Улыбка

      Бежать. Бежать быстрее. Направо. Перепрыгнуть через ворох гниющих веток.       Уши заложены, потому отчётливо слышна только лихорадочная пульсация крови. Горло саднит, сложно дышать. Мышцы рвутся от натуги. Но нужно бежать. Дальше и дальше. Пока обувь не истрётся в пыль, а стопы не превратятся в сплошной синяк.       Он не знает, зачем и куда. Понимает только, что, если остановится, его поймают. И вовсе не пыток и смерти ему стоит бояться. Пытки и смерть — его вечные любовники, кидающие ему кокетливые взгляды сквозь полированные стёкла зеркал, шепчущие ледяным ветром тени на стенах.       Он выучил наизусть то, как именно сверкают их глаза.       Теперь его сверкают так же.       Всё, что нужно — бежать. Не оглядываясь. Пробираясь сквозь ветви деревьев.       Бежать, забывая все истины. Выкинуть то, что когда-то было его личностью. Здесь он — не он. Здесь его не существует. Здесь его нет. Это зыбучие пески, и лучше позволить себе задохнуться, принять правила неясной игры. Тут корона венчает голову не девочки на велосипеде. Девочка на велосипеде не съезжает на эту тропинку. Предусмотрительно.       И мысли. Нужно следить за мыслями. Пустить их по кругу, поставить на повтор. Глупые, бессмысленные обрывки. Так безопаснее.       Бежать. Задыхаться. Не думать.       Устремить к нулю попытки мозга следовать инстинкту самосохранения.       Клаус бежит. Бежит целую вечность. Он не уверен даже, идёт время вперед или назад. Знает только, что это не важно — формулы механики от этого не изменятся. Поставив вместо плюса минус, не заставишь физику действовать иначе. Всё чётко. Но Клаус не в курсе, как двигает собственным телом, если все ориентиры сбиты. Он не может понять, поднимает он руку или ногу. В какую сторону, если ни рук, ни сторон не существует?       Ему нужно добраться до эпицентра. Но как, если его бег, его усилия — ложь? Если его тело безвольной куклой лежит на постели?       Клаус хотел бы бежать, кричать и задыхаться. Но он не двигается, даже если ему кажется, что это не так. Даже если ему кажется, что его сердце проломит грудную клетку с секунды на секунду.       Он бежит вечность.       Чтобы позже прийти в себя в своей кровати и не мочь заснуть.       Клаус заваривает себе кофе, смотрит плывущим взглядом на капли дождя, стекающие по окну. Сонный паралич не пугает. Пугает то, на что способен его разум.       Кофе остывает.       Клаус придумывает новую шутку. ### — Ну? Я жду.       Голос Роба звучит требовательно, но мягко. Так, словно он говорит с ребёнком. Или с тем, у кого «тонкая душевная организация». Клаусу хочется фыркнуть. Он считает, что это лишнее для того, кто большую часть детства провёл в склепе.       Эзра, судмедэксперт, хмыкает в такт мыслям Клауса. — Я могу дать не так уж и много, — проговаривает Харгривз, отстранённо разглядывая труп, над которым возвышается агент Блант. — Это, несомненно, мужчина. С твёрдой рукой и, возможно, военным прошлым. Он явно убивал раньше, но не так.       Роб глядит на него в упор, ловит каждое слово. Его лицо — маска. Стоит отдать ему должное — он ни слова не говорит о явно различимых синяках под челюстью Клауса. Впрочем, наверняка они скинут сей факт на его извращенные предпочтения в сексе. И будут правы. — Что ты имеешь в виду под «не так»? — Осторожно спрашивает агент, чуть склоняя голову.       Клаусу становится тошно. Он чувствует себя фарфоровой куклой, которую все боятся разбить. Как можно разбить того, чьё настоящее имя — номер Четыре? Того, у кого на кухне коллекция ножей под настроение «перерезать себе глотку/вскрыть вены/пырнуть себя ножом»?       Где чёртов Диего? Уж он точно не будет с ним так сюсюкать. — Он убивал раньше, — констатирует Клаус. — Скорее всего участвовал в военной спецоперации. Или что-то вроде того. Но вот так, — взмах кисти на труп, — нет. Он… ищет границы.       Эзра шумно выдыхает и отходит куда-то к окну. Роб задумчиво хмурит брови. Гоняться за бывалым воякой — та ещё задачка. То же самое, что пытаться поймать призрака. Им повезло, что они имеют туз в рукаве в лице Клауса. — Пытается понять, на что способен? — Риторический вопрос повисает в воздухе горсткой пепла. Клаус механически кивает, застряв взглядом где-то на ключице мычащего духа. В этом помещении душно. Их слишком много. Слишком много мёртвых для девяти утра. Клаусу нужно больше кофеина в крови. — В этот раз он зашел дальше, — проговаривает Эзра от окна, имея в виду вырванное сердце. — Он изучает не своих жертв, — вздыхает Клаус, пытаясь унять нервную дрожь в кисти левой руки. — Он изучает себя.       Клаус выходит в коридор, направляясь к автомату, чтобы взять стаканчик паршивого кофе. Боль кольцом охватывает голову после практически бессонной ночи. Мир плавно покачивается на волнах нереальности, словно между его мозгом и черепной коробкой — сантиметров десять, не меньше. В затылок бьётся эфемерным эхом паралича низкая вибрация дребезжащих стекол.       Этот театр абсурда — динамическая система, особые точки которой образуют спираль в n-мерном пространстве. Вот только Клаус не разбирается в дифференциальных уравнениях, способных разрешить вопрос без потерь. Его константы выпадают одна за одной. И в итоге он потеряет связующую нить. Потеряет контроль.       С его даром это может быть фатально. И, к сожалению, он даже не сможет просто сдохнуть. Этот мир не дает ему такой возможности, такого простого выхода. Он тут заперт. — Если я появлюсь сейчас, на меня снизойдут все кары божьи? — Голос Диего врывается в какофонию общих звуков, слегка приглушая их шелест.       Клаус оборачивается дёрганым движением, окидывает взглядом брата и старается улыбнуться. Впрочем, у него всегда отлично выходит косить под дурачка. Ведь он таковым и является. От себя не убежишь. — Может, парочка пыток в духе испанской инквизиции, — нарочито серьёзным и задумчивым тоном. — После, думаю, Роб подарит тебе носок и ты — свободный эльф.       Диего хмыкает и щурится: — Кресло или сапог*? — Деловито интересуется, поправляя кобуру на поясе.       Клаус строит задумчивое выражение на лице, мажет взглядом по настенным часам, словно в секундной стрелке сокрыт смысл бытия, который никто не желает узнавать вопреки инстинктивным стремлениям к познанию мира. — Что насчет костра?       Диего присвистывает. — Неужели все так плохо?       Клаус пожимает плечами, и брат уходит, окинув критическим взглядом синяки под челюстью Четвёртого. Клаус мог бы замазать их. Но он этого не сделал.       Потому что неправильные выборы — его кредо по жизни. ###       Тем же вечером, принимая ванну, Клаус методично режет вены, избрав достойный, на его взгляд, нож из коллекции.       В приглушённом свете кровь кажется почти чёрной. Она толчками покидает тело, окрашивая воду в красный. Слабость до предела расслабляет мышцы, так что веки приобретают бесконечно большую массу, отчего моргать становится невозможно. Клаус закрывает глаза.       Он чувствует биение сердца. Жаль. Оно не знает, что своими толчками лишь ускоряет процесс. Глупое, но пока что ещё живое, трепещущее. Вода остывает, наполняя паром воздух вокруг. И Клаус считает, что очнуться в ледяной воде будет не самым хорошим его пробуждением. Однако весьма бодрящим.       Его тело умирает. И Клаус почти что в восторге.       Пять. Четыре. Три… Два… Один.       В этот раз всё идёт не совсем так, как он планировал. Мечты о спокойствии летят в потенциальную яму, из которой не выбраться без достаточного количества энергии. Это засада, как считает Клаус, потому что девочка на велосипеде оставляет его в комнате с камином и исчезает в дверях.       Четвёртый не тот, кто будет орать во всю глотку, вопрошая пустоту о смысле его нахождения здесь, и кидать стулья в окно он тоже не собирается. Он слишком устал, чтобы выкидывать подобные фортели. Так что он привычно ищет заначку по шкафам, попутно оглядывая антураж.       Коньяк находится в нижнем ящике рабочего стола, а на столике у камина он замечает парочку гранёных стаканов. Очевидно, его здесь ждали. Так что Клаус бессовестно плюхается в кресло, предварительно плеснув себе на пять пальцев.       Алкоголь прокатывается по горлу, согревая, и Клаус расслабленно откидывается на спинку, вытягивая ноги. Язычки пламени всполохами шрамируются на обратной стороне его век. Поленья игриво потрескивают, бросая звенящей тишине вызов. — Я ждал тебя раньше.       Резкие слова не заставляют вздрогнуть, разве что немного поёжится. Клаус ощущает на себе этот грозный, полный неприкрытого осуждения взгляд. Знакомо. — Я хотел прийти раньше, — ответствует Четвёртый.       Он не поворачивает головы. И так знает, что там увидит, кого там увидит. У них у всех, наверное, много причин ненавидеть Реджинальда Харгривза. Но правда в том, что он, Клаус, нуждается в нем сильнее, чем в ком-либо ещё. Нуждается в отце. В его мнении, совете, одобрении. Быть может, это неразумно и глупо, однако, каким бы ублюдком Реджинальд ни был, он их отец.       И только он способен помочь ему, Клаусу, остаться в своем уме. — Итак, папочка, — тянет насмешливо он, отмечая, как Реджи морщится в раздражении, но терпит и молчит. — Какова стратегия на сегодня?       Отец вздыхает обречённо, однако уже через секунду его глаза наполняются предвкушением хорошей азартной игры. И Клаус хмыкает в стакан, пытаясь вытравить из головы посторонние мысли о серийных убийцах и их планах на вечер. — Сегодня, номер Четыре, — привычно пафосно отзывается отец, — мы будем проверять мою теорию номер три.       Клаус стонет в голос и съезжает в кресле вниз, желая вплавиться в ковер под ногами. — Левитация? — Меланхолично тянет он. — Левитация, — бодро подтверждает отец и встает с кресла, направляясь к столу с записями.       Клаус залпом допивает виски и думает, что в этот раз, возможно, его тело успеет остыть, прежде чем сердце вновь забьётся в его грудной клетке. ###       Хрустальная ваза летит в стену и осыпается грудой осколков на пол. Подушка с дивана отправляется в сторону окна и сбивает с подоконника горшок с каким-то редким видом тюльпанов. Домработнице это наверняка не понравится.       Костяшки пальцев с хрустом въезжают в колонну.       Клаус хихикает.       Он отталкивается от опоры и дефилирует к барной стойке. Взахлёб говорит, хихикает, кричит, снова хихикает, затем переходит на угрожающий шёпот, а после на мольбы и злые выкрики: — Тихо!       Он не знает, как именно звучит его голос сейчас, но ему, честно говоря, насрать. Клаус рыщет по карманам, закуривает, нервно посмеивается, затем цепляется пальцами за край столешницы. Он делает затяжку, лихорадочно мотает головой, выдыхая сизый дым. С его губ срывается смешок. — Я хочу тишины, — хрипло кричит он в тишину Академии. — Хочу тишины, — повторяет тише, хмыкает весело, — хотя я даже не знаю, как она звучит. Забавно.       Клаус курит в молчании. Окружающая пустота тянет к нему свои щупальца сквозь слои пространства, укрывает мёрзлым холодом, опаляя инеем ресницы. Сигаретный дым окутывает тайной завесой мысли, заставляя их теряться, блуждать по сознанию. Клаус тушит сигарету о предплечье, закусывая от боли губу.       Боль — это правильно. Боль удерживает его на границе того, что можно назвать относительно устойчивым уровнем, где частота колебаний — предел бесконечно малой последовательности, стремящейся к нулю. Но ему не стоит суммировать все члены этой последовательности, потому что знак суммы — не его компетенция. — Медитируй, Клаус, — корчит рожицы Четвёртый, повышая голос до писка. — Очищай свой разум. Да иди ты…       Он замолкает, когда слышит отчётливый смешок позади себя, но не оборачивается. Плечи невольно напрягаются, Клаус вздыхает неслышно и запрыгивает на столешницу, удобно усаживаясь. Подумав, достаёт еще одну сигарету. И только после первой затяжки кивает в знак приветствия. — Ты решил сменить интерьер?       Клаус не уверен, что помнит, как звучит его голос. Они видятся редко и каждый раз этот тембр ускользает, растворяется среди какофонии иных слов, криков, возгласов и вопросов. Наверное, именно поэтому по спине бегут мурашки, оставляя странное послевкусие. Горьковатое. Словно забыл то, что должен был выгравировать внутри стенок черепной коробки. — Дизайн устарел, — проговаривает, и они согласованно игнорируют тот факт, что ремонт гостиной закончился месяц назад, что, собственно, и стало поводом для семейных «посиделок».       Пятый кивает, обводит взглядом едва кровящие разбитые костяшки пальцев и легкую, чуть поехавшую улыбку. Он не просто смотрит — анализирует. И Клаусу хочется врезать ему за это. Или чтобы ему самому врезали за это. Без разницы. Насилие работает в обе стороны: получаешь столько же, сколько отдаёшь. В их случае больно будет обоим, несмотря на то, кто кому расхреначит бровь. Потому что они семья. — Что ты здесь делаешь? — Интересуется Клаус, проезжаясь по фигуре брата мутным, пустым взглядом, отчего улыбка становится отчасти мёртвой.       Пятый оглядывается, словно не знает, где находится и где тут выход, пожимает плечами и говорит совершенно безэмоционально, будто так и надо, так и должно быть: — Я сейчас здесь живу.       Мышцы лица Клауса деревенеют, он выдает тихое: «Оу». Очередная затяжка спасает его от необходимости говорить. Хаос всё ещё разрывает его вены изнутри, заставляя ныть клеймо под кожей запястья. — Но это и твой дом тоже, так что всё в порядке.       Пятый проходит к бару и наливает себе что-то янтарное в стеклянный стакан. Клаус следит за его действиями, докуривая сигарету, и задает вопрос, на который, вообще говоря, не требуется ответ: — Зачем ты тогда?.. — Он ведёт кистью по воздуху, пытаясь объяснить идиотский смысл. — Во время ужина.       Последние слова звучат так, словно должны всё объяснить. Пятый на секунду вскидывает на него взгляд, и Клаусу кажется, что он слышит, как быстро крутятся механизмы в мозгу его брата, строя ассоциативный ряд за мельчайшие доли секунды. — Ты сам этого хотел, разве нет? — Хмурится Пятый. — Твоё поведение буквально кричало о провокации. Я лишь дал тебе то, что ты просил.       Пятый делает глоток из стакана, морщится, кивает и добавляет хрипло: — Правда, не в той мере, в которой ты нуждался.       Клаус ведет плечом. Пятый прав. И, как обычно, этот ублюдок читает его, как открытую книгу. — Мне нужно больше, — подтверждает Четвёртый, барабаня мелодию Богемской рапсодии** пальцами, — так что я был нацелен на Лютера.       Пятый смотрит пристально. Прямо и открыто. — Ты жалок, — мелькает воспоминание. — Я знаю.       В светлых глазах Пятого временной разлом проходит косой линией поперёк зрачка. Как шрам. Само пространство ластится к его рукам, и Клаус отчётливо видит, какое безумие таится под стойким фасадом неприступного молодого лица, способного подчинить себе время, замкнуть законы мироздания, поставить на паузу чёртову Вселенную, дабы выпить чашечку кофе. Обида жжёт внутренности адским огнем. Хочется сделать больно в ответ. Нестерпимо больно. Так что Клаус ухмыляется, толкая глубже ком в горле, и шепчет, глядя в глаза напротив: — А ты пуст. Но ему этого кажется мало. — Кто ты без концов света, Пятый?       Телефон в его кармане вибрирует о входящем звонке. Клаус отвечает, опуская глаза на потухшую меж пальцев сигарету. — Где ты, чёрт возьми? — Кричит в трубку Диего. — Я уже даже в квартире твоей побывал. — Взбудораженно вещает брат. — У нас тут херня с заложниками.       Клаус откашливается, чувствуя, как кончики пальцев зудят в предвкушении адреналина. — Сколько преступников?       Диего самодовольно хмыкает. — Тебе понравится, — заверяет он, выжидает драматическую паузу, на что Клаус закатывает глаза. — Он один. — Тишина. — Я скину тебе адрес.       Диего бросает трубку, Клаус пялится на потускневший экран пару минут. Он чувствует, как на лицо наползает предвкушающая ухмылка.       Четвёртый спрыгивает со стола, поправляет волосы, накидывает поверх голого торса чёрный плащ, впрочем, не застёгиваясь, и кокетливым тоном интересуется у стоящего у окна Пятого, глядящего вдаль, но явно подслушивающего: — Не подбросишь?