Улыбка

      Если верить Эйнштейну, Бог не играет в кости. Он не раскидывает бесконечное множество игральных карт в казино беспорядочно, не позволяет электронам в атомах общаться сквозь бесконечность с помощью неясных параметров и сверхсветовых скоростей. Бог строит Вселенную логично. Так, чтобы всё красиво вписывалось в математику, а математика — в нашу Вселенную. Так, чтобы всё просчитывалось вероятностью.       Клаус же смотрит на девочку на велосипеде и думает, мог ли Эйнштейн просчитаться на её счёт. Будь Клаус на её месте, создал бы Вселенную такой, чтобы всё было не таким, каким кажется на первый взгляд. С другой стороны, разве не в подобном мире они все живут? В поехавшем? Слегка двинутом? В мире, где женщины рожают детей со сверхспособностями, даже не будучи беременными.       Шутка удалась. Но математика всё же работает. В определённых пределах.       Разве все эти формулы способны сказать ему, как может он умирать и воскресать раз за разом? Как может он разгуливать в мире мёртвых, который как бы и есть, но его как бы и нет? У его способности нет опоры в виде строгих тождеств. И, может, нет ограничений.       Пятый точно высчитывает свои шаги. И формулы выдают ему чёткую цифру. Клаус так не может, потому что не знает язык, на котором нужно писать уравнения, удовлетворяющие его силам. Такого языка не существует в действительности. В мире живых.       Клаус не понимает, как уместить две свои жизни в одном пространстве. Он не понимает, как ему перестать отторгать информацию о том, что было когда-то в его будущем, но прошлом для его брата. Его разум словно штормит. И единственное, что он точно знает — ему не обязательно как-то реагировать. Четвёртый спросил — Пятый ответил. Данный тип взаимодействия не предполагает реакции. Не предполагает изменения их отношения друг к другу. И их это устраивает.       Они дальше живут в одном доме, пишут напоминалки на холодильнике маркером, ругаются из-за грязной посуды и дерутся за кофе по утрам. И всё, что напоминает о том разговоре — чувство того, как всё это знакомо. Ощущение тепла, как после долгожданного возвращения туда, где тепло и уютно. У Клауса ум заходит за разум, но кажется, что эта история вечно ходит по кругу. Снова и снова. В разных вариантах, но с одним и тем же исходом.       И фишка в том, что узнать это из них двоих может только он, Клаус. Потому что Пятый просто живёт свою жизнь. Одну жизнь. А Четвёртый в ином мире видит то, что было в какой-то версии развития событий, которой уже не существует. Не здесь и не для него. И его мозг не способен понять всего этого. Не способен найти этому объяснений, хотя инстинктивно пытается.       Клаус просто не знает, что делать. И что он сам хочет, зачем вообще задавался теми вопросами? Хотел ответов — получил. И что дальше?       Клаус не может понять, кто на самом деле для него Пятый? Брат? Друг? Родственная душа? Или просто сосед? Пятый для него — нечто неопределённое, какая-то переменная, неизвестная и путающая карты. И кто сам Клаус для Пятого? Тоже очередная загадка. Он любил того Четвёртого, который вылез из-под руин. Клаус здесь — иной персонаж, с иным опытом. И тем же лицом. Только чище, пожалуй.       Всё это смывается днями, но висит в воздухе тонкой вуалью напряжения. В сетке этой паутинки застревает их немое согласие на передышку, отсрочку решения иного вопроса, более насущного. Того, в котором поднимается тема поехавшей крыши Пятого. Вопроса, где придётся делать выборы.       И да. Они всё ещё смотрят. ###       Клаус лежит на диване, наполовину съехав на пушистый ковер. Поясница вихляется в воздухе непрочным мостом — одно касание и он развалится, треснет с неприятным слуху хрустом. Он чувствует свое тело поломанным, вывернутым наизнанку, чужим. Он не уверен, где именно в пространстве находится его правая нога, а где левая рука. Он даже не понимает, где, собственно, это «право», а где — «лево».       Он ощущает кожей перемещение воздуха, по чему определяет, что рядом с ним кто-то сел на ковер. Кто-то теплый. Даже горячий. Но всё ещё затрудняется понять, в какой точке пространства. Не то чтобы это на самом деле было важно. — Ты проебался, — хихикает Клаус. Его рука описывает странный зигзаг, но его мозг не совсем способен обработать данный жест и дать хозяину о нём знать. Рука бессильно падает сначала на диван, а потом с громким стуком — на пол, прямо в просвет между диваном и ковром. Четвёртый удивляется звуку, но не придает ему значения. — Ты так проебался, Пятый.       Пятый неопределённо хмыкает и, Клаус уверен, безразлично пожимает плечами. Это нервирует. Раздражает. И Клаус читает в этом хмыке беззвучное осуждение, отчего хочется поморщиться. Или плюнуть в лицо. — Ну давай, — тянет Четвертый, драматично закатывая глаза, — сделает это ещё раз.       Тишина в ответ бьёт наотмашь и прямо в лоб, без предупреждения. — Сделай это ещё раз так, чтобы я не услышал в этом грёбаном звуке твоё осуждение, твое пренебрежение и разочарование. Чтобы я не услышал того, как я бездарно смываю свою жизнь в унитаз и ползаю по мусорным бакам в поисках остатков еды. Чтобы я не услышал звука глотаемых таблеток и запаха мочи, — говорит Клаус, выплевывая каждое слово всё жестче и жестче. — Попробуй еще раз.       Клаус сидит ровно напряженной струной, но не знает, когда успел так сесть. В его венах — чистая ярость. Злость на него, на себя и на этот мир.       Пятый хмыкает снова. Более безразлично. Более призрачно. Хмыкает бесцветно и вообще никак. Так может только он. И Клаус выдыхает напряжение в нагретый камином воздух. Его начинает потряхивать. И, кажется, он распознает местонахождение своей левой стопы. — Ты — идиот, Пятый, — продолжает Четвёртый изначальную тему. Продолжает так, словно не прерывался. — В этот раз Диего поймет. И тут я ничем не смогу тебе помочь.       Клаус медленно двигает кистями, проверяя их функционал. Его взгляд устремлен на огонь в камине. Но он точно знает, что Пятый сидит справа, плечом к плечу. Сидит по локоть в крови. Клаус знает наверняка. Потому что чувствует этот запах. Этот запах засохшей крови. — Да, — произносит Пятый так тихо, что не сиди Клаус рядом, не разобрал бы в треске поленьев звука его голоса, — да, ты прав.       Клаус считывает в его спокойствии уверенность в том, что всё так, как и должно быть. Что всё идёт по плану. Но Четвёртый не чувствует, что это так. Ему хочется орать. Это не тот план, с которым он согласен. Не тот план, при котором есть возможность выйти сухим из воды. — Зачем? — Спрашивает, продолжая сверлить тупым взглядом языки пламени. Его кровь кипит от эмоций, но он даже не шевелится. — Ты знаешь, — отвечает Пятый и в его словах слышится мягкая улыбка. Клаус поворачивает голову и смотрит на его лицо в свете огня, такое родное, такое безмятежное… такое прекрасное в этот момент.       Пятый смотрит куда-то в ворс ковра. На губах — странная, мечтательная улыбка, от которой мурашки бегут по плечам. Он вдруг мягко, нежно, так не свойственно его характеру, берет в свою руку ладонь Клауса. И сердце Клауса замирает на долю секунды. От того, как робко выглядит Пятый, сжимая его кисть в своей.       Это не ощущается приятно на самом деле. Рука Пятого — в крови, и эта засохшая корка явственно чувствуется кожей. Клаус гладит большим пальцем тыльную сторону его ладони, отчего кровь шелушится и скатывается небольшими комками на ковер. В некоторых местах она становится жидкой от тепла и размазывается не только по коже Пятого, но и по пальцам Четвёртого. — Это чтобы тебе не пришлось выбирать, — всё же произносит Пятый. И Клаусу хочется его ударить. — Диего придётся убить тебя, — почему-то шепотом замечает Клаус. — Он может попробовать, — так же шёпотом отвечает Пятый.       А потом касание губ плавно перетекает в полноценный поцелуй.       И Клаусу становится всё равно на то, каким именно образом крыша Пятого поехала туда, куда поехала. Потому что его крыша тоже на месте не стоит. И не ему чужую судить.       Поцелуй проходится по венам странным фейерверком, заставляющим желудок сжиматься, словно при прыжке с большой высоты. И кажется, словно они оба ждали этого целую вечность. Вечность в разных мирах.       Клаусу становится очевидным, что все тропы в том лесу, привели бы его в любом случае к этому, в этот момент, с этим человеком, но, возможно, в другом времени и с другим антуражем. Может быть, даже без засохшей крови на их переплетенных пальцах.       Это прекрасный вечер. Без слов. Но у Клауса ещё много вопросов. В первую очередь, к самому себе.