Утоли мою печаль

«Господи, я вообще-то не знаю, как к тебе правильно обращаться. Да ты, наверное, и сам заметил. Меня не учили молиться, да было и незачем. Отец всегда учил меня полагаться на самого себя. На самом деле я даже не знаю, есть ли ты там наверху. Может, меня сейчас никто не слышит. Я сам не знаю, зачем я это делаю, но мама часто с Тобой говорила. Когда я спрашивал ее зачем, она отвечала, что есть такие вещи, о которых ты не можешь никому рассказать, поэтому люди говорят с Тобой. Знаешь, я никогда ни у кого ничего не просил. Меня всю жизнь учили быть сильным, учили со всем справляться самому. Я всегда справлялся, но сейчас… Я не могу ничего сделать, и мне страшно. Я не могу потерять его. Помоги мне, Господи… Я знаю, что Ты слышишь эти слова по сто раз на дню. Тебе, наверное, уже надоело выслушивать наши глупые жалобы. Но я все-таки попытаюсь. Я не хочу уверять тебя, что этот человек мне дорог, ведь Ты и сам знаешь. Поэтому ты должен понимать, что он не может, не должен умереть. От этого человека зависит слишком многое. Он самим своим существованием спасает многие жизни. Он соединяет всех твоих детей. Неужели не видишь, он не должен умирать! Он столько для всех сделал и сделает, если выживет. Он воплощение надежды для стольких, что я не смогу всех перечислить. Я не за себя прошу. Я знаю, что если он выживет, то заставит меня страдать. Каждый раз, когда мы видим друг друга, он все больше подталкивает меня к краю. Он невозможный. Ты не представляешь насколько. Ведь он еще совсем такой ребенок, мальчишка. Даже сейчас, когда он хочет заполучить меня полностью, я не могу его возненавидеть, потому что сразу же вспоминаю насупившегося ребенка, который использует все методы, только бы я подольше не уходил спать к себе на кровать. Он часто вцеплялся в меня мертвой хваткой, не отпуская меня на охоту, не обращая внимания на отца. Такой собственник. Я сам позволял ему считать, что я принадлежу ему, а когда опомнился, уже было поздно. Мне так сложно. Наверное, Ты осуждаешь меня, но я уже не воспринимаю его, как своего брата. Нет, не так. Я не мыслю, чтобы я был для него братом. Я предал его, Господи, и потерял право называть его братом, и уж тем более требовать от него, чтобы он воспринимал меня так. Сначала я утешал себя тем, что кровь не вода. Что мы еще можем быть связаны, но оказалось, что нет. Я думаю, что он думал так же, именно поэтому выбрал такой радикальный способ привязать меня к себе. Я не могу сказать, что не понимаю его. Но это было жестоко. Слишком. Тем более для него. Если Ты действительно такой, каким тебя представляют, то ты должен знать, что мне нужна свобода. Я задыхаюсь в той клетке, в которую он меня загнал. Не в той позорной, что стоит в главном зале. В другой. Эта клетка намного больше и намного страшнее. Она давит на меня со всех сторон, мешает дышать. Иногда я просто физически ощущаю стальной ошейник, поводок от которого находится у него в руках, и он не устает мне напоминать об этом. … Куда-то не туда меня занесло. Он должен выжить. Наверное это будет наглостью, но я готов на любую сделку, я готов отдать все, чтобы он жил. Прошу тебя, Господи…. Прошу тебя, Господи… Прошу тебя, Господи…» - Дин стоял на онемевших коленях, сложив руки в замок, переплетя пальцы с деревянными, старыми четками, и склонив голову на руки. Он не помнил, сколько уже стоял так, не шевелясь, в скромной часовне, шепча бессвязные слова. Наверное, с тех пор, как его выгнали из палаты, где док в почти полевых условиях делал операцию. Пуля сама по себе была не опасна, но кислота, которую она выплеснула, сожгла половину внутренних органов Сэма. Если бы он был обычным человеком, то умер бы на месте, поэтому Дин впервые возблагодарил его нечеловеческую сущность. Док сказал ждать. Вот он и ждет, делая то, что может. Сейчас он может только молиться. Он изначально хотел найти и порвать того, кто стрелял, но Анэ, ощерившись, собственноручно заперла его в часовне, рыча, что если он будет в безопасности, то у Сэма намного больше шансов выкарабкаться. Дин устал от неподвижности, поэтому прошелся по часовне, рассматривая старинные витражи, деревянные резные скамеечки и горящие свечи. Сверху на него укоризненно смотрел распятый Сын Божий. - Дин! Дин! – он оглянулся, с удивлением глядя на дока – О чем задумался? Зову тебя, зову… - Как Сэм? – перебил его Дин, косясь на Пирса и Чарли, подпирающих дверь, отмечая, что даже здесь его не оставили в одиночестве. - Я за этим и пришел – док был явно недоволен, что какой-то мальчишка не хочет его слушать – Я удалил поврежденные ткани, конечно, пришлось повозиться, поддерживая в нем жизнь, пока восстанавливались ткани, но сейчас он вне опасности. Тебе лучше быть рядом, тогда Сэм быстрее встанет на ноги. - Почему? – Дин нагнал дока, направляющегося к Сэму, привычно не обращая внимания на своих молчаливых охранников. - Что почему? – отозвался док, недовольный, что его медицинские способности никто не оценил. Он, конечно, знал, что от мальчишки ничего хорошего ждать не приходится, но то, что отец не привил ему элементарных правил вежливости, поражало. Хотя Дин был слишком эмоционален, поэтому не соблюдал никаких правил, он не вписывался ни в какие рамки, может, именно поэтому доку было больно видеть мальчишку заключенным. В клетку, в комнату, в особняк, в собственное тело. - Почему я должен быть рядом с Сэмом, чтобы он быстрее поправился? – Дин не знал, почему зацепился именно за эти слова. Просто внутри что-то екнуло. Маленькая вспышка. - Ты же его партнер – удивился док, подталкивая Дина вперед, в комнату и закрывая дверь, за которой остались Пирс и Чарли.