Улыбка

      Под серебристой вуалью из пыльных будней сокрыты взгляды. Взгляды в лоб. Взгляды косые, будто и не туда вовсе. Взгляды сквозь. И внутрь. Взгляды туда, куда не смотрят из эгоизма. Взгляды, чтобы видеть.       Они смотрят, сталкиваясь по утрам на кухне в поисках растворимого кофе. Смотрят, проходя мимо друг друга в коридорах, полных призраков детства и гудящих эхом горьких, давно забытых слов. Смотрят, сидя в креслах у камина. Смотрят в поисках утраченных нитей и связующих тканей, способных сшить полотна их жизней ровно по шву, без изъянов и надрывов, без лишних петель.       Глаза в глаза, чтобы найти знакомые блики на радужке и привычные тени ресниц на щеках. Чтобы поймать тот жест, который давно, который из детства, который в подкорке прожёг когда-то дыру насовсем. Чтобы узнать старые шрамы и найти новые, ещё зудящие и кровоточащие в дождливую погоду.       Жить в академии привычно, но не так, как было когда-то. Они в этом прогнившем здании - неприкаянные души, бродящие, спотыкающиеся впотьмах о ворохи воспоминаний. Они тут больше к месту, чем кто-либо другой. Потеряшки, которые пространство-время не решается выкинуть, боясь нарушить свою однородность.       Они продолжают свои жизни. Каждый свою. Каждый своё. Но глядя друг на друга. Это мелочи, детали быта, то, чего у них не было раньше. Это вопросы "Что тебе взять в магазине?" и "Какая подушка на диван в гостиной тебе нравится больше?". Это тонны сарказма и мелких дурацких стычек во время уборки. Это попытки жить после тысячи самоубийств.       Все действия - отточенный, слаженный механизм, который работает будто бы очень давно. И поиски убийцы-любителя-языков вписываются в вечерние разговоры совсем идеально, совсем как надо. И сложно сказать, неделю или месяц назад родственнички скинули его на попечение Пятого. И было ли это вообще в действительности?...       Клаус слушает Пятого по ночам, когда тот спускается на кухню за кофе или чем покрепче, чтобы не спать. Слушает его методичные бормотания при чтении атомной физики в три часа ночи. Слушает сквозь стены и стоны мертвецов его маниакальные попытки решения фундаментальных вопросов, смысла которых не способен понять мозг среднестатистического взрослого человека. Слушает, как в бешенстве Пятый громит комнату ножкой стула.       Четвертый решает бегать по утрам, втыкая наушники в уши и умирая уже на первом километре. Он выкуривает по три сигареты в день и отжимается за каждую из них по двадцать раз, в итоге забивая и закуривая следующую. Он ставит будильник на пять утра и идёт на пробежку после бессонной ночи, так что после дня на работе он так вымотан, что засыпает моментально. Чтобы снова встать в пять.       Клаус ищет себе хобби по совету Эллисон, но совершенно не знает, куда себя приткнуть, поэтому идёт и падает с крыши. Снова и снова. Пока не выходит зависнуть больше, чем на две минуты.       Клаус пытается, но всё ещё плутает по мёртвому лесу во снах, и туман этот проникает наружу сквозь его выдохи, а топкое болото заполняет ночами его легкие, заставляя булькать и задыхаться в тщетных попытках глотнуть воздух. Но он пытается. Как и Пятый.       Клаус не хочет, но замечает, как руки Пятого в некоторые дни дрожат так, что тот не может держать кружку и просто кидает её в стену, шипя от злости. Замечает, как временами застывают мышцы его лица, превращая кожу в камень. Замечает, как в чужих глазах мелькают всполохи прошлых веков, отражая истинный возраст. И детали эти находят своё место где-то в межрёберном пространстве полудохлой тушки Клауса. И отголоски этого горького куска плоти заставляют делать выборы.       Выборы. Те выборы, которые делаются в пользу кого-то. И Клаус выбирает Пятого. Даже если это вопрос о том, что у них будет на ужин. Клаусу кажется, что он стал замечать слишком многое, а потому и молчать приходится о многом. И он знает, что встанет однажды на перепутье, на том перекрестке дорог, где сложно будет сделать этот чёртов выбор.       И как бы не было просто игнорировать ставшие очевидными вещи, настанет день, когда нужно будет принять решение. Быть за или против?... ###       Моментами Клаусу кажется, что они дошли до той ступени взаимоотношений, когда можно сказать, что они ценят друг друга в равной степени. В равной. Их быт складывается так характерно легко, что это ощущается невозможным за такой короткий срок, и Четвёртый сомневается, что календарь его не обманывает.       Они не живут душа в душу. Криков достаточно, как и холодного молчания. Но ещё больше прожигающих взглядов, понимающих взглядов. И отчего-то ностальгических. Клаус замечает эту тоску совершенно случайно, просто ловит толикой эмпатии остаточные эмоции Пятого в брошенном косом взгляде. И этого хватает, чтобы сердце пропустило пару ударов.       Клаус, может, и глупый, но не слепой. Клаус понимает эти взгляды очень хорошо. Так хорошо, что становится жутко. Он сам такой взгляд видит временами в зеркале. Но чаще видит во снах, в сероватом тумане меж тропинок и веток деревьев. Там он слышит эхо своего голоса, тихого, уставшего, но отчего-то счастливого. Слышит эхо смеха Пятого, такого по-детски искреннего. Пятый на памяти Клауса так никогда не смеялся. Не с ним.       И Четвёртому думается, что он едет крышей. Но понимает, что это неправда, что это не бред. Ситуация клишированная в его случае. Как, будучи ещё мальчишкой, он не понимал, что девочка, с которой он вечерами болтает, сбегая подальше из отчего дома, - мертва. Как думал, что он совершенно обычный. Как не знал, сколько раз ему довелось умереть.       Четвертый присматривается, приглядывается и прислушивается ещё внимательнее, чем прежде. Но он хочет честной игры, потому не скрывается. Он дает Пятому понять, что у Клауса есть вопросы.       Удивительно, но пазл начинает складываться, когда новое убийство заставляет его вылететь из особняка в два часа ночи и сесть к Диего в машину в одном халате. Труп небрежно свисает с ветки дерева, и издали может показаться, что это типичное самоубийство. Однако при ближайшем рассмотрении становятся видны колотые раны по всему телу. Мужчину будто просто нашпиговали кухонными ножами, затем лезвия вынули и раскидали небрежно у подножия.       Клаус долго смотрит на ножи в луже натекшей с мёртвого крови, и уже точно знает, что одним из них убийца отрезал жертве язык. Призрак взволнованно, даже истерично мычит под ухом. Где-то позади Диего флиртует с новой сотрудницей, на что Блант закатывает глаза и пристает к Четвёртому с расспросами о том, что он может сказать.       Клаус молчит. Он смотрит на отблески мигалок на поверхности кровавой лужи и остриях ножей. Все звуки сливаются в высокий писк. Он смотрит на рукоятки. Такие разные: деревянные, алюминиевые, серебряные. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Он уверен - на них нет отпечатков, ни единого следа.       А ещё он уверен в том, что это его ножи. Знаменитая коллекция Клауса Харгривза на каждый день. Коллекция, которую никто, кроме него самого, в полном составе не видел. Он прятал её. Хотел, чтобы эти ножи были только его ножами. Его отдушиной. Даже будучи в бредовом полунаркотическом угаре, он вытащил все кухонные ножи, но коллекцию свою не тронул.       Клаус смотрит и усмехается. Никто не свяжет это с ним. Но суть не в этом. Суть в том, что свой ход убийца сделал. И сделал его просто, броско и понятно. Всё встает на свои места, хотя и вопросов не становится меньше. И всё, что он может сделать сейчас - это ответить Бланту общими фразами и весело, с улыбкой от уха до уха, сообщить призраку: - Ты сдох, чувак, смирись. И добро пожаловать в мир мёртвых.       Новая сотрудница глядит на него, как на сумасшедшего, но благоразумно молчит. Все благоразумно молчат, по правде говоря. Потому что, Клаус видит, они до усрачки боятся его. Боятся так, что стараются игнорировать его здесь присутствие, его ненормальность, его разговоры с воздухом и даже чёртов халат на голое тело зимой. Если хорошенько присмотреться, можно увидеть каплю настороженности в прищуре Диего. И Клауса это забавляет. Они боятся его больше, чем разыскиваемого серийного убийцу.       Потому что от Клауса веет смертью. А смерть живым отчего-то не нравится категорически. Если составлять классификацию того, о чем люди боятся даже заговорить - она будет на первом месте. И он вместе с ней, потому что каким-то образом из всех, родившихся в тот знаменательный день волшебных детишек, она выбрала именно его. И Клаус не хочет знать, почему он. Может быть, поэтому.       В любом случае, самое грустное во всей этой ситуации - домашним тапочкам с милыми помпонами пришлось близко познакомится с грязью и кровью. А Клаус очень любит эти тапочки. ###       Академия словно замирает в ожидании, звеня тишиной. И Четвёртый почти видит, как натянуты её нервы в такт биению сердца в недрах подвала. Это здание дышит, живёт. Эти стены хранят в себе истории надписями и выбоинами, царапинами и дырами в штукатурке. Это здание любит их всех, ждет их всех, словно родных детей. И порой эти щупальца слишком сильно давят на горло.       Клаус стоит на кухне с кружкой кофе, вторая дымится на столешнице рядом. Мягкий свет освещает пространство ненавязчиво. Отчего-то даже романтично. Интимно. Словно пространство вокруг неважно, важны люди.       Пятый входит на удивление неспешно, разведывая обстановку, осторожничая. Напряженно наблюдает исподлобья. Диковато щурится, подхватывая предложенную кружку кофе. Есть в его жестах что-то нервное, старческое, за что обычно внуки смеются над своими бабушками и дедушками. Клаусу вовсе не смешно - его это прошибает, ударяет волной незнакомой боли. - Как дела? - издевается Четвёртый.       Пятый морщится, будто ему противно, хмыкает. - Великолепно, - хрипит в ответ. - Ты как?       Клаус смеётся, и Пятый на это почему-то вздрагивает слегка. Так, словно ожидал этого, но не был готов. И Четвёртый задается вопросом, как много подобных реакций на свои привычки он пропустил. - Да вот, - вздыхает Клаус, - подарок твой получил.       Пятый улыбается левым уголком губ, ждет продолжения. Не отрицает. - А я всё не мог понять, почему языки, зачем, - рассуждает Клаус. - Но всё оказалось проще и прозаичнее. Это было из-за меня. Чтобы я не мог выведать у мёртвых информацию об их убийце. Знаешь, неприятно слушать это вечное исступленное мычание.       Пятый продолжает молчать, но Четвёртый и не ждёт от него слов. Сейчас он задаёт направление. Клаус впервые в жизни чувствует важность момента, словно они стоят вдвоем на границе "до" и "после". И ему страшно. Его пальцы слегка подрагивают, руки холодные-холодные, и кружка обжигает кожу. И сам дом вибрирует от напряжения между ними, если таковое вообще возможно. - Это же ты, - продолжает Клаус, - только я не понимаю, зачем?... И те разговоры с тобой, которых не было, но я помню их так чётко, словно это было вчера. Помню твой смех, но ты так никогда не смеялся, даже когда тебе было десять. Так это всё было или не было? - Он цокает и делает глоток горячего кофе. - Чему я и научился за всю свою жизнь, так это отличать галлюцинации и бред от реальных воспоминаний. И я точно знаю, что это не тупой выкидыш моего мозга.       Пятый вздыхает и опирается на столешницу рядом с Клаусом. Он ждёт. Ждёт, когда ему зададут конкретный вопрос. Четвертый смотрит на его острый профиль, смотрит пристально и спрашивает: - Когда это было, Пятый?       Пятый прикрывает глаза, словно пытаясь отречься от себя, от своей личности, чтобы сказать. Клаус подавляет внутреннюю истерику от этого явного проявления слабости. Ему хочется вытрясти из Пятого это, убить, просто потому что хоть кто-то в их семейке должен быть сильным. И таковым являлся Пятый. До этого момента. - После Апокалипсиса, - отвечает Пятый тихо, тоном рассказчика, не участвовавшего в описываемых событиях. - Это было после Апокалипсиса. Я был в панике, метался по остаткам города, выискивал вас среди тысяч трупов. И нашел... Нашел всех, кроме тебя. - Пятый смотрит в окно, и в стеклянных глазах его Клаусу мерещатся тонны пыли и трупы. - Я долго искал тебя, точнее твой труп. Везде, где только мог. Но ты сам нашёл меня, выполз, как придурок, из-под какого-то завала с бутылкой дерьмовой текилы. Выполз и, радостный, кинулся меня обнимать. Ты был настолько набухан, что даже не понял, что случилось... Не понял, что ты умер и воскрес.       Клаус хмыкает с мыслью о том, что это весьма похоже на него. Но по его предплечьям бегут мурашки. - Я не воспринимал тебя. Вообще. Ты казался бесячим ребёнком, но я и помнил, знал тебя только ребёнком. Но потом... Ты научил меня выживать. Поразительно, но именно ты помог мне научиться выискивать нечто съедобное там, где, казалось, только мусор. Твой опыт проживания в неподобающих для жизни местах сыграл нам на руку. Ты словно не замечал, что нас окружает разруха. Ты продолжал улыбаться. - Пятый облизывает пересохшие губы и крепче сжимает кружку. - Мне понадобилось полгода, чтобы привыкнуть к такому тебе, взрослому, слегка поехавшему бывшему наркоману. Ещё год, чтобы влюбиться.       Клаус застывает. Его кровь обращается камнем внутри. Ему холодно и жарко одновременно. Это всё было... - Ты был единственным живым существом рядом, так что логично, что я влюбился в тебя. Мне было пятнадцать, а ты был красивым даже в чертовом Апокалипсисе. Ты был добрым, харизматичным и ужасно болтливым.       Клаус примерзает к столу, всё его существо остро ощущает, что то, что сейчас говорит Пятый - чистая правда. Вся его суть соглашается. Вот только разум хочет сбежать в отрицание. - Боже, - хмыкает Пятый, закатывая глаза. - Я так сильно влюбился в тебя, что даже не замечал, как тяжело тебе контролировать свои способности. Как сложно тебе в мире, где из живых только я. Но по порядку... Я впервые поцеловал тебя в свои семнадцать. Ты сопротивлялся до последнего, несмотря на то, что я явно нравился тебе. Ещё с детства, по твоим же словам.       Клаус бы покраснел, но всё, что он может - слушать и давить в себе порывы заткнуть Пятого и уйти спать, оставив это всё в памяти лишь одного из них. - Мы были вместе, Клаус, - говорит Пятый. - Всё то время, что я был в Апокалипсисе, я был с тобой. Не было тебя и меня, были мы. Мы искали способы вернуться. И в какой-то момент я начал замечать странности в тебе. Ты мог уходить в себя или часами бормотать что-то под нос, мог истерически смеяться и умолять их всех заткнуться. Господи, иногда ты просто кричал. Я пытался быть рядом, но не мог ничем помочь. Ты медленно сходил с ума. Порой ты делал их видимыми, даже не замечая этого. Ты пытался убить себя из раза в раз, доводя меня не то до истерики, не то до бешенства, но ты снова и снова воскресал. Были и хорошие дни, конечно, много хороших лет...       Тишина звенит совершенно иначе теперь. Словно целая Вселенная рядом взрывается и меняет эту. Ту, которая только для них. - А потом появилась Куратор, - Пятый вздыхает глубоко, и Клаус протягивает ему сигареты. - Ей нужен был я. Не ты. Но я отказывался идти без тебя. Она в итоге сдалась, и мы вдвоём стали работать на Комиссию, вынашивая планы по предотвращению Апокалипсиса. Но в день, когда мы решили сбежать, тебя окружили, пока я выполнял задание. Они рассчитывали шантажировать меня тобой. И это было их ошибкой. Они недооценили тебя и степень твоего безумия. Ты воскресил всех мёртвых во всем грёбаном мире того года. Когда я понял, что что-то не так, и вернулся в наш отель, то увидел, как ты безумно смеёшься и вытираешь слезы, сдирая кожу со своих щек. Ты хохотал так, что эхо этого смеха всё ещё звучит ночами в моей голове. Я вижу твоё лицо, залитое кровью, в кошмарах.       Пятый затягивается. Его так трясёт, что Клаус не верит, что действительно видит это. - А потом ты просто сжёг себя заживо, - под конец фразы его голос ломается, и Четвёртый не знает, что с этим делать. - Ты горел и хохотал, а вокруг мир погибал под гнётом лютой ненависти мёртвых, вылезших, дорвавшихся наконец до живых. Ты устроил новый Апокалипсис, но, отдадим тебе должное, всё же нашёл способ себя окончательно умертвить.       Пятый хмыкает. Его колотит. Клауса тоже бьёт дрожь. Он умер. Он действительно может умереть. И почему мысль про огонь не приходила ему в голову раньше? - Знаю, о чем ты думаешь, - фыркает Пятый. - Могу сказать, где купить хороший бензин. Будешь полыхать, как новогодняя ёлка.       Он шутит. Криво шутит. Но им не смешно. - И вот я здесь, - выдыхает в итоге Пятый. - Я смог решить задачку и в последний миг переместился, но без тебя... Такая ирония.       Клаус вопросительно вздёргивает бровь, хотя Пятый даже не смотрит на него. - Я думал, что тут всё будет иначе. Я уже старый дед, пусть и в молодом теле, а ты взрослый мужчина. Я думал, что мы будем строить свои жизни так, как смогли бы строить без Апокалипсисов, просто с поправкой на их предотвращение. А в итоге мы тут. В Академии. Ты и я. Снова. Я... Я не думал, что влюблюсь в тебя снова. Почему это всегда ты?...       Пятый как-то по-стариковски вздыхает. Дом вибрирует изнутри. Снаружи воет морозный ветер. Клаус молчит. - Вот и вся история, Четвёртый.       Пятый смотрит на него, в его глазах мелькает что-то, чего Клаус не может разобрать. Пятый поджимает губы, ежится от холода и уходит.       Клаус смотрит в темноту за окном. Кофе давно остыл. Внутри - звенящая пустота. Он чувствует себя разбитой чашкой. Он знает, что было с другой версией себя. Но что делать с этой?       Пятый рассказал ему правду, не ответив, впрочем, на один вопрос. Теперь ход должен сделать Клаус. Вот только куда? Клаус не знает. Всё, что он понимает - вот он, момент, когда нужно сделать этот чёртов выбор. ###