Клюква после вареников.

Я ненавижу зиму. Конечно, в этом нет ничего особенного, если ты не родился в экваториальной Африке. Все, кто живет в средней полосе этой бесконечной страны, так или иначе ненавидят зиму. Кто-то убежден, что "раньше было лучше", все эти катания с крыш на санках, снег, лежащий каждый из отведенных ему трех месяцев, метели, сдувающие тебя с нужного вектора прямо в рюмочную. Кто-то говорит, что зима ужасна как явление. Кто-то любит зиму скандинавскую - сухую и предсказуемую, без необходимости иметь четыре вида резиновых сапог (в том числе на каблуке), пусть и не таких топорных, как в советском детстве на копе картошки, но все-таки резиновых. В офисе душно. Мелкие ветродуйки стоят у каждого второго, они обогревают ровно метр вокруг себя, при этом высушивая воздух так, что дышать становится совершенно нечем, ты хватаешь ртом кислород, как рыба воду, и пьешь столько кофе, что сердце начинает страдальчески постукивать: "хозяйка, имей совесть, я же не железное". Плюс эта мерзкая рожа ровно напротив. Она ненавидит все, что может двигаться. Меня тоже, но я слишком близко и выше ее, так что мы обе делаем вид, что это не так. - Мария, ну сколько можно, я же вас русским языком просил не перезагружать систему при включенной 1С. О, долбодятел вернулся. Интересно, он меняет одинаковые свитера или это все тот же? Я видела квадратных бежевых оленей, когда принимала его на работу, и с тех пор экстерьер этого бородато-програмистского лица не обновился ни на йоту. - А что мне делать, если у меня тормозит, да и мышка странно бегает... - Это не мышка бегает, а я пытаюсь вам починить, в будущем не отключать, ясно? Потом он замечает меня. Я сижу, полуприкрывшись кучей папок и активно косплею саларимена. Тон сразу смягчается - он в курсе, что я ненавижу разборки, и моментально реагирует. - Ой, начальство. Здрасьте. Невнятно мычу. Мне не хватает Кореи с ее субординацией. Никогда не думала, что буду тосковать по этим идиотским поклонам и вежливым суффиксам, но продолжаю мелко наклонять голову в магазинах и добавлять "шши" почти к каждому имени (лица вытягиваются и напрягаются: что с этой бабой, какой еще суп?). Эх, ребята, вам бы всем в Корею - и продавщицам с каменными лицами, остро озабоченными, не иначе, проблемами голодающих детей, и орущему, визжащему метро, и ребятам с оглушающими басами в наушниках, и всему этому офису. Приподнять и перенести, мать вашу. Вы бы вежливо мне улыбались, не сваливали с работы до меня, и в конце концов, я бы не варила сама себе кофе. Хотя нет, подождите. За что так с Кореей, нельзя-нельзя загаживать нами остальные территории, а то не будет куда бежать в случае чего. Недобрым словом вспоминаю Руми. "Тебе понравится, ты будешь начальником отдела". Ну да, конечно. Начальство в Корее и в России - две большие разницы. Перевожу глаза в угол монитора. Еще только двенадцать. Я сдохну. *** - Милочка, вы с нами идете? - Пожалуй, нет, я поработаю. - Зря, сегодня Денис угощает. Что за повод? Ай, какая разница, лучше нажраться дома одной, чем провести бесцельные три часа в компании людей, у которых нет ничего общего, кроме ненависти ко всем, кто "не мы". Мой отказ, конечно, предполагает, что раз меня не будет, то я буду как раз первой из когорты "не мы". Стерва. Истеричка. Шлюха. Тихоня? Как же. Вы слышали, из-за чего ее поперли из сытой Кореи? Сцепила какую-то местную звезду. Ну, японца, какая разница. И ладно был бы там Бред Питт. Ну на худой конец Брюс Ли - вроде и азиат, но звезда. А это - не айдол, одно название, его ж кроме трех-четырех школьниц никто и не узнает. Дальше что? Как что - одним росчерком пера р-р-р-р-раз - и она здесь. Повышение, как же. Знаем мы такие повышения. Ссылка называется. А японец что? Как что, а какие варианты-то? Звонит ей раз в месяц, у нее еще лицо делается такое, розово-испуганное, и она быстро снимает трубку, чтобы попросить его набрать попозже. Переехать? Кто к кому? Она-то вернуться не может... Ах, он. Конечно, квартира в Токио примерно сопоставима с московской, но у этой-то побирушки ее нет, снимает где-то. Да-да, приезжая. Они все такие. В виске начинает тикать, когда я провожаю глазами спины своих подчиненных. Под тремя слоями одежды они все выглядят, как колобки на ножках, только с разной расцветкой. Раз мигрень началась, значит, опять падает давление, опять снегодождь, опять слякоть, опять шерстяные носки под резиновые сапоги. Ненавижу эту зиму! *** - Утречка, - он псевдодобр, как врач, готовящийся сказать о неутешительном диагнозе. - Выспалась? - Догадайся, блина, - я устрашающе рычу в трубку. Я знаю, что у нас разница во времени, и потом - во время съемок - ему будет не до меня. И все же можно позвонить, например, ночью. У нас будет вечер после работы, к этому времени я пожру, расслаблюсь, тяпну пивка и буду почти нормальной, без ненависти в голове и голосе, с какими-то событиями, о которых можно будет рассказать. А что рассказать сейчас, если все, что произошло с последнего нашего разговора - три сна с незапоминаемыми сюжетами, поход в туалет и треклятый звонок, орущий с высокой полки в жуткую рань. Сколько это сейчас? Пять? Чтоб тебя! Я ж тебе сегодня тоже во столько же наберу!!! - Ну и голос. Женщина, ты ж так замуж никогда не выйдешь! - А я как-то и не собиралась, знаешь ли. - Бережешь свою мифическую честь? - Мифическую, - повторяю я на автомате. Мне очень лениво орать и злиться, все, чего я хочу, положить эту трубку, снять штаны с того, кто мне в данный момент звонит, и засунуть гнусный самсунг куда-нибудь поглубже. И провернуть. - Я тут подумал, слушай, а если все-таки тебя выдать замуж за Дайто, то... - Сдохни. - Что? - готова поспорить, ты расслышал. - УМРИ, - ору я так, что у самой в ушах начинает звенеть. Как повезло, что я живу в мрачной сталинке с метровыми стенами, тут не то что мой крик, птичий заповедник в соседней квартире не услышишь. В трубке слышен смех, от которого где-то внутри, как от горячего чая во время простуды, все согревается. Мать, что за романтизм с утра пораньше! Не сметь расслабляться в такую рань! Ты ж потом на своих подчиненных будешь смотреть теплым материнским взглядом, отчего они тут же начнут наглеть и фамильярничать (хотя куда уж дальше). Соберись, тряпка! - Мне кажется, если я позвоню тебе через двадцать лет, ты будешь все такой же. - Стабильность - моя основополагающая черта. Но с фига ли ты не будешь мне звонить двадцать лет? Нормальная баба появилась? - Ага, я как раз вот сижу и щекочу ее за ухом. Ты знаешь, бабы, которые говорят, что любят меня, прекрасны. Я уже и забыл… - Посмотри в зеркало. Врет она, зуб даю, врет. - Я ее на детекторе лжи проверял. Правда любит. - А. Ну. Удачи тогда. Через двадцать лет, как только ты увидишь ее фото до операций, звони. - Айгу, какая ты все-таки язва. - Уж какая есть. В трубке какая-то женщина начинает бубнеть металлическим оглушающим голосом. - Ты в метро? Поближе к народу решил спуститься? И как, не узнают? Я так и знала. - Да не, съемки начались, - его голос как-то неприятно напрягается, словно у него на коленях и правда лежит маленькая, идеально накрашенная несмотря на раннее утро, изящная кореянка с умными черными глазами. Мерзкое чувство. – Пора мне, адьес. - Угу. Гамбарься там. *** От тикания в виске не спасает ни ромашковый чай, ни принудительное отключение всех пикающих устройств в радиусе десяти метров. Принтер бодро жует бумагу, выдавая черные полосы по краям. Надо на заправку нести. Интересно, как реагирует Руми, когда видит в статье расходов пункт "заправка картриджей". В Корее про такое и не слышали. Д-д-д-д-д-д, - по крышке стола долбится вибрирующий телефон. Д-д-д-д-д-д, - в виске тикание увеличивается прямо пропорционально вибрациям, и я начинаю реветь. Не осознанно, конечно, просто из левого глаза самовольно течет слеза. Хуже уже быть не может. Я смотрю на экран. Ан нет, может. Сейчас вечер пятницы, через пятнадцать минут я уже должна набрасывать на себя кардиган, пуховик и вязаную шаль, но если звонит Руми – почти наверняка еще два часа я буду занята по горло. Может, не поднимать? Может, ну его? Пойду домой, выпью глинтвейна, заем клубничным мороженым… - Слушаю, - поднимаю трубку я. Господи, только бы она ошиблась номером! - Ты мне нужна, очень сильно. Собирайся и едь. Можно, я просто перестану существовать? Растворюсь в воздухе? Растекусь лужицей и впитаюсь в землю? - В чем дело-то? - Вызывай такси, я сейчас наберу тебе в вайбере адрес, по дороге расскажу. - А обязательно сегодня? – мой голос вздрагивает в робкой, слабой надежде. - Дело твое. Хочешь вернуться в Корею – обязательно, - чуть изменившимся тоном доброй феи, услуги которой отвергает не в меру тупая золушка, отвечает она. – Там, конечно, будет нелегко, но если ты все так же хочешь оставаться в московском отделении… - Выезжаю. За полтора часа езды в диких пробках я узнала, что какой-то ненормальный старпер корейского происхождения с неограниченным бюджетом придумал снимать картину в России. Поехал на разведку и изучение местности, и по какой-то совершенно дикой причине взял с собой вместо переводчика внучку, изучающую русский. В первый же день, еще на границе, оказалось, что бабло на уроки русского спустили зря – девица способна сказать только сто-стопятьдесят слов, но и от них толку немного, потому что понять, что говорят местные, она не может вовсе. Кое-как с помощью остатков школьного английского и бурной жестикуляции до гостиницы они доехали, и даже заселились, ибо гостиница дорогая и персонал обучен и не такому. Но приехали-то не в гостиницу. Когда надо было каким-то волшебным макаром попасть в загородный ресторан, а они боялись даже такси вызывать – как же, их ценные богатые тушки так и норовят похитить и потребовать выкуп, - они вспомнили о Руми, а она – обо мне. - Если ты сейчас справишься с задачей, он возьмет тебя работать, когда приедет фильм снимать, а там уже, сама понимаешь… Понимаю. Про Руми они вспомнили только потому, что работали с ней раньше, на съемках китайчатины. Про меня тоже вспомнят, потому что работать с проверенным человеком проще, чем с непроверенным, пусть даже и лучшим стократ. И все забудут (или сделают вид, что забыли) о скандале с Дайто. Надо только постараться, совсем немножко потерпеть и улыбаться, улыбаться все время. Такси останавливается у высокого забора с камерами. От тикающего виска и слез на щеках я избавилась еще в машине, тяпнув коньяка (от него не остается запаха алкоголя) и чуть подрисовав то, что люди обычно называют лицом (не слишком ярко, чтобы не вызвать дурных ассоциаций). Таксист называет неприличную сумму, при этом его скрюченная рожа явно просит чаевых – по его мнению, по моему же его задница определенно требует пинка. На входе меня вежливо встречают совершенно азиатским навязчивым услужливым сервисом – видно, место еще дороже, чем я думала. - Будьте добры, сюда. - Угу, - киваю я. Внутри интерьер сделан в стиле классического русского я-заказал-дизайнера-и-трепал-ему-мозг-пока-он-не-всобачил-мне-все-лучшее-сразу, которое определенно найдет какое-нибудь мудреное слово в учебниках будущих интерьерщиков. Девица в синей униформе ведет меня по длинному широкому коридору, из темных дверей по обе стороны слышны переговоры. От деревянных панелей остро пахнет смолой и свежим лаком почти до головокружения. Интересно, как их санстанция пропустила… - Братуха, ты чо бузишь! – орет кто-то слева так, словно между нами не металлические двери, а рисовая бумага. Девица на секунду замирает, чуть прислушиваясь, и быстро что-то говорит в рацию, я слышу только отрывки: «красный павлин… буянят… меры». В конце концов она останавливается на втором этаже у двустворчатых дверей с маленькой фигуркой синего фламинго по центру. - Проходите, - она несколько секунд ждет, пока я посмотрюсь в зеркало на обратной стороне чехла телефона, поправлю слипшиеся ресницы и выдохну с решительным видом, и только потом распахивает передо мной двери. В ушах сразу же закладывает – из помещения идет жаркий, густой и громкий воздух, полный каких-то тостов, криков, женских визгов и звона стекла. Девица ловит мой взгляд и сочувственно кивает – да-да, я не перепутала, вам туда. Я осторожно осматриваю красный ковер перед входом, чтобы ни на кого не наступить, осторожно шагаю внутрь и осматриваюсь. Все могло быть хуже. Баб в разной степени опьянения не более пятнадцати. Мужиков меньше, и ни один из них не похож на старика-режиссера с совершеннолетней внучкой. Трое из них очень явные азиаты от тридцати до пятидесяти, один – юн и большеглаз, как герой анимешки, и из-под вороха девичьих платьев разной степени помятости торчат еще одни очевидно мужские конечности. Замечают меня не сразу, почти пять минут я рассматриваю происходящее, мысленно уговаривая себя не сбегать сразу. В конце концов, они же азиаты и говорят на плохом английском, то есть вряд ли я очень не по адресу. - Пуриует, - орет во все горло пьяное большеглазое анимешко, и я понимаю, что ошиблась, он явно старше меня. - Кто это? Это вряд ли к нам, жирная же, - произносит кто-то из троицы по-корейски, вот он как раз моложе меня. А так и не скажешь, вон какие синяки под глазами. - Вечер добрый, возможно, я ошиблась… Мне нужен Пак МунХо, режиссер. Такую же реакцию я могла бы получить, если бы на моем месте была раздевающаяся Анджелина Джоли. Они таращатся на меня всем мужским составом, кроме тела под девицами, оно в принципе не способно ни на какие действия. Надеюсь, это не режиссер. - Слышь, ты не смахиваешь особо на кореянку, а? - У всех свои недостатки. Режиссер здесь? - Режиссер? Ах, режиссер, - их голоса и лица становятся умильно-ласковыми, словно я шизофреник в припадке. – Да, режиссер там, дальше. Сидит в дальней комнате. Они показывают куда-то за спины, за синий диван, за большущие кадки с растениями явно тропического происхождения. В глубине видна темная небольшая деревянная дверь. От мерзкого предчувствия у меня сводит зубы и рот в неприятном оскале. Это была Руми, та, кто тебе позвонил, ты четко это знаешь, ты не могла перепутать. Твои органы ничего не стоят – ты слишком много пьешь. На твои сиськи старикашка посягнет очень навряд ли – вон сколько ништяковых телочек с восторгом и немым послушанием лакают из блестящих бокалов, и в отличие от тебя, у них ни жира на бедрах, ни шрама после аппендицита. Все будет хорошо. Под продолжающийся гул и звон я шагаю к двери. Ко мне потеряли всякий интерес и на ломаном корейском английском предлагают сыграть в бутылочку сидящим на коленях девицам. - Ес, ес, гейм, - кивает одна из них и стаскивает с себя кофточку. Какая-то странная игра, еще не начали играть, а уже четко видны проигравшие. Я распахиваю дверь после стука (хотя справедливости ради, в таком гаме можно было бы и не стучать) и захожу внутрь. Если сейчас окажется, что мне надо пройти еще одну дверь, еще меньше и страннее, то я развернусь и закончу с этой вариацией на тему алисы в зазеркалье. Дверь с мягким щелчком закрывается, и становится совершенно тихо. Я моргаю, привыкая к полумраку. Пока все лучше, чем я думала: расстеленных кроватей, джакузи, разделочных мясницких столов и прочих неприятных признаков не видно. Впрочем, так же не видно и того, за кем я пришла. Синий диван с золотистыми деревянными ножками, включенный телевизор с нулевой громкостью и одинокая лампа у большой балконной двери. Мозг быстро отмечает для себя, что в комнате прохладно и ничем не пахнет – очень радостно после предыдущего помещения. - Режиссер, - прочистив горло и настроив себя на бодрый тон, зову я. – Пак МунХо-режиссер, вы здесь? Какой-то щелчок справа, звук смывающегося унитаза. Ой. Какое я умею производить впечатление, оказывается. Крышка щелкает о фаянс. Ручка, чуть подсвечиваемая из-за закрытой двери, нажимается. Что мне делать? Сразу кланяться или сначала рассмотреть, он это или не он? А если не узнаю? Фотографии из гугла невнятные. Кореец и кореец, жидкая бороденка, как подмышки пацанят в пятнадцать, мелкие глазки, узенькие губы. Дверь распахивается. Все-таки лучше кланяться. Я сгибаю спину (ты соскучилась по поклонам? Ну вот и получи!) в классическом поклоне перед работодателем. - Здравствуйте, меня послала директор Руми, мое имя Тая. В контровом желтом свете ко мне приближаются лаковые черные ботинки. Молчание. Че молчишь-то? Пьян? Упорот? Я разгибаю спину, решая, что для корейской женщины этого делать, может, и не стоило, а мне можно уже. Я бы не перепутала его ни с кем. Теперь я понимаю это так же четко, как и тот ехидный смех алкоголиков в предбаннике. Дылда стоит в метре от меня с идиотской, совершенно детской и умильной улыбкой, его глаза превратились в щелочки, блестящие от бб-крема упитанные щечки грозятся закрыть уши. - Клевый сюрприз, а? Он чертовски горд собой, он горд и собой, и Руми, и всем, что они придумали, он в диком восторге от панического изумления на моей роже, от моих метающихся мыслей, которые видеть он не в состоянии, но ему и не надо – все и так ясно. Я не знаю, чего мне хочется больше – отлупить его самозабвенно по бритой заднице, обнять или заржать в голос. Так что я делаю то, что и следовало бы ожидать – реву. - Ты чего? – пугается он мгновенно, приближаясь на шаг. Твою мать, твою мать, твою мать. Ты тупая, безмозглая, бесхарактерная, морально неустойчивая девица. Выпороть и высушить. Посмотри еще раз и подумай – ну какого черта ты могла по нему соскучиться? - Хоть бы руки помыл, засранец, - отвечаю я сквозь сопли и слезы, ощущая себя совершеннейшей идиоткой из розово-умильного сёдзе. - Еще чего, - весело кивает он и хватает меня в мягкую и теплую охапку (плюс десять набранных килограмм, по-моему, именно столько насчитали таблоиды). – Дай хоть раз в полгода почувствовать себя мужиком в наших отношениях. - «Отношениях»? В каких это еще «наших отношениях»? – я пытаюсь отстраниться, но не могу сдвинуться ни на сантиметр, словно у дылды не руки, а тентаклевидные присоски осьминога. - В википедии завтра поищу наиболее подходящее слово, - добродушно говорит он куда-то мне в макушку, и я закрываю глаза. В конце концов, кому нужны точные формулировки, когда рядом уютный запах его любимого кондиционера для белья, по голове медленно гладят тяжелой лапищей и от щекотного дыхания где-то на моей макушке по всему телу бегают упитанные мурашки.