Грешная полынь

Взрыв от 12-фунтовой пушки раздался так близко, что мир треснул пополам, а ружьё, которое рядом с Ним юный парнишка ни разу не применил, упало из дрожащих рук. Он прикрыл уши в смутной и совершенно бесполезной надежде избавиться от противного и оглушающего звона и, зарыдав от кошмара, разворачивающегося перед его глазами, бездумно начал умолять Господа пощадить его ради матери и больного отца. Впереди, сбивая с ног всех попадающихся ей на пути людей, пробежала озверевшая лошадь с давно мёртвым седоком, болтающимся так же нелепо, как мешок с камнями. Тот неудачно зацепился ногой за стремя и бился головой — точнее, её частью с торчавшим наружу мозгом — о землю, оставляя за собой характерный багровый след. Животное, вставшее на дыбы из-за истошных криков, врывающихся в самое сердце, пронзительно заржало и повалилось на бок, с хрустом придавливая своего наездника и превращая его в расплюснутое мясное месиво, лишь издалека похожее на некогда живого человека. Лошадь, пошевелив в припадке костлявыми конечностями, как черепаха, оказавшаяся на панцире и жалко пытающаяся перевернуться, утихла, издав последний душераздирающий звук. Везде текла кровь — ещё тёплая, свежая, пачкавшая некогда чистую землю и зелёную траву, утопающую под багровой жидкостью, всё льющейся из перерезанных саблей глоток, из продырявленных пулей животов, из изломленных и изуродованных до тошноты черепов, из отсутствующих конечностей, далеко отлетевших из-за хаотично стреляющих пушек. Поле было усеяно трупами — и лошадей, и людей, окровавленных, с совершенно пугающими лицами, навсегда запечатлёнными в этом безумном выражении, отражающем лишь страх. Юноша рядом с Ним закричал, когда мимо, ступая неровно по земле, осел на колени и завалился мёртвым грузом человек в военной униформе. Солдату оторвало руку, а кровь, хлеставшая из отвратительной дыры на плече, уже давно пропитала собой одежду. Парень, завопив, панически схватил упавшее ружьё и, умоляюще, жалобно посмотрев на Него, засунул дуло себе в рот и выстрелил одновременно с новым взрывом пушки, от снаряда которой разлетелись люди, неудачно оказавшиеся не в том месте и не в то время. Кусочки мозга человека, — может, ему было где-то восемнадцать лет от роду, — эффектно задержались в воздухе, контрастируя на фоне пыльного потемневшего неба и на короткую миллисекунду захватывая всё Его внимание, ужасая и пробивая хладнокровный барьер из мнимой уверенности в собственные силы — абсолютно никчёмные на фоне происходящего безумства. Он не должен здесь находиться. Чувствовал это нутром, понимал ещё не сбрендившим от всеобщей жестокости разумом, терявшим здравомыслие с каждым часом непрерывной работы… Какой? Ему неведомо. Ничего. Он просто существовал. Жил. Толком не соображал, довольствовался спутанными обрывками и подчинялся что тогда каким-то странным людям, почему-то имевшим для него значение, что сейчас — одному-единственному человеку, заключившему его в тиски, из которых не выбраться, сколько не пытайся. Кто Он? Что забыл в этой кровавой бане, не прекращающейся ни на секунду? Почему люди убивали друг друга? Какой смысл в этих совершенно диких смертях? Насилие порождало насилие. Убивал ли Он кого-то? Или Его роль заключалась в другом? Почему всё так знакомо и одновременно с тем чуждо? Ощущение, что Им пользовались на протяжении всей короткой жизни, усиливалось в Его груди, пока пыль, перемешанная с песком, витала в воздухе; пока железный запах крови пробивался в ноздри, разрушая весь крохотный идеальный мирок, созданный с таким трепетом. Перед затуманенным зрением появился чёткий образ горы трупов, на которую Он почему-то забирался вместо того, чтобы бежать или прятаться. Уповать на спасение. В Его руке скальпель, прямо перед Ним — кровать с хнычущим человеком, чья зверски изуродованная голова с пустой чёрной глазницей перемотана грязными бинтами. В Его руке книга, посвящённая медицине, прямо перед Ним — взрослый мужчина, без капли эмоций потрошащий крысу и вытаскивающий её внутренности. В Его руке блокнот, прямо перед Ним — мёртвое тело женщины с распоротым брюхом, чьи очертания с анатомической точностью проступали на листе бумаги. В Его руке чужая ладонь с отсутствующими указательным и средним пальцами, а прямо на Него летел беспощадный снаряд пушки, которая — Ему откуда-то это было известно — не оставит ничего живого. Единственная мысль, всплывшая в этот момент в больном сознании, отказывавшемся принимать ближайшую смерть, содержала в себе вопрос: Где же Сильвен? И моментально, будто оно принадлежало другому человеку, последовало другое, не менее зловещее уточнение, возникшее совершенно спонтанно: Кто такой Сильвен?.. Доктор, поперхнувшись воздухом, открыл глаза, с трудом фокусирующиеся на действительности, почему-то ускользающей от него, как лань, испуганная хрустом ветки. В его мире появилась страшная, пульсирующая под ритм неспокойного сердца, трещина, из которой по неясным причинам медленно текла кровь, образовывавшая под собой густую красную лужу. Доктора заворотило от возникших ненормальных ассоциаций, от образов, против воли всплывавших из-за больного воображения, разыгравшегося в беспощадном и запутанном сне; и он совсем не понимал, что изменилось в его восприятии, из-за чего состояние, прежде стабильное, без неровностей, ощутимо ухудшилось. Ему уже снились кошмары — в самом начале, до того, как Сильвен лёг с ним в одну кровать. В них жили монстры с искажёнными человеческими очертаниями, с масками и с длинными покорёженными конечностями, тянущимися к нему, чтобы обхватить и задушить. Потом всё исчезло. И теперь появилось вновь, заменившись до боли реалистичной картинкой, где Доктор являлся не просто наблюдателем, а непосредственным участником, исполнявшим заранее прописанную роль. Он, подобно актёру, мог только вжиться в своего несчастного персонажа и правдоподобно отыгрывать его непростые эмоции, не перебарщивая с радостью, с печалью или со злостью. Были ли это просто мысли, порождённые измученными мозгами, или они подкреплены существенными доказательствами, пока спрятанными, но уже настойчиво прорывающимися наружу? Доктор не знал. Не хотел знать. Он, шумно выдохнув через нос, медленно развернул голову, боясь встретиться с мертвецом, продолжившим бы его кошмар, а не с живым созданием, и увидел, к своему облегчению, чёрные волосы, разбросанные на простынях и принадлежавшие спящему к нему спиной гробовщику, не укрытому одеялом. Его, как, впрочем, и другое постельное бельё, пришлось временно поменять изодранным комплектом, вытащенным из недр шкафа, пока старое, выстиранное в принесённой с колодца воде, благополучно сушилось. Доктору стало на мгновение легче — от понимания, что реальность не была так же жестока, как сон, напрягший его жуткими картинками, пропитанными кровью и страданиями. Он, засмотревшись на Сильвена, на его шрам, рваной полоской пересекающий выпирающие позвонки, испытал боль, когда представил, каким образом гробовщик мог его получить. Будучи ребёнком, он подвергался издевательствам ненормального отца, кричал о помиловании, но сталкивался в итоге с суровой невозмутимостью мужчины, с его полным равнодушием к детским слезам и тихим мольбам. Сильвен — замученное дитя, потерявшееся в жизни. Он не желал ему зла. Никогда. Боль, которую Сильвен невольно причинял, исходила из его неумения правильно выражать собственные чувства — вот к какому мнению приходил постоянно Доктор, живущий столько времени рядом с гробовщиком и научившийся видеть в нём то, что отказывались замечать другие. Каждый раз он оправдывал его действия, даже если они вызывали дискомфорт, даже если они обижали и заглушали собственные нужды, зачастую разнящиеся с потребностями Сильвена. Он был просто израненным созданием с острой необходимостью в ласке. С ним нужно обходиться по-особенному, чтобы гробовщик, и без того замкнутый, не заперся в себе окончательно. Доктор стремился его спасти. Он не мыслил своей жизни без этой цели, давно превратившейся в основополагающую. Он не интересовался миром и людьми, но интересовался Сильвеном, заменявшим ему целую вселенную; ставшим для него всем ровно с того момента, когда начал защищать от невзгод, держа постоянно под крылом, как мать своих неразумных птенцов. Сильвен — вовсе не плохой. Он не монстр, и Доктор, позволивший ему коснуться себя, поцеловать, был убеждён в его искренних порывах, в доброте, покоившейся в сердце гробовщика и вырывавшейся наружу, когда того переполняли сильные эмоции, возникающие исключительно из-за него, Доктора. Он помогал ему стать более открытым, помогал более доступно выражать то, что пряталось в душе. Может, для этого Доктору и приходилось терпеть странности Сильвена, но это — малая из проблем, с которой он успел попросту смириться. Сильвен был всего лишь бедным изголодавшимся по нежности человеком, на протяжении всех годов сталкивающийся с жестокостью. Он нуждался в Докторе, как в воздухе, как в еде или в воде. Он ценил его. По-своему, неуклюже, но ценил. Доктор, осторожно раскрывшись, укрыл одеялом сжавшегося от холода Сильвена, спящего до непривычного крепко. Тот был без одежды, словно наконец-то перестал стесняться, и Доктор, невольно улыбнувшись кончиками губ, воспринявший это близко к сердцу, неспешно поднялся с кровати. Одетый, в отличие от гробовщика, в ночную сорочку, которую успел поспешно нацепить, пока Сильвен не утащил его вечером в постель, он чувствовал себя более защищённым, чем если бы остался полностью нагим. У него никогда не наблюдалось предрассудков касательно собственного обнажённого тела, но сейчас... Сейчас с тканью, даже самой тонкой, ему было до странного спокойно. Комфортно. В этом определённо никак не замешан Сильвен. Он хороший. Добрый. Он никогда не обидит его. Доктор, сглотнув ком в горле, развернулся и мимолётом задержал взгляд на Сильвене, прежде чем тихо спустился по ступенькам на первый этаж. Он подошёл к шкафу, к стоявшим на полке ровным рядом деревянным игрушкам, и взял сделанную собственноручно птичку, обожаемую им по-особенному — как самое неполноценное создание, выделяющее на фоне идеальных существ, не имеющих недостатков. Сильвен был таким же. Доктор лелеял эту кривую, невыносимо абсурдную птицу, осознавал её внешнее уродство, отторгающее от неё остальных. Но сам, привязанный к ней, невзирая на непонимания и сомнения, руководствующийся какой-то недоступной для других логикой, нёс за неё выдуманную ответственность, отягощающую его лишь потому, что никто не мог увидеть его глазами, насколько она прекрасна в своей безобразности. Сильвен тоже считал птицу уродливой — Доктор догадывался об этом, пускай и не поднимал данную тему, чтобы не задеть гробовщика, воспринимающего всё довольно остро. Сильвен, на самом деле, много что предпочитал игнорировать и утаивать, ссылаясь на никчёмность душевных бесед. Он, зацикленный на себе, особенно в самом начале их совместного пути, огорчал Доктора, который тогда не только запутался во всех случившихся с ним событиях, но и не знал, к кому обратиться за советом, так до боли ему необходимым. Теперь Сильвен разговаривал с ним, охотно шёл на контакт, но ощущение, что ему нужна помощь, не покидало Доктора, тщательно заталкивающего его вглубь сознания и заставляющего себя испытывать радость от повседневности, от каждодневной рутины, утягивающей его. Иногда Доктор так забывался, что слышал нечто необычное, вызывавшее противные мурашки, совершенно ему не нравившиеся — они всегда сулили что-то плохое. Он слышал свой голос — какой-то другой, шептавший неразборчиво, неясно, но зато отчётливо повторяющий имя гробовщика, будто специально делая на нём акцент, намекая, стараясь дозваться до благоразумия — и всё бессмысленно. Доктор слишком доверял Сильвену, чтобы искать в нём подвох. Даже собака, прожившая с хозяином более десяти лет, не могла потягаться с ним в преданности. Покрутив в пальцах птицу, погладив её по малюсенькой и непропорциональной по сравнению с телом голове, Доктор поставил игрушку на полку — на законное место, любезно выделенное Сильвеном. Он усмехнулся, когда вспомнил, как гробовщик, озабоченный его самочувствием, поинтересовался, всё ли с ним в порядке и нет ли на нём царапин. Ему, на самом деле, нравилось, когда Сильвен спрашивал про его состояние, когда утешал и гладил по лицу или волосам, когда лежал на его груди или когда переплетал с ним пальцы рук, выражая высшую степень доверия. Но ему не очень понравилось, когда Сильвен… Впрочем, не так уж и важно, ведь это пришлось по душе самому гробовщику, особенно расчувствовавшемуся и проявившему невиданные эмоции, затронувшие и Доктора, мечтавшего получить признательность от Сильвена. Какой же он отчаянный глупец. Доктор, поправив каждую игрушку на полке, расставив их чуть иначе, чем было изначально, отошёл назад и упёрся в стойку, оценивая проделанную несерьёзную работу. Навряд ли гробовщик будет доволен этим самоуправством, но Доктору казалось, что теперь все деревянные фигурки обрели свой дом, в том числе и кривая птичка, особо больше не выделявшаяся из-за своего уродства. Он начал задумчиво напевать мелодию, пока разглядывал игрушки, замечая среди них различных хвостатых и ушастых животных, поражавших его, не искушённого реальными прообразами, своей красотой. Ему хотелось увидеть их вживую. Погладить. Сказать им, насколько они — чудесны. Ему хотелось выбраться на улицу и снова подобрать длинное и продолговатое создание, ползавшее по асфальту, никем не замечаемое. Ему столько всего хотелось, но всё упиралось в стены, ставшие для него своеобразной тюрьмой. Доктор, прикоснувшись к подбородку, развернулся и неожиданно замер с приоткрытым ртом. Сильвен, одетый по пояс, с наклонённой набок головой и со скрещенными на груди руками, следил за ним, не шевелясь и даже, кажется, не дыша. Подавив вскрик от внезапного появления, от его фигуры с расправленными плечами, выглядящей почему-то зловеще, Доктор отшатнулся и чуть не повалил со шкафа игрушки, которые так любовно расставлял. — Воронёнок. — Сильвен! Я думал… вы спите! Сколько вы здесь пробыли? — Недолго. Сильвен — снова в своей пугающей в иные моменты маске — подошёл к Доктору, и тот, полагая, что он прикоснётся к нему, удивлённо обнаружил, что гробовщик потянулся к кривой птице, из-за удара сдвинувшейся на самый край. — Вы больше не подкрадывайтесь так, милый… друг. Пожалуйста. Сильвен, поправив игрушку, затолкнув её поглубже — лишь бы скрыть в тени, — вяло перевёл внимание на Доктора, смотревшего на него со смятением. Гробовщик мягко взял его за лицо и поправил непослушные волосы, которые следовало всё же остричь. Его большой палец задержался на тёплой щеке, прежде чем аккуратно и до чёртиков неторопливо провёл по бледным тёмным кругам под глазами. Из-под маски сразу же раздалось неудовлетворённое хмыканье. — С вами всё хорошо? У вас ничего не болит? Ваш внешний вид весьма... помят. Вы чем-то обеспокоены? Доктор моментально стал маленькой фигуркой — пешкой — на фоне Сильвена, невзирая на несерьёзную разницу в росте. Он, растаяв от его ласки и проявления заботы, от тихого голоса, проникающего в самое сердце и заставляющего его стучать в несколько раз быстрее, нашёл в себе смелость обхватить одной рукой запястье гробовщика и обвести подушечкой пальца выпирающие зелёно-синие вены, всегда напоминавшие ему тонких змеек, дававших Сильвену жизнь. Доктор, уловив изменившуюся в помещении атмосферу — на более доброжелательную, — с извиняющейся полуулыбкой накрыл его прижатую к щеке ладонь своею. Он не считал, что ему нужно утаивать от Сильвена какую-либо информацию, тем более напрямую влиявшую на настроение. У Доктора вообще не существовало позывов обманывать или намеренно что-то недоговаривать. Он всегда был перед Сильвеном чист и искренен, даже если тот имел иное мнение, зачастую задевавшее Доктора беспочвенными обвинениями. Он не помнил, чтобы когда-то давал гробовщику повод усомниться в себе. — Мне снился кошмар. — Правда? — искренне изумился Сильвен. — Вас они давно не посещали. — Да, вы правы… Гробовщик отстранился от Доктора, не ожидавшего так быстро потерять телесный контакт, и прижался к стойке. Он, не разворачиваясь к ней лицом и полностью концентрируясь на человеке впереди, поставил на неё руки. Эта поза — абсолютно свободная, ничем не стеснённая, вдохновила Доктора, и он представил, как под маской Сильвен улыбался. — Вы можете рассказать мне всё, что вас тревожит, любовь моя. Доктор, встрепенувшись, как птица, на которую попала капля воды, смутившись от нового обращения, понёсшего за собой чреду очень диких для него воспоминаний, на секунду потерял дар речи. «Воронёнок» — вот что ему нравилось больше всего; вот что приводило его каждый раз в восторг, а «любовь моя»… Он смутно понимал, в чём особенность этого ласкового прозвища по сравнению с «моим дорогим» и с «моим милым», и из-за своей ограниченности Доктор не мог по достоинству оценить бережное отношение Сильвена. Это очень расстраивало. Возможно, ему стоило об этом сказать. Как-нибудь потом, если Сильвен сам поднимет данную тему. — Я застрял на громадном поле, — произнёс Доктор после продолжительной паузы, пока собирался с силами. — У него… Я не помню, чтобы оно имело начало или конец. Везде валялись тела. Люди… Люди вокруг не дышали, Сильвен! Один живой человек рядом со мной... он... он посмотрел на меня, а затем убил себя… Я не мог его остановить! Гробовщик не двигался, превратился в неживую статую, мигом ухудшившую состояние Доктора, желавшего, чтобы Сильвен притянул его к себе и обнял, защитил от жутких сновидений, уничтожающих его так же легко, как время — человека. — Что ещё было в вашем кошмаре? — Взрывы. Они оглушали! Я думал, я оглохну! Оглохну! — Доктор прижал ладони к ушам, будто по-прежнему находился на том поле, где все погибали. — Я видел гору трупов, я видел кого-то, кто вытаскивал внутренности из крысы. Я видел… свою смерть? Как я мог умереть, если я жив?.. Я жив, Сильвен? Пожалуйста, ответьте мне! Я не хочу умирать! Я хочу жить! Он нервно замотал головой, и гробовщик, всё же сорвавшись с места, наконец заключил его в свои объятия. Доктор тут же уткнулся носом ему в шею, как в единственное пристанище от всех злых монстров, идущих за ним, подобно тени, по пятам, и проглотил вопль, рвущийся из горла. По его щекам потекли горячие слёзы, давно сдерживаемые Доктором, не показывавшим ради Сильвена позорную слабость и ощущавшим себя всегда, но сейчас — особенно обречённым созданием. Он начал медленно, будто застряв в болоте, оседать на колени, утягивая за собой и Сильвена, за которого панически хватался. — Мой воронёнок, всё хорошо, — сказал гробовщик, оказавшийся на полу, и погладил прячущегося в нём Доктора по голове. — Это просто кошмар. Вы никогда не были ни на каком поле, вы никогда не слышали взрывов. Вы всегда жили со мной. Уж поверьте мне, я бы не позволил вам испытать подобные ужасы. — Но почему мне это снилось, Сильвен? Гробовщик вздохнул, будто вспомнив что-то не очень приятное. — Сны… зачастую не имеют логики, мой милый. Они могут приобретать разные очертания, основываясь на том, что нас волнует. Они могут быть намеренно преувеличенными, если у вас хорошо развита фантазия. А могут быть… правдоподобными, если вы... испытываете сильные эмоции. Например, страх, — ответил Сильвен. — Ещё возможен вариант, когда вас мучает совесть, и эти терзания отражаются в ваших кошмарах. — Но я ничего не делал! — Я не обвиняю вас, воронёнок. Я пытаюсь пояснить вам, что снам не нужно придавать существенное значение. Это просто разыгравшееся воображение, — Сильвен понизил голос до шёпота. — Но если вы понимаете, что не справляетесь, пожалуйста, не уходите. Делитесь со мной всем, что у вас на душе. В любой час. В любую минуту. Положитесь на меня, любовь моя. Мурашки пробежали по коже Доктора от интонации Сильвена, от его слов, почему-то звучавших до невозможности искренне, взросло и осознанно — не так, как раньше, когда гробовщик, впадая в неподконтрольное ему состояние, вёл себя чересчур настойчиво и чудно́, потрясая Доктора, не знающего, как реагировать. Он немного отстранился от Сильвена, и тот, не теряя времени, вытер с его лица оставшиеся слёзы, задержавшись подушечкой пальца на губах. Доктор был уверен: если бы не маска, то он бы определённо поцеловал его. — Сильвен?.. — Да? — Я могу… задать вам вопрос? — Вам не нужно спрашивать у меня разрешения. Вы можете всё. Прошу вас, запомните это. В голове Доктора крутилась сотня самых разных беспорядочных мыслей, которые он толком не понимал, как оформить в цивильную речь, чтобы донести до Сильвена основную суть, тревожащую его днями, а иногда даже ночами. Он задумался, пока, к своему небольшому счастью, не зацепился в этом сумасшествии за самое главное. — Что… Что произошло между нами вчера? Сильвен дрогнул. Доктор сразу заметил, как не понравилась поднятая тема гробовщику, на протяжении всего прошедшего вечера, после рисования и признания, специально не затрагивавшего её. Он лелеял Доктора и не отходил от него ни на шаг, как послушный зверёк следуя по пятам, ни то пытаясь извиниться за своё поведение, ни то стремясь вновь испытать гамму чувств рядом со своим объектом обожания. — Вам было больно? — Отвечать вопросом на вопрос — неприлично, Сильвен, — с укором заметил Доктор. Гробовщик, отвернувшись, убрал руки и почесал шею. Он кашлянул — благо, без крови — и вновь перевёл внимание на Доктора, вглядываясь в него достаточно долго, чтобы тот успел заскучать. — Я не знаю, как вам объяснить, — уклончиво пробормотал Сильвен. — Многие… Многие делают это, чтобы получить удовольствие. Мой наставник, он… он рассказывал, как искал женщин, чтобы с ними развлечься. Ничего сокровенного — просто утоление потребностей, — гробовщик нервно протянул долгое «э-э», прервавшееся мычанием. — Другие… стремятся изменить характер отношений, чтобы... сблизиться ещё сильнее. В такой момент всё... должно восприниматься иначе. Третьим же необходимо просто продолжить род. Глаза Доктора в ужасе округлились, и он, не сдержавшись, вцепился в предплечье Сильвена. — У нас будут дети?! Сильвен, разглядывавший Доктора, размышляющий о том, серьёзно он или нет, резко рассмеялся, из-за чего последнему стало ещё более некомфортно. Доктор мог предположить многое, но чтобы такое? Почему ему ничего не сообщили? Он был не против детей, если это угодно Сильвену, однако не таким образом! Не тогда, когда его даже не проинформировали, как они вообще появлялись! — Хватит, Сильвен! Это не смешно! Гробовщик, угомонившись, как актёр погоревшего театра, драматично вытер воображаемую слезу с маски. — Это забавно, мой воронёнок, — усмехнулся Сильвен. — Забавно, что вы действительно так думаете. Вы — мужчина. Вы никогда не забеременеете, даже если очень захотите. Чтобы были дети — нужна женщина. Доктор, вздохнув с облегчением, расслабился. Это логично. Конечно, Сильвен бы не поступил с ним настолько жестоко, не объяснив при этом ничего. Гробовщик дорожил им, его благополучием и безопасностью, из-за чего иногда даже забывал о себе. Он никогда не воспользуется его незнанием и не причинит ему боль. Сильвен не плохой. Он хороший. Доктор, наблюдая за молчаливым гробовщиком, мягко и немного неуверенно взял его костлявую ладонь, приложил её к груди — туда, где билось его сердце. Он ждал какой-нибудь ответной реакции и от Сильвена, однако тот почему-то медлил — или просто растерялся, — из-за чего Доктор сам прижал свою руку к груди гробовщика. — Вам… жаль? Сильвен чуть наклонил голову набок, и Доктор, не испытывая тёплых чувств к его маске, мешавшей лицезреть эмоции на живом лице, лишь благодаря движениям тела отдалённо разбирался в том, что на уме у его собеседника. Сейчас Сильвен был явно озадачен. И заинтересован. — Почему вы об этом спрашиваете? — Вы… Вы связались со мной, и теперь у вас никогда не будет… детей. Вы останетесь в одиночестве, никогда не переживёте отцовских чувств и радость за успехи своего ребёнка… Гробовщик опять рассмеялся, и Доктор, обеспокоенный чепухой, уязвлённый, с надеждой пересёкся взглядом с Сильвеном. Тот смотрел на него. Не отрывался ни на миг. Любовался им и будто хотел сказать много всего, но, подобному Доктору, не знал, как сформулировать свои хаотичные мысли, шустро ускользающие от него. Сильвен, нежно обхватив запястье Доктора, невесомо коснулся неживым серо-белым материалом тыльной стороны ладони, а затем и вовсе, приподняв маску, оставил лёгкий поцелуй на губах. — О, любовь моя, пожалуйста, никогда не смейте думать о таком. Я далеко не один, — тихо признался Сильвен. — К чёрту детей. К чёрту весь мир. Мне нужны только вы. Доктор, смутившись, чувствуя кожей обжигающее дыхание гробовщика, находившегося столь близко, покрылся новыми мурашками, неразрывно связанными с ним, когда рядом присутствовал Сильвен. Он попытался не потеряться в ощущениях, уносящих в который раз далеко от реальности, пробуждающих внутри тепло, согревающее его лучше одеяла, и с поражением сдался, когда осознал, что не может больше думать. Сильвен сводил Доктора с ума, но это не доводило до беспамятства. На самом деле, гробовщик успокаивал его, как рисование в блокноте, в котором он тоже, как ни странно, изображал Сильвена за разным видом деятельности, по памяти воспроизводя контуры фигуры, которую Доктор ни с чем не спутает. Даже если ослепнет. — Когда… вы… прони… — он, и без того с румянцем на щеках, покраснел ещё больше. — Мы… Вы… Я?.. — Очень содержательно, мой милый, — беззлобно высказался Сильвен, откинувшийся назад и столкнувшийся спиной с деревянной стеной стойки. — Вдох и выдох, воронёнок. Дышите равномернее. Доктор, последовав совету гробовщика, на некоторое время замолчал, чтобы прийти в норму и не мямлить, как младенец, появившийся на свет с громким плачем. Он, глядя на невозмутимого Сильвена, осторожно кивнул, убеждая себя, что ему нечего стесняться, и если его это тревожит — надо быть смелее. Набравшись решимости, Доктор на одном выдохе произнёс: — Вы сказали, что вы проникли в меня, значит, вы сделали это, чтобы наши отношения изменились? — он сделал большой глоток воздуха, прежде чем продолжил: — Они изменились? Я всё сделал правильно? Вы мной не разочарованы? — Не говорите так. — Как? — Так, — настойчиво повторил Сильвен. — Это неправильно. — Я не совсем… понимаю… — Вы не могли сделать что-то правильно или нет, — с иной интонацией, показывавшей недовольство, ответил гробовщик. — Это не ваша работа. Это вообще не работа. — Выходит, мы… не должны повторять это регулярно? Сильвен был… разочарован. Доктор чувствовал состояние гробовщика, пускай тот и сидел неподвижно со скрещенными на груди руками и сохранял могильную тишину, намекавшую, что затронутая тема не самая желательная в этом доме. Сильвен, поправив не съехавшую маску, с каким-то отчаянием подал голос: — Воронёнок. Мой дорогой птенчик, пожалуйста… Прошу вас, не надо. Я вас… не принуждал, понимаете? И я не буду принуждать, если вам не угодно. Просто сообщите мне, что вы хотите. «Мне… не очень нравится. Я думаю… мы… могли бы просто… полежать… Как раньше. Вместе!» — невольно вспомнил Доктор своё предложение, мольбу, которую проигнорировал Сильвен, не намеревавшийся идти на попятную, добивавшийся своих целей, отчасти корыстных и… Нет. Сильвен не пренебрегает его безопасностью. Он дорожит им. Тогда… было другое. Он хотел как лучше. Ничего плохого не случилось. Сильвен хороший. — Да. Вы правы, мой милый друг. Простите, я… немного запутался, но теперь мне легче. Простите… Гробовщик взял Доктора за руку и настойчиво притянул его к себе, чтобы заключить в крепкие объятия. — Не стоит извиняться. Вы ни в чём не виноваты. Доктор прижался лицом к животу Сильвена, разлёгшегося на полу, на котором он и гробовщик разместились, походя ещё больше на безумных людей, забывших об очевидных благах цивилизации. Было в этом что-то особенное — касаться шероховатой кожи, покрытой шрамами, ощущать её приятный холод, доступный лишь ему. Доктор ассоциировал себя с человеком, способным своим контрастным теплом помочь Сильвену согреться, чтобы тот, сталкивающийся на протяжении всей жизни с издательствами, забыл про них и поверил в исцеляющую доброту. Доктор рвался пролежать так до скончания века, до своей смерти, лишь бы не покидать Сильвена, к которому так привязался. Он не мыслил своего существования без него, ведь всё, что его окружало — это стены. Стены и один человек, двигавший их так, как ему заблагорассудится, перекрывающий ими вход, уже особо не играющий роли. — Я займусь сегодня гробом, — пространно отметил Сильвен, нарушив молчание. — Я давно не притрагивался к нему. Это недопустимо. — Я могу вам помочь? Доктор, опираясь о ноги гробовщика, приподнялся и жалостливо уставился на маску, стараясь надавить своим видом, выпросить поблажку. Он готов был, если понадобится, даже стать статуей, слиться с помещением — лишь бы не беспокоить и не оставаться в одиночестве. Сильвен, проведя пальцем по виску Доктора, убрал выпавшие прядки, изрядно раздражавшие его своей непослушностью. С ними определённо нужно что-то сделать. — Да, вы можете. А потом я вас остригу. Улыбка Доктора пропала так же быстро, как появилась. Его рот чуть приоткрылся, но мигом закрылся, когда не получилось придумать достойный вопрос. В конце концов, сославшись на необходимость хоть как-то отозваться, он выдавил из себя скромное: — Что? — Я срежу лишнюю длину. Не всё, не переживайте. Вам станет сразу же комфортнее. — Это как бриться? — Намного безопаснее, мой воронёнок. И куда быстрее. — Тогда я… не против, — тихо проговорил он и тут же добавил: — Если вы не против. Сильвен одобрительно погладил Доктора по щеке, на что последний, как любвеобильный кот, зависимый от компании человека, не отходящий от него ни на шаг, прильнул к ладони гробовщика. — Спасибо. Доктор заставил Сильвена ещё — совсем немного — полежать вот так глупо на деревянном полу, в закрытом на ключ доме, словно находившемся далеко от всего суматошного мира и в том числе от людей, видимо, забывших про существование гробовщика и смерти. Затем Сильвен, уставший откладывать дела на потом, повёл Доктора в мастерскую, начав терпеливо, с восхищением объяснять каждое своё действие, определённо соскучившись за все прожитые дни по монотонной работе, являвшейся его и продолжением, и лекарством. А вечером, после работы, Сильвен подстриг Доктора — убрал длинные пряди по бокам и сзади, укоротил чёлку и сделал форму, которой до этого не наблюдалось и в помине. И, наконец, после всей деятельности они легли спать, завершив очередной день, давно слившийся с другими.

***

Он всегда обходил это место — одолевали слишком тяжёлые воспоминания, трудно переносимые даже сейчас — в его-то осознанном возрасте. Да и сам опыт, довольно печальный, если посудить, когда двадцать два года назад он бестолково сидел тут на коленях, походя на самое жалкое отродье, отринутое всеми, и пытался дозваться до всемогущего Бога, так почитаемого верующими, тоже сказывался на его общем настрое. Но вот Сильвен снова пришёл сюда, ведомый загадочным шестым чувством; или просто надеющийся справиться со своими детскими травмами, возвращающими его всё время назад. Он не знал, что забыл в церкви, из которой в одиннадцатилетнем возрасте его забрал старый гробовщик, открыв обречённому ребёнку с нелёгкой судьбой относительно стабильное будущее. Сильвен ничего не знал за исключением того, что ему — нужно. В обители Господа произошло слишком многое, чтобы так легко отпустить давно минувшие события. Он думал об этом постоянно — особенно в первые года. Думал и думал. Думал и снова — думал. Потом спрятал самый несчастливый и судьбоносный эпизод в жизни глубоко в сознание, чтобы с появлением Доктора опять зациклиться на своих эмоциях, переживаниях — на себе. Церковь, превратившаяся для Сильвена когда-то в тюрьму, была совершенно невзрачной и обычной для маленького городка: расставленные друг за другом потёртые скамейки мало привлекали изящностью и уж тем более красотой, как и зона алтаря, раздражающая, выворачивающая гробовщика почему-то наизнанку. Наверное, по той причине, что здесь стоял Арно Ленуар, говорящий прекрасные речи о важности верить в Господа и любить всех без исключения. Был ли он способен любить? Маловероятно, учитывая его жестокость и поведение, противоположное не только тому, чему учил Бог, но и морали. Отец Сильвена мог только ненавидеть и использовать наивных глупцов в свою угоду, вертя ими, как ему вздумается. Он никогда и ничего не отдавал взамен. Гробовщик коснулся деревянной поверхности скамейки, заново переживая сцену из прошлого, когда он, ещё будучи ребёнком, выбрался из кладовки и показался прихожанам, не одобрившим его наличие в святом месте. Они, как и священник, не воспылали к ближнему тёплыми чувствами, не отнеслись к нему со смирением. Заметив странного ребёнка в маске, люди, скривившись, параллельно внимали сладким и порочным речам Арно, плетущего отвратительную ложь, утопая в ней похлеще, чем выросший Сильвен. Ему не составило труда настроить свою доверчивую паству, выражающую ему сочувствие по поводу существования уродца в церкви, против дитя, прозванного Прокажённым. А ещё монстром. Мерзавцем. Дьявольским отродьем. Выродком. Пугалом, оклёванным воронами, не оставившими на сделанном соломенном лице ничего живого. И это даже не предел. Удивительно, но у людей просыпалась необъятная фантазия, когда дело касалось оскорблений и унижений — особенно тех, кто был меньше и слабее, чем они — взрослые свиньи, самоутверждающиеся за счёт ребёнка. Ребёнка, чью волю всегда ограничивали, заставляли прятаться, подавлять себя, принимать любую ложь с завидной покорностью, вызывавшей ныне лишь недовольство и презрение к себе. Почему он не давал сдачи? Почему терпел? Почему был таким никчёмным? Наверное, потому, что недостаточно ненавидел их. И своего отца, привившего ему повадки послушной собаки. Сильвен действительно не отдавал себе отчёта и не мог объяснить, что забыл в этой убогой церкви и зачем ради неё оставил Доктора совсем одного в доме — в кровати, в которой тот небось до сих пор спал. Сильвен не понимал, почему на следующий день после того, как почти доделал гроб, как остриг Ришелье, пришёл в это тошнотворное место, угнетающее его своей надуманной святостью. Он просто сорвался утром, навряд ли преследуя цели осмыслить жизнь и иначе посмотреть на ситуацию, навсегда забыть прошлое и получить наслаждение от настоящего, принёсшего ему радость, мало им осознаваемую. Сильвен никогда не был счастлив, но рядом с Доктором он жаждал смеяться и улыбаться, вести себя раскрепощённее — быть другим, более сильной и уверенной личностью, давно начхавшей на весь смертный и до ужаса ограниченный мир. Сильвен прикусил внутреннюю сторону щеки, глядя на распятого Иисуса, на витражи со святыми и на картины с ангелами, расположенными по бокам от Божьего Сына. Он совсем один в этой церкви. Куда-то испарился даже священник, заходивший к нему, когда надо было организовать похороны, и шестой по счёту после Арно Ленуара, смерть которого запустила невидимый механизм отторжения всех новых святых отцов, приезжавших сюда и уезжавших через несколько лет по состоянию здоровья, по необъяснимому стечению обстоятельств портившегося в этой злосчастной церкви, давно переставшей быть обителью Господа. Она скорее превратилась в дом самого Дьявола. Стала полноправными его владениями. Маленьким Адом. — Ничтожная фантазия, — прошептал Сильвен, высокомерно задрав голову, обращаясь не к Иисусу и далеко не к святым, а к самому Богу, убившему в гробовщике всё самое лучшее и заставившему его поступить неправильно, отойти от праведного пути. — Ты обязан следить за порядком, но вместо этого ты только забираешь и забираешь. Ты хуже Дьявола, который хотя бы не скрывает свою подлую сущность. Сильвен подошёл к ступенькам, встав одной ногой на самую первую. Он так давно не посещал церковь — это совершенно жалкое здание, обожаемое бо́льшей частью населения города, — поэтому совсем забыл, как ненавидел её. И себя за то, что оказался тут и пренебрёг Доктором, игравшим для него куда более важное значение, чем нелепое место поклонения ещё более глупому существу, которого не видел лично. Как можно верить в Бога, если тот не спускался на землю и не показывал себя воочию? Как можно верить написанному в Библии, если она создана людьми, обладавшими хорошим воображением? Сильвен не желал быть здесь, но что-то отчётливо тянуло его сюда. Это — навязчивая мысль, и он сдался под её напором, чтобы… А, собственно, и правда — для чего? Ради воспоминаний? Ради очередной убеждённости, насколько Бог и церковь прогнили? Слишком очевидно. — Ничего не меняется, — гробовщик недовольно скрестил руки на груди. — Совершенно. — Так ли ничего, Сильвен Ленуар? — раздался шёпот катастрофически близко, и чужое дыхание обожгло ухо. — А как же ты? Сильвен резко развернулся, но вместо живого существа, кому бы мог принадлежать голос, увидел лишь пустынное помещение без единой души. Он отшатнулся от ступенек и сделал пару больших шагов назад, словно стараясь незаметно для невидимых зрителей дойти до дверей и выйти. Сбежать. Снова укрыться в доме — в безопасности и, самое главное, с Доктором, ассоциировавшимся у него со спокойствием и безмятежностью. — Стремление обладать своим детищем имеет весьма специфический характер, — поделился пространно голос, раздавшийся по всей церкви, но его обладатель по-прежнему не раскрыл себя. — Создатель обезумел от животной жажды и опорочил того, кто должен оставаться невинным до конца развязки. Но марионетки часто не слушаются, тем более если кукловод даёт им волю. Я спустил твой поводок, Сильвен Ленуар, и как ты поступил? Существо с забинтованными руками и лицом было облачено в ту же богатую одежду, что и в самый первый раз, когда оно объявилось в мастерской и заказало гроб для господина. Сидя с закинутой одной ногой на другую на накрытом белым покрывалом широком алтаре, оно пренебрежительно листало книгу, являвшейся, судя по надписи на обложке, Библией, и определённо не вчитывалось в строчки. Так вот зачем он тут. Видимо, одних сновидений недостаточно, чтобы на него надавить. — Мне плевать, — сказал Сильвен, по опыту не смотревший на лицо незнакомца. — Я не боюсь вас. Ваши угрозы — лепет ребёнка. Существо рассмеялось и оторвалось от книги, которую оно опустило на колено. Гробовщик, противореча своим же словам, сделал ещё один шаг по направлению к дверям. — Создатель воспользовался глупостью детища, наплевав на порочность связи. Он рассказал ему слезливую историю, и теперь оно считает его воплощением добра и святости. Оно так наивно, что не может даже усомниться в правильности действий создателя, — существо скучающе подпёрло подбородок и бросило Библию на пол, отчего раздался резкий звук, от которого гробовщик задрожал. — О, Сильвен Ленуар, ты кладезь грехов, и даже Бог, ведая про тебя, не может тебе противостоять. — Замолчите! Прежде светлое помещение потемнело, будто в один момент на улице пропало солнце, а от разноцветных витражей, отливавших разными цветами, остался лишь один — предупреждающий красный, кричащий о надвигающейся опасности и давящий своей яркостью, пробуждающий внутри груди панику и страх, поглощающий, как вязкая топь, никогда не бывающая милосердная к зевакам. — Жизнь так скоротечна, не правда ли, Сильвен Ленуар? Особенно когда она принадлежит ещё не родившемуся ребёнку. «Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя», — усмехнулся незнакомец, и по коже гробовщика пробежали мурашки. — «Вот наследие от Господа: дети; награда от Него — плод чрева». Он, — существо подняло забинтованный палец к потолку, — всё знает, — а затем указал на себя. — И я — всё знаю. Но Он ничего не сделает, а вот я — да. Тебе нельзя меня огорчать, Сильвен Ленуар, иначе тебе будет плохо. Ступеньки, подчиняясь немыслимой прихоти, нарушая всевозможные законы мироздания, начали проваливаться, будто церковь, попав под стихийное бедствие, разрушалась под невиданной силой прямо на глазах. Сильвен, с ужасом наблюдая, как свет неизвестного происхождения, льющийся из образовывающейся щели, осветил пространство вокруг себя, не мог пошевелиться — ноги окоченели, пока мозг судорожно переваривал всё творящееся, бессмысленно ссылаясь на новый реалистичный кошмар. В реальности такое невозможно. Дьявольщины не существует! Всё это игра воображения! Обман! Иллюзия! Из возникшей червоточины вылезла рука с отсутствующей кожей на некоторых фалангах, другие же представляли из себя обломанные кости с висевшими на них кусками мяса. Вслед появилась другая конечность — точнее часть её, поскольку кисть полностью отсутствовала. Голова представляла из себя сплюснутый череп, из-за чего одна часть съехавшего лица, продавленного внутрь, была кошмарной, уродливой, когда как на второй половине, на щеке, зияла большая дыра, открывавшая вид на зубы. Дьявольское отродье, изящно спрыгнув с алтаря, зашло за него и, подобно пастору, вкусившему Бога, почувствовавшему безграничную власть, издевательски развело руки в стороны. Бинты, подобно змейкам, сползли с ладоней, рвано задвигались в воздухе, и множество маленьких глаз, суматошно шевелящихся, выросли на чёрной коже существа, пока не остановились ровно на застывшем в немом ужасе гробовщике. — Создатель и детище неотделимы друг от друга, Сильвен Ленуар. Но Господь больше не твой создатель. Ты Его разочаровал. Но меня ещё нет. Будь готов к будущему, ведь больше я тебе не помогу, — громко произнесло чудовище, и ему вторили марионетки, подвешенные за шею к потолку церкви. — Бал только начинается. Нельзя опаздывать. Создание, выбравшееся из пола, напоминало человека, разве что более измученного, пережившего все невзгоды жизни. Его одежда, порванная, окровавленная, висела на его костлявом теле как на трупе, обглоданном червями, а из дыры в груди виднелось сердце, неторопливо стучащее в изломленной клетке из рёбер. Существо потянуло к Сильвену пальцы, сделало к нему шаг и развалилось, как песочный замок. — У Дегэйра Ришелье могла быть прекрасная судьба: чудесный и талантливый врач, поцелованный самим Богом... Интересно, сколько бы жизней он спас? — задало риторический вопрос чудовище. — Но вот незадача — Господь, наш милосердный Отец, не уберёг своё дитя, и он умер, как умер на кресте когда-то Сын Божий. Как это жестоко, не так ли, Сильвен Ленуар? Может, и Дегэйр Ришелье, подобно Иисусу, должен был погибнуть за людской народ, который, на самом-то деле, никогда не оценит его жертву? Кости ожили, образовали человеческую фигуру, больше не изуродованную физическими повреждениями. Она была облачена в чистую военную униформу, контрастирующую на фоне той потрёпанной одежды, покрытой запёкшейся кровью. Целая рука коснулась плеча, оттряхивая его от несуществующей грязи — достаточно пафосное движение, смотревшееся в данную секунду до чёртиков пугающе. Человек, с абсолютно нормальным лицом, разобравшись со своими незначительными делами, обратил внимание на Сильвена, и тот узнал в нём Доктора. Или… Дегэйра с эскиза, отданного гробовщику его матерью. Впалые щёки и выделяющиеся скулы, прямая осанка, безэмоциональный взгляд и нахмуренные брови — всё это добавляло ему возраста, и рядом с ним гробовщик почувствовал себя тем самым маленьким ребёнком, которого когда-то отчитывал отец. Дегэйр не выглядел милым, как Доктор. Он был холодным, как айсберг, отчуждённым и определённо чем-то недовольным. — Вы, — указал на гробовщика Дегэйр, высокомерно задрав подбородок. — Во что вы извратили мою душу? Кто-то схватил Сильвена за плечи, а затем и за шею — не грубо, но ощутимо. Гробовщик, предприняв попытку выбраться, дрогнул, когда сзади раздался голос, схожий с голосом Дегэйра, однако более мягкий. Родной. — Сильвен, мой милый друг… Пожалуйста, не причиняйте мне боль… Разве я заслуживаю к себе плохое отношение? — взмолился Доктор. — Я слишком хороший, чтобы вы издевались надо мной так, как издевались над вами… — Меня отличает от вас ваша позиция. Вы считаете себя особенным, — бросил Дегэйр, вышагивающий медленно, как хищник, готовый к атаке. — Вы возомнили себя Богом, но совсем забыли, что вы просто человек, которого в конце ждёт наказание за его злодеяния. — Сильвен, почему вы не разговариваете со мной?.. Я хочу быть вам полезен… Пожалуйста, позвольте вам помочь! — Вы считаете, что уродливы снаружи, однако вы уродливы внутри. Вы — опухоль на теле пациента, которую надо вырезать, чтобы она не прогрессировала и не довела до смерти. — Я сделаю всё, чтобы вам было комфортно, мой милый друг… Я верю вам! Дегэйр приблизился к плохо соображающему Сильвену, возвышаясь над ним, пока Доктор прижимался к спине гробовщика и гладил его по волосам. Оба имели одинаковую внешность, но были абсолютными противоположностями, и Сильвен, растерянно глядя в глаза Дегэйра, стараясь абстрагироваться, хотел от него сбежать. — Вы жалки, мсье Ленуар. — Не бросайте меня, Сильвен… — вторил Доктор. — Я никогда не прощу вам того, что вы сотворили с моей душой. — Мне нужно всего лишь ваше внимание, мой милый друг… Не забывайте меня! — Если бы я вспомнил себя, я бы вас уничтожил, — равнодушно бросил Дегэйр, и от его взгляда, наполненного ненавистью, внутри всё похолодело. — Вы бы слизывали всю грязь с моей обуви. Вы бы страдали так же, как страдаю из-за вас я. — Я буду всегда вам верен, Сильвен. Умоляю, не закрывайтесь! Не обманывайте! — Цените меня! — одновременно вымолвили Дегэйр, не прикасавшийся к Сильвену, и Доктор, проявлявший к нему нежность, пока оглаживал его спину. — Нет! — закричал гробовщик, не справляющийся с сумасшествием, овладевшим им в эту прокля́тую минуту. — Нет! Нет! Нет! Сильвен, выбравшись из хватки Доктора, осел на колени и вцепился в волосы, оттягивая их до дискомфорта в стороны. Он согнулся и коснулся маской пола, повторяя бесконечно «нет» и надеясь справиться с бешеным сердцебиением, доводящим до полуобморочного состояния. Безуспешно. Его тошнило. Ему было даже хуже, чем тогда, когда его избил до полусмерти Жоэль. Ему так паршиво, что ещё чуть-чуть — и он точно выблюет все свои внутренности и издохнет в этой убогой церквушке в луже собственной крови. — Мсье?.. Сильвен отмахнулся от нового голоса, впился ногтями в ладонь и тут же задрал рукав рубашки, начав бессознательно царапать кожу, заменяя галлюцинации физической болью. Он действительно находился на грани, готовый в любую минут потерять сознание. Сильвен закашлял, а когда просунул пальцы под маску, то они были испачканы в крови. Нет… Нет, только не опять! — Мсье Ленуар?.. Это вы? Сильвен, резко выпрямившись, встретился взглядом со священником, сложившим перед собой руки, и панически отполз от него, как от заражённого неизлечимой болезнью, передающейся без особого труда по воздуху. Святой отец, явно озабоченный поведением прихожанина, подошёл к нему, что Сильвен, глядя на распятого Иисуса позади мужчины, не оценил. Навряд ли он вообще был способен что-то здраво оценивать. — Что с вами? Вам нужна помощь? Давайте я дам вам воды? Гробовщик, вскочив и, столкнувшись со стеной из-за сильного головокружения, наобум открыл двери и выбежал на улицу. Сильвен шатался как пьяный — похуже Вивьена Кавелье, да успокой Господь его душу — и всё время останавливался, чтобы прерваться на кашель с кровью, о котором успел уже давно забыть. Солнечный свет бил ему в видящий глаз, и дома, дорога, люди — всё становилось каким-то странным, неясным, туманным. Ему казалось, что не только он — в маске, но и другие — тоже. Весь мир в одно мгновение пожелтел, и лишь чёрные звёзды выделялись на неестественном небе. Сильвен, напоровшись на какого-то человека, отмахнулся от него, несильно ударив в грудь, и врезался в очередную стену, словно выросшую перед ним. Он повалился на спину, ведя себя абсолютно неадекватно, и пополз по теньку вперёд, не разбирая направления. Гробовщик задохнулся, когда статный женский голос позвал его по имени, обратился к нему на ты, и, поднявшись, со всех ног кинулся дальше, не обращая внимания на то, что на него пялились — и не без причины: не каждый день зевакам удаётся лицезреть человека, перебирающегося, как животное. Не зная как, вероятно, вновь направляемый каким-то недоступным для людского разума чувством, Сильвен распахнул дверь, толком не определив — его это дом или нет, и проник внутрь. По скромному изучению, насколько позволяло его размытое зрение и слезящийся глаз, ему повезло, и он оказался у себя. Его наклонило вбок, и Сильвен прижался к стойке и распластался на ней, как ничтожество, которое только и могло, что жалеть себя и презирать за совершённые ошибки. Гробовщика вновь охватил приступ, и он, приподняв маску, прижал рукав ко рту, не имея с собой платка, оставшегося, скорее всего, в спальне. У него не было сил подниматься по лестнице. Он мог просто упасть — и проваляться так до самой смерти. — Сильвен?.. Гробовщик, развернувшись, увидев взволнованное лицо, так обожаемое им, не походившее ни на один из образов в церкви, оттолкнулся от стойки и ухватился за предплечья Доктора. Не способный стоять на ногах, он позорно упал на колени. — Мой воронёнок… Мой дорогой… Мой милый… Мой свет в кромешной тьме… Моя единственная радость в этом ненавистном мире… Я так люблю вашу улыбку, вашу идеальность, вашу прекрасную душу… Любите ли вы меня так же, как я — вас?.. Гробовщик упёрся лбом маски в живот Доктора, задержавшего на короткий миг дыхание. Ему не нужен ответ на вопрос, вышедший необдуманно, как и основная часть слов. Он, и без того узнавший и вспомнивший слишком многое, чтобы сейчас испытывать ещё какие-либо сильные эмоции, не нуждался ни в чём, кроме тишины. И рук Доктора, гладившего его по голове, как послушную собачку, выполнившую приказ хозяина. — Что… Что случилось? Где вы были? — Ударьте меня, — внезапно сказал Сильвен, изрядно озадачив Ришелье. — Что… О чём вы, мой друг? — Ударьте меня, прошу вас! — Сильвен, я… Это вздор! Я не буду вас бить! Почему вы просите меня о таком?.. Гробовщик, заглянув в голубые глаза Доктора, растянул сухие губы в улыбке и, отпустив его, театрально, как переигрывающий актёр, повалился на спину, чем ещё больше ввёл Ришелье в ступор, от изумления отшатнувшегося. — В церкви. — Что? — Я был в церкви. — Зачем?.. — Я не осведомлён. — Сильвен, что вы… творите? — с отчаянием уточнил Доктор, запутавшийся во всём, в чём только можно и нельзя. — Почему вы… лежите на полу? — Чтобы смотреть на вас и любоваться вами. — Сильвен… Боже, умоляю вас: не выходите на улицу. Каждый раз вы... вы приходите и ведёте себя... не так, как обычно. Гробовщик, смутно соображая, какой бред выходил из его рта, окончательно, лишь бы не думать о дьявольщине, отключил мозги, полностью проигнорировав слова Доктора, дававшего ему неплохой совет. Поменяв позу и сев, Сильвен, напевая мелодию и водя пальцем по воздуху, рассмеялся и, резко угомонившись, серьёзным тоном выдал: — Подстригите меня, любовь моя. Пожалуйста. Сильвен заметил, как одной просьбой заставил Доктора смутиться. Тот, переступив с ноги на ногу, ещё сильнее поразился с непостоянного поведения гробовщика, бросающегося из крайности в крайность. Он тяжело вздохнул, потёр озадаченно плечо и медленно кивнул. — Я не смогу так, как вы, но я… постараюсь. — Не нужно срезать много. Достаточно совсем чуть-чуть. До уровня подбородка. — Хорошо. Довольный тем, что у Доктора удалось выпросить хоть что-то, Сильвен, менее резко вскочив, не испытывая такого головокружения, как на улице и тем более в церкви, ощущая себя более живым рядом с Ришелье, подготовил место для стрижки: принёс стул и ножницы, которые мягко вложил в ладонь Доктора, до конца сомневающегося в здравости данной просьбы и тем более в разумности предстоящих действий. Невзирая ни на что, Ришелье не считал нужным стричь Сильвена, длина волос у которого пускай и отросла, но не так уж и сильно, чтобы от них избавляться. Лично Доктор был совсем не против как-нибудь перевязать пряди и сделать гробовщику простейшую причёску. Сильвен, сев на стул, как совсем недавно на нём разместился и сам Ришелье, терпеливо дождался, когда Доктор осторожно прикоснётся к его чёрным волосам и мягко огладит их, определённо испытывая к ним жалость. — Мне не нужно сначала намочить их? — Нет. Если выйдет неровно — ничего страшного. Им уже ничего не поможет. Доктор, придерживаясь противоположного мнения, смерил, сколько нужно отрезать, и заработал ножницами — слегка неуверенно, что, конечно, не осталось без внимания Сильвена. — Ну же, смелее, любовь моя. — Я боюсь причинить вам боль… — Я не чувствую волосами, если вы переживаете по этому поводу, — со смешком произнёс гробовщик. — Да, верно, но вдруг я… задену затылок? Или мои пальцы соскользнут, и я пораню вашу спину? — Всё хорошо, воронёнок. Продолжайте. Ришелье, орудуя по-прежнему неуклюже, ориентировался на воспоминания, как подстригал его прошлым вечером сам Сильвен, у которого опыт был во многих делах, не только в работе с деревом и с гробами. К сожалению, Доктору, умевшему хорошо разве что рисовать в блокноте, это давалось тяжело, но он искренне прикладывал усилия, чтобы, ровняя пряди, не съезжать набок. Когда он закончил, то скептично осмотрел свой труд, прошёлся ещё раз лезвиями, убирая лишнее, и удовлетворённо хмыкнул. — Я всё. Доктор, отложив ножницы, запустил пальцы в волосы Сильвена, начав активно массировать ему макушку. Шокированный внезапной инициативностью, гробовщик выдохнул, когда ощутил мурашки, а затем и вовсе задрожал от удовольствия, проносящегося по всему телу. Он уже благополучно послал церковь к чертям, как и то забинтованное чудовище, изрядно подпортившее ему жизнь своим бездарным существованием. Ему не было дела до чьих-то злодеяний, когда рядом — Доктор, забирающий все печали и дарящий заветное спокойствие. Ему всё равно на себя, когда рядом — Доктор, и кашель, донимавший его на улице, снова отошёл на второй план. Ему плевать на мир, когда в поле зрения появлялся Доктор, и поэтому Сильвен, ведя себя вызывающе, привлекал к себе внимание Ришелье, чтобы тот, мягкосердечная натура, его пожалел. — Ч-чёрт… Доктор воспользовался ногтями, аккуратно провёл ими по коже, задевая не только макушку, но и затылок, отчего Сильвен, приоткрыв рот, вцепился в свои штаны, с трудом скрывая получаемое наслаждение. Ради этих ощущений он хотел жить. И ради них он хотел умереть. — Это место у вас чувствительно. — Да, я заметил, — прошептал гробовщик, откидывая голову назад, отчего дрогнул кадык, когда он сглотнул. — Поцелуйте меня, любовь моя. Умоляю вас. — Вы... — Доктор запнулся и отвёл взгляд. — Вы разрешаете снять маску? — Да, — поспешно ответил Сильвен. — Я разрешаю. Ришелье, поддевая бело-серую маску, действуя всё так же стеснительно, как в самый первый раз, боясь огорчить гробовщика, убрал её с лица, позволяя себе более полно рассмотреть его здоровый глаз с зелёной радужкой, приводящей его в немыслимый восторг. Доктор, обняв Сильвена за плечи, наклонился к его губам, касаясь их своими в неловком порыве, за которым, в случае Ришелье, скрывалась неуверенность, а в случае гробовщика — некая нетерпеливость, ставшая уже естественной, когда в груди хлестали эмоции, не поддающие никакому контролю. Сильвен, не отпуская Доктора, целовался с ним, делал паузы и снова впивался в его губы, чувствуя в нём острую потребность; довольствуясь единением, мимолётными поглаживаниями, словно до этого он никогда не касался Ришелье и снова вернулся в самое начало, когда тепло от его кожи обжигало похлеще огня. Сильвен никогда не скроется от ужаса, сотворённого им собственноручно. Он не спрячется от чудовища, бросающего ему тошнотворные образы и издевающегося над его и без того поломанной психикой; от монстра, потрошившего его, выворачивавшего наизнанку и доводившего до животного страха, будто заставляя признаться в своей порочности, в правде, так яростно отрицаемой гробовщиком. Пока Сильвен создавал свой мир, он был обречён. Но пока с ним находился Доктор, Сильвен сохранял рассудок — или те крупицы, ещё не покинувшие его после всего, что он натворил за всю свою паршивую жизнь.