***
Обрывки слов Санса вертятся в черепе подобно метели, от которой становится холодно и пусто, и которая сейчас поднимает снег в воздух обрывисто. Папирус пронзительно скрипит каблуком по сугробам. «Он и правда дохуя пропускал работы и дохуя чувствовал себя дерьмом. Я бы подумал, что всё тянется с того случая, как я напился, но то, что Санса «с той ночи ещё не отпустило» — странно. У него и не такие бухичи случались, и он всё равно после этого пил. Нет, я, конечно, рад, что он сократил потребление алкоголя, но… Из-за чего? Если подумать, то после той ночи мы, разве что, спать вместе стали», — Папирус на мгновение становится красным, но мороз вовремя даёт отрезвляющую пощёчину. — «Так, Папс, несколько дней ничего не значат, вдруг он завтра снова пойдет бухать. Не давай себе ложных надежд», — мысли немного раздражают. Папирус думает пойти к Лодочнику, чтобы добраться до Хотлэнда быстрее, но он прошёл нужный поворот, задумавшись. — «Чёрт, соберись», — он выдыхает тёплым облаком пара, стискивая кулаки. — «Я слишком рассеян. Если я так и не узнаю, что с Сансом… Бля. К чёрту причину. Если ему не станет лучше… Я ёбнусь. Я уже ёбнулся. Главное не срываться на нём. Главное не сделать ему ещё хуже». Путь до Хотлэнда долгий, но ходить Папирусу обязательно и необходимо, чтобы хоть как-то уложить всё по полкам. Он думает во время тренировок и ходьбы, и это, кажется, единственное, что ему помогает. Но выведенные факты не утешают. Он по-прежнему не знает, что делать с собой и своими чувствами. Может, он слишком на Санса давит? Папирус этих вещей может не замечать — он всегда такой: дотошный и назойливый. И очень часто перегибает палку. Даже сейчас, со своими мыслями, даже с Сансом и с работой. «Блять, а если я спрошу у Альфис? Она может знать, почему Санс пришёл после неё такой… Такой. Это, блять, даже словам не поддаётся. Я всё ещё не могу выкинуть из головы его просьбу. Санс никогда не бросает слова на ветер. Всё как-то связано… Думай, думай, думай!» Лаборатория возвышается над ним высокими белыми стенами и автоматическими дверьми. Папирусу порой не по себе в Хотлэнде. В лаборатории — тем более. Возможно, это опять как-то связано с Сансом: он практически ничего не рассказывает о прошлой работе, и для Папируса это будто очередная зияющая дыра в информации о Сансе. Он проходит в стерильное светлое помещение, пустое и холодное, в отличие от улицы, и чуть оглядывается по сторонам. Вокруг всё ещё пусто и холодно. От стен раздается странное гудение машин и приборов, и запах тут специфичный, не то металл, не то бумага, не то этанол и какая-то гарь. Папирус входит в кабинет Альфис, не стуча. — Вы тут чё затаились, — фыркает он вместо приветствия, скрещивая на груди руки. Андайн перед ним сидит на столе, в штанах и топе, и ящерица крутится вокруг неё, обматывая раны на руках бинтом. В помещении пахнет какими-то медикаментами, кофе и лапшой. Неприятная смесь запахов. — П-привет, Папс, — бегло здоровается учёная, даже не думая поднимать на него головы, отрываясь от сильных рук своей девушки. — Пиздец, — бурчит Андайн, стойко выдерживая все перевязки. — Я всё ещё плаваю в промежутке, когда было четыре утра, а меня позвали на резню в Сноудине, — она хищно улыбается, блеснув глазом и посмотрев на Папируса, на лице блестит вкус победы. — Заебись мы им дали жару, ага? Как тебе твоя первая стычка с хуекровососами, панк? Папирус ухмыляется, облокачиваясь спиной к стене и скрещивает ноги. — Охуенно, — на лице его сверкает кровожадная победа и исключительный успех. — Думаешь, они снова будут к нам соваться? Тогда мы их отмудохаем снова, — он ударяет кулаком по своей ладони и решительно хмурится. — Конечно выебем, ты чё! Пусть только попробуют!!! — Андайн широчайше ухмыляется, будучи довольной ответом. — Так, собственно, о чём я хотела поговорить? — резко переводит она тему. — Во-первых, про броню ты всё понял. Твоя кожанка тут тоже не подойдёт, — она бегло осматртвает сидящую на нём одежду. — Это не броня, это попытка выебнуться, как у большинства тут «модой» прозывается, — бурчит она. — Потом… Ближе к концу дня, когда я уже буду в офисе, я тебе хочу кое-что вручить, так как я считаю, что ты дрался пизже всех, ну, кроме меня, конечно, — рыба едко усмехается. — Всех блядей нашпигуем нахуй. Тебе заранее сказать, что у меня есть для тебя? — Не люблю интриги, — Папирус чуть озадаченно хмурится, пока Андайн осматривает его одежду, а потом ухмыляется, когда хвалит качество его боя. — Что там? «Пиздец, а мне нравится моя кожанка. Я, вообще-то, даже не думал менять её на броню», — фыркает он мысленно, закатывая глаза. — «Я, бля, чё, в окровавленном рванье должен был переться? А вот пососи. Да и плащ, между прочим, нихуя не броня». Взгляд невольно цепляется за Альфис. Очки у неё блестят, как обычно, а на губах красуется самодовольная ухмылка. Хочется до неё доебаться. Схватить за воротник, поднять до своего уровня глаз и впечатать в стену, начав опрос. Не тот, который он практиковал с братом — то было дурачество, и Папирусу очень даже понравилось прижимать Санса плотно к стене, он не прочь повторить. Хотя сейчас у него есть другой способ тесного контакта — ночные тёплые объятия. Он не собирается быть нежным с кем-то, помимо брата. А этой слабой тушкой ящерицы Папирус мог бы расшибить стену, оставляя на ней отпечаток из кровавого месива. «О чём ты знаешь, о чем не знаю я?» — Папирус напрягается, щурясь, и отводит глаза в пол, чтобы не пялиться на неё. Он с трудом держит себя в руках. Альфис лишь фыркает. Она замечает и взгляд скелета, и настрой его чувствует сполна. У Папируса есть подозрения, решает она, и готова к любым его вопросам. Связываться с Сансом — связываться с его вездесущим братом. Они по отдельности будто не могут: другой в комплекте идёт в обязательном порядке. И если у кого-то (не дай бог) проблемы с одним из них, то проблемы эти стоит множить на двое. — Ну, вот поэтому я и спрашиваю, сразу сказать или подождать пиписькиного праздника, зная тебя, — гыгыкает рыба. — Во-первых, ещё больше антидотов. Там ящичек, около двадцати шприцов. Надеюсь, ты перед боем их применял, — рыба широко улыбается, светясь своей улыбкой, будто солнышко в небе, — и они составили тебе добрую службу! — затем она умиляюще поглядывает на Альфис, как бы говоря: «Вот она, гениальная женщина моя, свет очей!» — Потом… Серебряная цепь длиной в двадцать метров. Если научишься ей манипулировать, подобно лассо или как Маффет паутиной, ну или что ты там можешь придумать своим изобретательным временами черепом… то у тебя будет новое мощное оружие. Ну или на край можешь использовать как способ сдержать кровососа с магией, и привести его на допрос лично ко мне, — милая улыбка вновь становится хищной. — Живых теперь приносим в следственный изолятор Гвардии, потому что Асгор таки принял тот факт, что прежде чем их убивать, нужно допрашивать — хоть какое-то достижение. Ещё там есть пара серебряных ножей, можно сказать, на пробу… Они не позволяют ранам вампиров быстрее регенерировать, потом… Бля… Чё там ещё-то было… А, перделка чесноком, это у Ал уже спроси что это за шайтан-машина, — рыба прыскает. — Ну и… Небольшая денежная премия за твои великие труды в этой непростой битве… Ну и за то, что ты не дохлый оттуда вышел, хы-хы! А, кстати, — рыба поворачивается в сторону, берёт откуда-то небольшую прозрачную папку с несколькими листами и передаёт её Папирусу. — Последняя свежая информация о вампирах, предоставлено от самой умной дамы этого Подземелья, — она подмигивает Альфис и та вмиг смущается. Рыба снова возвращает взгляд на скелета, держащего файл. Папирус принимает папку, крутит её в руках без особого любопытства. «Отлично. Изучу и отдам Сансу. Ему ж нужно череп постоянно забивать информацией любого сорта и происхождения. Дай ему безграничный доступ к любым знаниям — ссаться кипятком будет от счастья», — Папирус улыбается больше от мыслей о брате, чем от похвалы начальницы. Пусть и приятно, когда она оценивает по достоинству, Папирус всё же знает, чего он стоит. А вот кинжалы и цепи звучат интересно. А перделка с чесноком — это уже явно по части брата. Папс не удивится, если Санс предложит её использовать как пранк с подушкой-пердушкой, только с возможными травмами для вампиров. — «Интересно, с чего вдруг король поменял тактику? Его прошлый план обосрался?» — он злорадно ухмыляется. В любом случае, Папс рад, что в выполнении его обязанностей появляется логика. Прежде чем объявлять охоту на ведьм, нужно знать, в чём ведьмы могут быть полезны. — Обязательно изучи, инфы много, потому что мы поймали уже нескольких кровососов и они дали какую-то наводку, — короткое молчание, рыба становится нейтральной. — Кажись, на этом всё. Альфис вдруг дёргает Андайн за плечо и что-то шепчет ей. Рыба наклоняется и задумывается, в последний момент она на мгновение выглядит изумлённой и тут же выпрямляется. — А, бля, точняк, — Андайн смотрит на скелета вновь. — Ещё про Маффет хотела поговорить. Но, во-первых, задам вопрос, чисто из любопытства: твоё отношение к ней в целом? — она приподнимает бровь, ожидая ответа на уточнение. — Меркантильная циничная пизда, — уверенно делится Папирус своим мнением, с важным видом приподнимая подбородок. Маффет, конечно, организовывает якобы благотворительные мероприятия, но с такими ценами они не имеют смысла. Она кровожадная манипуляторша, у которой много связей по всей своей паучьей сети. Несмотря на всё, бизнес у неё процветает. Значит, не так она проста, как Папирус говорит. — Согласна, — твёрдо отвечает Андайн. — Ну, вообще, она собеседница ничего такая, и я иногда пожрать к ней захожу по пути в Новый Дом. Но знаешь, почему я хочу к ней наведаться… примерно завтра? — лицо её становится задумчивым. — В твоей компании, — добавляет она. — Не люблю интриги, — ухмыляясь, повторяет Папс, вызывающе наклоняя голову. Папирус, в принципе, не против. Он согласен, Маффет — интересный собеседник. Знает она дополна всего, как Санс, и рассказать тоже может о многом. Если они ей заплатят. Или у Андайн есть другие тузы в рукавах? — Есть подозрение, что она тоже вампир, — легко отвечает рыба. — Предлагаю смачно надавить ей на пиздак, да посильней. Папс прикладывает пальцы к острому подбородку. Маффет жуткая. Пауки вообще жуткие. А когда предлагают выпить с тобой чашку чая — тем более. — И напороться на её армию пауков? — у Папса проходят мурашки по костям. — Если подозрение и есть, то она его в момент опровергнет. Ты хочешь с ней… Поговорить? Или всё жестко и радикально, и мы её ебём? — Если окажет сопротивление — ей мало не покажется, — проговоривает Андайн хмуро. — Вообще, про пиздак я говорила условно, просто пообщаемся. У неё на шее были следы укуса вампира. Она это даже не скрывает, ПРИКИНЬ! — стучит она по столу. — Либо она донор, за что тоже в рот ебут по самое не балуй, либо она обращена и… Ну ты понял. Думаю, даже если она отмажется, то кого-нибудь да спалит. В принципе, другие гвардейцы по вампирам ходят, а я с тобой буду брать заказы пожирнее. Как тебе идея? — Заебись идея, — кивает рассудительно он. «То есть ей пизда и так и так: если она признается в вампиризме и если откажется. Пф. Не хотелось бы мне быть ею». — Есть мысль, — Папс чуть тянет слова, заранее составляя сценарий их встречи. Почему-то ему кажется, что Маффет нужно будет втереться в доверие, чего он категорически не умеет. — Методика кнута и пряника. Ей нужна будет уверенность в том, что с ней ничего не случится, если она пойдет нам навстречу. Если откажется — тогда это, действительно, её проблемы. Она принимает слухи близко к сердцу, потому что уверена, что слухи не врут. А если она донор… Думаешь, это кто-то близкий для неё или тот, с кого она имеет выгоду? Можно будет надавить на больное место. — Звучит разумно, но если окажется, что она вампир? — спрашивает Андайн. — Мы не сможем её так просто отпустить. Папс вдыхает. Мысли путаются. — И то верно. Ладно. Она в любом случае получит по своей паучьей заднице. Нам терять нечего. Ещё планы будут? — Можешь прочитать то, что я тебе дала про вампиров и, если хочешь, — она смотрит на Альфис, которая всё это время старательно перевязывала пострадавшее плечо с частью шеи и обрабатывала, — можешь поболтать с ней и задать пару вопросов. Она столько трупов уже вскрыла и столько работы проделала, я, бля, ей завидую. Знает дохуя, бля буду. Папирус малость взбудораживается, распрямляя плечи. В голове только одна мысль: «Это мой шанс узнать, что за хуйня происходила вчера. Санс, наверное, меня возненавидит. Но он сам виноват. Я не буду сидеть в стороне сложа руки и наблюдать, как он потихонечку, блять, подыхает», — со стороны Папирус лишь коротко кивает, переводя свои напряжённые глаза на ящерицу. Их взгляды встречаются. Её очки вспыхивают светом. Прям как в аниме. Она, хмыкая, приподнимает бровь. — Я хочу знать, о чем вы говорили с Сансом последний раз, — выдает он после небольшой паузы. Папс не любит говорить про брата с… посторонними. Даже с Андайн. Потому что с Сансом всё сложно: Папирусу кажется, будто он сдаёт брата во всех его секретных делах, о которых сам не знает. Для Папируса эти диалоги слишком личные. Будто кто-то спрашивает, сколько раз и как они ебались за последние трое суток. А Папирус взбесится и покраснеет, даже если ответ — ноль. Альфис не меняется в лице. Она не удивлена нисколько. Братья в её глазах чертовски предсказуемы. — Он п-попросил у меня отчёты о в-вампирах. С-сказал, что ты б-беспокоишься за его н-неосведомлённость, — говорит она, как ни в чём не бывало, переиначив несколько причины и следствия. Папирус забавно хмурится. — Нет, — резко отвечает он, тут же себя сдерживая. — Ты его вызвала. Хочу знать, о чём вы разговаривали. Альфис хмуро улыбается. То, что Санс все ещё ничего не рассказал брату, кажется ей… интересным — интересно, насколько его хватит. Учёная складывает руки за спиной. — П-проинформировала его в-в теме в-вампиризма. Мы же б-бывшие коллеги. Было б-бы очень н-некрасиво с моей с-стороны скрывать информацию, о которой С-Сансу хотелось бы узнать. Т-ты з-знаешь его лучше м-меня. Знания — его н-наркотик. Может, он у-ушёл из л-лаборатории, чтобы н-не передознуться, — ящерица пожимает плечами, показывая, что она ничем не может помочь. Или не хочет. — Я р-рассказала т-тебе всё. Если н-не веришь, спроси у него л-лично. У Папируса пальцы скребут по папке. «Да если бы он, блять, мне говорил, про тебя бы нахуй никто не вспомнил», — негодует мысленно он. Он хочет щёлкать зубами и рвать на части. Сегодняшней бойни ему не хватило. Но он сдерживается из-за Андайн, игнорируя это ёбаное сравнение Санса с наркоманом, пусть даже не в прямом смысле. У всех свой наркотик. У Папируса это брат. И он обычно не водит любезные разговоры, когда подозревает кого-то в чём-то (Санс не в счёт). Его тактика — грозно прижать к стене и убить взглядом, чтобы собеседник понял, что убивающий у Папируса не только взгляд. Мысли не унимаются. — «Не могли они, сука, пиздеть о кровососах. Санс бы не… Не попросил бы меня о таком, если бы… Блять. Блять-блять-блять. Нет. Не думай об этом. С Сансом всё в порядке. Он бы… Он бы рассказал мне. Да? Нет», — руки начинают трястись от напряжения, его зубы скоро сотрутся в труху, а по грудной клетке можно отследить его бешеное дыхание. Альфис его изучает. — Прекрати т-так дышать, если н-не хочешь получить г-гипервентиляцию и упасть т-тут в обморок, — предупреждает она. «Заткнись», — Папирус чувствует себя ужасно. Тупой Санс со своими тупыми секретами. — Окей, спасибо, — выдавливает из себя тяжёлое Папс, стараясь, и вправду, дышать размеренно. Он не хочет создавать впечатление озабоченного помешанного фанатика, но именно таким он и является. Хочется иметь возможность поговорить с Сансом обо всём, но с Сансом он нихуя не поговорит. Санс, даже при своей болтливости, не рассказывает ни об одной действительно важной вещи. Его мозг — загадка, обделанная бетоном. Но его нельзя ломать. Нужно найти лазейку, чтобы преодолеть стену аккуратно, не разрушая её. А потом разгадывать этот чёртов кубик Рубика. — Вы опять посрались что ли? — лениво спрашивает Андайн, заметив явный гнев, едва скрываемый скелетом: Папирус всегда плох в контроле эмоций и он в этом плане буквально читаем. — В чём дело на этот раз? «Теперь до Альфис доебался, молодец», — в глубине, Андайн очень интересно наблюдать за этими двумя. Но она этого не говорит. Альфис скверно смотрит на неё, но та лишь машет рукой, выдавая лишь невербально свой интерес. Они одним появлением странно сжирают энергию, тогда в баре рыба от них устала… будучи сонной. А сейчас готова в голове их спаривать. Она помнила ту оговорку Папируса и она ей очень понравилась. Папирус тут же ощетинивается, скрещивая руки. — Всё нормально, — бросает он сухо. И начинает чувствовать себя Сансом. — Мы не ругались, — сейчас они действительно не в ссоре. Он знает, что может доверять Андайн, но вот насчёт Альфис у него большие сомнения. Не потому, что он её ненавидит, хотя Папс не удивится, что большинство того, что он рассказывает Андайн, в итоге пересказывается Альфис, но перед учёной Папирус свои слабости демонстрировать не собирается. — Всё в порядке, — повторяет он. Хотя на деле нихуя не в порядке. Андайн выдаёт на лице тупую ухмылку, поняв моментально, что её друг пиздит. Полностью или частично — уже не важно. Говорить не хочет. — Ага, — выдаёт она. — Ясно, — она смотрит на файл, который скелет всё ещё держит в руке. — А по делу вопросы задать не хочешь, касательно вампиров? Папирус, если честно, вообще забывает про эту папку напрочь. «Не хочу», — но вопросы задать надо. А в голове опять это паршивое «Санс, Санс, Санс…». Ему нечего задавать. — Изучу дома информацию. Появятся вопросы — задам, — обещает он. И интонация Андайн ему кажется почти что издевательской. Он ненавидит, когда из-за эмоций ему мерещится всякая хуйня. — А те вопросы, которые у меня есть сейчас, ответов пока не имеют, — считает он нужным сказать, опуская голову на папку и чуть поглаживает её пальцем, чтобы успокоиться. Однажды этот пиздец закончится, уверяет себя он. Ещё немного поговорив, Андайн выдаёт приказ Папирусу совершить обход, если он в форме… И немедленно сменить экипировку. Она даже посоветовала кузницу в Сноудине, где есть, на удивление, даже портные. Что-то вроде совмещённого предприятия, где есть и кузня, и ателье. Когда Папирус выходит из лаборатории, воительница обращается к Альфис, всё ещё работающей над ранами: — Папс ебанутый, — говорит Андайн. — Вот как с Сансом очередная история начинается, так у него мозг пропадает. Вот об этом я тебе и говорила! «По-моему, в последнее время, он на нём чуть ли не маниакально помешан. Может… Мне самой с Сансом поговорить на этому тему? Он же реально так умом тронется». — Андайн чуть задумывается. — «Хотя почему это меня вообще ебёт.?»***
— Чё как, Санс? — спрашивает курящий кость Догго, подойдя к посту с кислым Сансом. — Тухнешь на посту? — Если ты мне опять будешь выёбываться тем, как вы отпиздили вампиров — я тебя уебу, серьёзно, — еле унимая дрожь в голосе цедит Санс. — В смысле «опять»? Мы до этого сегодня болтали разве? — Нет, но мне уже все кто только можно уши разъебали этими кровососами, иди нахер. Санс отсылает Догго подальше. Ещё бы чуть-чуть — он бы напрыгнул на него. Каждый мимо проходящий, будь то гвардеец немытый, старый бомж, кто-то ещё — все внезапно так хорошо начали пахнуть. Так… аппетитно и соблазнительно. Санс не знает, с чем сравнить этот аромат, что захватывает его с животом в плен. Санс пытается. Но вынужденно себя тормозит. Он не может ни на кого в трезвом уме напасть. Он хоть и никогда не стесняется убивать, даже в открытую, но… Это совершенно не тот случай. Он убивал лишь тогда, когда кто-то ему мешает или кто-то его бесит. Всё равно несостыковка. Сейчас ему мешают все, не давая насытиться. «Я не смогу. Я умру или сойду с ума. Я… И вправду ничтожен. И нерешителен». Внизу тяжело и очень дискомфортно от адского голода, разум кружит. Язык будто сухой и не хочет дематериализовываться. Или Санс окончательно едет крышей, и языка у него сейчас нет вовсе. Тогда его изнурённый череп придумывает новую, странную идею, в надежде, что это поможет заглушить боль. Санс оттягивает рукав куртки, высвобождая костлявое запястье. Идея, безусловно, безумная и отчаянная, но что-то делать надо. «А вдруг сработает?» Презрительно посмотрев из стороны в сторону и убедившись, что никого нигде нет поблизости, Санс широко раскрывает пасть, выпустив все клыки наружу. Щёлк раздаётся с грязным и гулким хрустом. Металлический вкус, горячая жидкость, плазма. Тут же ощущается ужасающая, ноющая боль, клыки проникают глубже и, если бы кости Санса были тоньше, подобно человеческим, он бы, возможно, отгрыз себе руку. Его челюсть однозначно мощная и, может, в будущем он сможет прокусить даже металл. Натрий какой-нибудь уж точно, чтобы при контакте со слюной он тут же нечаянно его заискрил. Санс терпит. Но… «И на что я, сука, надеялся??? Конечно, блять, это не сработает нихера!!!» — Санс раскрывает рот и отстраняет зубы от руки. Теперь она ужасно кровоточит, а рука подрагивает, взгляд мутнеет. — «Бл… Блять. Вот об этом, с-сука, я, конечно, не подумал. Какой же ты ебланище, Санс…» — он с рыком выдыхает и, раз уж всё равно делать нечего, решает… вылизать рану. Чего терять, учитывая то, что собственная кровь на вкус кажется ему отвратительной. Может, потому что это, как раз, его кровь? Или он проповедник нездорового образа жизни и это как-то влияет на вкус? Санс бы, возможно, тут вставил знаменитый факт про вкус спермы и ананаса, но ему не до шуток. «Кровь — не пердёж, она не вкусная, если собственная. Огорчает.» Когда он зализывает рану… через некоторое время обнаруживает, что раны будто нет. Только две едва заметные чёрные точки. «Ин… Интересно».***
Санс сидит в гостиной перед телевизором. Он даже куртку не снимает. По телевизору хоть и идёт видео, в котором мужик рассказывает историю о том, как правильно трахать системный блок компьютера, Санс смотрит в тупую и не слушает бред. Он включил что-то случайное. Он слушает голоса в своей голове: «Мне никто не поможет», — проскальзывает из раза в раз смиренная мысль. Он себя настраивает на то, что ему кровь из носа придётся съесть спагетти и воспеть брату оду о том, какой он великих кулинарных дел мастер. Папирус явно тает от его хвалебных комментариев о том, как он вкусно готовит (и похер, что днями ранее, он в шутку сказал, что еда говно, это была язвительная шутка, тупой ответ на не менее тупой вопрос). «Я должен. Я должен собраться», — он принюхивается. — «Вроде… Пахнет… Хрень… Но сносно. Кекс был куда хуже. Если я ебану побольше кетчупа, то, наверное, съем», — он думает сегодня особенно сильно и ощущает то, как совместно с жаждой, усталость покоряет его череп. В глазах почти что двоится. — «Я так устал». Санс размышляет о том, чем можно запить спагетти. Кофе сразу пас — Папирус задаст очень много вопросов о том, почему Санс ещё и под вечер решил его навернуть. Чай? А это вообще сочетаемо? Санс не любит чаи. Воды? Только если горячей, наверное. И то, скорее, он сблюёт лишь быстрее, ибо даже вода, кажется, вызывает омерзение. Санс собирает свою оставшуюся волю и обещает сам себе, что сделает всё, чтобы съесть эти блядские спагетти. Ему придётся очень, очень, очень несладко, в два раза хуже, чем днём. Но он сделает это… ради брата и его гордыни, которая каждый раз светится, отчего хоть немного Сансу всегда становится лучше. Правда на этот раз это будет тоже фальшью. А по одному взгляду на кухню видно: тут кипит работа. Папирус, в своём излюбленном (и уже немного грязном) фартуке, доводил своё блюдо до ресторанной подачи. Раковина завалена посудой, руки Папса и столешница в муке, и, наконец, закончив, он восклицает самодовольное и победоносное и очень-очень громкое: «Ньях-ха-ха», потому что это, безусловно, победа. Две идеально выложенные порции он ставит на стол, в надежде, что это Санса приободрит. Остальное спагетти отправляются в холодильник. Когда они вместе шли домой с поста, Санс выглядел вдобавок ещё и немного встревоженным. Всё такой же дёрганый и нестабильный, но на этот раз что-то новое. Папирус за ним наблюдал изучающе, все ища эту чёртову лазейку у бетонной стены. Но почему-то ему вдруг показалось, что за одной стеной будет другая. К этому Папирус не готовился точно. «Что же с тобой происходит… Расскажи мне», — он вновь отвлекается от веселья, включая кран, и погружает грязную посуду под воду. В самом деле, еда Санса в последнее время радует всё меньше и меньше. Папирус даже перестал замечать упаковки от чипсов в мусорном ведре, на диване, в ванной, в прихожей, в холодильнике — везде. Санс раньше оставлял их по всему чёртову дому, спасибо, что не у Папса в комнате, иначе Сансу бы туда вход был запрещен пожизненно. Грязная посуда кончается, мысли — к сожалению, нет, но Папирус их игнорирует. — Ужин готов, — уведомляет он брата всё же с неким чувством превосходства. В этот раз паста вышла ещё лучше, чем в прошлый! Санс медленно поднимается, поставив видео на паузу, стягивает с себя куртку и идёт на кухню. — Какая прелесть, — говорит он блаженно. — Выглядит восхитительно. «Оно выглядит и вправду… хорошо. Но запах… Н-нет, если я добавлю кетчупа — станет ещё хуже, я вырву прям на стол и на брата», — Санс осторожно садится за стол. — «Ладно, от кекса я был готов сдохнуть буквально. А это ещё терпимо. Оно красивое… Даже не хочется трогать это вилкой. Да и порция приемлемая», — и он тут же берёт вилку и вскидывает взгляд, на напротив сидящего Папируса со своей порцией, который, кажется, впритык смотрит на брата. Тот ёжится, явно выразив короткое недовольство подобным видом. — «Он ещё и ждёт. Точно что-то подозревает». Санс без очередного вздоха тут же нацепляет на вилку маслянистые макаронины, планомерно покрытые томатным соусом с небольшой остринкой, с щедро натёртым твёрдым пармезаном и отправляет в рот. Быстро начинает жевать, пытаясь слишком сильно не давиться и выражать недовольство. Глотает. — У-у-ух… Это охуенно, — говорит Санс, сумев передать нужный тон, будто ему действительно понравилось. — Ты бог готовки, чесслово, я, бля, поклонился бы тебе в ноги, но я за столом, — и тут же наматывает вторую вилку. «Вот бы кровью запить», — но Санс очень стойко пытается вытерпеть эту самопытку. И он, кажется, её выдерживает. Миссия «обрадовать брата» становится важнее и иногда Санс ценит себя за такие попытки самоконтроля. Папирус сияет в лице, но с небольшим подозрением. Он лукаво щурится, развязав фартук и повесив его на спинку стула. — Ты мне льстишь, — усмехается он, чувствуя от брата какое-то еле ощутимое напряжение. «Я пересолил? Переварил? Переперчил? Санс любит острое. Последнее его бы явно не смущало», — он наматывает на вилку длинную пасту, разглядывая свою порцию и выискивая в ней изъян. Будто каждая макаронинка должна быть превосходной и идеальной. — «Ну хоть кетчупом и горчицей не залил, уже спасибо», — Папирус жуёт, оценивает вкус и решает, что он явно хорош. И если Санс сказал, что готов ему в ноги кланяться, то, так и быть, Папс ему поверит. Он переводит взгляд на брата, который почти нервно запихивает в рот столько, сколько может, почти не жуёт. — Нет, говорю как есть, — резко отвечает Санс, проглотив, а затем наматывая вилку побольше, борясь с собой внутри. — Просто такой шедевр не съесть — себя не любить… и свой язык, не давая ему насладиться этим изыском. — Я рад, что тебе нравится, — улыбается тихо он, действительно чуть ли не тая от таких комплиментов. Но всё же Санс его беспокоит. — Ты очень голодный, — замечает он. — Нужно было нормально пообедать, — Папирус делает замечание. Его порция постепенно уменьшается, и он старается не наблюдать за братом пристально — тот и так нервный. «Блять опять упрекаю его», — Папс мысленно собой недоволен. — «Но я же прав! Блять. Легче ему от моей правоты не станет», — Папирус старается улыбнуться, но получается так, что улыбка эта адресована его пасте. — Эм, я обедал, — короткое молчание. — Та шаурма была норм, тоже сытной так-то. Но обоссаная шаурма — не твои прекрасные спагетти, — когда Папирус сказал, что он рад, что Сансу нравится паста, он был готов заплакать на месте. Ему становится отвратительнее. «Нет, не нравится. Я хочу это немедленно выблевать, мне х-херово… Я будто, сука, живых червей ем. Ни разу так не делал, но я уверен, что там нечто похожее, с тем, что я представляю!» — в животе становится тяжелее, заставлять себя глотать Сансу приходится затруднительнее. — «Чем быстрее я это помещу в себя — тем лучше», — осталось уже меньше половины тарелки. — «Завтрак я не переживу, что бы это ни было», — Санс продолжает жевать, не глядя на брата лишний раз. — «Я не сдамся. Нет. Я должен… Это съесть». Умереть от чревоугодия — сегодня для Санса это кошмар. Когда Папирус, наконец-то, перестал пялиться на него и стал есть сам, скелет ускоряется. Он почти плачет от того, насколько ему хреново питаться этим ужасом. Он хочет немедленно очиститься. Внутри он чувствует то, как внутри что-то появляется тяжёлое и инородное, что-то колющее и жутко неприятное, что-то странное, будто макароны в нём оживают и ползут по стенкам желудка. Санс уверен, что если он вздёрнет футболку вверх, он увидит этот пиздец воочию. Благо, что организмы скелеподобных монстров достаточно универсальны и необычны, что позволяют большинство физиологических процессов скрывать путём сложной магии. Наконец, его тарелка остаётся пустой. Он выдыхает, и, кажется, выдох не слишком удовлетворённый. Для Санса скорее тяжёлый. — Пасиба, бро, — тепло проговаривает Санс, изображая победу над чревоугодием. Санс не уверен, что сможет встать со стула. «Они… очень сытные. Но я чувствую дискомфорт. Такой, который как при аппендиците у людей, наверное, но в желудке. Блять», — он смотрит на потолок, вскинув череп и развалившись на стуле, пытаясь сохранить удовлетворённо-нейтральное лицо. Папирус улыбается в ответ так же тепло и самодовольно, когда обычно спектр его улыбок заканчивается на самодовольных и грозно-устрашающих. Но ему всё ещё не по себе от… всего происходящего. И как Санса ещё не разорвало от этих сдержанных эмоций и несказанных слов? Папирусу со своей гиперэмоциональностью не понять. Но он, на самом деле, тоже пытается себя сдерживать. Хотя до уровня Санса, ему, несомненно, ещё бесконечно далеко. Когда Санс поднимается, тарелка Папса становится пустой, и он, сытый, и от того чуть более довольный, поднимается следом. — Можем лечь пораньше, если ты не против, — предлагает Папс. — Я… Устал. И ты, видимо, тоже. Лицо Санса и правда сложно поддаётся описанию, и положительные эмоции не вызывает. Когда Папс смотрит на такого Санса, ему самому становится безумно паршиво, и в груди, между рёбер, что-то сильно сдавливается, становясь невыносимо тяжёлым. Будто его душу связали веревками, а те — к камням, бросив посреди ледяного океана. — Я пока приберусь на кухне, буду тут. Можешь, не знаю, помыться, — Папирус пожимает плечами. — Ты говорил, что помоешься дважды, перед тем, как меня обнять, ньех..! — он начинает скрипуче посмеиваться, но в конечном итоге это получается немного нервно и смущённо. — А, точняк. Спасибо, что напомнил. Про сон Санс так ничего и не отвечает. Он вспоминает про обещанные «обнимашки». Папирус, кажется, это не терпит. Ему это нравится. Но Сансу не до мыслей о теории его влюблённости (Санс больше верен тому, что он сам себе это придумал). — Пойду помоюсь. «Не всё потеряно», — тут же понимает он. — «Я смогу… вырвать. Мне будет легче», — с этими мыслями, он отправляется в ванную, где плотно закрывается. Включив душ на полную мощь, чтоб капли воды доносились даже до уголка прихожей в их обширной гостиной, Санс сразу же падает коленями к унитазу, снимает ободок и, предвкушая рвоту и будучи к этому морально готовым (и это почувствовал его низ), уверенно подводит два пальца к корню сформировавшегося неонового языка. Сильно надавливает и, кажется, ему не стоило этого делать, потому что тошнота лишь усилилась с тех пор, как Санс чуть расслабился от похода в ванную. Сколько раз он блевал в эту неделю? — Кхха! Буэххкахааааа! Странная масса коричневого цвета комом вылетает из полости. А затем вылетает с желчью ещё несколько макаронин, и то, одна у него застряла на пару секунд в глотке и пищеводе, отчего Санс, содрогаясь, задыхается, но кашлем он выталкивает из тракта наружу. Из его глазниц почти что ступают слёзы. Он хватается за позвоночник в сквозь футболки, почти впритык к нижней части грудины, думая, что это как-то облегчит процесс рвоты. Это мучительно для него. «Б-б-боже м-мой…» — Сансу становится в разы легче, но теперь его неминуемо трясёт. Но, так бы он однозначно не уснул с братом. А ведь ему надо как-то контролировать себя, пытаясь не съесть Папируса… случайно. Санс около минуты лежит боком головы на ободке унитаза, хмурясь и размышляя. — «Сука, я спать не буду, но не позволю этому случиться… Завтра… Я точно что-то сделаю. Да. Однозначно. Я смогу это передержать», — почему-то сейчас он не чувствует себя таким тревожным. Завтра его последний шанс. Сны с Папирусом дают ему мнимую уверенность, хотя бы ощущение того, что в его жизни есть место чему-то нежному. Он резко поднимается, тяжело выдыхая и усердно смывая унитаз, проверяя, не устроил ли беспорядок он блевотиной. Вроде нет, он довольно низко подставил голову, чтобы капли не попали за пределы унитаза. Теперь его снова мучает отвратительный голод, но хотя бы не тяжесть внутри. И, наверное, тяжесть, жаждущая выйти наружу, куда менее терпима, чем пустота, съедающая его изнутри. Санс умеет терпеть боль, но не умеет терпеть дерьмо, которое сотворил организм со спагетти брата, что в другой ситуации, было бы мечтой. Теперь нужно помыться. Санс сразу раздевается, спихнув все вещи в стиралку и лезет под горячий в душ, от которого уже можно заметить пар. «Пиздец, давно так не мылся», — Санс берёт тот самый злосчастный гель, начав усердно промывать себя им, ещё усерднее, чем утром, чтобы каждый изъян в его костях был чист. Санс сам с себя в шоке, но так надо. Это как свидание… странное. Кажется, это была последняя доля геля. Он его истратил в надежде, что нейтрализует запах странно пахнущего спагетти и чего-то желчного.***
Когда грязная посуда закончилась, начались мысли. Блядские. В рот их. Ебать. Мысли. Папирус ненавидит думать. Точнее — он устал думать. Обычно подмечать какие-то детали, анализировать и рассуждать — его конёк, его работа. И он действительно в этом хорош. Но сейчас… Сейчас его череп будто даёт трещины изнутри от давления, точно стеклянный переполненный сосуд. Он облокачивается о раковину руками и закрывает глаза, морщась. «Как же я заебался», — и это он так думает даже не из-за Санса. Кажется, когда долгое время проводишь в напряжении, становишься одним сплошным колючим шаром, огромным и неуклюжим, который колет всех, всё задевает, и всё вокруг ему мешается. Он реагирует на что нужно и на что не нужно — мозг не различает. — «Я хочу… Просто расслабиться. Просто полежать с Сансом. И спать». Под шум воды он поднимается в свою проветренную комнату, закрывает окно и переодевает спальные шорты, оставаясь ещё и в свободной майке. «Может, у меня получится с ним поговорить. Но блять. Мы разговариваем об одном и том же, когда речь заходит о нём. И попадает всё в один и тот же тупик. «Я всё знаю». Конечно ты, блять, всё знаешь, умник херов. Только вот я нихуя не знаю. И меня это бесит», — когда он падает на кровать, голова его будто тянет вниз. — «Мне уже надоело с ним об этом разговаривать. Но игнор не помогает. Удивительно», — язвит он самому себе в голове, морщится, трёт лицо. Одеяло под ним приятное и прохладное. Папирус просто хочет, чтобы Санс его обнял, и они уснули. И всё. И чтобы утром он проснулся в его же объятиях, и это всё так… Наивно, уязвимо, что аж тошно. Душа начинает так чертовски быстро стучать, что голова вновь кружится. Он неистово краснеет, смущенный самим же собой. «Какой-то ванильно-анальный смузи, блять. Почему я себя так чувствую, боже. Почему я не могу его просто поцеловать и делать это в любой удобный момент. Сука. Сука. Сука». — Папирус мнёт одеяло, обессиленно ударяя его кулаками. — «В пизду. Попробую с ним поговорить… Ничего не скажет — ладно. Попробую в следующий раз. До тех пор, пока он сам не решит всё рассказать». Санс вскоре входит в комнату к брату. На нём только… трусы-шорты. Нахера он вообще пришёл в таком виде без другой одежды — вопрос даже для него, но, кажется, совершенно не важный. Ему и так жарко, а учитывая то, что он «пообещал» обнять Папируса — делает дело хуже. И то, в голове Санса, подобное необычное объяснение звучит либо как ебанутый стёб, либо чуть ли не прямой намёк трахнуться. Не дожидаясь комментариев Папса и заметив, что он ещё не спит и, походу, явно ждёт Санса, забирается на кровать. Он замирает, когда ложится на бок Смотрит на брата, внезапно поняв, что не знает… Что делать. «А как я его… обнять должен?» — почему-то у Санса закрадываются сомнения. — «А точно должен? Почему… Я снова торможу? Я так устал…» Папирус чувствует тяжесть рядом с собой, и выдыхает как-то напряжённо. Сейчас, наверное, не самый лучший момент, но… Они оба молчат, а Санс не знает, куда себя деть, потому что обычно тот очень болтливый, поэтому Папирус рискует: — С тобой что-то происходит, а я не знаю, что, — говорит он тихо и нейтрально. Кажется, боль съедает его душу изнутри, как паразит. От Санса снова пахнет его гелем, и Папирус старается не вспоминать, как дрочил на него, обмывая кости этим же запахом. Он сглатывает. — И меня это… Очень-очень бесит. «Ага, со мной кое-что происходит. Я умираю, блять. Нет, бро, ты ебанулся… Ты хочешь меня прям сейчас тут похоронить, что ли?» — Санс недовольно вздыхает и не скрывает этого. — Я из-за тебя пересрался, что со мной не так, блять? — бурчит он. — П-Приходишь в крови весь, а я… А я что должен подумать? — он издаёт нервный смешок. — В кетчупе измазался?! Вообще-то, тогда он действительно больше был напуган из-за того, что Папирус выглядел почти как труп. Он бы умер там же, где и стоял, если бы вся кровь принадлежала брату и он был бы весь покрыт ранениями… Да нет же, Папирус бы, в первую очередь, пошёл бы искать помощь, а не плёлся бы к Сансу за три пизды! — Не смешно, — почти невнятно продолжает Санс ворчать. — Нихуя не смешно. Папирус мрачнеет, пусть Санс и не видит его лица. — Это не единичный случай, — говорит он устало и недовольно. — Ты и после странно себя вел, и до. «Чёрт, ты же знаешь, о чём я. Не придуривайся, блять, не делай из себя идиота. Я знаю, что ты не идиот», — в мыслях Папирус взбудоражен сильнее. — Я просто… Я просто не понимаю, почему ты мне ничего не говоришь, — его душа снова сжимается, падает вместе с камнями вниз. Он не хочет получить в ответ это уже заезженное «да, да, мы с тобой это уже обсуждали, я тебе доверяю, да». Он чувствует себя чертовски одиноко, будто Санс не лежит сейчас рядом с ним. Он не хочет мусолить одну тему бесконечно, но отсутствие результата его просто озадачивает, и он боится, что перестанет пытаться вновь. Он и раньше много страдал от нехватки откровенных разговоров с братом, но сейчас они другие — сейчас это практически воздух, и Папирус прямо пытается говорить всеми возможными способами: «я задохнусь без тебя». Он слишком отчаянно любит и слишком отчаянно терпит. — Если есть какая-то весомая причина, то… Ладно. Просто знай, что я на твоей стороне. Всегда. «Просто знай, что я на твоей стороне. Всегда», — это как ножом по сердцу, по собственной душе, причём с максимальной агрессией и отсутствием жалости. Настолько эта фраза чуть не вывела Санса из себя. Он хочет закричать и зареветь, хоть ему это и не свойственно. Но, кажется, вампиры более эмоциональны. И любовь Санса к брату, несмотря на всё дерьмо, странным и безумным образом крепнет. Видимо, незадолго до собственной кончины. Санс не верит в эти слова, либо не хочет. Он уверен, что подобное Босс говорит ровным счётом до тех пор, пока он, наконец, не заставит силой и грозностью выбить из него всю информацию. Санс в этот момент больше всего хочет собственной смерти и поскорее. Не важно как, может даже собственными руками отломит рёбра, потом ноги, искусает руки в кровь и не будет их лизать, может, сбросится с окна или поднимется на крышу дома и плюхнется оттуда на почтовые ящики, чтобы они могли пронзать и разломать его кости. Он не заслуживает такого по отношению к себе. От Папируса. Почему он с ним разговаривает на эту тему и так пытается говорить? Почему ему так важно его доверие? Почему брат на его стороне, после всего того дерьма, что он творит и скрывает каждый ёбаный раз? Почему Папирус всё ещё с ним? Почему Папирус помогает ему? На что он надеется? Почему так много вопросов и так мало ответов, и почему Санс заслуживает это? Он худший монстр, что ломает не только свою жизнь, но и жизнь брата, предрекая смерть своей «династии». Папирус тянет себя в яму. Санса это выбешивает до дрожи, но он почему-то успешно это скрывает, хоть и хочет закричать. Папирус должен его убить, ради себя же и собственного спокойствия. Санс уверен, что это — наилучший выход, что Папирус станет свободным. Иначе… Зачем ему это вообще надо? Мутные мысли терзают изголодавшийся разум, с силой и свистом вырывая из Санса единственную совесть. — Ты… слишком милосердный, — выдаёт Санс спустя долгое молчание, которое для обоих братьев, кажется, было вечностью. — С тобой тоже что-то… странное, — голос его нетипично надломленный. — Я не понимаю, — он хочет сказать: «я правда этого не заслуживаю», но не решается. Собственные чувства в один момент становятся сильнее жажды, которую он испытывает. В один момент он ощущает желание встать и выброситься с окна. Так много суицидальных мыслей в день, в минуту, да даже в секунды, у него не было никогда. Папирус и вправду, если даже и не понимает, ради чего Санс живёт, то он, сука, слишком хорошо дёргает за нитки его эмоций, ему даже усилий прикладывать не нужно. Он слишком точно давит. — Но я не скажу, что мне это не нравится, — добавляет Санс мрачно, подумав в один миг, что он звучит едва ли не злобно. «Но это всё ещё пиздец подозрительно. И странно. И необъяснимо. И тупо. И для меня бесполезно. И пугает. Пугает. Пугает. Н-не понимаю». Санс тут же двигается ближе, вплотную к брату и, уперевшись лбом о его позвоночник между лопаток, одну руку подводит под позвоночник внизу, где уже нет грудной клетки. Другой рукой смыкает первую, положив её уже на позвоночник сверху, как бы обнимая его таким образом. Папирус больше его, а руки Санса довольно коротки, поэтому он не может сделать так же, как брат днями ранее. Коленные чашечки слегка согнутых ног касаются его бёдер. Санс больше ничего не говорит. Он… должен держаться до последнего, в надежде, что завтра он не пойдёт нажираться алкоголем. Вот это уже весомый повод для выпивки. А вампиры могут употреблять обычные алкогольные напитки или они тоже дерьмо для них? Папирус вздрагивает, когда Санс касается его костей. «Он горячий. Очень горячий. Почти ненормально…». — Ты меня таким воспитал, — просто отвечает он на фразу о милосердии. Он слишком давно не слышал этого слова. Но это то, что нужно Сансу сейчас — милосердие. Пощаду от жизни и её нескончаемого дерьма. Небольшую остановочку, чтобы отдышаться и не умереть, зализать свои раны и начать принимать удары судьбы вновь. Санс обнимает его слабо, неуверенно, и так чертовски приятно. То, как лежит рядом вплотную, как Папирус чувствует его дыхание на спине, рваное и неровное, как чувствует биение его души. У Папируса вновь кружится голова, вновь воздух становится плотным. Он чувствует спокойствие и страх одновременно. Его будто метает от этой неопределенности — из огня в мороз. Так, если бы между Сноудином и Хотлэндом не было Ватерфолла. — Мне тоже это нравится, — признаётся он на комментарий Санса о совсем поведении. Хочется взять его за руку вновь. Переплести крепко пальцы. Поцеловать его костяшки и закрыть глаза. Но это будет уже слишком. Он жмётся к брату спиной. Он не один. Даже несмотря на то, что Санс ему ничего не рассказал. От брата всё ещё пахнет его гелем и пряностями. И Папирус вдыхает поглубже. Может, он научится жить с вечно молчащим братом, помогая ему выражать эмоции через действия? Сейчас он напряжён, Папс чувствует это по его рукам. Он закрывает глаза. — Спокойной ночи, — тихо желает он, засыпая в миллионах мыслей. «Я ненавижу себя. Я не могу… признаться. Это так тупо. И тем более… Извини, Папс, я не скажу о том, что люблю тебя и хотел бы с тобой иметь все отношения сразу, в том числе и любовные. Это, сука, невозможно. Ты слишком для меня хороший. И, как правило, самые хорошие находят самых мудаков, ха-ха…» Санс просто хочет отключиться от реальности. — Спокойной ночи, — шепчет он. «Он очень вкусный… И слишком милый. Я не понимаю, что происходит». Санс прикрывает глаза, в надежде хоть немного поспать.***
Папирус просыпается раньше будильника на, кажется, несколько часов, потому что на улице всё ещё темно. Такого давно не было. Кажется, когда он спит с Сансом, его сознание отказывается выходить в реальность раньше положенного. Чтобы лежать с братом так долго, как он только может. Он разлепляет глаза и обнаруживает, что Санс спит спиной к нему, согнувшись, как коты обычного сворачиваются в рогалик во время сна. Поэтому он и проснулся. Ему стало холодно. «Не вижу его лица…» — первая сонная мысль растерянная и честная. Он всё ещё не полностью контролирует свои действия, поддаваясь только лишь желаниям тела. А сейчас это: прижать Санса как можно плотнее и уснуть вновь. Это он и делает. Притягивает брата длинными руками, загребая к себе, тесно обхватывает его поперёк груди и утыкается лбом в плечо. Он оплетает его ногами и руками, горячего, спящего, возможно, ничего не подозревающего, но Папируса сейчас это не волнует совсем. Санс сейчас его спальная огромная подушка. «Он пахнет как я, потому что спит со мной. Мне это слишком нравится, боже, Санс, ты… Я сейчас, наверное, умру. Его тело очень горячее. И без футболки он выглядит слишком… слишком красиво», — он закрывает глаза и, не соображая, касается челюстями его твёрдых лопаток, часто дыша. Его хочется исцеловать всего, сжимая так, будто желая запихнуть в свои рёбра. Он нежно водит зубами по чужим голым костям, и его голова чертовски кружится. И магия начинает бушевать. — «Бля-я-я. Бля-бля-бля, не сейча-а-ас», — он мысленно стонет, понимая, что в сонном состоянии магию контролировать у него не получится. Он себя-то не контролирует и вот, к чему это приводит. — «Если я сейчас встану, Санс проснётся…» — он отодвигается от брата, неохотно отпуская его. Магия начинает концентрироваться в нужном месте. Папирус мысленно матерится. — «С-сука… Я же не могу… Дрочить на него здесь, пока он спит. Но если бы он не заметил… А если бы заметил… Ох, бля… В-вауи, кажется, я возбудился от этой мысли ещё сильнее. Блять. Тогда он точно проснётся». Папирус тихо сглатывает. Он открывает глаза, осторожно перелезает через брата, которого загрёб на свою же сторону, и встаёт на пол босыми ногами. Он бросает на него взгляд, проверяет, спит тот или нет, и заодно проверяет время. Идёт третий час ночи. «Блять, захуя я проснулся», — негодует он на своё тело и свою магию. Тихо крадётся из комнаты, надеясь, что брат ничего не заметит и не проснётся. Он прикрывает дверь из коридора. Брат не должен проснуться от шума воды. — «Ну тут, блять, он либо от воды просыпается либо от моих стонов нахуй. Одно не лучше другого». Папирус включает свет в ванне, всё ещё сонный и немного недовольный, потому что всё это совсем не к месту. Он включает в раковине воду, та бесстрашно начинает шуметь, и Папирус морщится от громкого звука. Он закрывает дверь своей комнаты и ванной, Санс не должен проснуться от глухого тихого звука… Папирус садится на крышку унитаза. «У него чуткий сон… Может проснуться, б-блять». — он выдыхает, касаясь через ткань уже давно сформировавшийся член. — Ох… — шепчет он тихо, сжимая себя через одежду крепче, чуть массируя. «Бля, у меня нет времени на игры. Если испачкаю шорты, вообще пиздец будет… Я как Сансу объясню, если он меня запалит, пока я переодеваюсь? Что моя пижамная одежда в эту секунду вышла из моды? П-пиздец… Какой-то… Блять…» — он спускает шорты, обхватывает плоть напрямую ладонью и выдыхает почти со стоном. Он сильно краснеет, вспоминает, как Санс его обнимал за позвоночник. А ведь он мог тогда опустить свои руки чуть ниже, касаться внутренней части его тазовых костей, он мог… Он… — С-Санс, блять, — имя он простанывает, но не так громко, чтобы брат это услышал. Он вновь вспоминает его горячие руки, и ладонь, удобно и плотно обхватившая член, бесцеремонно начинает скользить вверх-вниз, иногда сжимаясь сильнее, когда Папс почти выпускает сочащуюся головку и возвращается к основанию. «Почему он… Не здесь сейчас. Он бы мне… Очень пригодился. Его руки, его язык, он весь. Господиблядский…» Папс не перестает шептать его имя, жмурясь и шумно тяжело дыша. Голова опущена вниз. Папирус толкается бёдрами. Прикосновений слишком, слишком мало. Он хочет Санса здесь, хочет, чтобы он трогал его рёбра, чтобы целовал его везде, ласкал его душу… Блять, Папирус бы без промедления доверил ему свою душу. Он почти задыхается. По всему телу бегут мурашки, и он, кажется, кончает только от этих мыслей с немым стоном и сжатым кулаком. Пальцы на ногах подгибаются от удовольствия. В голове он слышит пульсации собственной души. И тело в миг становится тяжёлое и не подъемное. «Блять. Я испачкал майку. Пиздец», — он глупо рассматривает белые разводы на своей груди, и сидит так ещё несколько секунд. Магия растворяется в костях. Папирус тяжело поднимается, стягивает майку с себя и подставляет ткань под сильный поток воды, смывая сперму, насколько это возможно, и тут же закидывает её в стиральную машину, перед этим выжимая. Он займётся завтра стиркой. «Ну, хотя бы не шорты, похуй. Скажу, что мне стало жарко. Он же такой горячий… Это, кстати, нормально? Вдруг у него жар? Чёрт. Если он будет себя хуёво чувствовать, я его оставлю дома. Он и так загоняется из-за какой-то неизвестной никому хуйни». Тёплая вода под запястьями успокаивает. Папирус всё ещё сонный. Он моет руки и выключает кран, смотрит напоследок на своё уставшее заспанное отражение и вздыхает. «Бля, а вдруг он болен? А я тут дрочу на него», — он нервно усмехается. — М-да, некрасиво выходит», — ладонь проводит по лицу. Он выходит из ванны, выключает свет и прокрадывается назад. — «Я просто ужасен».***
Хруст. Санс с животным аппетитом прожёвывает кости, из которых сочится нечто, что сравнимо лишь с какой-нибудь амброзией. Он не обращает внимания ни на что: ни на окружающий его мир, включая гнетущее бордовое небо в чёрных тучах, ни на морозящий снег, ни на толпу, которой на самом деле нет — это лишь его голоса в голове, — ни на лёгкий шелест хвои. Кроме голосов в голове нет ничего. В нос ударяет едкий запах крови, но такой вкусной и горячей, кипящей, с адреналином. Санс упивается моментом трапезы и искренне счастлив, что наконец-то поел. Его настроение улучшается, а кровь наделяет его новой энергией и силами для свершения новых дел. Мысли всё ещё путаются. Сансу плевать. Он просто хочет поесть. Очень сильно. И сейчас он ест эти кости… Неясно чьи. Кстати, чьи они? Скелет опускает взгляд… это кости его брата. Мгновение. Он рассматривает оторванный вручную череп от туловища с шейным отделом позвоночника, из которого уже, кажется, Санс успел испить крови, небрежно раскусанные рёбра, ноги и руки. Одну руку он отгрыз и ест прямо сейчас. Души уже нет. Магии нет. Только его бездыханное тело на снегу, что окроплено его же кровью. И его безжизненное лицо, его голову, теперь уже просто кости, не как часть организма, но всё ещё блядски прекрасных. Санс от ужаса кричит так громко, что всё начинает мерцать…***
Санс не спит. Из-за этих идиотских снов. Если бы не рядом мирно спящий брат, он бы кричал на весь дом. Он снова на нервах. Он ощущает себя отвратительно: живот крутит до такой степени, что от этого голода его позвоночник, чуть ниже грудной клетки, треснет и сломается на две части. Он сжимается в клубок, пытаясь хотя бы не корчиться и думать, что так оно будет лучше. «Кровькровькровькровькровькровькровь». Однако… В один момент, неожиданно для Санса, Папирус внезапно обхватывает его тело своим, ногами и руками. Санс почти не дышит, не понимая, он это делает во сне или нет, но такого он явно не ожидал. Брат вдруг приближается к его спине и ширококостный почувствовал, как тот начинает челюстью явно не случайно касаться его. Лицом? Он не знает, какими силами себя сдерживает. Это действительно героическая выдержка. Но такое поведение очень настораживает. «Он… л-лунатит???» — только этого не хватает. Сансу и так снится всюду кровь, а за эти мучительные часы Папирус стал его ещё более безумным вожделением. Папирус пахнет до одури прекрасно и вкусно. И сам он чудесен. Скелет слышит странноватое дыхание, ощущает, как Папирус двигается, ощущает тяжесть, создаваемую им на другой стороне кровати. Останавливается, дыхание тёплое, обволакивающее его кости на спине. Санс почти не дышит. Вдруг Папирус поднимается, с опаской спихивая Санса на другую сторону кровати и уходит в… Ванную. Санс не шевелится, не смеет приоткрывать глазницы, хотя очень хочет, всё тело затекает от статичной позы лежания. Но Сансу слишком интересно понаблюдать за подобным. Но за стеной, в ванной, он не слышит почти ничего. Только шум воды. «Среди ночи решил умыться?» — Санс всерьёз задумывается. — «Или у него внезапно… стояк?» — от этой мысли он потеет, хотя куда дальше. — «Он же неспроста стал меня обнимать вот так внезапно и чуть ли не целовать? Он лунатит», — пытается себя убедить он, но в глубине уверен, что Папирус не лунатит, а мысли о том, что Папирус мог из-за Санса внезапно возбудиться, ломают мозг ему втрое сильнее. Да нет, это же хрень какая-то! Наверняка кошмар приснился или ещё что-то. — «Пиздец. Ёбаный пиздец», — ненавистный голод мешается с пошлыми мыслями и с Папирусом. Ядрёная смесь, хочется снова сблевать, только уже как-нибудь так, чтобы Санс точно подавился к чёрту. К слову, у Санса за ночь появился план того, как он может отмазаться, в теории, от последующего завтрака, а также от того, чтобы в следующую ночь он не спал с Папирусом. Он уверен, что следующую попросту не выдержит, потому что трясёт его во всю. Санс сходит с ума, постепенно скатывается в бред и теряет остатки рассудка. Это все замечают. Он превращается в чудище и уже почти не может этому сопротивляться. Всё на свои места расставит новый день, потому что, возможно, если он не найдёт еду, то дальше он попросту… Сдохнет. Вскоре Папирус возвращается и вновь его обнимает. Взгляд высокорослого несколько секунд осматривает брата. Тот лежит так же, как лежал до и, кажется, спит. Или притворяется? В любом случае, Папирус об этом никогда не узнает. Так как Санс лежит больше на его половине, Папирус не перелезает к стене, а просто опускается рядом. Они оказываются повернуты друг к другу (и друг на друге), и Папс рассматривает его спящее лицо спокойным и удовлетворенным взглядом. Он расслаблен и доволен, и все же притягивает Санса вновь. «Мне уже нечего терять», — решает он, закидывая на того руку и ногу вновь, потому что так удобно, и прижимает его снова. — «Если бы ты знал, как я тебя люблю…» — нежность переполняет его. Душа бьётся стабильно быстрее обычного, когда он рядом с Сансом, но это уже не беспокоит. Он утыкается скулой в его лоб, сдерживая себя, чтобы не поцеловать, и закрывает глаза, засыпая. У него, как-никак, ещё около трёх часов отложено на совместный сон! А Санс чувствует его странное биение души и, по правде говоря, его душа тоже неспокойна. Санс ощущает себя ещё более растерянным, чем до. Он старается не думать… Просто не думать. Осталось протерпеть три часа. Может, даже меньше.