Чудовища Мэшвилла

      Проснуться оказалось непосильной задачей. Финн кое-как разлепил глаза и ещё не мог понять, где он, по ощущениям, минут пять, если не шесть. Всё произошедшее ночью казалось лишь сном, но жжение в кончиках пальцев говорило о совершенно обратном. Монстры, съеденный санитар, медсестра, подвал, Вольфганг… Летучая мышь в железных оковах, её острые зубы и уставшие зелёные глаза-фонари, глядящие прямо в душу, и видно их голод и желание крови.       Парень тяжело вздохнул и взглянул на настенные часы в его комнате. Не ходят? Как и его, те, что в кармане? Отчего же? Странное место, этот городок. Может ли он быть настолько тяжёлым, чтобы раздавить собой само время?       Мысли бегали по кругу, так и норовя вывалиться из головы, жужжали и прыгали, царапая изнутри череп, от них сильно болела голова и глаза. Финн постарался протереть и то, и другое, медленно встал, не резко, чтобы окончательно не потемнело в глазах, чтобы совсем не рухнуть в обмороке.       Пройдясь по пустой комнате, где, кроме старой скрипучей кровати, серого ковра и занавески, ничего не было, разве что деревянные половицы, с которых было бы довольно легко занести занозы, он прошёл к двери.       Ручка дёрнулась, но ничего не вышло. Подёргав так ещё раз, и ещё, Финн выдохнул, злясь на самого себя и надавливая на дверь: — Ну, не говорите мне, что я разучился пользоваться дверьми!       И, будто от заклинания, она отворилась, пропуская парня в маленький коридорчик. Напротив его двери была другая, белая и стерильная, как и её сестра, как и стены здесь. Вольфганг всегда любил такое, почти до безумия, и так же до безумия ненавидел излишества, что-то вроде зелёного цвета или рыжих волос мамы и брата. Возможно, он бы сам хотел присоединиться к этому: проблески такого желания были, в виде одинокой пыльной картины с подсолнухами. Почему-то она не давала покоя Финну, всё время лезла в мысли, как летучая мышь в подвале. — Боже мой, я же почти сумасшедший! — рассмеялся он в пустоту белых стен и пошёл дальше, по начисто вымытым половицам. Кто их бесконечно моет и сколько Вольфганг отдаёт за это денег, и насколько тщательно проверяет работу уборщика, приходя домой? Ему правда не плевать после выматывающей работы, в придачу с монстрами? — Мне не почудилось, — Финн повернул голову к настенному зеркальцу в ванной. Синяки под пустыми, стеклянными глазами, мокрые растрёпанные рыжие волосы и безумная улыбка. Кто-то другой глядел на него, совершенно не он. Как он оказался здесь, в ванной, и кто перед ним стоит, кто притворяется Финном Кальтенбреннером? Стоит ли пойти спать дальше?       Плеснув на лицо холодной водой, Финн напряг голову, вспоминая свой путь до ванной комнаты. Коридор, белые стены. Где-то была белая стерильная дверь, пропустившая его в такую же, на этот раз стерильно-голубую ванную. Всё вспомнить было непросто. Туман в голове мешал. Мешал человек в зеркале. — Мне точно нужно поспать, — произнёс одними сухими губами Финн, стараясь не смотреть в зеркало, ведь там, помимо его, но другого, выросло крыло. Крыло летучей мыши…       Плотно зажмурив глаза, Финн стал считать. Раз, два… и сбился со счёта, но попыток он не оставил, счёт успокаивал и аккомпанировал самым страшным моментам его жизни. В особенности с Петерсоном, он ведь был там, парализованный, среди тех, кто пережил лоботомию. Глядел пустыми глазами. В самый первый раз считать получилось, но при второй напугавшей его встрече Финн даже забыл, как дышать.       Невозможно было смотреть на того, кто почти отнял твою любовь к жизни, невозможно было и думать об этом.       А та летучая мышь… с ним не получалось не только считать, но и здраво мыслить. Его следовало оставить тогда в покое, а не бросаться с вопросами. Это ведь тот же самый монстр, что и съел того санитара. — Боже мой, санитар… — вздохнул парень, сжимая в почерневших руках волосы, оттягивая их до боли. Сев на холодный кафельный пол, Финн расплакался. — Я отсюда уеду… клянусь, я отсюда уеду, — смеялся он сквозь слёзы.       Истерический смех становился всё громче и громче, постепенно перерастая в душераздирающий крик, полный ужаса, страха и беспомощности. Всё это наполняло Финна изнутри и лилось через край, сочилось вином сквозь трещины разбитого бокала его психики.       Финн вдохнул и медленно выдохнул, борясь с приступом паники. Вдох и выдох… вдох и выдох… — Да… — вздохнул он, уже успокаиваясь. — Уеду. Это же только практика. Главный тут всё равно Вольфганг…       Утро в больнице ожидалось больше всего, ведь это единственное время суток, что было дальше всего от ночи. Утро любили и врачи, и медсёстры, и санитары, и особенно пациенты. Голодные ночью, так и не получившие мясную кормёжку, они лежали в своих палатах и ждали завтрака.       Остывшая каша и подсохший чёрный хлеб — как манна небесная для тех, кто ещё был в здравом уме. Остальным ведь всё равно, и к ним присоединялся тощий человек, грызущий свои пальцы и знающий точно, что сегодня ему смогут дать только обед, и от того он и пытался заснуть как можно скорее, чтобы, поев, уснуть снова, и пытаться спать ночью.       Ему не интересно совершенно ничего. Он провёл здесь три года, а до Мэшвилла в подобных лечебницах почти десять, и всегда знал точный распорядок дня, почти как сами врачи, и, быть может, он бы сам мог стать таким, если бы смог когда-нибудь освободиться, если бы смог выучиться, как тот, что недавно приходил к нему, быть может, он был бы даже лучше него, и со временем лучше главврача… однако этому не суждено было сбыться.       Никогда.       Завтрак. Пациентов по очереди заводят в столовую, рассаживают по своим местам, где по длинным столам расставлены тарелки с уже остывшей кашей и чёрным хлебом, больше напоминавший сухарь. Масла никогда не было, а сама каша была скорее на воде, чем на молоке, хотя и воду экономили. Всё пресное и невкусное, но для многих оголодавших с ночи чудовищ это всё же лучше, чем ничего.       Конечно, кое-кто и бунтует, разбивает тарелку, бросается хлебом и обливает соседа стаканом воды, пытается вскрыть вены ложкой… тогда того пациента ждёт койка, успокоительное, а затем и карцер, и он не увидит свободы даже ночью. Возможно, о нём забудут, больше не придут, вспомнят только на следующее утро, когда он съест все свои губы и сойдёт с ума от парализующего голода. Тогда у него есть шанс отправиться на неудавшийся предыдущим днём завтрак, и провести день как обычно.       Сидящий теперь, в своём собственном сыром карцере, видел это слишком часто, чтобы забыть или отвернуться от этого воспоминания.       Голод кружил голову, а цепи уже душили. Придут нескоро…       Во снах он не видел ничего, кроме сырого мяса, пропитанного кровью, такое сочное, тающее в его острых зубах широкой пасти, так, что он мог бы и захлебнуться, настолько давно он не пил кровь, но не настолько, чтобы не забыть её запаха, не забыть хлюпающий звук рвущейся плоти, такой жёсткой, на первый взгляд, но под его когтями и зубами становящейся мягче, словно пластилин, или, если сказать удачнее, сочная груша, стоит нажать, и все соки потекут прямо на пальцы, растекутся и дальше...       Всегда проще есть того, кого не знаешь. Когда незнакомец превращается для тебя в еду, тебе не жаль его, даже когда узнаешь историю его жизни, как много он пережил и как много ему предстояло. Собственное выживание гораздо важнее чужих эмоций и непрожитых дней. Гораздо труднее сдерживаться, когда перед тобой твой друг, а ты не удовлетворял своё "животное нутро" уже две ночи, и Уильям был благодарен, что все его двое друзей там, наверху, и не смогут навестить его, просто потому, что не знают, где он находится, и ни они его не съедят, ни он их, иначе нарушат правила. В них он не сомневался — в монстрах есть что-то разумное, но животного, всё же, больше, а когда ты регулярно приносил им еду и защищал от других, это помогает другим довериться, и вы держитесь небольшой стайкой. Вот только, когда один из них голодает уже несколько дней и ночей, на дружбу надеяться не стоит… и есть своего друга тебе же дороже.       Была после завтрака недолгая прогулка, под строгим руководством врачей и медсестёр. Свежий воздух якобы мог бы помочь, но блуждание около ограды, которую не снесёт ни один зверь, лишь напоминал о невозможности нормальной жизни.       Ветер свистел, донося детские голоса с низов, далёкие гудки редких паровозов и небольших корабликов, приплывающих чаще в маленький портовый городок. Они везут мясо для детей, для нормальных детей, а не монстров. Остатки попадут в детское отделение, а их объедки уже взрослым. Придёт и хлеб, придут другие продукты.       А раньше мяса было больше, рядом с городком была ферма, что закрылась с приходом Винфорда. Ясное дело, в этом замешан он. Дело прогорело, фермер повесился, а его труп в чёрном песке и с почерневшими руками приволокли ночью ожидающим кормёжки монстрам. Пришлось есть его труп, сырым, и так и повелось. Началась битва за свою жизнь и чужую смерть, крови хотелось всем, живой, тёплой, солёного мягкого мяса, но и жёсткое подошло бы, монстры ели даже то, что застревало в зубах, потому что другого бы уже не досталось. Винфорд любил экспериментировать над теми, кого считал животными, и того же ожидали от Вольфганга, пахнущего им больше, чем сам отец, но он превзошёл ожидания именно тем, что он никогда не применял методы отца, хотя, когда и был на практике, лишь стоял и смотрел на то, как Винфорд удовлетворяет уже свои животные потребности, ведь и сам доктор был зверем, а, когда ты зверь, и в твоих острых когтях появилась вдруг власть, тогда и удовлетворять их было гораздо легче. Таков закон. Главный — Винфорд. Но что насчёт того, кто его съест?       Вой желудка схож с волчьим, вернее, даже не на вой, а на вопль отчаяния. Спать уже точно не выйдет, и в другой ситуации Уильям бы просто стал грызть свои руки, пробираясь до мяса и крови, но его заковали, запястьями и локтями, за, якобы, плохое поведение, но ведь он не являлся больше пациентом, а, значит, мог бы уже и уйти, но его не выпустят, потому что в этот раз всё понимают, и полные идиоты могут в какой-то момент прозреть и, наконец-таки, увидеть опасность там, куда раньше бы и не подумали даже взглянуть. Есть, есть… И есть ему не дают по той же причине, но разве разумно заставлять голодать того, кто когда-то, по их мнению, уничтожил их господина и бога?       После прогулки терапия… Будто бы прогулки для мозгов не хватало. На терапиях раньше действительно старались, а теперь, и это, скорее всего, ещё не поменялось, отдают лекарство, и всё. Особо буйные не давали сделать это без боя, но те, кто был поспокойнее, просто делали вид, что проглатывают таблетки, и это бы, наверное, сработало, если бы не проверяли рот, приходилось идти на ухищрения, но и это могло потом узнаться, а это значит, что могло быть больно. Заставят… Заставят, если узнают, у него узнавали только несколько раз, и бороться уже смысла не было, но некоторые так всё равно делают, крики, драки, уколы, Уильям это всё уже видел, прочувствовал, выучил наизусть, и запах болезни впитался в его кожу, внедрился в голову, и практически, по-настоящему, свёл с ума, и прогуляться тоже не помешало бы, вот только цепи мешают, и когда его освободят, у него останется только сырой подвал и пыльный архив наверху, единственное напоминание о нормальной жизни, которую он уже не почувствует и не проживёт, и вместе с этим осознание будет давить практически до слёз, которые высохли лет с семнадцати, и, скорее всего, больше не вернутся.       Мимо пробежала крыса. Одинокая, писклявая и аппетитная. Удивительно, но она осталась, одна-единственная. Ни кошки, ни Уильям так и не смогли поймать её. Когда к нему приходили котики, он отдавал своих мышат им, хотя сам очень хотел есть. Обычно после этого приходила медсестра, грузная женщина, с остатками обеда, лупила и Уильяма, и котов, и буквально пихала еду в рот. Жевать не приходилось. Зато это значило, что обед уже закончился, и больные снова на прогулке, и женщина тоже уйдёт. А это значило, что и ему можно было погулять, в тех пределах, что ему отведены, и, возможно, бессмысленно, но хотя бы попытаться выйти, просто так, зная, что его попытка будет безуспешной в любое время суток, кроме ночи, а ночью его приковывали, обматывали даже морду и переломанное крыло руки, как это называл сам Уильям, кривое, переломанное, ободранное крыло, из-за которого он не способен просто летать, иначе бы он просто это сделал, смог бы давным-давно улететь с этого захолустья, скрылся бы где-нибудь и постарался жить нормальной жизнью, попытка - не пытка, мешает лишь невозможность всего этого, оттого он и не старается думать о чём-то другом, кроме мяса, но…       Тот доктор. Новенький, он всё ещё пахнет внешним миром, наивный и напуганный, необычный, с красным шаром волос, пришедший в его серый промозглый мир. Он странный. Он тоже чудовище. И он Кальтенбреннер.       Вой желудка вновь перебил мысли. Медсестра запаздывает, очень запаздывает. Наверное, о нём забыли.       А крыса снова бежит и бежит, манит живой кровью, и даже её запах не оттолкнёт. Можно щёлкнуть зубами, всё равно поймать не получится, а живот будет выть и скулить, причиняя сильную боль, сильнейшую, переходящую в головную боль и слабость голодающего, пока ещё человеческого тела в сыром холодном подвале.       К нему пришли только вечером, накормили чем-то холодным и жидким, стекающим по подбородку, это была не вода, а что-то солёное с кусочками хлеба и редкой морковки. Держали его в этот раз мужские руки, за подбородок, и Уильям смог узнать оставшегося в живых Кальтенбреннера, даже прежде, чем он открыл глаза, и прежде, чем кормящий его заговорил. — Извини, что так долго, — с сочувствием произнесла копия Винфорда, поднося очередную ложку к его рту. Уильям послушно открывал рот, даже не пытаясь ничего сказать в ответ. К Вольфгангу не было ни капли симпатии или уважения. Жалкая копия отца, заботящаяся о Уильяме лишь потому, что тот один раз спас его. Чувство вины и долга. Слабость. Было бы проще уже убить, но он доблестный доктор, как положено, лицемерный. В тюрьме точно легче, чем здесь. Больше еды…       Вольфганг вздыхает, убирая ложку от его рта. Цепи со звоном ослабли, освобождая поломанное крыло, шею и запястья, все в кровоподтёках и синяках. Дышать стало легче, можно было двигаться, наконец-то погулять. Но второй Винфорд от него не отстанет, пока не вынюхает всё, что ему интересно, и Уильям даже знает, что. Но Вольфганг всегда ходит вокруг да около, долго кружит, может даже предложить закурить, только не выпить из-за запрета, а жаль, но он увиливает прежде, чем спросить то, что его по-настоящему волнует. — Сильно устал? — спросил он, когда Уильям сел и безразлично, в своей манере, посмотрел на доктора. — Нет, — коротко и практически без самого голоса ответил бывший пациент, поднимаясь на слабые ноги. Болят… и сильно. И в глазах потемнело, но нужно было стоять, иначе это продолжилось бы, и не было бы конца…       Вольфганг никогда не приходил просто так, ни за что, слишком много дел. У него, даже до мнимой пропажи и смерти Винфорда, не было времени ни на сон, ни на обед, и в голоде они были схожи. Особенно ночью… Но, может, с приездом младшего Кальтенбреннера, у него вышло бы, из-за перераспределения обязанностей, когда тот привык к длинным сменам, к тому же, с чудовищами и живыми коридорами… Зелёный, хотя и красный.       Вольфганг и сам поднялся. — Хочешь пойти наверх? — Хочу.       Подниматься наверх всегда было тяжело, несмотря на пустоту внутри, которая в другие моменты помогала. В его жизни чувства были чем-то лишним, и пустота стала стержнем, но как же он мешал двигать ногами, когда нужно было подняться, хотя бы в старый пыльный архив, посидеть в кресле, так же покрытым пылью. Тогда бы стержень мешал бы поменьше, ведь наслаждаться хорошим не получалось, а, значит, не вышло бы грустить о плохом, но он мешал ровно сидеть, а до этого подниматься по ступеням, перебирать ногами, они будто врезались в него, вгоняя его поглубже в глотку, перекрывая доступ к кислороду и даже к сухим слезам.       Иногда Уильям пытался вспомнить, какого это плакать. Раньше это считалось чем-то стыдным, девичьим, теперь кажется, что это нечто светлое и недосягаемое. Так же, как и нормальная жизнь, как и его прежняя жизнь обычного мальчика, всегда таскающий свою серую кошку с собой и убегающий от мерзких и злых рук дедушки. Тогда не было пустоты, и он плакал, разбивая коленки, а сейчас Уильям не плакал даже когда его пинали ногами в прилипший к позвоночнику живот.       Наконец-то они поднялись, к свету, ослепивший глаза, что давно привыкли к темноте. Поднялись и сели в кресла, каждый смотрел на сломанный настенный циферблат. Он не шёл уже третий год. — Сколько раз в день ты ешь? — Один, — наказано было минимум два, и Уильям не мог соврать, хотя от такой внезапной заинтересованности его жизнью в сыром склепе с крысой хотелось блевать, даже желчью, или теми помоями, которыми его совсем недавно кормили.       В ответ был слышен вздох, и это было хуже любого ответа. — Не волнуйся, я всё равно жру как конь, и от меня одни беды, — стержень внутри в этот раз не помешал согнуть ноги в коленях и подтянуть к себе, цепляясь гибкими пальцами за свободную ткань штанов. Не мешал он сейчас и проскользнувшей обиде вместе со злостью. — Она так с тобой разговаривает? — Я ведь не пациент.       И вновь вздох. — Не ходи вокруг да около, Кальтенбреннер, — Уильям повернул голову к Вольфгангу. Лысеющий, чёрный и худой. Чёрт на двух ногах, как и его отец, вот только состарился он быстрее его, и был гораздо трусливее… — Я знаю, что ты хочешь спросить.       Вольфганг недолго молчал, прежде, чем выговорить: — Тогда скажи мне. — Я хочу услышать сначала вопрос.       Мерзкий смешок серого доктора. — Ты становишься принципиальным, когда сытый… — покачав головой, произнёс доктор. — Не могу сказать, что мне это нравится, но я рад, что ты чувствуешь себя нормально, хотя и… Понимаю, животное нутро. И мне очень не нравится, что в архив заглянул мой младший брат. Его зовут Финн, я знаю, что тебе это ни к чему. И мне очень не нравится, что он, хм… заглянул сюда ночью. Понимаешь, о чём я?       Уильям медленно моргнул. — Он заглянул тогда, когда твои потребности на высоте. Видишь ли, он единственный, кто у меня остался, я не хочу терять и его, он слишком молод, даже младше тебя. Хоть ты и на цепи, я не хочу, чтобы ты даже думал срываться на нём. Он ведь зайдёт ещё, я уверен, что он тебя видел, и я его знаю, он не спросит меня, а решит узнать всё самостоятельно, и, скорее всего, сможет только ночью…       Вольфганг сделал короткую передышку: — Ты можешь пообещать не срываться на нём, даже если, вдруг, окажешься без цепей? — Я ведь животное? — Только не язви… — цокнул доктор. — Прошу тебя. Я сделаю всё, что попросишь взамен, только бы ты не трогал его.       Зелёные глаза вспыхнули. — Всё? — Да, Уильям. Проси, что захочешь, — дрогнувший голос подсказывал, что, на самом деле, Вольфганг уже сомневался в этом, но он знал, что отступать уже поздно. Когда заключаешь сделку с чудовищем, тем более, с таким, как Уильям, нужно тщательно подбирать каждое слово, и держать его, как бы трудно ни было. — Вольфганг. Ты хочешь, чтобы ко мне приходил кусок мяса, маячил перед носом, дразня моё… как ты сказал? Животное нутро? И при этом ты не хочешь, чтобы я даже думал о том, чтобы его съесть. Это лишь твоя забота. Корми меня хорошо, и будет тебе счастье. “Животное нутро” сдержать легче, когда сыт и хотя бы относительно свободен. — Значит… ты хочешь свободно ходить по архиву и еды… это всё? — На данный момент да. Если не попросишь большего.       Вольфганг откинулся на спинку кресла поудобнее и тяжело вздохнул. — Боже… что же я делаю?       Прогулка по архиву затянулась. Почему-то стержень ослаб, а потому возвращаться в сырой подвал совсем не хотелось. Не тянуло. Не звало. А Уильям и не собирался отвечать, ведь теперь можно было обходиться без цепей даже ночью.       Как хорошо… Очень хорошо. Можно было даже впервые за долгое время улыбнуться, но некому, да и уголки рта пока ещё слишком слабы, чтобы улыбнуться искренне и счастливо. Не получилось бы показать улыбку даже забредшему рыжему котёнку, рыжики самые любимые, самые светлые, похожие на огонёчки.       Котиков есть нельзя, как и другим монстрам. Это самый первый закон, за нарушение которого полагается наказание тоже. Уильяму всегда хотелось верить, что его друзья это исполняют, хотя и часто сомневался в их умственных способностях ночью. Насчёт другого времени он точно не мог быть уверен, он их не знал, и ни с кем не разговаривал, помимо котов и докторов. А люди ни тем, ни другим не являлись. Поэтому коты были чем-то священным, вроде как в Древнем Египте было то же самое. Уильям смеялся, недолго, представляя себя фараоном. Вот только смеяться сейчас не вышло бы.       Разговор со старшим Кальтенбреннером был ещё очень долгим, несмотря на желание сделать всё, о чём попросил бы бывший пациент, Вольфганг наставил ещё кучу условий, например, выходить лишь раз за ночь и кормиться за ночь лишь одним человеком, и при этом ни в коем случае не думать о Финне, как о еде, и это Уильяму, конечно же, стоило бы запомнить и никогда не забывать, ведь что может быть важнее летучей мыши, запертой в сыром подвале, и огню, который просто так внезапно пришёл к нему, даже не по собственному желанию, а по воле случая?       Но Уильям сказал, что сдержит обещание, и выдвинул уже свои условия. Еда три раза в день и по возможности немного мяса. Любого. Уильям не претендовал на человеческое, но если к нему будет приходить рыжее создание, на которое даже нельзя будет дышать, стоило бы позаботиться о голоде.       Вольфганг ничего на это не сказал, явно задумываясь над словами непациента. Кажется, тогда в нём проснулось что-то вроде здравой мысли, но Уильям не мог быть уверен, мысли и эмоции Вольфганга были недосягаемы, если вообще были. Наверное, в нём тоже был пустой стержень, который мешал ходить, оттого он и переставлял свои ноги как какой-то пингвин, даже не наступая на лёд? Может, поэтому и облысел, как до этого и отец. На их фоне Финн выглядел подкидышем, может быть, так оно и было, Уильям бы не удивился, ведь запах совсем другой, пусть и схож тем, что они Кальтенбреннеры. Наверное, он даже смог бы найти одного Кальтенбреннера по запаху другого, вероятно, это было бы возможно и вполне реально, даже по запаху Финна, пусть и сложнее.       А крыса в подвале больше не помешает, он точно знал. Будут кормить, и его, и кошек, а Уильям будет сидеть ровно, молчать и не двигаться, когда перед ним будет ходить желанный кусок мяса, дохлый и полный костей, зловонное мясо монстров, но такой аппетитный… Будет ходить перед ним яркий огонь волос, единственный цвет в его сером мире, а Уильям сдержит внутреннее животное, чтобы не задуть его, и чтобы выполнить обещание, а за невыполнение точно последует смерть, и в этот раз Вольфганг не струсит и поступит как прародитель всех Кальтенбреннеров, и Уильям ничего не сделает и не скажет, своей смертью и кровью заплатив за невыполнение обещаний, но это даже не страшило, ведь Уильям не имел привычки не выполнять обещанное, так что Вольфганг мог бы и не волноваться, но в нём ведь проснулась курица-наседка, а доктор имел сильное влияние на его жизнь, поэтому приходилось потакать, да, так нужно было, чтобы выжить, иначе и умрёт от голода, доев-таки крысу, и сожрёт сам себя, оставив кости гнить вместе с остатками крыс, которых он, всё-таки, смог поймать, невкусные и вонючие, зато могли немного утолить жажду…       Терапии, ужин, вместо прогулок иногда пациентов заставляли играть в шахматы, или что-то читать, возможно, особо творческих рисовать, рисовательную, танцевальную и шоковую терапию любили особенно, помимо лоботомии, естественно, но кому какое дело до них, если тех из них, кто ещё ходит, осталось очень мало? Из тех, кто не ходил, Уильяму был знаком Тед. Старше Винфорда, мерзкий извращенец, зато их объединяла ненависть к Кальтенбреннерам, и ему было вполне за что, ведь это была не простая лоботомия, хотя и кажется, что это худшее, что могло быть, но нет, это было в самом лучшем проявлении стиля главного врача. Тед сам был доктором, и очень остро ощущал несправедливость, и в этом чувстве они были схожи. Симпатии по другому поводу не возникло, но что вышло, то вышло, и Уильям мог жалеть только о том, что так и не смог обрести друга, который ненавидел бы Кальтенбреннера-старшего так же сильно, как и он сам.       Ужинал Уильям буквально недавно, так что ему вряд ли дадут еды во второй раз сейчас, но с завтрашнего дня три раза, три в сутки! Такое счастье было трудно выбить, вместе с цепями, но получилось ведь, и теперь можно было забыть по крайней мере о человеческом голоде, а что до голода монстра… что же, с этим проблемы. Никто не запрещал ему убить ту самую медсестру, но смысла будет немного: к нему придут, увидят труп, так как он не найдёт хорошее место в практически пустом подвале, или, если место всё-таки найдётся, почувствуют запах, а это скрыть уже невозможно, как ни крути, как ты ни съешь эту тушу, по этой же причине отпадают убийства других, но, когда он выйдет ночью, можно будет сделать и предупреждение, но только ночью, поэтому остаётся только грызть пальцы, что Уильям сейчас и делал, смотря на закрытую дверь. Очень хотелось попробовать взломать замок, или попытаться выбить его ночью, а потом попробовать убежать, как можно дальше, это было бы хорошо… Очень хорошо, наконец-то почувствовать свежий воздух, за такое долгое время, размять крылья, попробовать полетать, это стало бы возможным… Попытки убежать всегда провальные в будущем, но так хороши в моменте. Было бы славно почувствовать это снова, но, наверное, помешает стержень.       А часы не ходят уже третий год. Стрелки не двигаются, остановились на двадцати пяти минутах первого часа ночи, потрескались все, напоминая о бесконечности этого непрекращающегося ада. Он пыльный и разбитый, как сам циферблат, и было больно чихать. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.       Остановившись, Уильям потёр длинный нос и посмотрел по сторонам. Возможно, завтра можно будет попросить тряпку и воду, чтобы протереть пыль, немного навести порядок, хотя бы в кусочке этого ада, ведь, пока он тут, в архиве, он ничего не сможет сделать там, повыше, а потому нужно всё менять уже здесь. Протереть пыль, перебрать и перечитать старые документы, возможно, найти свои, припрятать их до лучших времён, они ведь понадобятся. А кроме этого… Делать тут, в общем-то, нечего, но после подвала кажется, что это настоящий рай, которому не помешает даже стержень. Потом окажется, что это тот же пыльный и грязный ад. И освободиться, и убить всех монстров выглядело бы освобождением, но на самом деле это нарушение второго закона, и после этого Мэшвилл перестанет существовать вообще. Не только больница, но и сам городок, с портом, и с железной дорогой, всего этого либо не будет, либо будет слишком пусто, чтобы поддерживать это, таковы правила, это даже Уильям не придумывал, об этом просто можно было подумать, и, так как он умел это ночью, он вдолбил это всем в головы. Все послушались, что было неудивительно, ведь жить, пусть и в гадкой психушке, хотелось всем, всё живое боится смерти, и все хотят жить, все хотят есть. Острые зубы когда-нибудь тоже найдут плоть, даже если она убежит или оградится обещаниями, так должно произойти, но если ограждают чудовище… Это ставит его выше других.       Ставит выше Уильяма. И выше Вольфганга. — Не так ли, Финн Кальтенбреннер?       Очнувшись на полу, Финн резко вскочил и огляделся. Кажется, он проспал так до вечера, в ванной, так и не сумев прийти в себя. Он видел подвал, и пыльные полки архива. Бегущую по лужам крысу, что периодически вставала на задние лапки, в поисках еды, но, не найдя ничего, пряталась обратно в свой угол. Он видел холодные цепи и руки своего брата, он чувствовал на себе его пристальный взгляд и боль в желудке, тяжесть своей головы и ног, пустоту внутри… Кажется, это была та летучая мышь в подвале.       Мышь в подвале?       Финн невольно улыбнулся, от всей абсурдности произошедшего. Монстры? Летучая мышь, которую морят голодом? Серьёзно? Действительно ли это произошло, или это было часть сна? Всё это и вправду можно было объяснить сном, бредовым, жутко нелепым и, тем не менее, кошмарным… Реалистичность сна заставляла сомневаться в таком простом объяснении. Однако, сознание могло бы выкинуть и такое, а все остальные лица, и образы, он, вероятнее всего, уже видел, сам не понимая, где...       Или он сам это всё выдумал, но и это заставляло задумываться, Финн никогда не был фантазёром. Кроме того, почерневшие ещё больше руки… Раньше они казались простой особенностью, а теперь эта особенность превратилась в камень преткновения для Финна с его попытками объяснить это сном или галлюцинациями. Внутри всё быстрее прорастало чувство, что он сходит с ума.       И что же делать? Принять тот факт, что здесь ночью происходят необъяснимые вещи, выходящие за любые рамки разумного, или отказаться, но, натыкаясь на прямые доказательства, медленно съедать самого же себя за собственное мнимое сумасшествие?.. — Пусть так… — произнёс опустевшим голосом Финн. — Пусть. Пусть это будет реальностью, я это принимаю. Это лучше, чем думать, что ты сумасшедший…       От этих мыслей стоило бы отвлечься и, возможно, заняться каким-нибудь делом, прежде, чем снова лечь спать.       Одинокий чемоданчик стоял на входе в небольшой домик Кальтенбреннеров и смиренно ждал, пока о его существовании, наконец, вспомнят и разберут ту часть вещей, что привезли с собой. Брать с собой слишком много одежды — непозволительно, ни в коем случае, ведь нужно оставить место другим, более важным вещам, которые пригодились бы ему в работе и обучении. Так всегда. Всё остальное, что могло быть ему необходимым, скорее всего, уже было у брата дома, и нагружать себя чем-то лишним было бессмысленно.       Чемоданчик разобрался довольно быстро, и Финн переоделся в чистые вещи. Тяжело вздохнув, он снова опустился на кровать в небольшой комнатушке. Внимание привлекло треснутое напольное зеркало прямо напротив скрипучей кровати, где отражался сам Финн. Трещина проходила сверху, опускалась на рыжие волосы и отделяла правый глаз вместе с ними от остального лица. Зная Вольфганга, видеть разбитое зеркало здесь было странно. Он не терпел такого никогда.       Помимо разбитого зеркала в комнате, кроме кровати, стула и стола, больше ничего не было. Небольшое окошко зашторено одинокой тканью. Одиноко, холодно и пусто, без вкуса и без уюта, как и сам домишко, как и другие дома врачей, живущих неподалёку, и, Финн был уверен, других жителей тоже. Серо и промозгло, и это пробиралось от Мэшвилла, от самой больницы, в душу, стремясь прямиком к сердцу, обжигая его холодом.       Сегодня была непозволительная роскошь — выходной. А завтра обратно туда… обратно забираться в это ужаснейшее место. Кровь только стыла в жилах, когда он вспоминал всё, что видел и что происходило ночью. Сегодня он не пошёл только лишь из-за шока, из-за милости Вольфганга, да и всё. Это лишь на один раз, а дальше он приступит к работе, как ни бывало, стараясь не думать о том, что ночью его может сожрать какая-то дрянь. Всё это стоило принять как данность, ведь было очевидно: Вольфганг сам ничего не скажет, почему здесь лечатся не люди, а чудовища, он не расскажет, почему у него в подвале лежит в цепях огромная летучая мышь, которая, возможно, с радостью его бы сожрала. Наверное, именно поэтому медсестра и привела его туда, надеясь избавиться.       Нехватка персонала компенсировалась тюремными заключёнными, скорее всего, смертниками, которым пообещают свободу после отработки срока, но они все являлись лишь кормом для пациентов, и каждая ночь для этих людей была игрой на выживание, Финн был уверен в этом. Не был он уверен лишь в том, что все пациенты — монстры. Вероятно, что там были обычные люди, которые тоже должны были стать кормом. А врачи, единственные обученные люди, этому не препятствовали и даже наоборот, поощряли… думать об этом жутко, но ни о чём другом у него не выходило.       Как бы то ни было, Вольфганг занимается ужасными вещами, что по по отношению к пациентам-монстрам, что по отношению к работникам...       Собственно, ужасные истории о других психиатрических лечебницах, которые Финн и слышал, казались чем-то полегче того, что происходило здесь. А до прихода Вольфганга этим занимался Винфорд, их отец, но от него можно было ожидать чего-то похуже того, чем промышляет брат. Возможно, именно поэтому тот Шут в лифте узнал его и кричал на весь коридор знакомое имя. А точнее, фамилию…       От этого осознания стало ещё хуже: ведь монстры не увидят в нём ничего кроме Кальтенбреннера, который творит с ними ужасные и непростительные вещи. Это можно понять, но ведь в этом есть огромная проблема: в нём увидели бы не просто еду, ведь сытые хищники не нападают; а скорее то, что нужно непременно убить, за принадлежность к тем, кто нанёс им больше всего вреда.       Чем дольше Финн думал об этом, тем больше убеждался в том, что это действительно монстры, самые настоящие, что ночью, что днём. Видеть угрозу в человеке, лишь потому, что ему не повезло родиться в такой семье, и нападать даже не из чувства голода — бесчеловечно... Совсем бесчеловечно!       Финн потёр глаза. Завтра нужно было рано вставать, Вольфганг не потерпел бы опоздания.       Ночью, в полной темноте, лёжа на кровати, Финн вслушивался. Гробовая тишина вдруг обрела вес, надавила и приковала к кровати так, что было даже тяжело вздохнуть, оттого парень дышал тихо и очень медленно, беспокойно думая о следующем его рабочем дне в лечебнице. Сна не было ни в одном глазу. Ночь — очень страшное время, жуткое, леденящее кровь… Казалось, что во тьме кто-то смотрит, поджидает, пока Финн переведёт свой взгляд туда, чтобы напасть, чтобы поглотить его полностью… именно поэтому он и зажмурился, чтобы не смотреть, даже не сметь взглянуть, даже не думать об этом, а самое главное — не дышать…       Стук сердца был слышен даже в ушах. Быстрый его ритм пугал, заставляя биться ещё чаще. Здесь точно кто-то был. Стон дверей и половиц, шорохи, чьё-то тяжёлое дыхание. А сердце всё не думало успокаиваться.       Это за ним, точно за ним… и бежать теперь уже точно некуда, из домика было не выйти. Ловушка там, где должно было быть самое безопасное место.       Чувство безнадёжности нависло, как до того тишина, вызывая желание встать и побежать отсюда со всех ног, куда угодно, но от невозможности этого становилось ещё хуже. Финну хотелось, чтобы это всё вскоре закончилось…       Но холодное дыхание было слышно даже издали. Вот и всё…       Послышался вдруг тихий вздох. — Финн, — позвал его уставший голос Вольфганга. От такого парень даже громко выдохнул от облегчения и, раскрыв глаза, поднялся, чтобы посмотреть на пришедшего брата. — Вольфганг, — ответил беззвучно Финн, встав с кровати. Перед ним стоял всё тот же высокий, такой усохший и тёмный брат, держащий в руке керосиновую лампу. Глаза смотрели устало, при этом пытаясь выглядеть решительными и вселять ужас, но всё, что они сейчас могли, это вызывать лишь жалость. Кажется, и Вольфганг в эту ночь был на грани. Быть может, произошло что-то гораздо серьёзнее? — Почему ты не спишь? Завтра подъём ранний.       Финн тихо выдохнул. — Мне совсем не до сна сегодня. Как, вижу, и тебе.       Они, не сговариваясь, оба сели на кровать, совсем не смотря друг на друга.       И вновь нависла тишина, давящая, та самая, которую хочется вот-вот прервать, но она глушит и задвигает все мысли на задний план, так что ничего другого не остаётся, кроме как сидеть наедине вдвоём с братом, с которым уже не осталось ничего общего, кроме как место работы, которому не каждый был бы рад.       Что было в голове Вольфганга? Какие у него мысли? Спрашивать это было не совсем страшно, скорее казалось неуместным и лишним. Навряд ли Вольфганг сейчас в настроении общаться и навряд ли он скажет всё, что произошло. Но стоило попробовать, а иначе никак.       Наконец, Финн решился: — Как прошла смена? — Долго и мучительно. Тебя завтра такая же ждёт, — он хмыкнул, потирая свою лысину. — Я знаю, — без тени разочарования от такого сухого ответа, произнёс Финн. — Как прошла… ночь?       Услышав этот вопрос, Вольфганг поднял на младшего голову и, вновь вздохнув, уставился на него уставшими от этой жизни глазами. — У нас на одного доктора меньше. Он не должен был пойти на убой, но так вышло.       Вольфганг потёр лицо руками. — Я как должен буду объяснить пропажу врача, хм? Сначала пропадает главный, основатель больницы, теперь вот…       Он остановился на полуслове и вновь тяжко вздохнул. — Финн, пойми, эта больница… им просто плевать, врач ты или санитар, или сидевший, они хотят есть. Я очень прошу тебя… — Так это всё правда? — перебил его на полуслове Финн. — Монстры, всё это… это не сон и не сумасшествие?       Вольфганг медленно моргнул и, помолчав, пояснил: — Нет, это не сон, и ты не сошёл с ума, насколько я вижу. Мне кажется, что я сам постепенно схожу с ума, понимаешь? Это место опасно, и не только в больнице. Я только одного у тебя прошу: что бы ты ни делал, будь осторожнее. И держи в своей голове, что все те пациенты — не люди, а звери. И им плевать на тебя, особенно когда голодны. — Там все монстры?       Вольфганг махнул рукой. — Можно сказать, что все. Большая часть из них точно. Я не хотел бы вообще, чтобы ты оставался на ночь там, но… что уж, — он покачал головой. — Давай уже спать, уже поздно. — Давай, — бессильно выговорил Финн. Вольфганг встал, сжимая лампу, до этого освещавшую всю комнату, а теперь лишь дверной проём и кусок коридора за ним. — Спокойной ночи, насколько спокойной она может быть, — произнёс он напоследок и прошёл к себе. — И тебе добрых снов…       Утро действительно выдалось тяжко. Просыпаться было невероятно трудно, как и ходить по душному и сырому предрассветному Мэшвиллу, где голые ветви деревьев качались на слабом ветру, приветствуя единственных встретившихся пешеходов.       В серое небо было невозможно смотреть. Болели глаза — то ли от яркости и недосыпа, то ли само оно не внушало доверия. Странное предчувствие зародилось в сердце Финна, но он постарался прогнать его, как прогонял всегда до этого. Но оно накатывало с головой новыми волнами, чуть не превращаясь в самый настоящий шторм… ветер, бьющий прямо в лицо и морозящий уши, не помогал этому ощущению. Так что, именно поэтому и было тяжело…       Тяжело было потом и подниматься к холму, а после и показывать пропуски охраннику, вдруг решившему поговорить с пришедшими по душам.       Вольфганг, на удивление, держался бодро, и даже нельзя было сказать, что он почти всю ночь не спал. Шутил со стариком-охранником над неугомонностью собаки, сравнивая с неугомонностью пациентов. Финн, слыша это, скривил губы. Конечно, пациенты являлись монстрами, но сравнивать их с неугомонностью собаки? — Этой ночью ведь они были особенно буйные, я слышал, — посмеялся охранник, но после его слов Вольфганг резко помрачнел. Эта на секунду появившаяся трещинка в маске добродушия всегда напрягала Финна: буквально за мгновение брат мог стать совершенно другим человеком. Настоящим Кальтенбреннером, копией Винфорда, если не им самим... — Слышал? Так молчи сейчас, пустыми словами не разбрасывайся, старый хрен.       Старик, явно не ожидавший такой реакции, опешил и даже не знал, что сказать. Финн смотрел на это всё, до того момента, засыпанными глазами, но слова Вольфганга заставили его проснуться. Мурашки пробежали по его телу, но Финн быстро взял себя в руки. Нужно было успокоить охранника... — Простите его, пожалуйста, — сказал он с сочувствием к немолодому сторожу. — Он всё ещё на нервах… — Ерунда… Главврачи… они такие, — горько усмехнулся сторож. — Да и сам я виноват, растрепался… — Это не так, — возразил было Финн, но старик лишь отмахнулся от него и сказал: — Открою я вам, что уж тут.       Когда братья уже были в лечебнице, в кабинете Кальтенбреннера, разбирая оставшиеся дела, младший вдруг спросил: — Я знаю, что ты нервничаешь, но зачем ты так с ним?       Вольфганг повернулся на него и стрельнул холодными, почти что прозрачными глазами. — С кем? Со сторожем? — старший помолчал. — Знаешь, он один из тех, кто просто не может перестать болтать. — И что? Он ведь ничего плохого не сделал. — Хм-м. Учитывая то, что он слишком много знает… это не возвышает его в моих глазах, только наоборот. Мне надо разбираться с этим? Мне не надо, отвечу за тебя. Давай-ка, всё, пошли, на утренний обход.       На этот раз на втором этаже было оживлённее. Пациенты стояли у своих палат в шеренге, на очереди в ванные комнаты. Мало кто стоял спокойно, если кто-то вообще стоял.       Один из лечащихся сел прямо на холодный пол, подстелив под себя рубашку, и, улыбаясь, смотрел на врачей. У него были растрёпанные после сна тёмные волосы и почти полностью чёрные глаза, из-за которых он стал похож на сову. — Джонни, — указывая на него ручкой, позвал Вольфганг. — Первый идёшь, вне очереди.       Остальные пациенты глянули на него, искоса, а сам Джонни сидел и всё ещё улыбался. На этот раз, Финн думал, показалось ему или нет, но вдруг парень перевёл взгляд на него. Глаза расширились, как и улыбка: уголки губ теперь почти что могли достать до ушей. Несмотря на то, что зрелище было, безусловно, пугающим, Финн решил не выдавать этого и сказал: — Ты слышал доктора. Иди.       И сам отошёл, дав пациенту проход. Джонни встал, оставляя свою рубашку на полу, и прошёл в ванную, где его лишь польют из шланга холодной водой, а рубашку его уберут, отдадут новую. И так будет, пока не помоют всех, хоть с боем, хоть без.       Мисс Венсан, отвечавшая за доброту к пациенткам, и мисс Хейзер, в свою очередь, с не самыми приятными методами, особенно на фоне мужчин, что уж говорить о молодой коллеге, вместе омывали девушек.       Мисс Хейзер, полноватая и весёлая, но одновременно с этим невероятно злая медсестра, чью ругань и саркастические комментарии можно было услышать издалека, и именно она впервые привела Финна в старый архив, куда было запрещено ходить. Было странное ощущение, что это не просто так. Возможно, она хотела таким образом покормить ту летучую мышь, и от этой мысли становилось не по себе… ведь он и сказал, что невероятно сильно хочет есть.       Кстати, как он?       В толпе мужчин, которых мыли и осматривали, он не нашёл никого похожего. На самом деле, Финн задумался уже несколько раз о том, что человеческий облик может не иметь схожие черты с обликом ночью, но в случае с той летучей мышью, казалось, что он должен узнать… но с другой стороны, как он сказал, он и не был пациентом, а, значит, он всё ещё мог находиться в подвале сейчас. В цепях ли..?       Вольфганг за завтраком успел отчитать его за невнимательность и рассеянность.       В этот же момент, одна из пациенток разбила свою тарелку с кашей и, взяв осколок, попыталась вскрыть себе вены. Финн сразу подорвался и, хотя почему-то останавливался, не чувствуя при этом никакого ступора или замешательства, оказался вовремя, пока подоспели и другие. Её, бьющуюся в истерике, увели, приковали, ввели препарат… что только не происходило. — Оперативно, — вздохнул Вольфганг Финну, похлопывая того по плечу. — Ого, а ты умеешь хвалить? — усмехнулся младший. — Представляешь? Научился с годами, — хмыкнул он. — И тебе придётся. Столько всего ещё сделать…       После завтрака всем раздавали лекарства, а потом проводились и консультации.       Первым пациентом оказался тот самый Джонни. В самом деле его имя — Аведис, но оно было слишком сложным, а потому ему и дали такое прозвище.       Джонни оказался славным парнем, только что переведённый с детского отделения. Улыбался он жутко, смотря своими бездонными чёрными глазами на Финна. — Кальтенбреннер, бреннер, бреннер… — напевал он себе под нос, пока Финн застыл в ужасе. Так это он был, в том самом лифте?       Впрочем… помимо этого, консультация прошла хорошо. В личном деле Джонни стояла шизофрения с обозначением симптомов в виде аутизма*. Сам он не разговаривал, повторял лишь несколько слов про себя и периодически неконтролируемо смеялся своим жутким смехом Шута, который навсегда останется в памяти Финна.       Как бы он ни пытался расспросить его о той ночи, он лишь смеялся, а потому Финн и прекратил, дав ему прописанные лекарства, которые он, на удивление, принял довольно спокойно, даже без боя показал рот, поднимая, когда Финн спрашивал, язык, водя его в сторону, в другую, чтобы точно убедиться, что он проглотил. Джонни оказался хорошим мальчиком…       Финн довольно-таки сильно беспокоился, подходя к палате второго из своих подопечных. Именно сейчас он подходил к Нурай. В её деле он прознал, что она слепа, а так же слабоумна: её суеверия невероятно сильно мешали ей жить, а также другим окружающим.       Помимо этого, английский она не знала, говорила всякую несусветную чушь, из которой можно было найти лишь одно знакомое слово. Финн подозревал, что она лишь иностранка, со своей культурой, что не совсем вписалась в общую, окружающую её. К сожалению, так часто бывало. Теперь же предстояло узнать, на каком языке она может общаться (Финн, конечно же, надеялся на немецкий).       Постучавшись в дверь, Финн осторожно открыл её и, заглянув, увидел там довольно взрослую женщину — ей было точно тридцать восемь, не меньше или больше. Глаза — их просто не было. Но лёгкая улыбка освещала её тонкое и довольно смуглое лицо. — Доброе утро, — поздоровался с ней на немецком Финн, садясь рядом с ней и, честно, ничего не ожидая, но вдруг он услышал ответ. — Надо же, доктор, вы знаете немецкий? — женщина с улыбкой повернула голову к источнику звука. Она отвечала так, словно немецкий был её родным языком, роднее, чем Финну: говорила она гораздо грамотнее него. — Здесь мало кто знает иностранные языки, а я не говорю по-английски. Как хорошо, что Вы пришли. — Верно, только я ещё не совсем доктор... Однако, я рад, что у нас будет взаимопонимание, и что я смогу вам помочь, — Финн закинул ногу на ногу, перелистывая личное дело. — Давайте знакомиться. Я Ваш новый лечащий врач, Финн Кальтенбреннер. Как вас зовут? — Можете называть меня Нурай, — она произнесла это с улыбкой. — Всё остальное Вы можете посмотреть в моём личном деле. — Это так, — с улыбкой согласился будущий доктор, записывая в свою планшетку свои наблюдения. Эта женщина, казалось, была в своём уме, разговаривала грамотно и плавно, явно была образованной. Сведения о слабоумии, данные в её личном деле, уже казались неправдой. — Так… могу я узнать, каким был Ваш врач до меня? — Я не знаю. Ко мне никто не приходил. Финн даже опешил. — Совсем никто?       Пробежавшись глазами по её личному делу, он как будто даже нашёл этому подтверждение. Ложные диагнозы, их было так много, что, казалось, будто они взяты с воздуха. Удивительно, каким же образом вообще узнали её имя и фамилию.       Он вздохнул, покачивая головой и записывая это в свою планшетку. Такое пренебрежение к пациентам его не удивляло так сильно, но, тем не менее, серьёзно возмущало. — Что ж… Я прошу прощения за это. Кажется, что в Вашем личном деле написано много неправды, а потому мне нужно будет поработать с Вами подольше прежде, чем ставить диагноз. Мне очень жаль, что так вышло, мисс. — Всё в порядке, доктор. На самом деле, мне здесь неплохо, так что можете оставить там всё, что написано. — Разве..? — уточнил с недоверием Финн, стараясь пропускать мимо ушей неверное к нему слово "доктор". — Это так. Не переживайте об этом, доктор. — Но… Вам разве не нужна помощь?       Нурай мягко улыбнулась, но от этой улыбки у парня пробежали мурашки по коже. Эта улыбка была схожа с улыбкой убийц, пустой, без души, от которой можно ожидать чего угодно. И Финн невероятно сильно испугался, когда она, наконец, заговорила своим ровным, спокойным голосом: — Вы ведь и так знаете, почему я здесь. Некоторые из нас совсем не сумасшедшие, и в лечении не нуждаются. Так просто… получилось. Нас так оградили от других. Мы не виноваты в этом.       Финн сглотнул подступивший к горлу ком, и, вновь выдохнув, произнёс: — Что ж… да, да, Вы абсолютно правы… в этом нет вашей вины…       Нурай теперь улыбалась спокойно и по-доброму, как самая обычная женщина. — Я рада, что Вы понимаете это, доктор. Я прошу прощения, если напугала Вас. С Вами на удивление приятно общаться.       Финн выдохнул, посмеиваясь, то ли от облегчения, то ли от нервов. — Я рад, что смог с Вами поговорить, — он нервно постучал ручкой по листку бумаги. — Я думаю, что всё же обязан буду Вас посещать. Если окажется, что все Ваши диагнозы ложные… — Меня не отпустят отсюда никогда, доктор. Разве Вы не знаете? Никого не отпустят. Вы наверняка это видели.       Финн немного помолчал, вслушиваясь в напряжённую тишину палаты. Гудела лампа, и кроме этого и отдалённых звуков в коридоре не было практически ничего.       “Наверняка видели”… говорила ли она о той летучей мыши? — Что Вы имеете ввиду? — спросил было Финн, но время уже вышло. — О, Боже…       Нурай всё ещё улыбалась в его сторону. — Время закончилось, доктор. Я буду ждать Вас на вечерней консультации. — Да, конечно… Я приду.       Когда все вышли на прогулку, Финн впервые увидел, как лучи солнца опустились на Мэшвилл. Они пробились сквозь серые облака, грея находящихся под ними пациентов и врачей. Скорее всего, первое и последнее солнце, которое он здесь увидит…       Врачи стояли поодаль, куря и следя за шатающимися туда пациентами и ходящими с ними медсестёр. В больнице никого не осталось, все ходили на отведённой территории, дыша свежим воздухом.       Один из врачей спросил Финна: — Нравится ли Вам здесь, мистер Кальтенбреннер?       Другие, включая Вольфганга, глянули на него, ожидая ответа.       Финн, недолго подумав, что ответить, сказал: — Здесь славно, я полагаю…       Он глянул на пациентов. Двое из девушек решили потанцевать, в то время, как вокруг них собрались остальные, хлопая в ладоши, а один из пациентов, довольно рослый мужчина, пел весёлую песенку, явно сочинённой на ходу:

"Вместе вышли мы во двор, Сели на пенёчек! Очень устал Солнца вор, Сел с нами под тенёчек! Солнце вышло в небосвод, Осветить коленки! Вот и весь смысл простой Песенки этой!”

— Да, с такими представлениями здесь действительно становится славно, — пожилой доктор затянул сигарету. — Понимаете, мистер, сейчас они веселятся, как умеют, но стоит подойти нам, так нас гонят в три шеи. Как будто не мы пытаемся их лечить и не становимся их кормом. Часто даже буквально. Но это ведь мы злодеи, так?       Финн не знал, что сказать. Чувство ужаса с той ночи проснулось снова, и кажется с двойной силой, заставив его закрыть глаза и стараться сбивчиво считать до десяти, прерывая приступы паники... — Вы уже были здесь ночью? — спросил второй, более молодой врач, вырвав его из попыток успокоиться. Финн раньше не видел его, вероятно, он тоже недавно здесь. Низкорослый и лопоухий, он выглядел живым, но при этом невероятно напуганным и нервным, как мышка. Его глаза были круглые, и больше всего он сейчас напоминал лемура во врачебном халате. Он, как и другие, особенно Вольфганг, ожидали ответа. — Да, был, — признался Финн. — Я понимаю, о чём Вы. — Тогда, полагаю, Вы понимаете всё бедствие нашего положения? — строго спросил на этот раз старый врач. — Вчера… — Довольно, — резко прервал его Вольфганг. — Хватит болтать об этом. — Хватит? И это Вы, мистер Кальтенбреннер-старший, говорите мне хватит? Это я должен сказать Вам “хватит”! Я не хочу стать едой этих… этих… — Я для тебя доктор. Но, так и быть. Тогда ты можешь уволиться, — Вольфганг склонился к нему. — Твои жалобы никому и в ус не дуют. Тебя здесь никто не держит.       Старый доктор в ответ на это лишь шикнул и отошёл немного поодаль от своих коллег.       Они стояли и дальше в тишине, смотря на уже завершивших своё представление пациентов. Низкорослый, зажав в зубах почти докуренную сигарету, громко захлопал им.       Пациенты, обернувшись на странный звук, застыли, глядя на них. Финн же, посмотрев сначала на своего коллегу, а затем на подопечных, захлопал им тоже. Вольфганг сам, усмехнувшись, присоединился к аплодисментам, как и медсёстры.       Пациенты же, глядя на это, заулыбались и захихикали, довольные своей работой и тем, как же представление понравилось врачам. — Такое нужно поддерживать, это не всегда можно увидеть! — со смешком проговорил низкорослый, обращаясь к Финну. — Я, кстати, Джеймс, Джеймс Браун.       Он протянул ему руку, довольно маленькую и на удивление нежную, настолько, что это почувствовала даже рука Финна, вечно одетая в перчатку. — Приятно познакомиться, мистер Браун, — Финн улыбнулся ему. Довольно приятный молодой человек. Пусть и явно старше, но зато с ним, вероятно, можно было бы потом пообщаться, без нравоучений и всего остального, что присуще старшему поколению по отношению к младшему. По крайней мере, одного факта наличия ровесника было достаточно, чтобы не сойти здесь с ума, как бы иронично это не звучало. — Взаимно, мистер Кальтенбреннер.       В это же время Вольфганг посмотрел на свои часы. — Пора бы заводить их обратно.       После прогулки снова обратно, в столовую, на обед. В этот раз было без истерик со стороны пациентов, всё прошло довольно хорошо. Только почему-то мисс Хейзер ушла, с целой тарелкой, чуть ли не проливая её, выходя из столовой. Кажется, она и без замечания Финна привлекла много внимания, но, если бы он что-то сказал или спросил у рядом сидящего брата, то вполне мог подняться шум. Вряд ли мисс Хейзер несла этот суп собаке сторожа, вряд ли, чтобы доесть… значит, тому, кто сидит в подвале?       От осознания этого, Финн даже поперхнулся, но быстро вернул себе способность дышать. Поглядев на всех косящихся на него с неловкой улыбкой, он вернул взгляд к тарелке.       Значит, того, кто сидел там, внизу, всё же, кормили, хотя бы один раз в день... Это всё ещё бесчеловечно, но хотя бы он не умирал с голоду, и это не могло не радовать, хотя бы немного. Всё же, если та летучая мышь больше не пациент, а, по словам Нурай, выхода ни у кого из них нет, тот монстр находился в ужасной ситуации.       С другой стороны… может, и правильно, что их здесь держат? Все эти люди, на самом деле — звери. Все ли..?       Мысли эти приходили всё время. И в то время, пока всем раздавали лекарства, Финн не мог об этом не думать. Ночь всё была ближе…       Тихий час. Обход врачей, чтобы никто не мог выйти из своих палат. Заполнение бумажек…       Вольфганг вышел совсем ненадолго, оставив Финна одного в их общем кабинете. Отложив ручку и подождав, пока Вольфганг отойдёт от кабинета подальше, парень встал и, скрипнув дверью, вышел в коридор.       Тихо… вокруг ни души. Все врачи и медсёстры заняты своими делами, на первом этаже практически никого не было...       Коридор, несмотря на свою пустоту, казался невероятно узким и давящим. Жужжащие ламп, они светили, будто специально целясь в глаза, чтобы было больнее. Этот свет немного смягчал уличный, исходящий с окна, всё ещё яркий, но, кто знает, что будет, когда он вдруг станет темнее?       Звуки шагов прерывали всю тишину, мешая лампам петь свою песню. Финн чувствовал себя лишним, так, словно он вновь оказался здесь на ночь. Его здесь быть не должно, как и других прямо сейчас. Ни одна живая душа не должна находиться на первом этаже в такое время, а он нарушил правило. Спасительный первый казался теперь ужаснейшим местом во всей лечебнице, а всё потому, что здесь никого не было… бесконечный коридор без людей и без признаков жизни здесь. Ни одной. Даже вздох Финна казался чем-то невероятно громким, чем-то лишним, что стоило бы прервать. Такой был коридор первого этажа сейчас. Всегда ли он такой, бездушный и безжизненный?       И этот бесконечный коридор привёл его, наконец, к желанной двери. Заброшенный архив, а в нём и подвальные помещения. А там тот, кто обращался ночью в летучую мышь… этот человек, или, вернее сказать, монстр, явно что-то знал и что-то скрывал. Его совсем недавно кормили, а потому он мог быть и поразговорчивее сейчас.       Жжение в пальцах будто подсказывало, что он на верном пути, а нарастающая боль свидетельствовала о присутствии Винфорда… отца…       Сердце стучало с бешеной скоростью. Оно было готово сломать рёбра и прорвать плоть на пути к свободе, к свежему воздуху. Винфорд жив, и летучая мышь точно знает, где он. Они явно связаны…       Боль в руке уже была невыносима, она сводила руку Финна, скручивала, было ощущение, что с пальцев, начиная от кончиков, переходя к ногтям, а потом и фалангам, сползала кожа… будто кто её, медленно отрезая, непрерывно снимал, оголяя беззащитную плоть.       На самом деле, это влияние Винфорда. Так было всегда, когда он решал обрести над кем-то контроль. Тогда жжение перешло бы дальше, на ладонь, а затем и к запястью… у бедной мамы доходило даже до локтя. Что же она тогда, несчастная, испытывала… какую же сильную боль причинял ей отец! Может, она не выдержала именно этого? И из-за этого они постоянно были в ссоре?       Финн только положил ладонь на ручку двери, как его окликнул тот самый молодой мистер Браун. — Мистер Кальтенбреннер! Что же Вы делаете?       Финн медленно убрал руку, пока мистер Браун бежал, весь запыхавшийся и уставший. Наконец, он остановился и стал громко выдыхать, оперевшись руками о коленки. — Ох, чёрт… — Вы в порядке? — обеспокоенно спросил его Финн. Жжение в руках внезапно прошло, так же, как и началось… — Да… да, сейчас… фух! — мистер Браун вновь громко вздохнул. — Ну наконец… кхм…       Он откашлялся, выпрямился, вновь прочистил горло и уведомил: — В заброшенный архив запрещено входить с самых недавних пор. Между прочим, это довольно опасно, поэтому, прошу Вас… давайте отойдём?       Парень, мужчиной его назвать язык не повернётся, взглянул на Финна, а тот, в свою очередь, думал, что же ему ответить. Что он уже был там? — Почему Вы так его боитесь? — спросил вместо этого Финн. — Ох… понимаете, там такое дело… ну… там очень много ненужных документов, кругом пыль, а у нас, врачей, достаточно часто возникает аллергия на пыль, особенно на бумажную, а там много бумаг! — мистер Браун всё тараторил и тараторил, пока его коллега думал о том, как бы незаметно почесать уши. Почему-то они заболели от такой болтовни… — Ну? — вздохнул Финн, прерывая его. — Пыль… там можно было бы и прибраться. К тому же это не весомый повод закрывать целое помещение. Хотя, если в нём больше нет надобности, его можно использовать для других целей, не оставляя пустовать… расточительно, правда, мистер Браун? Неужели только из-за этого туда нельзя заходить? Вы хоть сами в это верите?       Низкорослый замешкался, оглядываясь по сторонам, думая, стоит ли говорить всю правду или нет. — Мистер Кальтенбреннер, — произнёс он шёпотом, встав на носочки, чтобы поговорить это Финну: — На самом деле, мы там держим опасного преступника… он опасен даже для пациентов… а в тюрьму его не посадить… карцер нужен тоже, всегда… поэтому он там, в подвале, его списали, как пациента… только я Вам ничего не говорил!..       Мистер Браун, прошептав это, быстро отбежал от застывшего Финна. — Понимаете? — Я понимаю, — отрешённо произнёс он. Значит, преступник? — Только больше не задавайте вопросов! Попадёте в беду, я Вам клянусь! — Зачем Вы мне это рассказали?       Джеймс снова занервничал, суетясь. — Чтобы Вы никогда туда не заглядывали! Особенно ночью! — Вот как… — Финн вздохнул. — Ясно… спасибо, что рассказали.       Низкорослый улыбнулся так светло, что Финн не мог не улыбнуться ему в ответ. — Не за что. Мне пора идти. Только, помните! Не заходить туда! — Я запомню, мистер Браун. Ещё раз спасибо.       На этом мистер Браун побежал на лестничную площадку, вверх по лестнице, на второй этаж. Финн же, взглянув на дверь в последний, как он считал, раз, и, развернувшись, пошёл обратно в кабинет. Вероятно, за это время Вольфганг уже успел бы вернуться и начать расспрашивать, а где же пропадал младший вместо работы.       С каждым шагом, отдаляющим его от архива, жжение в пальцах утихало. Уже не было ощущения, что сдирают кожу, но кожа всё ещё неприятно гудела и стягивала, как от ожога. Невероятно неприятно…       Как Финн и предполагал, Вольфганг уже сидел в кабинете. Он сидел, откинувшись на спинку своего кресла и задумчиво глядел в потолок. Видеть его таким было странно, ведь младшему всегда казалось, что брат всегда при деле, всегда активный и энергичный, даже немного нервный в некоторых моментах. Но сейчас в кабинете было тихо так, словно в коридоре. Вероятно, смерть врача сильно повлияла на него… на него всего, не только на его работу и самочувствие. — Вольфганг? — Финн.       Финн сел за соседний стол и периодически глядел на него. Что же с ним? Собирается ли он хоть что-то сказать?       Прежде, чем он смог, младший сказал: — Мне кажется, что один из моих пациентов не нуждается в лечении. Конкретно Нурай.       Вольфганг глянул на него. — Да? К сожалению, она не может покинуть лечебницу. Ты понимаешь. К тому, же, слепота ей явно не поможет во внешнем мире. Здесь ей будет лучше.       Наступила тишина, давящая больше, чем в коридоре, давящая больше, чем любой неприятный разговор. Кажется, старший Кальтенбреннер хотел что-то сказать, готовился, но почему-то ещё не решался, будто бы он мог спугнуть даже видимость спокойствия и больше его не вернуть, хотя он сам понимал, что его, в общем-то, никогда и не было. Всё знать, понимать, да ещё и руководить этим, оказалось непосильной задачей, что было видно на сером лице мужчины, невероятно худого и уставшего, кажущегося гораздо старше своих лет как раз из-за этого. Измученный он сидел в своём кресле и думал, в то время, как его младший брат ждал, пока он что-либо скажет.       Наконец, вздохнув, Вольфганг проговорил: — Я просто… впервые не знаю, что делать.       Он вздохнул, протирая ладонью лицо. — Я невероятно устал. Устал пытаться скрывать это, но все будто хотят, чтобы я поговорил с ними об этом. Плюс ко всему… это был хорошо обученный доктор с большим опытом работы. Он помогал мне советом, когда я не знал, что делать. Он был немного младше. Я кого могу нанять сейчас? И как мне объяснить, что здесь вообще творится?       Вольфганг вздохнул. Финн же с сочувствием смотрел на него, ведь действительно они оба оказались в тяжёлой ситуации. Работу умершего доктора должны кому-то определить, кому-то придётся поработать сверх нормы. Финн знал, что Вольфганг, скорее всего, не отдаст ему такое задание, но ведь работу могли потом передать и младшему Кальтенбреннеру, заставляя старшего нервничать сильнее. — В любом случае, — подал голос Финн, — Держать новоприбывшего в неведении, как со мной, не лучшая идея.       Вольфганг выдохнул, нервно посмеиваясь. — И как мне это объяснять? Сразу, в лоб? Бедняга покинет здание ещё до подписания контракта. С другими такая тактика работала…       Оба брата синхронно выдохнули. — Ты мог бы рассказывать после соглашения, с утра в первый рабочий день. Я считаю, что это было бы честно. — Да… главное не держать их до ночи, как тебя, — Вольфганг постучал ручкой по столу. Раз, два, три; раз, два, три. — И то хорошо. Знаешь, — Финн улыбнулся ему, — Я считаю, что, несмотря на всё, ты отлично ведёшь дела. Ты прекрасный врач, и я не удивлён, что ты здесь главный.       Вольфганг вдруг рассмеялся, на этот раз с облегчением, и Финн даже выдохнул. — Вот это да… не ожидал от тебя, — он вытер слезинку, то ли от смеха, то ои от переизбытка чувств. — Спасибо, конечно. — Не забудь, что я это всё не всерьёз, — посмеялся в этот раз Финн, и оба брата захохотали, наконец, облегчая всю атмосферу, царившую между ними, в этом кабинете. — Ой, всё, — успокоившись, Вольфганг махнул рукой. — Нам работать пора, тихий час ведь заканчивается. — Как скажете, доктор, — с улыбкой произнёс Финн, и они оба вышли.       Полдник для пациентов был скудным. Лишь перекус и чай, а после свободное время. Многие лишь бродили по коридорам второго и третьего этажа. Кто-то сидел прямо на лестнице, кто-то глядел из окна, кто-то бегал, и за всем этим следовало бы следить, чтобы никто ничего не натворил, чем сейчас и занимались Финн и Джеймс. Совсем скоро был ужин, так что никого погулять не выпускали, да и сами пациенты не сильно и рвались. Хотя, мисс Венсан катила коляску наружу с одним из подопечных, с тем самым, который смотрел на Финна с такой ненавистью и злобой, что тому стало даже страшно за своё благополучие. А учитывая его истинную сущность, он даже ожидал, что могло бы быть ночью… от такого ожидания, конечно, крутило желудок и хотелось, наконец, лечь и отдохнуть, но нужно было следить. Потом вести пациентов на ужин… а после проводить вечерние консультации.       Джонни, когда Финн только зашёл, кажется, совсем не ждал его. Он скривился и сощурил свои совиные глаза, лёжа животом на полу, откуда-то достав сразу бумажку, что-то чиркая на ней. — Джонни, — он улыбнулся, позвав пациента. — Ты действительно хочешь рисовать?       Но Джонни, как обычно, ничего не говорил. В этот раз он старательно что-то рисовал, и так же старательно что-то прятал всякий раз, когда Финн пытался посмотреть, что же он там делал. В конце концов, время консультации подходило к концу, так что пришлось принимать лекарства. Джонни усиленно отползал от Финна, но в итоге, поняв, что он всего-лишь протягивает ему таблетки, взял их и положил перед собой на пол. — Их надо выпить, Джонни.       На это замечание парень среагировал лишь косым взглядом, но послушно положил их в рот, после чего запил всё стаканом с водой, протянутый врачом. — Покажи ещё рот, пожалуйста.       Проверив своего пациента, Финн сделал очередную запись. Несмотря на проявление вредного характера, Джонни был довольно спокойным и послушным парнем. Признаков агрессии, которые вывел ему предыдущий до него врач, не наблюдалось, даже когда Джонни приходилось делать то, что он не любил или не хотел. Удивительное спокойствие для шизофреника, который, кроме пару слов, не смог бы сказать совершенно ничего. В прошлом были описаны случаи, когда он даже мог напасть на сотрудников, но… в это было трудно поверить. Кажется, Джонни доверял ему. Либо его просто оклеветали, чтобы он уж точно не смог выйти за пределы лечебницы после восемнадцати. Судьба его была незавидной, и Финн уже начинал сочувствовать ему, несмотря на то, что он сам, ночью, будет пугаться его… так ли все здесь страшны?       Нурай заждалась его. Она сидела на кровати, сложив руки в замок, а пустые глазницы будто сами видели всю комнату вокруг.       Как только дверь скрипнула, она повернула голову к нему и улыбнулась. — Здравствуйте, доктор, — произнесла она снова на своём безупречном немецком. — Здравствуйте, Нурай, — не очень уверенно отозвался Финн, закрывая дверь и садясь прямо перед ней. Голова женщины поворачивалась по направлению к звукам его шагов. Зрелище жуткое, вызывающее мурашки по коже каждый раз, когда Финн заглядывал в них, будто пытаясь найти на её лице глаза. Их просто не было там, где должны были быть… и от этого становилось ещё хуже, а её достаточно низкий и бархатный голос казался устрашающе мягким, как будто зверь, старающийся успокоить свою добычу перед тем, как растерзать её, не видящей своей тяжёлой участи.       Финн сглотнул ком, вновь подошедший к горлу и постарался расслабиться. — Как Вы себя чувствуете? — Прекрасно, доктор. Жалоб у меня нет, — с улыбкой говорила она, сводя с ума своим спокойствием. Длинные тёмные волосы спадали на костлявые острые плечи, а тонкое лицо будто с каждой секундой становилось более хищным. — У меня есть просьба. — Д…да? Что такое? — с выдохом ужаса спросил Финн. — Когда Вы убежите отсюда в страхе, закройте дверь. Так будет безопаснее для нас обоих, согласны? — Согласен… — Финн опустил глаза на планшетку. Руки в перчатках дрожали, а перед глазами всё плыло. Предыдущие записи не разобрать и не записать следующую. Сердце стучало прямо в ушах, казалось, что оно вот-вот вырвется, и прямо на съедение пациентки с вырывающимся из неё созданием, голодным и жадным до крови и тёплого человеческого мяса, сырого и с привкусом железа. Этот вкус ей очень знаком, почти что до боли, но кто же сможет остановить её, если иногда и железные двери не способны сдержать многих чудовищ? Если даже не смогут высокие крепкие ограды и отдалённость даже от маленького серого городка, привыкшему к кровавым ужасам лечебницы, но к которому не готов весь остальной мир?       Нурай вновь заговорила: — И ещё…       Финн поднял на неё голову, с тревогой ожидая продолжения. — Передайте, пожалуйста, Уильяму, что я очень рада его свободе. Даже относительной.       Уильям?       Финн застыл, слыша это имя. Уильям. Откуда он мог знать какого-то Уильяма? — Кто это? Ваш знакомый?       Нурай расплылась в улыбке. — Вы узнаете его. Вы уже точно знакомы. Спокойной ночи, доктор.       Финн, выйдя из палаты, закрыл дверь. Кажется, Нурай, судя по её просьбе, никуда больше не надо было. Железная дверь была крепка, и вряд ли кто-либо смог бы её пробить, что снаружи, что изнутри.       Тихо вздохнув, Финн оглядел пустой коридор. Он всё ещё горел тусклым, жёлтым, гудящим светом.       Оставшихся вне своих палат пациентов без спешки заводили обратно, а Финн глядел на это. Совсем скоро отбой, а, значит, через час нужно было быть уже дома. По крайней мере, как он понял, этого хотел бы Вольфганг, беспокоящийся о его благополучии, а, в связи со смертью одного из докторов, особенно. Стоило бы спуститься к нему, пока время ещё есть, и сразу домой… — Мистер Кальтенбреннер, — позвал его старый доктор, говорящий с ним до этого. Со стороны Финна было бы невежливо проигнорировать его, сделав вид, что ничего не слышал, а потому он оглянулся и подошёл к почëтному коллеге. — Добрый вечер… Вы что-то хотели? — Да, хотел бы. Вы уже знаете, мистер, что происходит здесь. — Конечно знаю… — неуверенный в том, что имеет в виду доктор, произнёс Финн. — И Вы, конечно, понимаете, что я человек пожилой, и оставаться здесь после отбоя для обхода мне бы было тяжело.       Финн, уже поняв, что у него хотят попросить, тихо вздохнул. — Мне подменить Вас, так? — Так точно, мистер Кальтенбреннер. Так Вы согласны?       Финн задумался. Допустим, с одной стороны, если он согласится подменить его, то велик риск остаться здесь после одиннадцати, когда выключается весь свет, кроме первого. Но с другой, если он не будет копаться, то всё успеет, и успеет уйти, заодно и выполнив просьбу старого доктора, который явно не хочет здесь быть. А плюсом идёт опыт… — Да, хорошо, я подменю Вас, — выдавил из себя Финн, всё ещё не уверенный в своём решении. Что, если придётся задержаться? Если он не найдёт выход, как тогда? Что, если ещё кого-то убьют на его глазах?       Но старый доктор, бросив напоследок сухое "спасибо", уже будто бы исчез, поэтому Финну ничего уже не оставалось, кроме как набрать в грудь побольше воздуха и скорее уже пойти, обходить с третьего этажа на второй, а затем и первый. После отбоя все должны оставаться в своих палатах, абсолютно все. В данной ситуации, это был вопрос не только правил, но и безопасности, и в первую очередь — докторов.       Поднявшись по открытой лестнице на третий, Финн сразу заметил отсутствие жизни, несмотря на присутствие пациентов. Он уже был тут, но в первый раз он не смог бы оценить это в полной мере. Здесь находились пациенты, находящиеся в вегетативном состоянии. Кто от болезни, а кто от последствия ещё не запрещëнной, особенно в отдалëнном Мэшвилле, лоботомии**. В этой клинике была ещё пара пациентов, что перенесли эту операцию, но они могли передвигаться, хоть и не отличались вовлечëнностью во всё происходящее. Это всё равно были оболочки прежних людей, но хотя бы ходячие.       А здесь… здесь только "овощи", что могли лишь двигать глазами, ничего не понимающие, не осознающие… скорее всего, они даже не могли бы обратиться ночью. Эта мысль успокоила Финна, и он с облегчением выдохнул.       Все двери, что он проверял, были закрыты, причём плотно, но напрягла его только одна, открытая нараспашку.       Заглянув внутрь, Финн увидел ряд кроватей, забитых "овощами". Они уже лежали и спали. Кроме них никого, даже медсестёр, не было. Завёрнутые в одеяла, не способные двигаться и вести самостоятельную жизнь, даже, скорее всего, думать, и всё это бывшие психи. Зрелище жуткое, но это было нормально. Осталось только закрыть эту дверь…       Ещё раз оглядев палату, Финн заметил одну странную пустующую кровать. Совсем не заправленную. Что же это? Был ли здесь кто-то? Если был, то где он?       Решив, что во время обхода он узнает, что к чему, Финн закрыл дверь и ещё раз обошёл весь третий этаж. Ни следа пропавшего пациента.       Все двери второго были закрыты, как теперь и на третьем. На этот счёт Финн не волновался, но покоя не давал тот пропавший пациент…       Первый этаж. Самый пустой и самый светлый. Стоило бы рассказать обо всём Вольфгангу, он точно всё ещё на месте. Рассказать о поручении старшего коллеги, и о пропавшем пациенте с третьего этажа…       Вот только вдали Финн заметил нечто странное. Что-то крупное лежало совсем далеко, размытое, в конце коридора, в его самой тёмной, неосвещённой части, невероятно огромное и белое...       Чем ближе Финн подходил к нему, тем сильнее это "нечто" напоминало ему кокон из одеяла. А, когда оставалось шагов десять, он, наконец, понял. Это был тот самый пациент с третьего этажа. Руки и ноги не могли шевельнуться, а сам он лежал, прижавшись щекой к полу. Лишь белое одеяло накрывало его. — О, Господи… — прошептал Финн, склоняясь к нему. — Как же ты тут оказался..?       Ответа не было. Пациент лишь беспокойно водил глазом, который Финн видел, туда-сюда. Знакомое лицо, до боли знакомое...       Вздохнув, Финн просунул свои руки под него и очень медленно и осторожно поднял его. Мужчина был старый и тяжёлый, очень крупный, а его застывшее лицо очень сильно кого-то напоминало… Финн всё не мог вспомнить, кого же. Да и в темноте неосвещённого конца коридора, уставшему Финну, было не разобрать. В голову закрались смутные подозрения, что это мог быть…       А тем временем глаза пациента устремились прямо на него. Мужчина стал прерывисто и очень быстро дышать, глядя на него с такой ненавистью...       Парень сразу отвёл от него взгляд, стараясь не смотреть, пусть черты лица и были знакомы ему, и в голову закрались смутные подозрения... — Идём… — отстранённо произнёс Финн и, поднявшись, пошёл на лестницу. На сломанный лифт надежды не было, хоть с такой ношей ему бы и хотелось пойти по лëгкому пути. Но было опасение, что там уже мог бы сидеть Шут, из-за которого, вернее, из-за Финна, желающего зайти в лифт, умер санитар, или он бы в принципе не поехал…       Миновав второй этаж, парень услышал и увидел через дверной проём, как выключился свет на всём втором этаже. Вероятно, его отключили уже и на третьем. — Ох, чëрт…       Он тихо выругался и, стараясь не терять самообладание, пошёл вверх по лестнице. «Только бы успеть… — думал он, стараясь успокоиться. — Конечно, ты всё успеешь…»       Наконец, он поднялся на третий этаж и довольно быстро нашёл нужную палату. Чтобы открыть его понадобилось время, из-за чего Финн довольно сильно занервничал, как нервничал и пациент, который стал дышать ещё громче и прерывистей. — Всё, мы уже тут. Не бойся.       С этими словами, Финн открыл дверь и, зайдя внутрь, прошёл, минуя спящих, к нужной кровати. Аккуратно опустив пациента на неё, он вновь заглянул тому в глаза, оглядел его, пытаясь вспомнить, где же он мог его ещё встречать… и тут осознание ударило прямо поддых.       Это он. Доктор Петерсон…       Старые воспоминания нахлынули на него, и Финн, почти что отпрыгнув от него, чуть не упал на другого пациента, лежащего по соседству. Петерсон… тот, из-за кого он долго не мог спать и есть, из-за которого он потерял в своё время рассудок. Тот, который решил, что имеет безграничную власть… с пометкой на кровати "Тед". Жалкое имя для жалкого человека, закончившего так. Овощем, гнилым изнутри и снаружи. Теперь было ясно, почему он так смотрел на него, почему так нервничал и реагировал. Всё это с ним сделал Винфорд, в порыве ярости и злости за своего младшего сына, за то, что он посмел с ним сотворить. Понимание этого придавило с новой силой, и это нельзя было проигнорировать, это не уходило, не ушло бы просто так, не прогнать, как бы ни хотелось, не скрыться, как от его ненавидящих глаз...       Вдохнув и выдохнув, Финн выбежал из палаты и громко захлопнул дверь. Больше никогда он сюда не вернётся, он был в этом уверен и повторял себе, закрывая палату. Теперь он больше никогда не коснётся Петерсона, ставшего Тедом, жалкой оболочкой самого себя, такого же жалкого и гнилого… — Будь ты проклят… — произнёс Финн, чуть не плача. — Я тебя ненавижу… клянусь Богом, ненавижу, ненавижу...       Колющая боль распространилась по всему телу. Да, она нарастала с каждой минутой, пробивала хрупкие кости и старалась вырваться наружу, казалось, что она разорвёт нежную белую кожу, особенно в районе груди, где она проникла не только в кости, но и в лёгкие, в дыхательные пути, а, самое главное, в сердце, что отторгало её и пыталось избавиться все те годы... Все восемь лет...       Постепенно, боль стала утихать, так что Финн мог теперь двигаться.       Постояв так ещё у двери, Финн, протерев лицо, осознал, что же он сейчас делал. А именно — терял время, стоя в тëмном коридоре ночью.       Совершенно один.       Сглотнув, пытаясь хоть как-то справиться с паникой, он стал медленно идти к лестнице, стараясь не производить лишнего шума. Уже, кое-где, можно было услышать странное копошение… паника лишь нарастала, и ноги сами пошли быстрее.       На лестнице вдруг стало холоднее. Эхо тут было, а потому шагать тихо вряд ли бы вышло… но Финн, несмотря на всё, пытался, стараясь следить за шагами и ни в коем случае не оборачиваться. Копошение становилось громче, более похожим не на шуршание, а на звуки какой-то странной жидкости… слизи, если быть точнее. Густой, растекающейся по ступеням и перилам, всё приближающейся к Финну, который так старался идти быстрее и в то же время бесшумно. Он даже чувствовал прикосновения этой слизи к своей шее, она оставляла тëмные следы на нём, склизкие, похожие на мускус, только чëрного цвета. Финну ничего не оставалось делать.       Пустившись в бегство, уже больше не беспокоясь о том, сколько шума он произведëт, Финн почти спотыкался и чуть ли не падал, стараясь как можно скорее пройти на первый. Лестница петляла и петляла, и ей, кажется, не было конца. Слизь же последовала примеру Финна, вот только преимущество было, всё же, на её стороне. Она гналась за ним, производя максимально отвратные хлюпающие звуки, смеясь и бурля. Она то обхватывала его руку, то вторую, то ноги, заставляя Финна спотыкаться, она могла догнать его, просто игралась, глухо смеясь и всё громче бурля.       Наконец, когда Финн смог спуститься на второй этаж, слизь обхватила его ногу, заставив упасть на твëрдый холодный камень. Удар головой, и вскоре, Финн сам не заметил, как оказался полностью в этой слизи.       Она обхватила его с головы до ног, заковывая в тëплый и мокрый кокон. Жижа бурлила, посмеиваясь, пока её языки гуляли по всему Финну, пробуя того на вкус. Безоружный, он не знал, что делать, кроме как сдасться. Это точно был конец, ведь монстр всё крепче сжимал его ноги, обездвиживая его и лишая смысла все попытки бороться.       Это конец…       Вдруг, он почувствовал, как надувшуюся жижу, готовящуюся к перевариванию Финна, кто-то толкнул. Ещё, и ещё раз, а слизь, зашипев, крепче сжала в себе парня, но, после нескольких таких ударов, она ослабила хватку и медленно сползла с Финна, оставляя его, полностью покрытым чëрным мускусом.       Оказавшись на свободе, Финн глубоко вздохнул и откашлялся. Ничего не видя, он вытер сначала свою руку о пол, а затем лицо ладонью, стряхивая с себя остатки того монстра.       Отвратительно и очень страшно... — Боже… господи, боже мой…       Он посидел так ещё немного, стараясь не пробовать эту липкую гадость на вкус, полностью покрытый этим. Холодно, мокро и тошно...       Финн, наконец, огляделся. Прямо рядом с ним стояла большая тëмная фигура с головой собаки и большими чëрными крыльями, лежащими на полу. Привыкнув к темноте, он застыл, поняв, что перед ним стояла та самая летучая мышь… она смотрела на него своими глазами-фарами, наблюдала за реакцией, а Финн не был в силах что-либо предпринять. Его спасли, но теперь… сожрут ли его? Или он может идти?       Подождав так ещё немного, летучая мышь, фыркнув, открыла дверь на второй этаж. Финн даже опешил. Он не будет его убивать? — П… постой!       Резко подскочив, Финн побежал, хлюпая мокрыми ботинками, за монстром, пытаясь при этом не поскальзываться.       Остановившись и оглянувшись по сторонам, он заметил, как тот завернул за угол и постепенно от него отдалялся. — Стой, прошу тебя! — воскликнул он, стараясь догнать странного монстра. В руках начало покалывать, но он старался не обращать на это внимания, сосредоточиться на том самом монстре.       Что он тут делает? В прошлый раз он был прикован цепями, достаточно тяжëлыми, его крылья казались переломанными, а самому ему было трудно дышать и спать. Но сейчас он шёл плавно, бесшумно и даже в какой-то мере грациозно, величественно, словно король на своих владениях. Тени вокруг него будто расступались и не мешали Финну бежать за ним.       Наконец, поравнявшись, он вновь сказал: — Постой, пожалуйста…       Летучая мышь остановилась, вновь взглянув на него фарами. В них не было ни капли эмоций, но читалась усталость и ум… возможно, даже некая мудрость. И самое главное, голод. Он ожидал, что скажет Финн, а Финн всё не мог собраться с мыслями. Что говорить..? — Ты ведь Уильям? — предположил парень. Монстр ничего ему не отвечал, а потому, всё ещё не уверенный, что это он, Финн произнёс: — Нурай просила передать тебе… она поздравляет тебя с частичным освобождением. Что это значит? — Это значит отстань от меня, — наконец, сказал Уильям, и прошёл дальше по коридору. Финн остановился, держась одной рукой за больное запястье. Жгло, с невероятной силой… но нужно было всё разузнать. Этот монстр не трогает его, и при этом избегает. В чëм причина? Что он знает? И почему в его присутствии руки Финна начинают чернеть, уже даже не от слизи, а сами по себе? Финн догадывался, что это связано с отцом, но как Уильям мог быть с ним связан? Столько вопросов… и он действительно полагает, что Финн отстанет?       Конечно же, он рискует всем, всей своей жизнью. Но его уже чуть не убили, а Уильям даже спас его и, видимо, убивать не намеревался. Так теперь он найдёт ответы, выпытает у него, сделает всё, что угодно, лишь бы узнать правду.       А Уильям её знал…       Таким образом, Уильям, а так же следующий за ним Финн, добрались до лифта. — Там же ведь Шут…       Летучая мышь, протянув когтистую лапу, положила его на рычаг и нажала.       Тут же лифт открылся, и на них сверху с громким криком вылетел Шут. Финн, вскрикнув, отпрыгнул от лифта, столкнувшись спиной с Уильямом. Тот же, сжав когти на плече юного врача, громко вздохнул. — Уилли! — закричал монстрик, свешиваясь вверх тормашками, да так и раскачиваясь, звеня бубенчиками. — Уилли, Уилли, Уилли!       Финн оглянулся сначала на одного, а затем и на другого. — Вы дружите? — Дружим! Друууужим! Кальтенбреннеру не понять! Кальтенбреннер, брен, брен, бреннер! — Шут поскакал по всему лифту и, прыгнув на пол, сел и размяк. — Уилли жив! — Да, Шут, я жив. — Голодный? Голодный! Убей Кальтендреннера!       Уильям тяжело вздохнул. — Не в этот раз.       От таких слов у Финна побежали мурашки по всему телу, а Шут явно расстроился. — Не покушаем человечинки… ну ладно! Голодный!       Пошарив страшными руками по карманам шутовского костюма, он вытащил длинный платок. — Не то!       Бросив его в угол лифта, он стал шарить дальше. В этот раз он вытащил карты и раскидал по всему лифту. — Нет, нет, нет! — ругался уже Шут. — Где она?! — Ты о чëм? — довольно сильно нервничая, спросил Финн. — Крыса! Подвальная! Я сегодня её поймал! Убежала! — Вероятно, — спокойно произнёс Уильям. — Успокойся, я ел.       От таких слов Шут поник. Его жутко кривое лицо расстроилось, но после снова осветилось радостью, и тот, подскочив, снова повис вниз головой. — Уииилли… поздравляю! — Спасибо.       Финн чувствовал себя странно. Как будто он стал свидетелем встречи старых друзей, которые в свободное время спокойно убивали людей, словно это нечто нормальное. Один из них предлагал убить его, а второй сказал "не в этот раз"? Его хотят убить, а он просто стоит. Но он на самом деле не понимал, стоит ли ему бежать без оглядки и, возможно, нарваться на очередного монстра, желающего полакомиться им, или же взяться за возможность спасения от этой участи в виде того, кто его не трогает и даже может спасти? Пусть и один раз… но вдруг, что-то выйдет…       Только в душе Финна затеплилась надежда, как вдруг жжение в руках усилилось в несколько раз так, что тот чуть не вскринул. Винфорд был рядом..? — Да что ж тут творится… — выдохнул Финн. И Шут, и Уильям посмотрели на него с любопытством. — Кальтен! Не знает, что творится! — жуткий смех клоуна раздался эхом по всему этажу. — Он скоро станет обедом, вот что!       Финн поджал губы, поправляя свои всё ещё мокрые от слизи волосы и тут же сморщился от отвращения. Уильям же медленно моргнул. — Рад, что ты в порядке, Шут.       Тот, услышав это, в свою очередь запрыгал на месте. — Пока-пока-пока, Уилли! Уилли-Билли, Уилли-Билли!       Уильям развернулся и пошёл обратно, как Финн предположил, к лестнице. Решившись держаться ближе ему, он оглядывался по сторонам. Где-то вдали слышался заливистый смех Шута, рычание волка, бурление жижи, шорохи и шëпот, и всё это объединяло общее чувство голода. Урчание желудков жадных до крови монстров, которым плевать на людей. Они для них совсем никто, лишь корм, и Финн был кормом.       Но летучая мышь, идущая так грациозно, совершенно не обращала на него внимания… либо просто делала вид.       Коридоры рядом с ним не петляли. Как будто прямо перед ним они вытягивались в одну большую длинную струну, и Уильям не терялся, шёл прямо туда, куда и хотел, а за ним и Финн, ища безопасности, стараясь поспевать, чтобы вдруг не застрять где-нибудь, без возможности выбраться. Уильям сейчас казался спасением…       Они оказались прямо в архиве. Финн даже не понял, как они оказались на первом этаже, но теперь они были вдвоём, на этот раз не запертые, но, казалось, что сюда никто больше не проникнет.       Уильям прошёл к книжному шкафу и когтями провёл по корешкам книг. В основном это были научные книги, энциклопедии… и в глазах-фонарях Уильяма совершенно не читался к ним интерес. Он лишь пытался отвлечься, не обращать внимания на ночного гостя. А Финн, грязный, жалкий и сухой, всё думал, как же обратить на себя внимание. — Уильям, — позвал он его, всё ещё стоя у двери. Монстр не отзывался и даже отвернулся, но Финн попытался снова: — Уильям, пожалуйста, скажи. Почему ты тогда был прикован, а сейчас… — Мне дали свободу, — коротко произнёс Уильям, царапая полку шкафа. — Надо же… — Финн постарался улыбнуться, хотя сейчас монстр и не увидел бы его улыбку. Зато услышал бы… — Я рад. Поздравляю тебя. — Что тебе нужно? — резко оборвал всю любезность Уильям, наконец, развернувшись к нему.       Резкая боль в руках, дошедшая почти до локтей, заставила Финна скривиться. Рвано выдохнув, он выпрямился и, жмурясь и прерываясь от боли, произнёс: — Я чувствую присутствие Винфорда. Винфорда К… Кальтенбреннера… моего отца.       Уильям молчал, а Финн, привыкая к боли, несмотря на выступивший холодный пот на лбу, продолжал. — Я думаю… думаю, что он жив. Он тоже был монстром, просто скрывается… Возможно, он уже потерял человеческий облик, а ты… ты с ним как-то связан, верно? — Верно, — подтвердил коротко Уильям. — Я хочу… — Финн вздохнул. — Я хочу попробовать найти его. Прошу… ты можешь помочь мне?       Парень спустился со ступенек и медленно прошёл к монстру. — Прошу тебя… я сделаю что угодно, лишь бы ты помог.       Летучая мышь с негромким рычанием выдохнула. — Не разбрасывайся такими словами. — Но я уверен в этом. Пожалуйста, помоги мне… ты моя единственная надежда.       Уильям долго молчал. Казалось, что это было всё: отказ. Финн бессильно опустился на пол, сжимая своё запястье, стараясь как-то заглушить боль другой, но ничего не выходило. Адские муки… сползающая кожа дошла до локтей.       Финн снял старую медицинскую перчатку и громко вздохнул. Вся рука до локтя теперь цвета смолы… под ногтями тоже черно, и это совсем не от слизи того монстра, что уже успела высохнуть и прилипнуть коркой к врачу. — Боже… — прошептал он и спрятал руку в испачканном рукаве халата, прижав её к себе другой, молясь, чтобы всё прошло, чтобы боль, наконец-то, утихла...       Он ещё долгое время сидел так, закрыв глаза, пока Уильям не произнёс: — Я помогу.       Финн резко поднял на него голову, будто забыв обо всей боли. — Правда? Ох… — Не торопись радоваться. Ты будешь выводить меня на улицу каждую ночь. Именно в город. Это то, чего я прошу.       Парень молчал. Выпускать монстра в город — равно устроить геноцид... Новость об одном убитом враче можно скрыть, но если начнут пропадать местные… и всё из-за него? Из-за Финна, решившего всеми способами узнать, что же произошло? Эгоистично…       Финн опустил взгляд, всматриваясь в пустоту. Он пытался представить, что бы ещё могло произойти, но в голову ничего не приходило. Хотелось согласиться. Любопытство съедало изнутри, а собственное бессилие давило и порядком уже надоело. Он вполне мог бы следить за ним, пока он в городе… заодно прошерстить вместе всю местность… Была ещё другая опасность: он летучая мышь и вполне мог бы вылететь за пределы города, обманув.       Финн решил уточнить: — Я могу быть уверенным, что ты не обманешь и не сбежишь?       В ответ на это Уильям отвёл в сторону своё крыло. — Можешь, — произнёс он, показывая его во всей красе. То самое, порванное, сломанное и изувеченное… Кажется, люди серьёзно постарались, чтобы он так и не смог улететь. Смотреть на это было жутко… казалось, что после этого любой на его месте возненавидел бы людей, скорее всего, врачей, но Уильям шёл на контакт, не воротя длинный нос от общения с одним из Кальтенбреннеров. Даже не пытаясь его уничтожить, даже не пытаясь его съесть… что бы это значило? — Хорошо… — Финн медленно поднялся на ноги и протянул свою чёрную руку, больше схожую теперь на лапу Уильяма. — Я согласен.       Огромная когтистая лапа коснулась всё ещё человеческой ладони и, совсем не осторожно, пожала её. Когти впивались в и так прожжëную плоть, так, что Финн скривился в лице от несильной боли. — С завтрашней ночи. Ко мне сюда, — строго произнёс Уильям. — Ты согласился на это… — со вздохом произнесла Оливия. — Хоть он и преступник? — Именно, — Финн прикрыл глаза. — Что мне оставалось делать? Я потерял отца и мать, и мог умереть… Уильям стал моей надеждой.       Пушистая кошка, лежащая рядом, мирно спала и мурчала, пока мужская ладонь с почерневшими кончиками пальцев гладила её по шубке. — А я его…