Чудовища Мэшвилла

      Скрип рельс, гудки паровоза и жара вагона в солнечный влажный день — обычное явление для рыжеволосого молодого человека. В свои двадцать четыре, практически двадцать пять лет, Финн уже привык к частым поездкам: учёба находилась достаточно далеко, а ездить на выходные в ненавистный отчий дом, всё-таки, приходилось. Хотя и это уже было не важно: отец, Винфорд Кальтенбреннер, некогда знаменитый психиатр, управлявший своей собственной лечебницей, погиб при загадочных обстоятельствах, а за ним и внезапно ослабевшая мама. И смерть Винфорда можно было понять, ведь он жил в отдалённом городке в горной местности; работал в сумасшедшем доме, где по определению опасно, из-за нестабильных людей, что способны на многое… Но смерть мамы наступила для Финна совершенно внезапно. В один день ему лишь пришла телеграмма о тяжёлом состоянии матери, а к тому времени, что он добрался до дома, было уже поздно. На столе лежал только маленький конверт, который стоило бы открыть лишь в строгой нужде, и предназначен он был именно для Финна. На заднем дворе стояла небольшая могилка — мама никогда не хотела быть похороненной на кладбище. Она говорила об этом, даже когда Финн был ещё ребёнком. В прочем, он всегда уважал это её решение, но… утрату он, всё же, переживал достаточно тяжело: мама была единственным человеком, который заботился о нём и часто спасал от острых рук раздражённого отца, вселявшего ужас в сердце маленького рыжего мальчика, часто, Финн сам не понимал, как, лишая его возможности двигаться. Этому не было никакого объяснения, но он был уверен всю свою жизнь, что он не сбегал не потому, что не хотел, а потому, что очень часто он не мог даже пошевелиться, пока Винфорд царапал его своими длинными, острыми, почерневшими пальцами, что передались и Финну. Проклятье Кальенбреннеров. Винфорд за всю свою жизнь никогда не преследовал альтруистических целей, и, всё же, что-то хорошее он сделал. Это был один и единственный раз, когда он выполнил свою отцовскую обязанность, а именно защитить своего, пусть и довольно взрослого, сына.       Ещё когда Финн учился в школе, дом навестил давний знакомый господина Кальтенбреннера — доктор Петерсон. С ним Финн и его старший брат виделись раньше, кажется, ещё в детстве, и даже тогда нахождение с ним рядом вызывало странное чувство у парней. Вольфганг и Финн никогда не были особенно близки, но с тех пор, как лечебница отца перешла в руки Вольфганга, они совсем потеряли связь. Тем не менее, когда Вольфганг отправлялся в свой новый дом, он сделал только одно предупреждение Финну: «Что бы ты ни делал, никогда не доверяй ни отцу, ни его дружкам. Особенно Петерсону».       И брат дал дельный совет — господин Петерсон действительно показал себя во всей красе. До этого случая, Финн даже подумать не мог, что Петерсон будет столь же жестоким, что и Винфорд. Доктор выглядел достаточно добродушно, хоть и трусливо, ведь чаще всего он был просто пешкой в чёрных, как уголь, и острых, как иглы, пальцах Винфорда, но в тот вечер, когда они остались совсем одни, Петерсон доказал обратное. Финн не многое помнил из того, что произошло — он будто уснул, хотя бодрствовал в момент происшествия. Он помнил, что он говорил ему, он помнил, что восклицал: «Прекратите!»       Взывал к богу, к маме, ко всему… и в первый и в последний раз в жизни к отцу. Но другого он и вовсе не мог вспомнить. Финн не помнил даже, чем всё закончилось, и как отец увёл Петерсона, который искалечил младшего Кальтенбреннера в шестнадцать лет. Он только помнил тёплые успокаивающие руки матери, помнил её нежный голос и полные слёз глаза совершенно несчастной женщины, и сколько всего времени заняло данное происшествие — десять минут и восемнадцать секунд.       Боль не утихала ещё очень долго. Тело восстановилось быстро, но душа истерзана, будущая карьера давила, произошедшее терзало его ночью, во снах, а после и наяву из-за недосыпов. Тогда и возник этот страх: обезуметь… К счастью для Финна, он больше не видел и не слышал о Петерсоне, хотя ему и было интересно, что же с ним сталось. Или же, было бы лучше спросить, что же с ним сделал Винфорд? Никто ему не говорил, и не собирался, так что к девятнадцати годам, Финн уже окончательно смирился, борясь со своими демонами дальше, притупляя желание отомстить, желание избить его до полусмерти, и вырвать руками чёрствое сердце обидчика…       В поездке делать было совершенно нечего. Все книги в дорогу он уже перечитал, а заполнить дневник совершенно не было сил, как и желания. К тому же, старый дневник уже практически был заполнен: его мыслями, переживаниями, горем утраты, мольба хоть кому-нибудь, чтобы его жизнь изменилась и стала дороже для него самого хотя бы на цент. Этот дневник хранил слишком много его тайн, и пора была отправить его на упокой.       «Обзавестись бы новым...» — думал Финн, хотя прекрасно понимал, что в ближайшее время он только и будет заниматься бумажной работой, да так, что, скорее всего, на заполнение дневника ни времени, ни сил не останется. Он не жалел — Финн всегда знал, даже с детства, что его работа будет довольно-таки скучной, хоть и местами опасной, и, всё же, в работе психиатра гораздо больше макулатуры, чем буйных пациентов. Нет, этого будет совсем мало. Финн заранее подготовился к затяжной тоске и к вечной скуке, а маленькое отчуждённое местечко с довольно глупым названием, Мэшвилл, веселья ему не прибавит: в этот городок поезда ходили лишь раз в день, и это если ещё повезёт. Скорее всего, там действительно будет не на что отвлечься, и будет лишь работа, работа… бесконечная работа, которая, на самом деле, ещё не начавшись, отнимала силы. Ни сон, ни приятные мысли, никакой отдых не мог их восполнить, не мог даже заставить Финна забыть о времени, он постоянно считал: секунды, минуты, часы… ошибки были несущественны, и благодаря этому умению Финн никогда не опаздывал, и у него никогда не было ощущения, что время слишком сильно затягивается, или, сломя голову, бежит вперёд, — всё шло именно так, как и нужно.       Поезд приближался к Мэшвиллу, и, на удивление Финна, привычное тиканье карманных часиков стало сбиваться, то ускоряясь, то замедляясь, и будто бы, словно человеческая речь, периодически сбиваться и повторяться. Достав же часы из кармана, молодой врач и вовсе обнаружил, что стрелки остановились. В эту же секунду, поезд резко остановился, заставив проходящего мимо проводника, который не успел даже ухватиться за спинки не самых удобных сидений, упасть практически плашмя. — Ох, Вы не ушиблись? — спросил обеспокоенно Финн, встав и протянув упавшему работнику руку, скрытой белой перчаткой. — Ох ты ж… большое спасибо, — проводник взялся за его руку, и только сейчас заметил перчатку. Парень, явно удивившись, всё же встал, но так ничего и не сказал насчёт таких странностей — привык, ведь, проезжая мимо Мэшвилла, экипаж сталкивался со всем, что было уму непостижимо. А белоснежная перчатка на мужской руке — не самое странное. — Здесь Ваша остановка? Поезд скоро тронется, в Мэшвилле никто не задерживается, — с очаровательной улыбкой сказал парень, на что Финн даже не сразу ответил. Слегка улыбнувшись, будущий доктор, смущённый своей растерянностью, произнёс: — Да, она здесь… благодарю Вас. И, взяв чемодан, поспешил выйти из вагона.       Место сразу встретило его тёмно-серым пейзажем. Казалось, что на маленький портовый городок осела огромная тёмная туча, лишившая новоприбывших возможности дышать. Пусть в других местах, особенно в больших городах, воздух был совсем не чистый, что усугублялось обилием курящих, к которым принадлежал и Финн, здесь, кажется, курить было излишним.       Серое небо лежало грязным одеялом над маленькими уродливыми домиками и улочками, явно не украшая данную картину. Но самое ужасное было дальше, на холме, что был недалеко от городка, но, тем не менее, возвышавшийся над ним, словно желая напасть. А на нём находилось его новое и одно из первых мест работы — психиатрическая лечебница, окружённая высокой оградой, что, казалось, доходила почти до крыши самого здания клиники.       Как ему казалось, он должен был жить в одном доме с его братом, который к тридцати трём так и не женился, и Финн, конечно, догадывался, что было не так с Вольфгангом. Всё было просто: он ненавидел всех. Новоиспечённый старший Кальтенбреннер ненавидел детей, женщин и мужчин, и Финн никогда не мог понять, кого же из них он ненавидел больше всего? Но, повзрослев, он осознал, что брат просто ненавидит себя. В отличие от младшего, Вольфганг пошёл всем в отца: залысиной с оставшимися черными волосами, доходящими до плеч, впадинами под глазами, бледно-зелёной кожей, высоким ростом и ухмылкой. Глаза его отличались. В глазах отца всегда было безразличие, лишь изредка в них просыпались угольки коварства, и если ты их увидел — жди беды. Вольфганг слишком много переживал, ему никогда не было всё равно, и только поэтому Финн никогда не боялся его. Ни когда он его избивал, ни когда дразнил или дёргал густые рыжие волосы, ни когда младший случайно подсмотрел то, как он развлекался с одной из служанок. Он даже иногда специально злил его, и чаще всего при отце, которого это всё развлекало. С мамой такого не получалось — её сердце не выдержало бы, если бы и братья показывали бы свою вражду. Сейчас братья уже взрослые, и было бы странно ожидать от них того, что они делали в отрочестве. Тем не менее, мысль о жизни с тем, кто напоминал отца, с тем, кто так себя вёл с Финном всю его жизнь, напрягала и даже немного пугала. Пугали и почерневшие руки… может, Вольфганг действительно будет ещё хуже?       Будучи не очень уверенным в том, где же живёт его брат, и не имея ключей от дома, Финн решил, что было бы разумно просто зайти в лечебницу… заодно, будут оформлены и все документы, и к работе можно будет приступить практически сразу.       До холма идти было долго. Ноги утопали в грязи, в лицо бил ужасно холодный ветер с мелкими моросящими каплями дождя, и Финну, ещё не привыкшему к здешнему воздуху, приходилось дышать ртом. От понимания, что он съел всю грязь Мэшвилла, становилось дурно, кружилась голова, но он продолжал идти, думая обо всём: об отце, о маме, о брате, о Мэшвилле, о сбившемся времени… и он дошёл, не понимая, прошло двадцать или же тридцать минут.       Выросший перед врачом забор был гораздо выше и, кажется, доходил чуть ли не до крыши лечебницы. Для чего это? Стоило ли тратить деньги на такую высокую ограду, если можно было просто обнести забор колючей проволокой, в случае попытки побега? Финн даже не знал, как попасть внутрь. Стучать было глупо, никто бы не услышал… Оглянувшись, Финн заметил небольшую и, кажется, пустующую охранную будку. Подойдя поближе, он заглянул в маленькое окошко. Внутри горел свет, кто-то сидел и настраивал радио, из которого доносились только помехи. Финн решил постучать по стеклу.       Мужичок, сильно испугавшись, аж обронил стул и чуть не уронил своё радио. Финн услышал приглушённые стенами будки ругательства, а, спустя время, скрип маленькой дверки и заливистый лай собаки. — Тише, девочка! Ну-ка, цыц! — животное грустно заскулило, после чего к Финну вышел седой старичок небольшого роста. — Что нужно? — спросил уже он, но, подняв глаза, ахнул, — Батюшки! Простите уж меня, мистер Кальтенбр… Кальтенбреннер… — Вы в порядке? — смутившись сложившейся ситуацией, спросил Финн.       Ему никогда не нравилось видеть, как перед его отцом, Винфордом, кланяются чуть ли не до пола, поближе к его вычищенным до блеска туфлям, возможно, языками тех же “плебеев”. Отец никогда не называл этого слова, но оно чувствовалось, когда он с презрением смотрел на них, огрызаясь практически на каждое их слово, произнесённое дрожащим от страха голосом. Финн не мог не думать об этом, глядя на старца перед ним. Будет ли так же, когда он приступит к практике? Или будет ещё хуже?       Старик, не ожидавший проявленной заботы, вновь тяжко вздохнул: — Простите, доктор, не признал я Вас! — Не беспокойтесь, — задумчиво отозвался Финн, сдерживая себя от того, чтобы поправить пока ещё неверное к себе обращение. — Не могли бы Вы… — он повернул голову в сторону ограды. — Точно! — воскликнул он и заковылял в сторону лечебницы, звеня связкой ключей, которых было так много, что Финн невольно задумался о том, насколько старому сторожу тяжело их тащить.       Каждый день, открывая путь работникам… в пору задуматься о своей паре ключей, если такую огромную связку вообще можно назвать "парой". Пройдя за сторожем, Кальтенбреннер наблюдал и дальше, как он, перебирая ключами, выбирает подходящий для каждого засова — большего, или меньшего, и, в конце концов, путь был открыт. Тяжёлая дверь (дверь ли это, если её высота двадцать шесть футов?) отворилась, но старик и дальше толкал её, и Финн, решив помочь, стал толкать её тоже, наваливаясь всем весом.       Старик заметил это только когда можно было зайти, и, как и до этого, начал причитать, но Финн сразу же пресёк это. — Благодарю Вас за помощь, — с улыбкой сказал он распереживавшемуся сторожу. — Да что Вы! Это же работа моя… — пробубнил он, явно со стыдом. — Обращайтесь в любой момент! — Спасибо… — ответил он, взглянув на тяжёлую дверь. — Такие строгие меры безопасности…       Старик, услышав это, побледнел, резко выделяясь на сером фоне невозможной белизной морщинистого лица. — Это ещё не всё, конечно! Здесь, знаете ли… многое произошло. Одни из этих тварей сожрали мою первую собаку! — Что? — Финн застыл от услышанного. — Кто это был?.. — Не знаю… Но Лайза защищалась как могла, покусала за морду этого треклятого… — старик, глубоко вдохнув, раскашлялся, и продолжалось это буквально минуту. — Пора бы на пост… — Конечно… ещё раз спасибо, — поблагодарил снова Финн и помог несчастному дедушке закрыть тяжеленную дверь.       «Что же делать?» — он вздохнул, посмотрев на серое трёхэтажное здание, открывшееся прямо перед ним, с несколькими корпусами и множеством маленьких окошек, через которые вряд ли пройдёт дневной свет или воздух. Вольфганг никогда не упоминал о подобных интересных историях, как, в общем-то, и отец. И он слышал разные случаи: побеги, нападение на санитаров, медсестёр, иногда даже и докторов, но о поедании собак он слышал впервые. Судя по рассказу, съели бедняжку заживо. Насколько сильны должны быть зубы человека, чтобы прокусить жёсткое сырое мясо? Насколько сильным должен быть человек, чтобы без проблем убить сторожевую собаку? Пройдя к входу, Финн даже не думал, что его стук кто-то услышит. Был разгар рабочего дня, кто мог бы быть на первом этаже, кроме Вольфганга, скорее всего, занятого бумажной работой?       Единственное, что Финн мог сделать — это поискать кого-нибудь во дворе. Даже проживающих в сумасшедшем доме нужно иногда выводить на прогулку, главное самых спокойных, тех, кто заслужил увидеть хотя бы один лучик солнца, которое пряталось где-то в тяжёлых серых тучах небольшого, хмурого городка — Мэшвилла.       Спустившись с крыльца, Финн стал искать, обходя здание, хотя бы одного человека, возможно, даже заблудившегося пациента, всё, лишь бы пройти уже, наконец, в здание, и найти кабинет брата. Младший Кальтенбреннер слишком устал с пути, чтобы ещё какое-то время ждать. Двор не представлял из себя ничего — только тротуар и небольшие участки пожелтевшей травы с землёй, деревьев и кустов здесь нигде не наблюдалось, только редкие обломанные тонкие стволы, так же Финн заметил один пень с трещиной посередине. В детстве ему нравилось считать круги на срубленных деревьях — так можно было узнать, сколько дерево прожило. Но всякий раз, когда он пытался, что-то да отвлекало — гусеница, муравей или пролетающая над ними всеми птица. Сейчас же ничего из этого не было: не было ни ожидаемых криков чаек, ни ползающих насекомых, это место мертво, и, вроде как, ничто не отвлекло бы от подсчёта выведенных кругов, вот только Финн очень спешил. Но по одному взгляду на этот пенёк он мог сказать точно только то, что дерево до срубки жило больше восьмидесяти лет.       Наконец, обойдя все корпуса, Финн заметил перед собой вдали женскую фигуру с инвалидной коляской. Кальтенбреннер почти что сорвался с места, но сдержался, только ускорив шаг. Женщина же, прогуливаясь с пациентом, никуда не спешила, и, кажется, даже болтала с ним, и с приближением Финна разговор их становился всё громче. Вернее, монолог девушки, оказавшейся гораздо моложе, чем раньше предполагал он — пациент молчал, но смотрел на молодую медсестру с такой любовью и таким обожанием, что Финн даже не знал, как прервать эту беседу, не потревожив благоговение мужчины в коляске. — Кхм… прошу прощения, — обратил на себя внимание Финн.       Оба, оторвав друг от друга головы, синхронно посмотрели на него. Девушка — с милой улыбкой и доброжелательными глазами. Пациент — со злостью в скрытых волосами глазах, и, если бы не они, то Финн решил бы, что он только что назначил его своим врагом номер один. — Здравствуйте, Вы к кому? — спросила медсестра, и Финну сразу захотелось облегчённо вздохнуть: не все здесь знают его. — Кхм… я брат Вольфганга Кальтенбреннера… новый врач… я, собственно, к нему, мисс… — неловко пробормотал Финн, чувствуя, как пациент старательно прожигает его взглядом. — Ох, точно! Мистер Кальтенбреннер предупредил о Вашем приезде, — девушка взяла связку ключей со своего пояса и сняла, не без труда, с него один. — Держите, все двери закрываются даже в дневное время. У меня же есть и второй, не беспокойтесь, — пояснила она, предупредив вопрос Финна. — Благодарю Вас, мисс… — Мисс Венсан. Будем знакомы, — и, с очаровательной улыбкой, мисс Венсан ушла, толкая и дальше коляску ужасно разозлённого пациента, от одного взгляда которого шли мурашки. Что это было — Финн до конца и не понял. Самое главное это то, что ему дали ключ от входной двери, а остальное, ревнивый пациент или слишком молодая и спокойная медсестра, было не важно.       Вернувшись к входной двери, Финн, открыв замок, сначала потянул её на себя, но затем толкнул, надавливая со всей силы — открывалась она с таким же трудом, что и предыдущая, со скрипом, схожий чем-то с треском, как будто вот-вот могла бы сломаться. На удивление Финна, как только он зашёл, дверь захлопнулась с лёгкостью, словно не весила ничего.       Бесконечный, кое-как освещённый, коридор открылся перед ним, дыша в лицо Кальтенбреннера холодом и сыростью, впитавшейся в бело-серые стены с облупившейся штукатуркой. Ковры, кажется, были новыми, вот только в то же время и изодранными, практически в клочья, так, что не разобрать и узора. Кругом не было ни души. Коридор лишь вёл прямо, и Финну ничего не оставалось, кроме как пойти искать кабинет его брата. Бетонный пол, голые стены с осыпающейся штукатуркой, ровно как и потолок с редкими, практически уже перегоревшими лампами. Кое-где видны куски обоев, оборванных, в жёлтом освещении не было даже видно их предыдущего цвета; ковёр… разодранные ворсинки уже прилипали к туфлям, ковры только мешались под ногами, но, похоже, первый этаж это единственное место здесь, где могли быть ковры или даже остатки обоев: здесь все нужные персоналу кабинеты, в подвале архив. Вряд ли в последний заходят часто, но любые бумаги всё равно, в конце концов, становятся нужными — приходится заглядывать и туда, искать среди пыльных документов необходимый тебе, один-единственный, а, учитывая освещение, скорее всего, ещё и в темноте. Немыслимо, но здесь, да и в подобных местах, экономится практически на всём, с прошлого века это не изменилось, что уж говорить о нынешних временах, и, кстати, даже наоборот: с обрушившейся экономикой обрушивается и благополучие людей, особенно самых уязвимых, таких, как пациентов психиатрических лечебниц, которых, по задумке, должны лечить, но всё происходило с точностью наоборот. Столько случаев, когда очень добрые люди сдавали богатых родственников в клиники, переживая за их состояние, при этом говоря такое, что хватило бы на принудительное лечение до конца их жизни, всё, лишь бы получить наследство; ровно столько же случаев, когда забирали и иностранцев, не знающих английского, и всё это было, конечно же, несправедливо. Финн никогда не мог понять всего этого, и пусть он не мечтал об этой профессии, он решил, что будет настолько человечным, насколько это вообще возможно — добрым, не осуждающим даже за явные отклонения, понимающим… на практике было сложно, но он справлялся. А здесь всё практически то же самое, только у младшего Кальтенбреннера уже есть опыт, уже есть понимание, как нужно вести себя, а как делать не стоит. Финн очень гордился собой за успехи, и за то, как его методы отличались от остальных, за прогрессивные взгляды и терпеливость. Мало кто из психиатров мог так, и много с кем приходилось спорить как раз-таки из-за этого. Это не удручало парня, наоборот, давало понять, что он всё делает правильно, ведь за поиском других способов следуют изменения, за изменениями — будущее, а чужие слова и попытки остановить бессильны против колеса перемен. Самое главное — покатить его, и не оказаться позже под ним же.       Оказавшись у двери с табличкой "Доктор В. Кальтенбреннер", Финн остановился и был больше не в силах постучать, будто вернулся в детство, когда он не мог пошевелиться из-за влияния отца. "В. Кальтенбреннер". Винфорд или Вольфганг? Менял ли он табличку вообще? Менял ли брат здесь вообще что-нибудь? И не стал ли он, как тот, кого они оба боялись и ненавидели всю свою жизнь..?       Борясь с собой, Финн вытянул руку и медленно постучал по тяжёлой двери. Раз, два, три. Второй раз погромче, решительнее: раз! Два! Три! — Войдите, — послышался голос, до боли похожий на отцовский, голос, который слышался сейчас только в кошмарах, а теперь и наяву.       Финн был не в силах шевельнуться. Ему хотелось бежать, что-то внутри кричало: "Не иди! Уходи отсюда, скорее!", но он не мог. Не мог и зайти в треклятый кабинет. Не мог и не был готов к тому, чтобы увидеть его… Простоял он, кажется, слишком долго, так что через какое-то время Финн снова услышал его голос, бормочущий ругательства, что уже больше походило на брата, чем на отца, тяжёлые шаги и скрип двери. — Финн? — позвал его Вольфганг, уже успокоившись, при виде брата. Тот поднял на него глаза. — Вольфганг.       Неловкая тишина усилила свист ветра, проникающего внутрь через открывшуюся входную дверь. Вольфганг, поправив очки на цепочке, нервно вздохнул. — Что ты стоишь здесь, как оболтус? Раз приехал, займёмся делами, — сказал он и впустил в кабинет младшего брата, зайдя потом за ним и закрыв дверь. — Мы не виделись восемь лет, — напомнил ему Финн.       Горечь неприятно жгла сердце, подкатывая к горлу комок обиды, один из комков детских разочарований в старшем брате. Ни привет, ни даже здравствуй, ни как ты поживал. В этом был весь Вольфганг, но от этого становилось ещё неприятнее. — Да? — Вольфганг посмотрел на календарь, висящий на дальней стене. — Разве не три года?       Календарь казался новым, хоть и действительно сильно отставал от настоящего времени. Почти так же, как одинокая картина-прямоугольник на противоположной стене, с подсолнухом в вазе. Единственная яркая и выделяющаяся вещь в стерильном кабинете, в котором даже не было намёка на пыль, и это не благодаря трудам уборщиков, а только из-за Вольфганга, чья любовь к чистоте смогла переплюнуть даже Винфордскую. Единственное грязное здесь — старая картина с подсолнухом в пыльной прямоугольной рамке. Практически нетронутая, висящая, однако, прямо… — Надо же, как быстро здесь летит время, — начал старший, садясь в кресло за некогда столом Винфорда. — Только вчера я начинал работать с отцом, а сегодня ты встаёшь на моё место, — Вольфганг скривил белые сухие губы в ухмылке. — Видел мисс Венсан? — Встречал, — отозвался парень, достав из кармана ключ, переданный ей. — Вот её ключ. — Прекрасно, оставь на столе. Что же касается работы… — Как он умер? — спросил Финн, совершенно бестактно перебив брата, как, впрочем, и делал всегда сам Вольфганг. В бестактности им следовало бы посоперничать. Вольфганг тяжко выдохнул, собирая все документы в стопку. — Я сам не знаю. Видишь ли, Винфорд практически ночевал здесь, если вообще спал ночью, весь в работе, двадцать четыре часа в сутки, почти семь дней в неделю. У них были проблемы с мамой, может, он хотел отвлечься в работе? В любом случае, в один день, его не было на месте. Не было нигде, даже в кабинете. Я не проверял только подвал, сам понимаешь… — он горько хмыкнул. — Не за чем туда ему было соваться. — Стоило бы заглянуть, — заметил Финн. — Может, захлопнулась дверь, и он до сих пор торчит там, в сырости, без еды и воды? — Финн, я тебя уверяю. Если бы он был там, мы бы об этом уже знали, — уже практически скрипя зубами от злости произнёс старший. — Хорошо… — Финн вздохнул. — Может, он выехал из Мэшвилла? Полагаю, в городе его тоже нет. — Естественно нет. Куда бы он мог выехать? К маме? У них были какие-то ссоры, и я не думаю, что ему, на старости лет, хотелось бы разбираться с нерадивой женой. — Что ж… хорошо, — согласился, наконец, Финн. — Но я бы всё равно проверил подвал. — Не советую. Финн, из всех мест здесь, подвал тебе точно посещать не нужно. — Но, мне казалось, там архив? — Да. Заброшенный. Если ты хочешь задохнуться в пыли — беги туда, но если захлопнется дверь, поверь мне, спасать оттуда тебя я не буду. — Я тебя понял, — с выдохом сказал Финн, понимая, что его брат вообще не изменился за эти годы. Та же раздражительность и то же нежелание слушать кого-то помладше. Та же нетерпеливость приступить к “важным”, только по мнению Вольфганга, вещам. Это выматывало. — Вот и славно, — произнёс старший Кальтенбреннер, и положил стопку бумаг прямо перед Финном. — Как подпишешь, пройдёмся немного по корпусам. Но перед этим, должен предупредить: многие пациенты здесь… прямо как Винфорд. Ты же его помнишь.       Финн, отвлёкшись от подписания бумаг и перестав щуриться, поднял взгляд на него. — Конечно помню. Я тебя понял, — произнёс он, опустив взгляд снова на бумаги. — Ах, да. Где твои очки?       Бумажная волокита, по ощущениям, заняла слишком долго и отняла слишком много сил. Отняло много сил и сбившийся счёт времени, что в кармане, что в голове Финна. Это выматывало, и ему уже хотелось пойти домой. В окна было не посмотреть: они слишком высоко, и часто зашторены, даже в кабинете у брата. В глазах уже двоилось, когда Вольфганг сказал, что они закончили. — Не знал, что ты такой дотошный, — посмеиваясь, сказал Финн. — Не знал? Что же ты, совсем меня позабыл? Идём, пока не стемнело, я хочу показать тебе по крайней мере третий и второй этаж главного корпуса.       За эту экскурсию Финн узнал многое: что тут есть лифт, который постоянно в ремонте, лестницы, первая и вторая, одна из которых тоже не используется. На третьем этаже находятся "лежачие", те, на которых уже испробовали новый метод лечения. Лоботомия. Жуткие перекошенные лица, глаза, в которых не читалось ничего, скрюченные руки и ноги, оставленные явно без внимания, брошенные, как попало, как тряпичные куколки. Финн был уверен: если снять их рубашки, то на их коже можно было бы увидеть не только пролежни, но уже и совсем сгнившую плоть, потому как вонь от них на этаже стояла ужасная. — Где все медсёстры и санитары? — спросил Финн у брата, глядя на одного из лежачих в общей палате, того, кто особенно пристально на него смотрел, будто с враждебностью, и даже с ненавистью. Парень не решался отойти в сторону, чтобы проверить: действительно ли пациент смотрит на него, или это совпадение? Может ли он? Хватит ли смелости? И почему пациент так сильно кого-то напоминает..? — Хм… дай-ка подумать… кто-то в отпуске, кто-то беременный, а кто-то в тюрьме. Мисс Венсан я сюда не отправлю, сам понимаешь, вот и получается, что одна тётка на весь этаж лежачих, а санитары сосредоточились на втором, где много буйных. Не думаю, что ты хочешь помогать на третьем этаже, ты не для этого учишься, в конце-то концов. — …Сказал, как отрезал, спасибо, — произнёс в ответ Финн. — Всегда рад. Идём, на втором этаже всё веселье.       И Вольфганг был прав. Как только братья спустились вниз, они услышали такой вопль, что у Финна с непривычки заложило уши. — Что я говорил? — со злым смехом крикнул ему Вольфганг, убегая вперёд, к звуку, к этому истошному крику, будто там не один человек, а целая дюжина, и всех их настигла физическая расправа, настолько жестокая, насколько громки и крики этой толпы.       Придя в себя, Финн пошёл туда же, куда и побежал его брат. Оглушающий крик, как показалось, стих, хотя тот и думал, что такое точно навредило его слуху. Он не впервые слышал крик пациента, но он никогда не был настолько громким, никогда не был настолько душераздирающим. Что тут вообще происходит?       Выйдя, наконец, в нужное место, Финн обнаружил у железной двери толпу санитаров, держащую женщину средних лет, за руки и ноги, и в середине Вольфганг, который, взяв её волосы в руку, оттянул голову несчастной пациентки и вколол в её шею транквилизаторы, медленно, и успокаивающе он говорил так мягко, как Финн никогда не слышал: — Тише… тише, боль пройдёт. Всё хорошо. Сейчас ты уснёшь. Засыпай же, милая. Завтра увидишь своих девочек, а теперь спи.       Финн даже не знал, что думать. Он всегда предполагал, что готов к подобным ситуациям, но его застало врасплох, в общем-то, всё: от истошных воплей до спокойного голоса Вольфганга. Финн знал, что так будет, и он знал, что делать в таких случаях, но он только растерялся, и тогда он понял, насколько многим вещам ему ещё нужно будет научиться, и научиться действовать быстро.       Женщина через время отключилась, и её спокойно внесли в палату, без особых проблем. Железная дверь захлопнулась, и Вольфганг повернулся к Финну и медленно прошёл, стуча невысокими каблуками. Звук получался глухой, но он был достаточно громкий, чтобы брат смог показать себя во всей красе. — Салага. Крика испугался? — Вольфганг язвительно поцокал языком. — Ты будущий доктор, не забывай. Твоя диссертация о работе здесь будет великолепна, только представь! — Разумеется, я просто никогда не слышал ничего подобного, — выдохнул Финн. — Никогда? — густые чёрные брови поднялись. — Финн, дорогой мой, здесь ты услышишь и увидишь и не такое! Что там до крика какой-то женщины, что сожрала своих близнецов и забыла, — безмятежно бросил Вольфганг и прошёл дальше, не ожидая Финна, что был в ещё большем ужасе, чем прежде. — Много здесь таких? — догнав длинноногого брата, спросил младший. — Много. Здесь есть жертвы инцеста, убившие своих мучителей и детей от них же, другие, просто вырезавшие свои семьи, да и просто скучные безумцы, ты их уже знаешь и видел. В другом крыле более спокойные пациенты, кстати. Чёрные, мигранты и инвалиды, с двумя представителями из этих категорий ты и будешь работать, набираться опыта, так сказать, — он хмыкнул, и его брови вновь дёрнулись. — Был бы и третий, но его выписали, к твоему счастью. Идём, покажу их палаты. А завтра покажу другие корпуса, так, для осведомлённости.       Таблички "Нурай" со слишком сложной для чтения турецкой и "Аведис" с не менее трудной фамилиями ни о чём не говорили Финну, но, к сожалению, из-за позднего времени суток, как сказал сам Вольфганг и чему, конечно же, стоит верить, к ним в палату заходить не стоило, ведь отбой у всех пациентов был ранний, а лекарства всем уже раздали. — Получился неплохой первый день, не так ли? Сам посуди, ты ничего не делал, набрался знаний о том, что делать с буйными пациентами, и даже ни с кем взаимодействовать не пришлось! Очень даже хорошо, поздравляю. В мой первый день я носился как угорелый, хоть на ночь не остался, Господи! — Вольфганг смеялся, но Финну было вообще не до смеха. — Вольфганг, я и так знаю, как обращаться с буйными пациентами, — напомнил ему младший Кальтенбреннер, и он даже не обижался, как в детстве, от слов брата оставался лишь небольшой неприятный осадок. — Что ж, у тебя будет ещё шанс показать это, — Вольфганг вручил ему ключ, видимо, от их собственного дома. — А теперь иди домой, дом "десять" у станции, беги, пока, чёрт побери, не поздно, и чтоб тебя не было уже к одиннадцати! Полчаса! Всё понял? — Всё понял, — кивнул Финн, ведь выбора уже никакого и не было. — Увидимся? — Да, всё, не трать время, оно и так тут уже шалит.       На это Финн ничего не ответил, лишь молча развернулся и пошёл к, как он думал, лестнице, но…       Все дороги почему-то всегда вели к лифту. Это стало раздражать — лифт сломан, на нём вообще не добраться, как и лестница рядом. Как он вообще мог заплутать здесь? — Соберись, Финн, — выдохнул он, стараясь справиться со злостью и уже зарождающейся паникой, вот только он то и дело петлял, коридоры извивались, словно змеи, закручивались, и от усталости он уже начинал думать, что сходит с ума. В ушах стоял звон, неровное тиканье карманных часов и сердца, и от того, как же не совпадали ритмы, Финн нервничал ещё сильнее, а в голове жужжал пчелиный рой из вопросов, ни на один из которых нельзя было найти ответ: Где выход? Почему он не может найти ту лестницу, если к ней просто нужно выйти? Что здесь происходит?       Пустота коридоров не спасала. Финн точно знал, что было уже далеко за одиннадцать. Когда же выключат свет? Вдруг, где-то вдали, скрипнула дверь. Финн оглянулся, а душа радовалась: кто-то да может провести его к выходу! Скрип становился всё громче, пока кто-то, предположительно, медсестра, не вышел из одной из палат. Финн, идя к источнику звука, позвал: — Извините? Я заблудился. Не могли бы вы помочь мне?       После его слов выключился свет. Три раза прозвенел колокол, и Финну стало по-настоящему жутко. Лишь сделав шаг, Кальтенбреннер почувствовал холодное дыхание на затылке и спине. Послышалось тихое рычание, и с каждой секундой оно становилось всё громче и громче, а Финн не мог пошевелиться, словно вернулся в детство, вот только сейчас его не держало ничего, кроме него самого и того огромного зверя. Финн не знал, что ему нужно, но он понимал, что, если он издаст лишний звук или сделает лишнее телодвижение, его жизнь оборвётся именно сейчас. В эту секунду, в его самый первый день в Мэшвилле, когда он даже не приступил к практике здесь. Вся его жизнь пронеслась перед глазами, и Финн не был готов расставаться с ней так скоро.       Вдруг, зверь, явно подняв огромнейшую голову, принюхался. Учуяв что-то, он обошёл Финна, задевая его извивающимся туловищем, длинным и полностью покрытым слизью, она точно осталась на халате и, может, даже на волосах. Не имело значение… лишь бы уползло, лишь бы не трогало, лишь бы не заточило в своих металлических зубах. Напоследок, парня ударило по плечу что-то острое, кажется, хвост чудовища. Подождав же ещё немного, пока монстр не убежит дальше, Финн шумно выдохнул, но тут же пожалел об этом — кто ещё может слышать его? Было чувство, что этот монстр здесь не один, а мысль о встрече с его друзьями совершенно не радовала…       Времени паниковать не было, а потому Финн, всё же, решил идти дальше, но на этот раз медленно и очень тихо, надеясь на то, что он найдёт выход, спустится на первый этаж, и просто пойдёт домой, ища десятый номер около вокзала, ляжет спать и забудет обо всём этом, как о страшном сне, но больше никогда не будет оставаться тут на ночь, нет, ни за что, даже если останется много бумажной работы, даже если будет хоть сто буйных пациентов, даже если Вольфганг не пустит, ведь это — первый и последний раз.       Двигаться тихо получалось уже с трудом, ведь Финн то и дело вздрагивал от каждого шороха, в котором ему слышалось тяжёлое дыхание чудовищ, но нужно было привлекать к себе как можно меньше внимания, чтобы быстрее спастись. Мысль о выходе уже не успокаивала, она вспышкой возникала перед глазами, как текст в книге, как предупреждающий знак о том, что пора уходить.       Вновь выйдя к лифту, Финн нервно вздохнул. Старая рухлядь должна была быть в ремонте, но, почему-то, она была открыта, будто выжидая, а в кабине была лишь темнота, ещё более страшная, чем в коридоре: ничего не было ни видно, ни слышно, хотя Финн и старался прислушаться. Парень медленно зашагал ближе и остановился, вслушиваясь. Скрипов не было, не было и шорохов, но всё равно странное чувство не покидало его, а потом он понял. Коридоры сужались и петляли, выводили его к одному и тому же месту, и всё это время странный шорох был, в самом деле, лишь шёпотом, и, чем ближе Финн был к лифту, тем громче он становился, но разобрать он так ничего и не смог.       Дойдя практически вплотную к лифту, Финн, борясь с желанием вновь убежать, положил руку на рычаг, а через буквально пару секунд надавил, опуская его вниз.       В эту же секунду раздался крик: — Бу! Попался! — кричало на упавшего от испуга Финна существо с белым гримом на лице, похожее на шута, оно качалось вниз головой на своих кишках (кишки ли это?), хохотало, но после, неестественно подняв свою голову наверх, оставив тело на месте, перестало смеяться и стало раскачиваться гораздо медленнее. — Кровь Кальтенбреннера! Не пробовал, — и он вновь рассмеялся, но уже гораздо громче, чем раньше, заставив Финна отползти. — Не уходи! Зайди в лифт! Расскажи сказку! Сказку о мальчике и людоеде с его пальчиком! Сказку старому Шуту!       С диким хохотом шут прыгал с одного угла в другой, задействуя свои руки и что-то, что застывший в ступоре Финн назвал бы кишками. От увиденного стало тошно, всё это больше напоминало ужасный сон, один из тех кошмаров, что снятся по ночам, от которых просыпаешься через десять минут после того, как уснёшь, и так без конца, так всю ночь, но в этот раз проснуться нельзя было, просто не получалось… — Кальтенбреннер, дреннер, вреннер, — напевал тем временем Шут под звон своей шляпы. — Падабум, падабам, беда и несчастье всем нам! Два Кальтенбреннера на дом! Опять! Гнать одного нам, опять! — Гнать? Подожди, что? — Финн, вдруг оживившись, резко поднялся на ноги. Сзади послышался топот и, кажется, человеческих ног, отчего Шут зашипел, закричал, забился в дальний угол своего лифта. — Прочь! Прочь, прочь, прочь! — проревел он, пока по гриму бежали чёрные реки слёз, а яркие янтарные глаза глядели куда-то сквозь Финна, будто даже не на него, а, может, и на бегающего по этажу санитара, пытающийся пройти к ним, при этом ругаясь самым благим матом. — Извини, извини, я не хотел тебя пугать! — неуверенный в том, напугали ли его резкие движения или бег и маты незнакомого человека, воскликнул Финн. — Я просто хочу разобраться!       Но Шут не слушал. Он ревел, как дикий зверь, спрятав кишки-щупальца под клоунский наряд, а лицо под шляпой, так что Финн решил медленно развернуться и пойти отсюда прочь, как и велел ему монстр. Сложилось впечатление, что Шут безобиден, и хотелось его даже пожалеть, ведь он явно испугался чего-то, или кого-то, например, его, как Кальтенбреннера, что хоть и не было удивительно, всё равно было печально. Даже опасный монстр с острыми зубами опасается этой фамилии и носящих их. Что же такого сделали Винфорд и Вольфганг? Или, скорее всего, только первый..? — Мистер Кальтен… кальт… да насрать! Отойдите от лифта, мать вашу, отойдите! — кричал санитар, приближаясь к Финну.       Его крик вновь вызвал панику, отчего парень, поглядев на лифт снова, пошёл от него прочь, медленно, но по направлению к бегущему в его сторону работнику. Голова была пуста и ничего не соображала, в ней крутилась только одна мысль: спасение. Здесь каждый работал дольше него, и скорее всего, гораздо больше знал, как выйти, наконец, со второго этажа.       Коридоры вдруг перестали петлять, выпрямились, как палочка, и Финн видел всё будто в замедленной съёмке. Бегущего санитара, уворачивающегося от вылезающих из стен рук, что рвали на нём всё: волосы, одежду… но мужчина не обращал на это никакого внимания, и, как только он подбежал ближе, его вдруг ударила большая, когтистая лапа, внезапно появившаяся сбоку, настолько сильно, что тот отлетел в белую стену напротив. На покрытии остался след его крови, а сам санитар безвольно упал на землю. Финн видел это так, будто он был совсем рядом, в двух шагах от несчастного. Он смотрел в его опустевшие без жизни глаза, в которых ещё почему-то была слабая надежда на то, что он выживет. Что, может, вернётся к себе домой или к другой жизни, подальше от Мэшвилла. Все мысли, все желания и мечты, всё это предстало перед глазами Финна, после чего чувство безнадёжности и упущенной жизни накрыло парня с головой. Этот мужчина больше всего на свете хотел увидеть своих повзрослевших детей. Он был заключённым в тюрьме, несправедливо осуждённым, но работа в Мэшвилле гарантировала ему досрочное освобождение. Работал ночью, спал днём, и всё писал письма сыну и дочке, не получая от них никакого ответа. Последнее он написал только вчера, в котором говорил, как он любит их и скучает, как собирается приехать, отработав в Мэшвилле нужный срок, делился тем, как у него идут дела, что бы он хотел сделать первым делом, оказавшись в родном городе. И всё спрашивал у детей, как они сами поживают, как их здоровье, нашли ли работу, или, может, кого-то симпатичного? Его интересовало всё, о, боже, как же он хотел получить в ответ хотя бы одну строчку. Вот только он не знал, что они давным-давно уехали, а бывшая жена не собиралась отдавать детям его письма. Так и закончилась его жизнь, в угасших глазах, в когтях монстра, что, взяв его за ногу, потащил к себе. Рычание медведя, звук разрывающейся мягкой плоти, монстр громко чавкал мясом, смакуя каждый кусок, но поспешно проглатывая, будто не ел целый месяц, хлюпая кровью, как чаем, заедая глазами и хрустя оторванными ушами. От лица мужчины точно не осталось ничего, как, вскоре, не останется ничего и от его органов. — Видал? — шепнул женский голос на ухо Финну, который подпрыгнул и чуть не вскрикнул от неожиданности.       Обернувшись, он увидел женщину средних лет, рослую с ярким блеском глаз, что был бы виден даже в кромешной темноте. От его реакции та усмехнулась, но не слишком громко: — Веди себя тише. Пойдём, — она взяла его за запястье и повела, не издавая ни звука.       Медсестра шагала уверенно, и стало понятно, что она работает здесь уж точно не первую ночь, и, конечно же, не первый год. Сколько раз она уже видела такое? Сколько раз ей приходилось прощаться с коллегами? И был ли хоть один раз, когда она боялась за свою жизнь? Они вышли, наконец, к лестничному пролёту и спустились вниз. Наконец, самый первый этаж, наконец-то без монстров. — Ты уже можешь дышать, — хмыкнула она, отпуская его руку. Финн долго не говорил, голоса не было, и слова было невозможно связать. — Первая ночь здесь? — женщина поправила халат, посмотрев при этом на значок, висевший всё это время на кармане. — Кальтенбреннер. Вот оно что.       Финн, помолчав, наконец выдал, хоть и совершенно бессвязно: — Я не понимаю… это место…       Медсестра ещё несколько секунд стояла и молча смотрела на него, пока не спросила: — Разве доктор тебе ничего не сказал?       Парень поднял на неё голову. — Понятно. Ну, это ваши с ним дела. Всё равно бы узнал, где работаешь. Эти твари сбегают, периодически. — Безопасно ли на первом этаже?       Медсестра вновь замолчала. — Относительно. Но здесь тоже могут быть монстры. — Они, что, везде..? Где же тут отдохнуть от… от…       Женщина вздохнула. — Докторишко. Идём за мной, покажу безопасное место, о котором ты так мечтаешь. Переждёшь там ночь, и, если сумеешь, утром выберешься, как ни в чём не бывало. — А домой? — Хочешь шагать в темноте, пугаясь каждого шороха? За мной иди. И она вновь повела его, в неизвестность, но на этот раз освещённую — свет на первом этаже всё ещё был включён. — Как расточительно… — прокомментировал Финн, не обращаясь ни к кому. Он слишком устал для разговоров. Не хотелось ничего, только отдохнуть и больше не нервничать, где угодно, лишь бы не видеть этот ужас, с него хватило. Но женщина продолжала вести его в неизвестном направлении, и совсем не к выходу, как ему бы хотелось, а, как казалось самому Кальтенбреннеру, в противоположную сторону. — Ещё бы, докторам же не хочется в темноте шляться! — женщина произнесла это таким тоном, что Финн так и не смог понять, был ли это уже привычный насмешливый или совершенно серьёзный, даже с ноткой обиды, говор, да и ему уже было всё равно, лишь бы она уже отпустила. Открыв скрипучую дверь, медсестра буквально толкнула Финна внутрь, не сказав ни слова, и только когда дверь снова скрипнула, он вдруг очнулся. — Подождите! — окликнул он её, но не успел.       Дверь будто специально захлопнулась, прямо перед его носом. Вновь оставшись в кромешной темноте, но уже в незнакомом ему помещении, на лестнице, ведущей вниз, Финн ещё долго стучался, пока, наконец, не смирился и не стал, осторожно спускаясь вниз, искать по стенам выключатель. — Да где же он..? — выдохнул парень, и сразу же его рука нащупала выключатель, но времени и желания задумываться о том, работает ли конкретно в этом помещении электричество, не было. К счастью для Финна, свет, пусть и не яркий, включился, и он вдруг понял, что находится не просто в подвале, а в архиве. Самом первом, заброшенном, который Вольфганг запретил посещать, по сути назвав это место бесполезным. Настолько ли оно бесполезно, раз в него нельзя даже зайти? Но теперь он тут, и, кажется, на всю ночь.       Архив был довольно большим, но из-за захламлённости место казалось гораздо стеснённее. Шкафы, ящики, забитые сверху донизу документами, столы, точно такие же, с ещё не разобранными бумагами, которые вряд ли когда-нибудь встанут на нужные места, архив заброшен, и было видно, что туда уже очень давно никто не ходил. Пахло пылью и старой бумагой, а на полу, даже на ступеньках, лежали комки пыли, клочки волос и куча разорванных газет, несколько оставленных книжек и обшарпанные и такие же пыльные, как и всё остальное, кресла, на одном из которых лежал обычный фонарик.       Проходя мимо ящиков, на которых скопилась годовая пыль, Финн рассматривал их, рассматривал каждую букву на них. Всё отсортировано по датам и алфавиту. Это было что-то приятное, кажется, здесь можно было найти всё, и даже больше, чем всё. — Неужели здесь, всё-таки, есть хорошее место? — с улыбкой спросил в пустоту Финн, открыв один из ящиков, из которого тут же запахло пожелтевшей пыльной бумагой, немного поеденной молью, как и сама мебель здесь.       Но прочитать он ничего не успел: из закрытой двери, которую довольно вежливо обступали шкафы, послышался звон и будто бы треск. Финн, застыв, вслушался, и, кажется, он понял, почему сюда нельзя было заходить.       Положив бумаги обратно в ящик, парень, задвинув его, медленно прошёл к двери. Руки стало неприятно жечь, и, как только он оказался ближе к той комнате, боль усилилась, в ладони, начиная от пальцев, вонзились сотни иголок, и с каждой секундой их становилось всё больше и больше. Такое было только в детстве. Только рядом с отцом. «Не может быть».       Не думая больше ни о чём, Финн отворил дверь. Если Винфорд там, и его держат в подвале, то стоило заглянуть. Может, Вольфганг именно из-за этого запретил туда ходить? Не из-за того, что для архива выделили новое помещение, не из-за проблем с электричеством, или чем-то ещё, может, именно из-за того, что он, вместе с остальными, держал там Винфорда. Он вовсе не умер, у Вольфганга не поднялась бы рука на убийство, но держать в заложниках… после всего увиденного, Финн не сомневался и в этом.       Решив на всякий случай взять фонарь, парень несколько раз ударил по нему, прежде чем лампочка включилась, не мигая. Глубоко вздохнув, Финн вновь шагнул в неизвестность. Ноги дрожали и подгибались, в горле давным-давно пересохло, а сердце всё не хотело утихать. Кровь стыла в жилах от нетерпения увидеть то, что скрывается от него в подвале. Он не ожидал увидеть ничего, и в то же время абсолютно что угодно, и это непонимание волновало и одновременно пугало, гораздо сильнее, чем всё то, что он увидел до этого. Что вообще могло произойти с его отцом?       Спустившись вниз, Финн посветил вокруг фонариком. Ничего, кругом лишь пустота, сырость… под ногами было что-то липкое, иногда под туфли попадались и твёрдые предметы, хрустевшие под весом парня. Светить вниз не хотелось совсем: он понимал, что это было, но, если бы он увидел это сейчас, его бы точно стошнило.       Пройдя несколько шагов, Финн вновь услышал лязганье, будто тяжеленные цепи бились о холодный и липкий пол, привлекая внимание парня. После звона слышалось тяжёлое дыхание и рычание, что постепенно становилось всё громче и громче. Финн медленно повернулся и посветил фонарём на источник звука. Огромная, кажется, трёхметровая летучая мышь с мордой собаки, висела в тяжёлых цепях, обмотанных вокруг её шеи и ног, у оснований крыльев, обессиленно лежавших на полу, туго, врезаясь в её шерсть, натирая шкуру зверя до крови. Одно крыло, Финн пригляделся, было подрезано. Сам монстр, несмотря на ослепляющий его свет, глядел прямо на парня и рычал. Не в силах шевельнуться, Кальтенбреннер сглотнул. Под пристальным взглядом практически невидящих глаз он чувствовал себя особенно неуютно. Монстр ждал. И Финн ждал, непонятно чего.       Спустя несколько секунд молчания, чудовище прорычало: — Свали…       Хриплый и тихий голос пробивался сквозь звериный рык. Это был голос обычного парня, будто заточённого в теле летучей мыши, как в те кандалы, что держали его. Единственное, что держало сейчас от нападения. Финн, помолчав, тихо спросил: — Что ты здесь делаешь? — он обратился к нему, как обратился бы к человеку, застрявшему здесь. Наверное, он и был им… наверное, все монстры и были людьми. Возможно, пациентами. Вспомнился разговор с Вольфгангом: — …Но перед этим, должен предупредить: многие пациенты здесь… прямо как Винфорд. Ты же его помнишь. — Конечно помню. Я тебя понял. — Ах, да. Где твои очки?       Вспомнились и все моменты, когда Финн застывал в присутствии отца. Его острые когти и чёрные пальцы… всё это начало обретать смысл. Он видел его. Видел столько раз его ночью: высокого, осыпающегося чёрным песком, без глаз и ушей, но с ужасно жуткой улыбкой… он чуял всё, он видел через него, через брата, через маму. Он бродил по их дому и питался их страхом, как добавкой после ночного обеда, а обед его был кровавый. Всегда было мясо, нежнее ягнёнка, вино, с привкусом железа. Маленькие кровинки с рук и лиц его детей — так, для развлечения. Но питался он людьми.       Как и все здесь.       Финн сглотнул и постарался выровнять своё дыхание. Монстр всё ещё смотрел на него, выжидающе, а после того, как парень перед ним успокоился, произнёс: — Я больше не пациент.       Финн взглянул на него. — Так кто ты? И почему ты здесь?       Летучая мышь фыркнула. — Может, ответишь?       Но ответа не последовало. Сев на липкий пол, Финн вздохнул. Столько всего… — Прости, мне просто нужно всё осознать, — Финн, потянув за безымянный палец, снял, наконец, одну из белых перчаток. Чернота на пальцах разрослась, и дошла до ладоней. На это было жутко смотреть. Влияние отца налицо… но где же он может быть? — Ты здесь один? — Да, — летучая мышь закрыла глаза, явно собираясь вздремнуть. — И давно? — Да.       Финн слабо улыбнулся: — Ты не болтливый…       Зверь тихо зарычал в ответ. — Извини, — Финн невольно испугался. — Я здесь первый день, а ты… — А я это почуял. — Может, ты мог бы сказать мне, что знаешь?       Летучая мышь молчала, и Финн уже решил, что ответа не последует, но, буквально через секунду он вновь услышал лязг цепей и рычание. — Молчи. Я не скажу ничего. Я не хочу. Единственное, что я хочу, это жрать. И спать. Не можешь дать одно, дай другое.       С этими словами рык прекратился, и Финну ничего не оставалось, кроме как встать и пойти обратно, наверх. Он оглянулся лишь один раз, в растерянности, на уже спящего, или притворяющегося спящим, зверя.       Выдохнув, он поднялся в архив и постарался как можно тише закрыть дверь. Нужно будет навестить его позже, например, днём… было бы хорошо узнать его лучше, узнать, почему он в подвале, что случилось с Винфордом, и что творится в Мэшвилле. Было ощущение, что он многое знал, но не говорил. Финн понимал, почему: он был чужой, никак не помог избавиться от цепей, и даже не принёс еды, хотя, учитывая питание монстров, сами доктора были блюдом, до которого он не достал бы никогда. Получается, подразнил его аппетит. После этого стал доставать с расспросами, кто же так делает? — С ним нужно быть осторожным, — вслух произнёс Финн, садясь в одно из старых кресел. Положив ногу на ногу, он достал из кармана часы и, увидев, что стрелки и вовсе остановились, вздохнул и вернул их на прежнее место. Со счётом времени здесь в любом случае была бы проблема.       Винфорд… монстры… петляющие коридоры… руки, выползающие из стен… когти, съеденный санитар, так и не отработавший срок… архив и таинственная летучая мышь в подвале. Всего этого было слишком много для одной ночи. После этого, как и обещал Вольфганг, истерика пациентки была чем-то несерьёзным. — И в этом мне придётся работать?       Финн сидел так какое-то время, и он даже успел подремать, как вдруг, дверь в подвал открылась, и его разбудили спешные шаги. С трудом открыв глаза, младший Кальтенбреннер увидел перед собой брата, и в ту же секунду получил пощёчину, заставившую его резко проснуться. — Я кому сказал идти домой?! Кому сказано убраться отсюда до одиннадцати? А? — Вольфганг резко поднял его за ворот и влепил другую пощёчину, пока обессиленный Финн ждал, что он сделает с ним ещё. Может, швырнёт на пол?       Но, к удивлению младшего, ничего подобного больше не было. Вольфганг лишь вытолкал его из подвала и захлопнул дверь. — Сказал ещё: не соваться в архив. Вот что ты там делал? Кто просил тебя сидеть там? Время видел? Четыре утра, а он сидит, в пыли, и спит! Спит!       Финн медленно моргнул, глядя на него. — Коридоры петляли. Меня отправила сюда медсестра. И… один из санитаров погиб.       Вольфганг какое-то время молчал, а затем, вздохнув, пригладил оставшиеся волосы, прикрывая глаза. — Я не хотел, чтобы ты разбирался с пациентами ночью. Это не входит в твои обязанности.       Финн помотал головой. — Я постараюсь больше не задерживаться.       Вольфганг, вновь выдохнув, похлопал младшего брата по плечу. — Ты хорошо справился. Даже выжил. Пойдём, покажу тебе наш дом. Отоспишься хоть. — Нам разве не нужно работать? — Ты не будешь работать в таком состоянии, — резко сказал Вольфганг, ведя брата к входной двери. — А я весь день буду в кабинете.       «Откуда такая забота?» — вопрошал Финн, но так и не решился произнести это вслух.       Дорога до дома для уставших братьев была довольно-таки долгой. На выходе их встретил заливистый лай собаки и сторож, у которого на старости лет были проблемы со сном. Разговор с ним показался слишком затянутым, причём сразу двум Кальтенбреннерам. Спуск с холма тоже занял, по ощущениям, не по счёту, слишком много времени. Дорога от него до станции казалась непреодолимым марафоном. Всё это время, и Вольфганг и Финн, молчали, последний даже не старался запоминать дорогу, у него бы и не получилось сосредоточиться.       Домик выглядел прилично и очень мило, но в сером пейзаже Мэшвилла, и после достаточно тяжёлой ночи, при виде его Финну хотелось просто уснуть и больше не просыпаться. Этого бы не случилось, но всё же. Вольфганга он слышал будто сквозь воду, и не мог разобрать ни единого слова. Всё то, что произошло, и происходило сейчас, не казалось реальным. Хотелось просто покончить со всем этим, хотелось умереть, если это означало прийти к другой жизни. Вольфганг отвёл его в комнату.       Приличная маленькая комната с самой обычной кроватью, но, как только Финн лёг в неё, даже не снимая уличной одежды, он был готов поклясться, что это самая лучшая кровать, что была у него в жизни: мягче, теплее и приятнее нигде не найти.       Финн уснул, напоследок попрощавшись, пусть и невнятно, с уходящим братом.