Улыбка

      Они едут на машине. Пятый ведёт машину. Это столь же абсурдно, как если бы Лютер попросил Виктора передвинуть диван. На самом деле Клаус не имеет и малейшего понятия о том, какого чёрта происходит, но его вполне устраивает такой порядок вещей. У него есть время перебрать ворох масок, разбросанных по полу передней части сознания. И, возможно, мысленно послать Реджи в самую клоаку загробного царства.       Клаус задается вопросом, какого Пятому вот так плавно-медленно-тягуче рассекать пространство? Похоже ли это на неспешную смерть от потери крови вместо пули в лоб? На растянутую в пределе в бесконечность пытку? Сдирание кожи. Кусок за куском.       Его ладони мягко, но уверено держат руль. И Клаус думает, что эти пальцы были созданы для того, чтобы рвать слои мира по всем четырем направлениям, вертеть координатную сетку, как захочется. С поправками на погрешность, конечно. В разуме Пятого каждый шаг формульно высчитан, проработан со всеми вытекающими. У него не может быть относительной ошибки больше одного процента. Иначе один шаг — и он замурован в толще земли, расплющен давлением океанских глубин.       Клаус рассказывает о шляпе, которую недавно видел на прилавке. О том, как срочно нуждается в ней, как в воздухе. Жалуется на полупустую пачку сигарет, закидывая ноги на приборную панель. Его колени хрустят, и он вещает о бренности его тушки, которая с каждым годом скрипит всё больше. Пятый фыркает под нос и просит его замолчать с интервалом в две минуты.       Четвёртый не может молчать, а Пятый — не посылать его к праотцам и не сомневаться в наличии у него хоть одной извилины. Наверняка он уже просчитывает вероятность отсутствия у Клауса мозга по формуле Байеса и остается недовольным, так как взаимозависимые события отрицают равенство единице.       Когда они подъезжают, их машина плавно вкатывается в ряды полицейских, оградивших здание. Клаус замечает снайперов и слышит голос переговорщика, вещающего что-то монотонно в рупор. Пятый хмыкает и вылезает на свежий воздух. Четвёртый провожает его взглядом, вздыхает и тоже выбирается наружу, вываливая ноги на землю, словно мешок с цементом.       Ему хочется спать, но работа… Работа.       Роб хмуро смотрит на Пятого, Пятый смотрит на заброшенный дом. Клаус же решает оставить объяснения нахождения здесь постороннего на Диего. И с кивка Бланта идёт выгонять переговорщика, чтобы занять своё место на сцене этого циркового шоу. Он успевает мимоходом кинуть братьям: — Предоставьте его мне.       Подходя ближе, он оценивает обстановку, как весьма забавную. Ту, с которой он сможет справится. Клаус не берет рупор. Клаус подходит ближе к крыльцу здания, на котором расположился преступник с ружьём, приставленным к груди женщины лет сорока. Он подходит ближе, чем позволяют правила. И ведет ладонью, давая знак снайперам опустить оружие. Роб Блант тихо ругается себе под нос, но не предпринимает попыток его остановить.       Клаус чувствует сверлящий его затылок взгляд Пятого и громко, без формальностей говорит: — Приветик, Оскар, — его голос веселый, он даже слышит маниакальные нотки, но продолжает, ощущая, как адреналин пульсирует в венах. — Я вижу, у тебя выдался паршивый денёк, mon ami.       Оскар глядит на него исподлобья. Затравленно и грозно. Так смотрят хищники, загнанные в угол. Он стоит голый на крыльце, вцепившись в ружьё мёртвой хваткой. — Тут холодновато, да? — Клаус разводит руки, отчего полы плаща расходятся, позволяя разглядеть татуировки на обнажённой груди. — Но мы с тобой горячие парни, не так ли?       Он смеётся, наблюдая на лице преступника неуверенность, растерянность и откровенное, ничем не прикрытое безумие. — Где моя дочь? — Кричит Оскар, его трясет. — Я хочу её увидеть, — он молчит, а потом тише добавляет: — Я хочу, чтобы она увидела меня.       Клаус кидает мимолётный взгляд на Роба, мотает головой. Делает шаг и сразу же замирает, слыша резкое: — Не подходи! У тебя наверняка с собой пушка.       Клаус моргает, а затем хохочет, запрокидывая голову и отмечая, что теперь дуло ружья направлено на него. Великолепно. — Ты прав, — соглашается Четвёртый, лучезарно улыбаясь и чувствуя, как мышцы лица застывают в этом выражении вечного смеха. — Как некрасиво с моей стороны. Подожди секунду.       Клаус вскидывает Hello-ладонь в примирительном жесте, второй же рукой вынимает походя впихнутый Диего пистолет. Крутит его в пальцах, словно непонятную его разуму игрушку, снимает предохранитель. Оскар напрягается и, кажется, готовится защищаться сорокалетней женщиной или девчушкой позади нее. Клаус снова смеётся. — Хэй, — мягко проговаривает он, — я доверяю тебе. Я вижу тебя.       Клаус смотрит в глаза Оскара и знает, сколько трупов стоит за спиной этого нагого мужчины. Эйфория бьёт по мозгам очень вовремя. Как раз тогда, когда Клаус стреляет себе в ногу. На секунду его оглушает звук, потом боль. Он хрипло выдыхает, откидывая пистолет в сторону. Слышит глухие маты где-то за спиной. — Смотри, — тычет пальцем в рану Четвёртый, сверкая слезящимися глазами. — Это для тебя.       Оскар смотрит на него во все глаза, от шока даже опускает ружьё на мгновение. Мотает головой в неверии. — Ты сумасшедший.       Клаус всё ещё улыбается, хромает вперёд. Боль прожигает кости, но он шагает, даже не зажимая рану на бедре рукой. — Зачем вы послали ко мне сумасшедшего? — Кричит Оскар. — Где моя дочь? Я хочу поговорить с дочерью!       Клаус хмыкает, останавливается, стирает со лба каплю пота. — А ты что, не в курсе? — Демонстративно удивленно тянет он, выдерживая небольшую паузу. — Ты убил её, помнишь? Прямо на заднем дворе вашего миленького домика этим утром. Ты перерезал ей глотку тесаком после того, как она сказала тебе о том, что собирается уехать учиться в другой город.       Оскар осоловело моргает, мотает головой лихорадочно. Затем начинает выть или скулить, Клаус не уверен. — Но не волнуйся, — продолжает Четвёртый беззаботно, махая руками. — Она до последнего считала тебя хорошим отцом. Помнишь её последнее слово? Папочка. Она сказала: «Папочка».       Оскар вышибает себе мозги.       Клаус разочарованно вздыхает, а затем его уводят к карете скорой помощи. Кажется, ему что-то вкалывают, потому что он засыпает.       Однако он успевает заметить задумчивый взгляд Пятого на себе, как и охреневающие Диего и Роба.       Клаус продолжает хихикать под нос, пока не засыпает. Но он этого уже не вспомнит. ###              Вообще говоря, думать в этом деле не нужно. Необходимости в сложных размышлениях нет. Мысли только мешают. Клаус считает, что всё его существо само по себе противится логике миропорядка, выкидывает константы из физических уравнений одну за другой. Он видит в чуть более расширенном волновом диапазоне, чем окружающие его люди. Он ощущает, как высокочастотные вибрации тонкого мира щекочут кончики его пальцев.       Его зрачок не подстраивается, способность к аккомодации атрофировалась. И, что забавно, наркотики сыграли в этом последнюю роль. Клаус смотрит и видит всё, не замечая ничего.       Клаус решает действовать. Не думать, а действовать. Бежать с закрытыми глазами. Наперегонки с дьяволом, если хотите. Так что одним пасмурным вечером он стоит на крыше академии и смотрит прямо перед собой с зажатой в зубах сигаретой. Его накрашенные розовым лаком ногти старательно дырявят ладонь.       Не думать.       Делать. Делать. Делать. — Ты просто должен знать, понимать, — проносится голос Реджи где-то далеко, — осознавать, что можешь это. Для тебя не существует тех законов, которые придумали живые. Они для живых.       Клаус хмыкает, выплевывает сигарету, следит за траекторией её полета. Ему забавна мысль о том, что девчонка на велосипеде, очевидно, не смогла определиться, сделать его мертвым или живым. В равной ли степени он жив и мёртв? Где грань, отделяющая одно состояние от другого, когда ежедневно думаешь о том, каким способом убьешься в следующий раз?       Клаус задается вопросом, смог бы Пятый упорядочить хаос его сущности? Смог бы записать весь дуализм его разума в математические тождества? Вышло бы впихнуть в рамки науки то, что плевать хотело на законы теоретической механики?       Его тело дрожит под напорами холодного ветра, но он не чувствует кожей этот холод. Ветер свистит, но свист этот проходит фоном по многоголосому хору. — Ты должен верить, Четвёртый, — говорит твёрдо отец, даже как-то благоговейно, с маниакальным восторгом.       Клаус вскидывает на это бровь. Абсурд. Реджи не может говорить такие вещи. Не может говорить о вере. Но говорит. И Клаус думает, что это смешно. Клаус думает, что это полнейший бред. Поэтому смеется. Смеётся до хрипа в глотке. И падает.       Падает вниз с ускорением свободного падения. Вниз. Прямиком с крыши. Наперегонки с дьяволом. С воздухом. Со звуком. Падает вечность в минус бесконечной степени.       Он падает. И чувствует себя свободным. Чувствует себя так, как надо. Так, словно рождён был, чтобы навернуться с чёртовой крыши академии. Чтобы упасть и зависнуть в пространстве между первым и вторым этажами.       Клаус легче пушинки сейчас. И он растворяется в молекулах вещества вокруг. Они ощутимо бьются о его кожу, толкают его, швыряют. Это их мир. Тот мир, где электрические взаимодействия пересиливают гравитационные. Тот мир, на который Ньютона не хватило.       Клаус парит. И улыбается.       Из его глаз горячими слезами по скулам стекает кровь. Она струйками бежит по шее от уха и вниз. Она ручьём хлещет из носа. Клаус улыбается и захлебывается кровью.       Клаус улыбается.       И он чувствует себя ХОРОШО.       Хорошо и правильно. Несмотря на то, как гудит голова. Несмотря на металл во рту, несмотря на боль, не имеющую определённой локализации и направленности. Ему великолепно, пока он чувствует, как его сердце рвётся от натуги. Ему шикарно, пока его мышцы дрожат в судороге. Ему замечательно, пока глаза норовят выкатиться из орбит под давлением крови, прилившей в мозг.       Ему прекрасно умирать. Умирать в попытке взлететь.