от себя, уменьшить дискомфорт, но тот, изображая статую, не шелохнулся. — С… Сильвен… — Давайте. Попробуйте меня раздеть, невинный птенчик. Я весь ваш. Во взгляде Доктора отразился испуг, и гробовщик отпустил его, больше не давя на него и позволяя ему самому выбрать, как действовать дальше. Он вовсе не собирался командовать. Сильвен уважал волю Ришелье, если она, правда, не ставила под угрозу его благополучие. — Я… — Вы, мой воронёнок. Только вы. Доктор, теперь свободный, размышляя и изучая гробовщика, устрашающего неподвижностью и манящего своей величественностью, неловко потянулся к нему, прижимая ладонь к животу и оглаживая его сквозь бежевую ткань. Ришелье неторопливо, глядя вниз — и ни в коем случае на Сильвена, таращившегося на него, как на загнанную в ловушку жертву, вытащил рубашку и нерешительно замер с ней в руках. — У вас давно не было приступа. Вам лучше? — Вы влияете на меня исключительно положительно. Вы — моё лекарство. — Боже, Сильвен, вы точно… Вы не в порядке. — Я чувствую себя замечательно. — Вы странно выражаетесь, — кашлянул Доктор. — Очень странно. — Я всегда так говорю. Ришелье, набравшись сил, всё же поднял голову, сталкиваясь с маской, которую так и подрывало сорвать и выбросить, разбить, чтобы Сильвен прекратил за ней прятаться, воспринимать её как своё неотделимое продолжение. Доктор, огладив костяшками пальцев лоб гробовщика, оставил поцелуй на кончике белого носа и снял с него рубашку, обнажая торс. — Раньше… В самом начале, когда я ещё обжёгся, вы… Вы относились ко мне предвзято, а сейчас вы… не можете без меня жить, — стараясь не звучать чересчур грубо и самоуверенно, пояснил Доктор. — Я становлюсь тем, кого вы помнили, мой милый друг? Вы мной довольны? Сильвен его не помнил. Он его не знал. Сильвен, резко сгорбившись, сжавшись, как от сильной пощёчины, напомнившей ему об обмане, в котором он утопал, как в самой вязкой топи, нервно усмехнулся. Было много вещей, беспокоящих его, и одна из них — ложь Доктору, ничего не знавшему ни о себе, ни о своём прошлом, наивно полагавшему, что он всегда жил с Сильвеном, с юношеских годов и до его двадцатилетия. Двадцать лет. Ему… двадцать лет. — Вы — это вы, воронёнок. Вы лучше, чем когда-либо могли быть. Доктор лучше Дегэйра Ришелье. Он другой. Теперь навсегда. — Выходит, вы мной довольны? — Я всегда буду вами доволен, мой дорогой. «Пока вы слушаете меня», — мысленно добавил гробовщик важнейший нюанс, неведомый Доктору. Ришелье, неторопливо, будто по-новому, огладил шрамы на израненной коже Сильвена и прижался к его груди, где билось сердце. Он, подобно ласковому и любвеобильному коту, нашедшему пристанище у человека, потёрся о него щекой, чтобы в следующий миг отдалиться и снова чмокнуть маску гробовщика. — Какой же вы холодный, Сильвен… — Это вы чересчур горячи, воронёнок. Рука Доктора спустилась вниз, к штанам, огладила бедро, и Сильвен, невольно вспомнив свой сон, где Ришелье сидел на коленях, плотоядно улыбаясь и облизываясь, судорожно перехватил его запястье и настойчиво отодвинул от себя. Его Доктор не такой, как искажённый образ, порождённый фантазией Сильвена. Его Доктор — чистое дитя, не помеченное похотью и низменными инстинктами. Его Доктор — создание, к которому Сильвена тянуло, как якорь ко дну, и он очень боялся, что заберёт у Ришелье то, что делало его таким, какой он есть. — Дальше я сам. — Вы же… — Я сам, — надавил Сильвен, поднимаясь и отходя от обескураженного Доктора. — Мне снимать всё? Ришелье, потупив взгляд в пол, осмотрел гробовщика, не совсем понимая, о чём тот говорил. Для него позирование предполагало избавление от всех слоёв одежды, иначе какой смысл? Конечно, у Доктора не было никакого опыта, однако внутренний голос упорно твердил, что именно так и должно происходить рисование с натуры, и он не смел ему противиться. — Да? — Воронёнок… — запнулся Сильвен. — Вы уверены, что всё? — Да. Гробовщик, вытаращившись на совершенно невозмутимого Доктора, уже взявшего свой блокнот и листавшего страницы, старавшегося найти чистую, переклинило с ситуации и её абсурдности. Одно дело — издеваться и вгонять Ришелье в краску глупыми пошлыми речами, но совсем другое — доходить до практики и испытывать множество противоречивых чувств, среди которых особенно выделялись стыд и страх. Как он может предстать перед Доктором обнажённым? Его же увидят… Его… Это так неловко! — Я буду… голым, — предпринял ещё одну попытку разъяснить своё замешательство Сильвен. — И? — не отрываясь от листа, спросил Доктор. — Ну… Я… — Мой милый друг, просто разденьтесь. Прошу вас. Гробовщику поплохело, но лишь на короткий миг. Сославшись на то, что в этом нет ничего ужасного и это в порядке вещей — быть без одежды перед человеком, планировавшим его зарисовать, Сильвен, действуя рвано, стеснено, неуклюже снял всю ткань, скрывавшую его нижнюю половину тела, и остался в спальне, где он лежал на одной кровати с Ришелье, без ничего. Гробовщик прикрылся как раз в тот момент, когда Доктор, потеряв интерес к блокноту, оценивающе, со знанием профессионала, а не обывателя, осмотрел своего сконфуженного натурщика, мечтающего провалиться сквозь землю, а не быть здесь с тем единственным, кто сумел увидеть его нагим. Сильвен, борясь с робостью, возникшей из-за жгучего стыда, ощутил себя цирковой обезьянкой, которую заставили перетаскивать тяжёлые вёдра с водой. Он, встретившись со строгим Доктором, неожиданно уяснил одну истину. Ришелье не осознавал, насколько это — интимно. Он не соображал, почему Сильвен — сконфужен, почему нервничал, почему переспрашивал, как глупец, словно внезапно начал забывать происходившие секундой назад события. Для Доктора тело, не скрытое одеждой, было в порядке вещей. Он не горел, как Сильвен под маской, знающий, что обнажённый человек — зрелище не для всех, и нельзя расхаживать в таком виде при других; он не отводил взгляда, а с любопытством изучал гробовщика, из-за чего тот стремительно приближался к падению в обморок. В конце концов, Доктор, не сталкивающийся напрямую с обществом, не варившийся в этом котле морали и этики, просто не понимал беспокойства Сильвена, сотню раз пожалевшего о своём предложении. — Встаньте ко мне спиной. Поверните голову вбок. Одной рукой удерживайте маску сверху, а другой — снизу. Доктор, сосредоточенный, изъясняющийся строго, командным тоном, основательно взялся за свою работу. Судя по его вовлечённости в процесс, он совершенно не жаловал промаха или какого-либо непослушания. Ришелье, пускай и не сказал об этом вслух, желал, чтобы Сильвен доверился ему и отнёсся к его деятельности чуть-чуть серьёзнее; и вместе с тем он рвался создать комфортную обстановку и снизить между ними градус напряжения, из-за которого гробовщик не находил себе места. Доктор думал, что виноват в тревожности Сильвена он, но на деле вся причина заключалась в голове гробовщика, погружённого в свои мысли, похожие на рой насекомых, всё копошащихся и копошащихся и мешающих из-за раздражающего шума сконцентрироваться на реальности. Сильвен, опрометчиво помедлив, наконец подчинился Доктору и принял необходимую позу. Было нелепо — стоять таким образом, как какая-то жалкая пародия на греческую статую, но если Ришелье приспичило поэкспериментировать, то кто он такой, чтобы перечить ему и разочаровывать его отказом? — Так? — Да. Отлично. А теперь замрите. И молчите. Доктор начал активно орудовать карандашом, пока Сильвен, предоставленный сам себе, уткнулся в одну точку на шкафу, рассуждая о том, что он где-то определённо свернул не туда, раз сейчас, выкрутившись телом и приняв не самое удобное для себя положение, позировал Ришелье, периодически поглядывающему на него, чтобы перенести на рисунок контур болезненно худой фигуры, а затем и вовсе каждый уродливый шрам на спине и плохо заживший ожог. Доктор, увлечённый рисованием, не кривился от гадкого зрелища, которое представляла из себя кожа Сильвена, пережившая над собой немало издевательств. Он, казалось, был даже восхищён возможностью стать тем самым человеком, изобразившим дефекты гробовщика, его неполноценность с иной стороны — со своей точки зрения, где Сильвен являлся воплощением особой красоты, специфической, постигаемой лишь теми, кто был способен смотреть между строк. Пока гробовщик ненавидел себя, Доктор — обожал его. Пока Сильвен, стесняясь своего тела и лица, скрывался — Доктор вытаскивал его из пучины самобичевания на белый свет, показывая в который раз, что он — прекрасен. Пока Сильвен врал — Доктор лелеял его, поддерживал и оказывал ему помощь, держась всегда рядом. Гробовщик, с рассеянным вниманием, поглощённый очередными думами обо всём и ни о чём одновременно, покосился на Ришелье, прислонившегося к кровати и сохранявшего идеально ровную осанку. Доктор, водя карандашом по грязно бежевому листку, делая это так, будто он уже с пелёнок создавал шедевры, переплюнув Леонардо да Винчи и сотворив свою ни с кем не сравнимую Мону Лизу, был великолепен. Ришелье, за всё время совместной жизни, отличался чудесной внешностью, будоражившей Сильвену разум, но сейчас, в момент, когда тот, зацикленный на работе, важный и неприступный, потерявший облик невинного человека, забывшего о своей настоящей личности, взволновал душу гробовщика ещё сильнее. Сильвен, пользуясь выпавшим ему шансом, исследовал нахмуренное лицо Доктора, его густые брови, нос и скулы с впалыми щеками, добавлявшими ему какой-то статности, аристократичности, не старившей его, но накидывавшей сверху пару лишних годков. Гробовщик бессовестно и нагло разглядывал его губы, которые тот облизнул, пожевал и снова — облизнул, пока, наклонив голову, из-за чего отросшие и вьющиеся на концах чёрные пряди мягко упали на плечо, скептично оценивал получающийся рисунок. Сильвен хотел его. Такого недоступного, таинственного, неясного, простого и одновременно — сложного. Он жаждал отвлечь его собой, чтобы Доктор созерцал не карандашный набросок, а его живого, обнажившего и тело, и душу. Такого неестественно покорного, готового ради Ришелье поступиться со своими принципами, со всем. Сильвен хотел его. Хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел, хотел… До боли хотел! Доктор, поймав его взгляд, уловив что-то ненормальное даже в тёмной прорези маски, заметно смутился и мигом вернулся к рисунку. — Воронёнок?.. — Сильвен, я же попросил молчать, — специально не отрываясь от своего занимательного дела, намеренно бесстрастно бросил Доктор. — Вы всё время рисовали только меня? — Нет, — скупо ответил Ришелье. — Но в основном вас. — Поэтому вы прятали от меня блокнот? — Не только. Сильвен ухмыльнулся, сощурил здоровый глаз, подмечая, как рука Доктора предательски задрожала, выдавая его смятение, тщательно скрываемое за напускным равнодушием. — Вам ещё долго? — Искусство не имеет времени, мой милый друг. Я могу потратить час и не изобразить ничего, а могу потратить минуты и получить совершенный результат, который не будет стоять и рядом с часовым наброском. — О, дорогой, не будьте таким занудой. — Я не занудствую, — обиженно произнёс Доктор. — Я пытаюсь вам пояснить, что всё зависит от настроя. — И каков сейчас ваш настрой, мой воронёнок? Ришелье, нервно потрогав уголок блокнота, развернул его к Сильвену, чтобы тот сам увидел, над чем он так скрупулёзно трудился. — Я думаю… Вы одариваете меня вдохновением. «Красиво», — первое слово, пришедшее Сильвену на ум, когда он лицезрел фигуру человека… Свою фигуру, которую он частично узнавал по худобе, трагической маске и прямым волосам по плечи, не заправленным за уши. Гробовщик, не привыкший к зеркалу, презирающий его и искренне ненавидящий, никогда не смотрел на себя без одежды. Но тут... Тут всё было иначе. Ему нравилось. Сильвен, опустив руки, целиком повернувшись к Ришелье и напрочь забыв про свою наготу, приблизился к нему и опустился перед ним на колени. Он взял блокнот и, уставившись на рисунок, задержал от восхищения дыхание, пока разглядывал спину человека и особенно — маску, не скрывавшую, а украшавшую лицо. — Это… я? — Да. Это вы, мой друг. Вы великолепны, не так ли? «Красиво», — снова всплыло в голове Сильвена, обводящего подушечкой пальца лёгкие линии, образующие его спину, и нарисованные шрамы, которыми была усеяна вся кожа. Он обратил внимание на собственные бёдра, на тощие ноги, на контур ягодиц, удивляясь тому, как иначе выглядел без одежды — в два раза меньше, костлявый, нескладный, но при этом, невзирая на недостатки, почему-то привлекательно. — Вы так талантливы, мой милый. — Я… Я рисую только то, что вижу. А вижу я вас. Гробовщик, подняв голову и столкнувшись с Доктором, не отрывавшим от него своего взора, улыбнулся и отложил блокнот. Он накрыл ладонью его щеку и нежно, как самое ценное сокровище, огладил её большим пальцем. Сильвен вяло спустился ниже, к губам, оттягивая нижнюю, провёл по подбородку, шее, пока, схватив Ришелье за грудки, не притянул к себе вплотную и не коснулся носом маски его лба. — Я хочу вас. Глаза Доктора расширились; он шумно выдохнул. В мгновение ока в спальне стало жарко, но не от слов Сильвена, а от его интонации, распалявшей и заставлявшей тело реагировать совершенно непривычно; от его полушёпота, от придыхания в конце, словно он, чем-то терзаемый, наконец отпустил себя, и теперь нервы, натянутые до предела, и выдержка, давшая огромную трещину, насильно подводили его к сумасшествию. Будто гробовщик, позволив себе расслабиться, оступился и упал в яму, наполненную червями, утягивающими его с каждой минутой в своё бездонное чрево. — Я… Я и так с вами, мой друг… Сильвен, излишне громко усмехнувшись, запустил пальцы в чёрные волосы Доктора, наматывая их на кулак и медленно принуждая того отклониться, открыться, сделаться беззащитным и взволнованным из-за полной неизвестности, припасённой им гробовщиком. Ришелье, не зная, за что зацепиться, положил ладони на голые плечи Сильвена, которого эта невинность завела ещё больше. — Нет, глупый. Я не об этом. — С… Сильвен… Я не… понимаю… Гробовщик приподнял маску и требовательно впился зубами в незащищённую, слишком идеальную, без единого изъяна кожу на шее Доктора, моментально вырвав у того судорожный вздох, полный изумления и неверия, что ему причинили такую боль. Сильвен тут же зализал пострадавшее место, запечатлел невесомый поцелуй на линии подбородка и легонько прикусил мочку уха, чтобы затем снова оставить характерную метку, заявляющую его права на этого человека, рядом с дрогнувшим кадыком. — Сильвен! Что вы… творите?.. — Вы мой, Доктор. Вы принадлежите мне. — Сильвен, вы… Что вы такое говорите? Такой хрупкий, неосквернённый, безгрешный и милый — вот что представлял из себя Доктор, и гробовщик, охваченный порывом, затуманивающим его рассудок, предвкушал, как фантазии, ставшие неотъемлемой частью его жизни, долгожданно воплотятся в реальность. Он воображал, как Ришелье, озадаченный, растрёпанный, раскрасневшийся, будет смотреть на него и молить, как молят люди Бога о своём спасении. — Доверьтесь мне, воронёнок. Я вас не обижу. — Я ничего не… Губы Доктора, влёкшие уже слишком долго, чтобы их игнорировать, были накрыты губами Сильвена, уставшего слушать бессмысленное чириканье об одном и том же. Он, взяв его за шею, прижал к кровати и, усевшись удобнее на вытянутых ногах Ришелье, начал ласкать языком его рот, к своему счастью, встречаясь с неловким, боязливым сопротивлением, перешедшим сразу в более бурный танец, где Сильвен — вёл, создавал атмосферу, ритм, пока Доктор из-за неопытности просто подчинялся, повторял движения, поощряемый за послушность нежным поглаживанием по волосам. Сильвен, изучая через одежду тело Ришелье, ощупывая каждую выступающую косточку, проводя ладонью по рёбрам и ключицам, не мог насладиться им целиком. Этого было недостаточно — просто трогать через противную ткань, спасавшую Доктора от более серьёзных действий со стороны гробовщика, но одновременно с этим побуждавшую его не останавливаться и двигаться дальше — с позволения Ришелье или без него. На самом деле, навряд ли Доктор вообще мог сказать «нет», отвернуться, воспротивиться, попросить прекратить. Тот не понимал — абсолютно ничего, — и Сильвен, обретя власть, подло ею распоряжался. Он, отстранившись от Доктора, переводя вместе с ним дыхание, вытер с уголка его приоткрытых губ слюну и небрежно размазал её по щеке, прежде чем снова поцеловал — куда более трепетно, без давления, быстро. — Вы так удивительны, дорогой. Так прекрасны. Почему вы такой внеземной, моё чудесное создание? — Мой… Мой друг… — Ваш, — улыбнулся Сильвен, и эту улыбку, напоминающую оскал, наконец-то увидел Доктор. — Но друг ли? Гробовщик под удивлённое восклицание и туманный взгляд Ришелье, ещё не отошедшего от поцелуя, нетерпеливо вытащил его заправленную ткань из штанов, поднимая рубашку до груди, а затем и вовсе — снимая окончательно. Он отбросил одежду, как самую бесполезную в мире вещь, и припал к обнажённому плечу, оставляя на нём новый след от зубов. Сильвен ощутил, как рука Доктора опустилась ему на макушку, и он, проведя ногтем по отчётливо выпирающим рёбрам, оставил под соском новую метку. — С… Си… Силь… Помечать Доктора было уникальным опытом в жизни Сильвена: незабываемым, вожделенным и долгожданным — он слишком часто об этом грезил, чтобы сейчас не испытывать от осуществления своих мечт дрожь во всех конечностях и сильное возбуждение, порождающее головокружительные фантазии — извращённее старых. Сильвен уже не размышлял над правильностью или неправильностью, над грешностью своих деяний и потребностей, над своим разрушительным огнём, отличавшимся жадностью и разгоравшимся без подпитки как сумасшедший, охватывая стены из совести и морали и жестоко погребая их заживо. Сильвен жаждал обладать Доктором так, как не желал ни один священник, воздерживавшийся несколько лет и с позором сдавшийся перед невинной и божественной красотой юной прихожанки. Сильвен, зависимый от Доктора, одержимый им, стал падшим отродьем, и даже Дьявол, выгнанный с Рая, лишившийся ангельских крыльев, сгоревших в праведном огне, не был так же грешен, как человек. Сильвен прижал указательный палец к губам Доктора, очерчивая их контур и оттягивая уголок в сторону в подобие улыбки, вышедшей кривой из-за дезориентированности Ришелье, не знающего, как ему себя повести, как быть, что делать, для чего и, главное, зачем. Он наивно хлопал глазами, с приоткрытым ртом, соблазняющим ещё больше, чем в самом начале — до момента, когда Сильвен прикоснулся к нему; со сбившимся дыханием и с хваткой на коже гробовщика, из-за чего, вероятно, потом останется ярко выраженный красный цвет. — Вы так богоподобны, мой бесценный птенчик… Сильвен видел Доктора без одежды лишь один раз, когда случайно наткнулся на него утром; когда тот, весь сонный и растрёпанный, сидел в кровати, прикрытый лишь одеялом. Теперь он узрел его с голым торсом во второй раз, и сердце, и без того бешено бившееся в грудной клетке, ускорилось ещё сильнее, доводя до какой-то паники, до эмоций, от которых затруднялось дыхание. Это было невыносимо — просто смотреть на него. — Я не… Сильвен… — У вас когда-нибудь возникало желание, — гробовщик, невесомо проводя подушечками пальцев по груди, ниже, к животу, вызвал у Доктора мурашки, — которое вы не могли объяснить, мой милый? — Что вы… — он рвано выдохнул, когда Сильвен положил ладонь ему на пах, и с вопросом глянув на свои штаны, перевёл внимание на гробовщика. — Что… вы имеете в виду? — Появлялись ли у вас постыдные мысли, Доктор? — нагнувшись к уху Ришелье, поинтересовался с усмешкой гробовщик, поднявшись чуть выше и оставив мокрый след на виске, который пробудил в теле Доктора новую дрожь. — Что значит… «постыдные», Сильвен?.. — Когда вы представляли, как я… близок с вами. — Мы и так близки… Вы мой друг! — Доктор, — неодобрительно цокнул Сильвен. — Мой ласковый воронёнок, неужели вам хватало одних моих прикосновений? Неужели, спя со мной, вы не думали о чём-то большем? — Я не понимаю вас, Сильвен! Почему вы говорите так запутанно? Гробовщик, нахмурившись, неудовлетворённый ответом Доктора, его немыслимым издевательством, переходящим все рамки разумного, отдалился от него, не убирая руку с паха. Он спустил на лицо маску, снова забравшую у него человечность, и с негодованием воззрился на нервного Ришелье, с беспокойством глазевшего на него и надеявшегося найти хоть какое-то вразумительное объяснение всему происходящему. Эта глупая манера поведения порождала злость. Раздражение. И ещё больше возбуждала. — Друзья не спят в одной кровати, — разочарованно, с высокомерием бросил Сильвен. — Друзья не целуются и не трогают друг друга. Друзья не ходят друг перед другом голыми и не придумывают ласковые прозвища. — Тогда… кто мы? — Любовники, — с наклоном головы ответил Сильвен. — Мы — любовники, мой дорогой, и вы раззадориваете меня своей невинностью. Гробовщик, забравшись под слои ткани, осторожно обхватил член Доктора, чьи глаза тут же испуганно расширились, когда Сильвен, помассировав большим пальцем головку, повёл кулаком по всей длине. — С… Сильвен! — охнул Доктор, вцепившись в предплечье гробовщика. — Что вы… Что вы творите! — Я приношу вам удовольствие. Вам не нравится? Сильвен припустил свободной рукой штаны Ришелье и высвободил его плоть, позволяя Доктору самому лицезреть, каким красивым он был, будучи таким же обнажённым, как и сам гробовщик. Сильвен, уткнувшись лбом маски в висок Ришелье, начал водить более ритмично, и Доктор, открыв рот, издав неожиданно для самого себя стон, приобнял его за шею и зажмурился, пытаясь справиться с новыми ощущениями, проносящимися по всему его телу резким импульсом, заставлявшим каждое нервное окончание вопить от поразительного удовольствия, от которого непроизвольно подгибались пальцы ног. — Силь… Сильвен! Боже! — Очевидно, вам по душе, — парировал гробовщик. Он сжал член возле головки, задел большим пальцем уздечку, осторожно массируя её и прислушиваясь к сбивчивому дыханию Доктора, не находившего себе места и начавшего толкаться в кулак Сильвена, пытаясь получить больше стимуляции. Он тихо постанывал в его плечо, чувствуя, как что-то странное, но до безумия приятное начало расползаться внизу его живота, в паху; как что-то неясное, неизвестное пыталось выбраться наружу. Оставалось ещё чуть-чуть, совсем немного, вот, вот!.. — Ну-ну, мой воронёнок. Куда вы спешите? Давайте попробуем кое-что другое. Гробовщик убрал руку, и Ришелье, вошедший в кураж, разочарованно выдохнул, с немым вопросом устремив взгляд на маску, не пояснявшую ему ровным счётом ничего. Сильвен обхватил свой вставший член, на пробу поводил и толкнулся к Доктору, чтобы одной накрытой ладонью прижать его плоть к своей. Ришелье, закусив нижнюю губу от совершенно развратного зрелища, по-прежнему не укладывающегося у него в голове, откинулся назад, открывая вид на своё худое тело и на засосы, уже постепенно проявляющиеся на бледной коже. Он дышал так быстро, что Сильвен, наблюдая за ним, на секунду испугался, что тот потеряет сознание. — Тише, мой милый. — Что вы… Что вы собираетесь… делать? — Ничего особенного, — сказал гробовщик. — Но вам обязательно придётся по вкусу. Сильвен начал медленно водить вверх-вниз по двум членам, стараясь не срываться и не ускоряться, наслаждаясь тем мгновением близости, который образовался между ними в эту заветную минуту. Он готов был продать душу ради нахмуренного лица Доктора, следящего приоткрытым глазом за каждым неторопливым движением гробовщика, ради тихих вздохов, ради мычания, подавлявшего полустоны. Сильвен, подмечая каждую изменяющуюся чёрточку, пытался не кончить от одного лишь вида измученного долгими прелюдиями Ришелье, от искусанных губ и от его красоты, являвшейся для него вызовом, предупреждением не бросать и добиваться этого человека, кажется, уже давно отдавшего Сильвену своё сердце. — Мы так хорошо подходим друг к другу, не правда ли, дорогой? Гробовщик ускорился, взял Доктора за щеку и просунул подушечку пальца ему в рот, обводя им стиснутые зубы, сразу же разжавшиеся и позволившие Сильвену проникнуть внутрь, ещё дальше, чтобы затем высунуть и снова — протолкнуть их. Совсем как во сне, за исключением некоторых взаимозаменяющих деталей. — Боже, как же вы прекрасны… Воспоминания, пробравшись в реальность, выбили из Сильвена дух, взбудоражили, уничтожили, распотрошили, убили. Извращённый образ наложился на невинный, исказив его до неузнаваемости. Гробовщик, глядя на Доктора, но видя перед собой иного человека, увеличил темп, то ли в надежде стереть с лица ухмылку, то ли пытаясь доказать, что он может быть инициатором, может быть свободным и уверенным. Он другой — не испуганный мальчик, привязанный к своей сущности. Он другой! Другой, чёрт возьми! Он не потерпит к себе скотского отношения! Больше нет. Гробовщик, засунув палец глубоко в глотку, сжав крепче члены, безостановочно двигая ладонью по всей длине, ускоряясь, близкий к развязке, почувствовал, как горло Доктора, сокращаясь от спазмов, созерцая его слёзы, появившиеся в глазах, задел в последний раз головку и излился себе в кулак. Некоторые белые капли попали и на Ришелье, который, задыхаясь, не достиг своего освобождения. Сильвен отпустил его, и Доктор, кашляя, вытирая глаза, вызвал в гробовщике сожаление. Поморгав, избавившись от наваждения, он ухватился за маску, коря себя за безрассудство, за поспешность и жестокость, которая была совершенно неуместна по отношению к этому Доктору. Сильвен, возненавидя себя ещё больше, не решался даже прикоснуться к Ришелье, нуждавшемуся в нежности, в поддержке. Он замер в исступлении, боясь пошевелиться. Чёртов идиот! Глупец! — Простите, я… «Ошибся», — хотел докончить Сильвен, но вместо этого умолк, понимая, что банально потерял контроль и позволил варварскому воображению взять борозды правления, отравить его искусным ядом, отдаться разврату. Он, к своему огорчению, осознавал, что от любого объяснения Доктору будет ни горячо ни холодно. — Всё… хорошо… Сильвен, оклемавшись, мягко обнял Ришелье и прижал к себе, начав гладить его по волосам, чтобы успокоить. Бесполезно. Нелепо. Совершённую оплошность уже не изменить. — Простите… Прошу вас, простите меня. — Вы не виноваты. — Позвольте мне всё исправить. Доктор, осторожно оттолкнувшись от груди гробовщика, вяло улыбнулся ему, и сердце Сильвена разбилось вдребезги от того, насколько печально тот выглядел: словно его принуждали к греху, к убийству ближнего, к чему-то совершенно непотребному и отвратительному. Будто Сильвен — его проклятие, приносившее ему дискомфорт, и одновременно с этим — благодать и смысл жизни, против которого он был беспомощен. — Мне… не очень нравится. Я думаю… мы… могли бы просто… полежать… Как раньше. Вместе! Нет, нет, нет! Нельзя! Так не должно быть! Этого недостаточно. Это не то. Ему мало одних прикосновений! — Дорогой! Наивный воронёнок, пожалуйста… Дайте мне шанс. Я больше не причиню вам боль. Я клянусь! Доктор, опустив голову, огладив свою шею, тяжело вздохнул. — Что вам… нужно? Сильвен, обрадованный согласием, воодушевлённый милосердием Доктора, подскочил и протянул ему руку, которую тот запоздало принял. — Снимите всю одежду и ложитесь на кровать. — На… кровать? — Да. Доверьтесь мне. Несомненно, проблема заключалась далеко не в доверии. Не было создания более преданного Сильвену, чем Доктор, отчаянно защищавший гробовщика и оправдывавший каждый его поступок, прощавший любые колкости и оскорбления, грубость, без причины направленную на него. Ришелье всегда находился на стороне Сильвена, даже если тот считал иначе и в порыве злости обвинял его, постоянно поджидая от Доктора подвох, который якобы с потрохами раскроет его истинные мотивы и порочность, умело спрятанную ото всех. На самом деле, Ришелье — единственный, кто пойдёт с Сильвеном хоть на край света, если тому взбредёт такая дурацкая мысль. Он — единственный, кто будет подчиняться ему и слушать, не попрекая и не имея своей воли, если это угодно гробовщику. Он — единственный, кто будет терпеть унижения и боль, чтобы угодить Сильвену, просившему, умолявшему дать шанс всё исправить. — Я вам... — Ришелье запнулся, сославшись на бесполезность своих слов. — Ладно. Хорошо. Гробовщик, дождавшись, когда Доктор начнёт раздеваться, наскоро замотавшись одеялом, спустился на первый этаж — в мастерскую, где в шкафу достал спрятанный бутылёк масла, которое он честно не предполагал использовать. Честно? Как смешно. Он покупал его с определённым намерением: не потому, что его заставил продавец, расхваливавший свою продукцию. Сильвен представил, как его использует по назначению, и это был лишь вопрос времени, когда наступит заветный момент. Что ж, всё случилось весьма быстро. Гробовщик, поднявшись обратно в спальню, лицезрел Доктора, обнимавшего себя за плечи, пытавшегося стать меньше, чем он есть, жмущегося и… Господь всемогущий. Сильвен старался не зацикливаться на ногах Ришелье, смотревшихся изумительно, невзирая на худобу, как произведение искусства, созданное великим мастером, самим Богом. Казалось, он — далёк от всего человеческого, и сейчас, когда тот был нагим, ничем не скрытым, эта мысль сильнее укоренилась в голове Сильвена, забывшего, как правильно дышать. — За чем вы ходили? Само тело Ришелье — это шедевр, на который не способен людской разум. Гробовщик мечтал ему поклоняться, приносить в жертву смертных, лишь бы получить его благословение. Ради него он мог разорвать цепи, каждодневно утягивающие его в пучину агонии и ненависти; мог убить себя, если ему только прикажут. — За маслом. — Мы будем… готовить? Здесь? Сильвен, забыв, что представлял из себя Доктор, как он, будучи неопытным, о многом не догадывался, прыснул. — Узнаете. Ну же, укладывайтесь. Доктор, недолго помявшись, подчинился и сел на кровать, подложив под спину подушку и поджав под себя ноги. Ему — некомфортно, и это до чёртиков очевидно. Он стремился прекратить этот чуднóй, по его мнению, эксперимент; пытку, оставлявшую после себя лишь привкус горечи; но Доктор не мог пойти на попятную, когда Сильвену было это не угодно. Он не хотел его разочаровывать, становиться никчёмным. Ришелье рвался быть похожим на того человека, которого помнил гробовщик, даже если для этого приходилось ломать себя и подавлять малейший намёк на изъявление собственной воли. Сильвен, кинув одеяло на пол, следом забравшись на кровать и отложив масло, опустил ладони на острые колени Доктора, осторожно раздвигая их. Он, схватив Ришелье за талию, придвинул его ближе к себе и требовательно уложил на спину, ободрительно похлопав по бедру. Нависнув над ним, гробовщик провёл костяшками пальцев по лбу Доктора, убирая мешающие вьющиеся пряди, и огладил напрягшийся живот. — Расслабьтесь, мой милый. Я дорожу вами и вашей безопасностью. — Я не боюсь вас, — тихо произнёс Доктор. — Я боюсь своей неосведомлённости. Мне страшно от неизвестности. — Поэтому вам нужно доверять мне. — Сильвен… я доверяю вам. Но мне нужны… ваши пояснения. Мне нужна хоть какая-то информация. — Слова — это пустой звук. Вам необходимо почувствовать. — Я… ничего не понимаю… — признался Доктор, коснувшись груди гробовщика. — Но, мой друг, пожалуйста… Уберите маску. Я хочу видеть вас, чтобы знать, какие эмоции вы переживаете. Если вы не намерены мне что-либо объяснять, то исполните хотя бы мою скромную просьбу. Это было малое, что Сильвен мог для него сделать. Он уже снял однажды перед ним маску, обличил своё уродство, от которого шарахнулся бы любой нормальный человек, не привыкший к кардинальным во внешности отличиям — к особенностям, как назвал бы физический дефект Доктор, до сих пор считающий его красивым. Для него будто не существовало изъянов, портящих лицо гробовщика; он словно был слепцом, перебирающимся по миру на ощупь и слух и упорно игнорирующий недостатки других живых существ. Сильвену нельзя его ослушаться. Нельзя обижать его отказом. Нельзя, нельзя, нельзя... Нужно подчиняться! Гробовщик, отстегнув лямки, удержав серо-белый материал в руке, пока боролся с внутренними демонами, наконец отложил маску, больше ею не защищённый. Чёрные волосы небрежно спадали на его лицо, прикрывая уродливую сторону и создавая иллюзию, что всё в порядке. — Вы… довольны? Доктор, одобрительно улыбнувшись, заправил пряди за уши Сильвену, чтобы они не мешали ему. Теперь, имея возможность касаться его, Ришелье накрыл ладонью щеку гробовщика, и тот, как изголодавшийся по ласке пёс, прижался к ней, хватаясь за любую человеческую теплоту, чтобы справиться с затаившейся в сердце болью. — Да. А теперь поцелуйте меня. Даже не попросил. Приказал. Это звучало так нелепо требовательно, что Сильвен издал смешок — настолько ему стало забавно. Он прижался к его губам, наконец, больше не ограниченный наличием маски, которую приходилось держать. Гробовщик, освобождённый от сковывающих его цепей, позволил себе огладить податливое тело Доктора, охотно реагирующее на холодную кожу Сильвена, соприкасающуюся с его тёплой. Он всегда относился к этому контрасту трепетно, любовно, но сейчас, когда они оба — обнажены, всё чувствовалось острее, чем обычно. Каждая частичка тела тянулась к гробовщику, прося его о ласке, умоляя проявить капельку заботы и уделить внимание и лицу, и ушам, и волосам, и груди, и соскам, и даже ногам — абсолютно всему. Доктор тёрся о него — совершенно необдуманно, без какого-либо умысла, пока Сильвен, нависавший над ним, сплетавший свой язык с языком Ришелье, забыв обо всём мире, самозабвенно трогал его, упиваясь им, как лучшим вином. Не было никого, кто мог бы ему сейчас помешать. Любого, кто придёт, он уничтожит — и неважно, насколько крупнее будет противник. Все умрут. Доктор, прервав поцелуй, слегка оттянув нижнюю губу Сильвена, звонко чмокнул его в уголок и, приобняв за шею, притягивая к себе ещё ближе, невольно обхватил ногами его бёдра и уткнулся вставшим членом ему в живот. Он, помня, как понравилось это в прошлый раз гробовщику, запустил пальцы ему в волосы, начав массировать голову. — Мой… воронёнок, — Сильвен, шумно выдохнув, соприкоснулся носом с бровью Доктора. — Очевидно, вы больше не настроены скептично. — Почему… Почему вы так считаете? — Ваше тело. Оно выдаёт ваше предвкушение. — О чём вы, мой друг?.. Сильвен, опять поцеловав Ришелье, не ответил на волнующий того вопрос. Выбравшись из переплетённых конечностей, возвышаясь над Доктором, он чересчур пошло облизнул указательный и средний пальцы и снова, уперевшись одной рукой в матрас, нагнулся к Ришелье. — Вы так живописны, моё прелестное создание. — Что вы… Сильвен, примкнув к приоткрытым губам Доктора, чуть задрал его задницу и ввёл один палец внутрь, вырвав из горла возмущённый и удивлённый звук. Ришелье, взяв гробовщика за подбородок, отстранил его от себя и недоумевающе посмотрел на самодовольное лицо, пытаясь одним лишь видом показать, что это — дико. — С… Сильвен! — Вам стоит немного потерпеть. — Что вы… Что вы делаете! — Я растягиваю вас. Доктор, краснея то ли от действий Сильвена и от непривычного ощущения чего-то внутри себя, то ли от слов гробовщика, которые он по-прежнему мало осознавал, вцепился ему в плечи — не больно, но достаточно осязаемо, чтобы Сильвен, следящий за мимикой Доктора, нахмурился. — Вы… — глаза Ришелье ошарашенно округлились, когда к первому пальцу присоединился второй. — С… Мой… друг… — Ваш друг, — прошептал Сильвен, лизнув ушную раковину Ришелье и вызвав у того мурашки. — Вам больно? — Странно! — Значит, не больно? — Я-я не знаю… Я… Пальцы, прежде соединённые вместе, разъединились, вплотную прижавшись к тугим стенкам. Доктор охнул, и Сильвен успокаивающе поцеловал его в шею, оставляя на коже новый след от зубов. — А так? — С-Сильвен… — Ответьте, воронёнок. — Я не знаю… Клянусь! Я не знаю… Доктор промычал, когда Сильвен вытащил пальцы, и ахнул, когда он — вогнал их обратно. Ему хотелось отдалиться, чтобы ничего ему не мешало, чтобы пропал дискомфорт, вызывавший бурю самых неоднозначных эмоций; но вместе с тем он желал насадиться ещё глубже, почувствовать Сильвена на ином уровне, который прежде был для них сказочным. Или просто малозначимым. По крайне мере, для Доктора, довольствующегося прикосновениями Сильвена и его вниманием, уделяемым лишь ему. Гробовщик, наблюдая за Ришелье с лёгким наклоном головы, улыбнулся. То, что ему предстало, повезло узреть, выходило за рамки его понимания. Такой растрёпанный, чуть ли не хнычущий, с блестящими от постоянного облизывания губами, с широкими зрачками, в которых с трудом проглядывалась голубая радужка… Этот образ Доктора был для Сильвена наслаждением, усладой, сладким надкусанным плодом, манящим своей спелостью и стекающим по кожуре соком. Гробовщик мог взять его в любой момент. Мог попробовать и лично ощутить великолепие, отличавшее его на фоне других. Больше не в силах терпеть, Сильвен убрал пальцы и взял под новый вопросительный взгляд бутылёк с маслом. — Мой милый друг... Что вы… Что вы делаете? Сильвен вылил жидкость на ладонь и обильно смазал ею свой член, из-за чего жирные капли попали на простыни. Плевать. — Я собираюсь войти в вас. Он приставил головку ко входу, медленным темпом начав вводить её внутрь, скользя плавнее благодаря маслу, но всё равно довольно тяжело. Доктор, с трудом привыкший к одному, ужаснулся от нового впечатления, более яркого. Он беззвучно широко открыл рот, зажмурился и прогнулся в спине, когда Сильвен проник в него наполовину, схватился за простыни и задышал ещё более хаотично, чем ранее. Ему казалось, что его заполнили целиком, что ещё совсем немного, и он с поражением взорвётся, умрёт прямо здесь, на кровати. Доктор боялся пошевелиться, сказать хоть что-то, не зная — нравится ему или наоборот — нет. — Воронёнок, — позвал его Сильвен, чьё дыхание было не менее сбивчивым. — Вам больно? Ришелье не ответил, сосредоточенный на том, чтобы не задохнуться, и Сильвен вошёл в него на всю длину, из-за чего Доктор, прикрыв рот, застонал. — Сильвен! Боже… Боже!.. Это слишком много! Умоляю… Умоляю вас!.. Гробовщик не понимал, о чём умолял Ришелье, но это — не особо важно. Он с любопытством глядел на изменяющее выражение лица Доктора, на то, как, зажмурившись, он не справлялся с ощущениями, разом, как ведро с холодной водой, на него вывалившимися. Сильвен настойчиво убрал ладонь, которой тот закрывался, лишь бы спрятаться, не показываться, не позориться, и чмокнул его в кончик носа. — Посмотрите на меня, дорогой. Ришелье, подчинившись, открыл глаза, и Сильвен, заворожённый его потемневшей голубой радужкой, пошевелил бёдрами. Мигом сжавшиеся стенки на плоти, причинившие дискомфорт, остановили гробовщика, и он замер, с неясной эмоцией воззрившись на Доктора. — Сильвен! Мне больно! — Вам нужно расслабиться. Пожалуйста, мой милый. — Я не могу! Сильвен… Он поцеловал Доктора, стараясь отвлечь, коснулся его члена, мягко поводил по нему вверх-вниз и поймал губами новый стон, вышедший из горла Ришелье. Тот приобнял Сильвена, толкнулся в кулак, и гробовщик, восприняв это как жест продолжить, отстранился от него, чтобы затем резким движением снова войти. — Сильвен!.. — выкрикнул Доктор. — С… Сильвен… Гробовщик вдохнул. Выдохнул. Вдохнул. И опять — выдохнул. Чёрт возьми. Это было изумительно. Всё смешалось, сузилось до маленькой комнаты, в которой раздавались громкие шлепки кожи о кожу. Весь мир исчез, сделался никчёмным по сравнению с тем, что чувствовал Сильвен, проникая глубоко в Доктора, заставляя его стонать, задыхаться, хвататься за всё, что только можно, прогибаться, двигаться бёдрами на встречу, неловко насаживаться на член и сбивать и без того неровный ритм. Он мог кончить от одних эмоций Ришелье, так открыто и бесстыдно их показывающих, доводящих гробовщика до неописуемой радости, до экстаза. Сильвен вбивался в него, и Доктор, ощущая скольжение внутри себя, тихо, бессвязно что-то шептавший, периодически прерываясь на стоны и выкрики имени гробовщика, сгорал от наслаждения, в котором он стремительно утопал. Он плавился так же, как Сильвен, под общей страстью, сжирающей их одинаково быстро и не оставляющей после себя никакого здравомыслия — только желание быть ещё ближе, слиться, стать единым целым — не только телом, но и душой. Сильвен завёл одну руку ему за голову и переплёл с Доктором пальцы, требовательно целуя в губы, кусая их, обводя зубы, касаясь языка. Он водил кулаком по члену Ришелье, пока сам проникал в него, не оставляя Доктору не единой возможности угомонить бешеное сердцебиение, передохнуть, успокоиться, собраться… Не давая себе шанса насладиться таким изнеженным, чувствительным Ришелье, безмолвно просящим не останавливаться, а продолжать. Одним движением тела он намекал ускориться, и Сильвен, находящийся на грани, совсем перестав соображать, с ещё бóльшим удовольствием увлекал его за собой в пучину разврата. — В… Воронёнок… — Пожалуйста… Боже, Сильвен… С-Сильвен, умоляю… Прошу… П-прошу вас!.. Гробовщик сжал ладонь на головке члена Доктора, попав в особенное место внутри него, и тот, извиваясь, выгнувшись, протяжно застонав, излился ему в руку, испачкав свой живот семенем. Это лицо, на котором, как на самом искусном полотне, отражалось блаженство, стало очередным сигналом, напрочь сносящим рассудок, и так не способный похвастаться здравостью и особенно трезвостью. Это невинное дрожавшее создание, откинувшееся на подушку, державшее его ногами за бёдра, сводило с ума. Им не просто хотелось обладать. Им хотелось захлебнуться. Толчки Сильвена стали более беспорядочными, нетерпеливыми. Он не контролировал себя, своё тело, начавшее жить наперекор разуму, впрочем, тоже уплывающему от него, оставляя в реальности животное, зацикленное лишь на теплоте, обволакивающей его член, и на желании прийти к своему финалу — до невозможности близкого. Насколько близкого, что внизу всё болело, сжималось… ...сводило судорогой, вызывало спазмы, пробиралось склизкими щупальцами в самое сердце, очерняя его грехом, от которого уже не отмыться в освящённой воде, не откупиться исповедью... Гробовщик, выйдя из него целиком, задохнувшись от холода, одним быстрым движением проник в Доктора, покорно принявшего его, будто созданный специально для Сильвена. Он, простонав, задержавшись в нём на короткую секунду, излился в Ришелье, который даже не возмутился и не воспротивился, а проявил поразительное смирение. Зрение после достижения заветной развязки тут же помутнело, к горлу подступил ком. Сильвен переживал La petite mort — «маленькую смерть», посторгазм, кратковременную потерю сознания. Он завалился на Доктора, но почти сразу же, придя в чувства, опёрся руками о матрас и, не высовывая из него член, пытался перевести дыхание. Капелька пота, стёкшая с шеи, упала на грудь Ришелье. Они встретились взглядами, кажется, одинаково осознавая, что они, и без того столько времени проводившие вместе, теперь связаны. На веки вечные. И даже если они умрут, они переродятся, чтобы снова быть друг с другом. — Я люблю вас, — на выдохе, после продолжительной паузы, сказал Сильвен. — Я так люблю вас, мой воронёнок… Доктор, прищуренно глядевший на гробовщика, поникнувшего, со свисавшими мокрыми волосами, прикрывавшими его лицо, во второй раз за сегодняшний день заправил пряди ему за уши. — Вы — мой мир, — добавил Сильвен. — Вы — всё для меня. Вы делаете меня счастливее. Ради вас я… живу. — Сильвен… — Для меня нет никого важнее вас… Вы ломаете меня, уничтожаете, но я лечу к вам, как мотылёк на свет. Вы — мой свет, любовь моя. — Сильвен, не говорите так… — Вы должны знать. Пожалуйста… — Я знаю, мой милый друг. Я всё знаю. Доктор, заплутав в своих притуплённых эмоциях, отошедших далеко на второй план, в неоднозначных мыслях, ворохом проносящихся в его голове, устало, будто кем-то управляемый, притянул к себе расчувствовавшегося гробовщика, не отдававшего отчёта ни себе, ни своим словам. Он коснулся его губ с какой-то обречённой кротостью, утешая Сильвена и вселяя ему веру в лучшее. Случившееся — не ошибка. Не одержимость. Не глупая похоть, которая влекла Сильвена, заставляла его думать о Докторе в ином, совершенно неправильном ключе, из-за чего он не мог довольствоваться его обществом без жгучей боли в паху и особенно — в груди. Это не ошибка... ...не так ли? Сильвен, оклемавшись, отдышавшись, вышел из бездействующего Доктора и лёг рядом с ним. Он крепко, — так крепко, что Ришелье пришлось вскрикнуть, чтобы гробовщик ослабил хватку, — обнял его и прижал к себе, боясь отпустить и потерять. — Я люблю вас, — как в бреду повторил Сильвен, пытаясь доказать и себе, и Доктору, что его намерения — не порочны, что он чист перед ним, что он действительно дорожил Ришелье и врал лишь потому, чтобы защитить его. — Люблю... До истерики. До дрожи. До слёз. — Я вас тоже, — тихо, до чёртиков тихо прошептал Доктор, и сердце Сильвена, остановившееся от шока на короткий миг, бешено, как после продолжительной реанимации, вновь забилось в его груди.