[В литературе], [эпиграф] — [это небольшая цитата], [помещаемая в начале текста] [или же его главы] [с целью указать на смысл того], [что будет рассказано далее.]
— Потому что я хочу выяснить, какой у меня верхний предел, — поясняет Тим, опираясь на стол и разглядывая угрюмо жующих, равнодушных полудурков. Он делает затяжку. Полудурки выжидательно смотрят на него. — Мне не число узнать, конечно, надо, — продолжает он, выдыхая дым, и стягивает ломтик огурца с тарелки Джинджера. — Это бесполезная информация. Я хочу узнать, как это ощущается. Остановиться потому, что я больше не могу выдержать. А не потому, что стало так кайфово, что я через секунду обкончаюсь нахуй. Джинджер вздрагивает. Джон поджимает губы. Тим фыркает. — Ах так? — говорит он. — Ну и пошли вы в жопу. Пошли вы оба в жопу. Я сам все сделаю, без вас. Я объявление в газету дам. Домину какую-нибудь найму. Вы, неблагодарные уебки. Я, блядь, обслуживаю ваши ебаные нужды, а вы не можете мой хуй избить до смерти? Ну и пошли вы, суки. Он ухмыляется и отворачивается, чтобы сделать себе кофе. — Господи, — говорит Джон. — Слушай… Блядь. Я согласен, ладно? Только… Нахуя тебе там Джинджер-то? — Чтобы меня хоть кто-нибудь утешил, когда я рыдать примусь, зачем еще, — с готовностью отзывается Тим, оглядываясь через плечо. — Ты только о себе думаешь. Ты этим заниматься ни за что не станешь. Ты меня на дух, блядь, не переносишь. — Иди ты, — говорит Джон. — Я, блядь, не хочу, чтобы ты рыдал. — Ага, совсем-совсем не хочешь, — кивает Тим, усмехаясь, и снова поворачивается к ним, отхлебывая из чашки. — Ну давайте уже, вы, идиоты. Хватит меня подводить. Я хочу боли. Я хочу мучений. Я хочу невыносимых, нечеловеческих страданий. Я их от вас должен получать, а не от каких-то газетных незнакомцев. Это же не они мои спутники жизни, а вы. Именно вы и должны мне ее портить. — Боже, — тихо выдыхает Джинджер. — Хорошо. Только… Это же не будет… Понимаешь, я просто не хочу, чтобы что-нибудь случилось. Это же не будет чересчур? — Разумеется, это будет чересчур, — возражает Тим и усаживается рядом с ним, хватая кусок колбасы с его заброшенной тарелки. — В этом весь замут и есть. Но ты не волнуйся, ни в какую там больницу я не загремлю. Ты об этом позаботишься. — Он кладет руку на бедро Джинджера, поглаживая пальцами его кожу и гнусно улыбаясь. — Ты этого перемазанного помадой изувера остановишь, если он слишком уж увлечется, разве нет? — Никакой я тебе не изувер, — влезает Джон, показывая ему средний палец. — Хватит меня бесить. Тим склоняет голову, затыкаясь и повинуясь, и принимается хлебать свой кофе. Нежное щупальце Джинджера приземляется на его разгуливающую по его бедрам руку. Джон задумчиво дожевывает кусочек сыра, а потом вздыхает. — Блядь, ладно, — говорит он, кивком выражая свое сомнительное согласие. — Хорошо, я это сделаю. Я отлуплю твой жалкий хуй. Твой дебильный, вонючий, жалкий хуй. — Спасибо, — отвечает Тим, преуспевая еще в одном кулинарном ограблении и уводя у Джинджера из-под носа его тост. — Я знал, что могу на тебя рассчитывать. — Ты мн… — начинает было Джон. — Ага, я в курсе, я теперь тебе что-нибудь должен, — говорит Тим, запихивая тост в свою ухмыляющуюся пасть. — Я тебе теперь все что только можно должен. И я все сделаю, ты не сомневайся. Ублажать тебя — мой священный долг. — Боже, да заткнись же ты уже, тупая рыба, — говорит Джон, поднимаясь. — Мне в студию пора. Джинджер тоже поднимается, отпуская руку Тима и выходя из кухни вслед за Джоном, чтобы слюнявить ему морду на пороге и желать ему хорошего дня, пока Тим предается воровству за его спиной, счищая им же приготовленный завтрак с его тарелки. — Хочешь, я тебе что-нибудь другое сделаю? — интересуется он, когда Джинджер возвращается. — Я, видимо, из-за всей этой вчерашней рвоты совсем оголодал. — Можно мы вместе что-нибудь приготовим? — спрашивает Джинджер, нервно перебирая пальцами. — Ну, если у тебя время есть. — Да запросто, — кивает Тим, вставая на ноги. — Я торчать в одно рыло в комнате и ебаться с этой провальной, блядь, мелодией вообще не тороплюсь. — Может… — говорит Джинджер, пока Тим внимательно рассматривает то, что предлагает ему их холодильник. — Хочешь, я на нее тоже посмотрю? — Я буду признателен за вашу помощь, — заверяет его Тим, наметив продукты для второго завтрака. — Давай уже, тащись сюда. Я сейчас тебе покажу, какое великолепие можно соорудить из пары яиц. — Неплохо, — заявляет Тим в тот же день, но позже, рассматривая нижнюю половину своего тела, перетянутого веревками как баварская колбаска, пока создатель этого мясного продукта жует губы, нависая над кроватью. — А теперь вытаскивай ремень. Джинджер вздыхает у него за спиной. Джон вздыхает прямо перед ним. Тим тоже решает недовольно попыхтеть. — Ну что такое? — спрашивает он у нерешительного изувера, скорчив кислую рожу. — Мне обязательно делать это ремнем? — спрашивает Джон в ответ, и рожа его тоже удовлетворением не сияет. — Это типа… — Это типа лучше, чем если ты будешь лупить меня своей божественной рукой, поверь мне, — перебивает его Тим. — Правда, что ли? — говорит Джон, и голос его неприятно звенит. Тим шумно фыркает. — Правда, правда, — говорит он и качает головой. — Господи. Слушай сюда. Если ты будешь делать это ремнем, то обороты наше занятие наберет гораздо быстрее, чем если ты упрешься и станешь таки орудовать рукой. Так что я, скорее всего, рассудок потеряю до того, как ты нанесешь мне непоправимую травму. А мы вроде тут все хотели избежать непоправимых травм. — Блядь, — говорит Джон, а Джинджер резко выдыхает. — Ну и еще твоя волшебная, задрачивающая гитару конечность потом болеть не будет, — щедро добавляет Тим. — Так что рассудок я потеряю благодаря сладкой, невыносимой боли, а не потому, что ты меня своим нытьем с ума сведешь. А мы вроде тут вс… Джон хлестко шлепает его связанные ноги своей волшебной, задрачивающей гитару конечностью. — Заткнись, — говорит он и вытаскивает наконец свой возмутительный ремень из джинсов. Тим усмехается. — Ладно, финальный инструктаж, — заговаривает он снова минутой позже, решив, что степень его недееспособности достаточна, чтобы предотвратить невольные пинки ногами, которыми он может задеть своего личного палача и которые, таким образом, представляют угрозу их замечательному упражнению. — Сконцентрируй свой праведный гнев на одном месте, но только со всей дури его не колоти. Типа, бей скорее кожу, а не мясо. Нам тут отек не нужен. Джон вздрагивает и на секунду закрывает глаза. Джинджер вздрагивает и тихо матерится. Тим ощеривается и даже и не думает дрожать. — И остановись, будь добр, если мой вонючий хуй фиолетовым станет или еще что-нибудь в этом духе, ладно? — говорит он, укладываясь и приземляясь своей изобретательной башкой Джинджеру на колени. — Кальмар, я доверяю тебе заботу о моей судьбе. Не дай этому малолетнему садисту сделать из меня евнуха, окей? После этого даже не одна, а целых две ведьмы проклинают его давно почивших предков. — Блядь, — вынужденно заговаривает он опять, чуть ли не кожей чувствуя, как разливается по комнате напряжение. — Да расслабьтесь вы уже, идиоты ебучие. Джон, ты как? Хочешь мой вонючий хуй на прощание пососать сначала? А мы на твою жадную физиономию полюбуемся. Как вам идея? Все будут довольны? Придурки уведомляют его, что их удовлетворенность жизнью действительно возрастет, если они последуют этому сценарию, так что Тим делает им такое одолжение, и Джон насасывает на прощание его член, который скоро их покинет, а Джинджер и сам Тим любуются его блаженным лицом, всеми чертами выражающим страсть его обладателя к оральным утехам. Однако через пару минут Тим решает, что с этой хуйней пора завязывать, и говорит Джинджеру перехватить его покрепче за руки, и Джинджер так и делает, а Тим говорит Джону навешать ему тумаков и научить уму-разуму, и Джон так и делает, себе же Тим говорит, что он просто обязан постараться, чтобы этот день вошел в историю как исключительный, Тим решительно настроен корчиться в непередаваемых мучениях. Пьеса, которую он пишет и адаптирует для сцены в их иммерсивном театре, состоит из трех актов. В завязке Тим корчится на кровати, разложенный на ней, словно баварская колбаска с наполовину снятой оболочкой, между своим личным палачом и своим личным утешителем, а изумительно жестокие руки Джона орудуют ремнем, и ремень опаляет крепко стоящий мазохистский член Тима жгучими ударами, а восхитительно нежные щупальца Джинджера лежат на его потных плечах, держат его, и Тим резвится в знакомых водах, беззаботно веселясь, а разряды извращенного удовольствия пробегают по его подрагивающему мазохистскому телу, и одобрительное рычание вырывается из его акульей пасти, перемешиваясь с рваным дыханием, которым оба чрезмерно обеспокоенных придурка наполняют комнату. Во время кульминации Тим таращится, не отрываясь, на крошащееся, раскрасневшееся, садистское лицо Джона и на его воодушевленный, не менее садистский член, и на его сговорчивые, безжалостные руки, неутомимо лупящие его горящий и теперь уже вовсе не твердый член, он чувствует, как плазма Джинджера колеблется на его потной коже, как его перепуганные щупальца крепко сжимают ему плечи, и его кровоточащая сущность горит и плавится, и страдает вместе с ним и его избитым членом, так что Тим плещется в этом припизднутом бассейне аппетитнейших эмоций, и термоядерный восторг разрывает ему грудь, а разряды сладкой боли пробегают по его взрывающемуся, стонущему, вскрикивающему телу, и рычание его заглушают кровь и минералы, которыми у него набит рот, рычание его трансмутирует в нечто иное, в нечто двойственное и неоднозначное, истерическое, в звук агонии и ликования, и нервные придурки присоединяются к нему со своим волнением, со своим нытьем от охуения и решительной, раздраженной руганью, оба они с всплеском сваливаются в припизднутый эмоциональный бассейн Тима вместе с ним. Когда приходит черед развязки, Тим покидает комнату с кроватью, на которой корчится его измученное тело, и попадает в ад, стремительно летит в бездну, превращаясь в чистое, беспримесное хуестрадание и вопя от боли во весь голос, зависая в воздухе, удерживаемый в нем четырьмя очень разными руками, чьих обладателей он не может даже видеть, ведь соленая океаническая вода хлещет у него из глаз и заливает их, так что весь его мир окрашивается фиолетовым, и его извивающееся тело тонет, опускается на дно припизднутого бассейна насилия, страха и безумия, его упрямое, корчащееся тело продолжает корчиться, зажатое между обладателями четырех очень разных рук, зажатое между трясущейся от ужаса жестокостью Джона и трясущейся от ужаса добротой Джинджера, его упрямый, пустой разум упорствует, требуя своего, а его термоядерная сущность рассыпается в эпицентре землетрясения, и Тим переживает непередаваемые мучения прямо посреди него, Тим даже не собирается пытаться убежать, он умоляет, чтобы его уничтожили, и его истерзанный, избитый до смерти хуй вносит в итоговую мораль пьесы катарсис, который всегда необходим, его истерзанный, избитый до смерти хуй разрешает все драматические перипетии. — Стой, боже, стой, пожалуйста, — взвизгивает он, жалко запинаясь, когда все уроки, заложенные автором в произведение, оказываются усвоены читателем, он взвизгивает и проводит пару вечностей, не делая просто нихуя, только вымученно дыша и вымученно трясясь всем телом, как позорное, заплаканное пустое место, он отсутствует, но отсутствует он ровно до того мгновения, когда он снова видит прелестное лицо Джона, когда он снова видит этот мраморный пейзаж, расколотый на части природным катаклизом и щедро орошенный соленой океанической водой, когда он чувствует, как пролитая и Джинджером вода капает на него дождем и падает на его собственную промокшую насквозь морду, он отсутствует, но только до тех пор, пока его переломанные плечи не возвращаются к нему, только до того мгновения, когда он снова чувствует, как бестолковые пальцы Джинджера отчаянно впиваются в них, он отсутствует, но только до того момента, когда его горящий член машет ручкой старухе-смерти, а сам он выбирается из бездны ада, когда он вновь приобретает тело, и это тело способно не только лишь страдать, когда он вновь приобретает разум, в котором могут уместиться мысли, когда его рассыпавшаяся песком сущность приходит вместе с ним в себя, когда его губы снова складываются в гадкую ухмылку. — Иди сюда, — произносит Тим тогда, великодушно приглашая шмыгающего носом изувера, растерявшего свои иллюзии, приблизиться к его полной идей голове со своим изнывающим, истекающим смазкой членом. — Я отпущу тебе твои грехи. Джон подползает к нему не без некоторого изящества и нависает над ним, словно башня, и соленый дождь, который бил по его мокрой морде, усиливается вдвое, а сам Джон запихивает свой нечестивый член между его нечестивых, ухмыляющихся губ, обхватывая его своей собственной не знающей устали рукой, и Тим облизывает головку, посасывает ее, таращась на две физиономии снизу вверх и видя, как одна из них осыпается мозаикой любящегося беспокойства, а другая — разлетается узором садистского блаженства, когда Джон кончает, Джон кончает ему в глотку, скрипя зубами, и Тим послушно сглатывает, Тиму интересно, подадут ли ему и второе блюдо. — У меня, блядь, на такое не стоит, больное ты уебище, — уведомляет его Джинджер, вздрагивая, так что Тим скатывается с его колен и притягивает к себе за голову, целуя, целуя затем и Джона, обнимая и его, передавая им обоим и мучения, и ласку, и чувствуя, как вибрируют их руки, обвитые вокруг его получившего свое тела с все еще горящими лишними частями, Тим тоже обхватывает их конечностями, он держит ими своих спутников жизни, травмированных тем, в чем им пришлось принимать участие, а потом вытягивает ноги, когда Джон стаскивает с него веревки, и держит уже конкретно Джинджера, у которого в тот день так и не встает, который так весь и трясется, блядь, часами, он держит его, крепко притягивая к себе, помогая ему справиться с переживаниями, которые своими артистичными страданиями и корчами вызвал в нем умелый автор пьесы, используя пространственную близость для успокоения и для того, чтобы он смирился с этим опытом, и все это он делает, куря без перерыва, и с хроматически конвенциональным хуем, обернутым мокрым полотенцем, и с мокрым, потным щупальцем Джинджера на всех остальных невыразительно окрашенных частях его тела, ведь тот продолжает его трогать, и перепуганные его движения отзываются внутри него приятным звоном и покалыванием, все это происходит без участия Джона, так как виртуоз, поражающий копьем хуи, решает посетить буфет вместо того, чтобы обжиматься и лебезить перед автором, Джон запихивает одну засахаренную дрянь за другой себе в рот, восстанавливая естественную биохимию своего взболтанного Тимом мозга, изгоняя из него шок путем переваривания съестных припасов и не позволяя Тиму услышать от себя ни доброго, ни даже оскорбительного слова, не позволяя Тиму узнать, какого же он остался мнения о его талантах режиссера. Неделю спустя Джон сочиняет критический анализ творения Тима. Тим едет к Джону в одиночестве, так как Джинджер выбирает провести день с интересными людьми, с которыми он познакомился в книжном клубе, а сам Тим отказывается принимать его приглашение присоединиться к толпе любителей полистать страницы, решив, что вероятность оказаться выебанным будет выше, если он потусует с распутным, задрачивающим гитару виртуозом, а не попрется обсуждать литературу с кучкой занудных девственников, Тим отказывается и думает, что лучше уж он будет слушать бесконечные запилы в стиле кантри, чем критический анализ всяких там сюжетов, свойственных философским романам, Тим полностью уверен, что дома у Джона его ждет только кантри, и ошибается, так как, по-видимому, ебучие античные боги, издевающиеся над ним, ни дня не могут провести, не прочитав какого-нибудь там эссе. Джон выталкивает Тима из своего дома в ту же секунду, как Тим прибывает туда, и тащит его в коммерческие заведения, где Тим торчит с ним часами, беспрекословно следуя за его глянцевой, сверкающей фигурой, а Джон строит глазки продавцам, но и не только им, а еще и всей той хуете, которая находится в продаже, Джон покупает глянцевые, сверкающие штуки, и Тим щедро оплачивает как минимум треть улова, пока Джон возится с пакетами и предается флирту — слишком увлеченно, чтобы помнить о таких формальностях, как деньги. Тим возвращается к Джону домой, когда тот удовлетворяет наконец свою страсть к блестящей мишуре и теперь испытывает желание сиять собственной персоной, Тим возвращается и сгружает свое тело в кресло, немедленно принимаясь пыхтеть дымом, и звуки ебаных запилов в стиле кантри наполняют комнату всего лишь минуту, наверное, спустя, а пакеты, набитые глянцевыми, сверкающими штуками оказываются покинуты и позабыты, и Тим постепенно приходит к мысли, что, может, ему тоже стоит к ним присоединиться и самому залезть в пакет, он пыхтит дымом, пока вокруг него не образуется плотная завеса, пока он не выражает всю свою страсть к табаку сполна, он насыщается вместо нее похотью и ленью, а Джон лишает его душу божьего благоволения за это, терзая ее своими волшебными гитарными пальчиками, которыми он самозабвенно перебирает струны — вместо того, чтобы перебирать какие-нибудь не менее отзывчивые части тела Тима, Тим вытягивается, изгибаясь, в кресле, раскидываясь во всех возможных направлениях и свешивая руку между ног, разбросанных по подлокотнику и спинке, а другую занимая исследованием собственного рта, пытаясь повторить движения Джона насколько точно, насколько он только может, внимая зову инструментов, которыми он обладает, он наигрывает свою музыку, пусть она и выходит полностью беззвучной, и выжидает, надеясь, что позабывший обо всем, кроме себя, задрачивающий гитару виртуоз заметит, наконец, его таланты — или хотя бы его присутствие — и поместит его в еще более компрометирующую позу, даже не обязательно горизонтальную, он надеется на наказание, на то, что его нашинкуют на разделочной доске, и его терпение приносит свои плоды, склонность Джона требовать лести и похвалы задирает ему голову, а сам Джон натягивает раздражение на лицо, когда замечает Тима, распространяющегося по креслу праздно и похабно, и Тим криво ухмыляется ему, растягивая губы пальцами в немыслимые формы и вздергивая бедра, когда Джон снисходит бросить на него взгляд еще раз, минутой позже, и в этот раз Джон не отворачивается от него, фыркая, в этот раз Джон обличает его более подробно. — Что ты творишь? — спрашивает Джон, прищурившись, но не отрываясь даже на секунду от гитары. — Провоцирую тебя, — с готовностью признается Тим, совершая соответствующие движениями руками, одну он временно вытаскивает изо рта, чтобы не бормотать перед преподобным, другую — оставляет там же, где она была, но прилагает теперь вдвойне непочтительные усилия. — Ну и прекрати, блядь, — поджимает губы Джон. — Нет уж, — отвечает Тим, кривя свои. — Я сюда не целибату предаваться притащился. Если бы мне был нужен недоеб, я мог бы и с бандой книжных червей потусоваться, знаешь. Джон несколько секунд разглядывает его, выказывая чрезвычайно презрительное отношение, пока неподобающее поведение Тима набирает обороты, а потом откладывает гитару в сторону и поднимается, подходит к Тиму, растекающемуся по креслу, словно оползень, и Тим гадает, какую часть завала Джон будет разгребать в первую очередь, и оба варианта воодушевляют его в равной мере. Джон уделяет несколько мгновений его временно перевернутой ухмылке, заменяя пальцы Тима своими и заталкивая их ему в рот, позволяя ему провести минутку за оральным поклонением, и Тим проводит ее, свесив голову с подлокотника, а затем, когда минутка истекает, эту его голову ему задирает Джон, подтягивая его повыше за взъерошенные волосы, и Тим выпрямляется, отпуская наконец свой основательно одеревеневший член и предпринимая попытку схватить член Джона, но Джон отпихивает его руку и опускается перед ним на колени, натягивая очередную раздраженную гримасу на лицо, когда Тим гнусно ухмыляется, оценивая его текущее расположение в пространстве, и Тим приходит к выводу, что провокация была успешной, и расставляет ноги шире, от всех своих щедрот. Джон вытягивает изнывающий плод похабных трудов Тима из штанов и накрывает его своим влажным, горячим, умелым языком, словно похотливым, искусным одеялом, облизывает его со всех сторон и забирает внутрь целиком, ведь Тим так бескорыстно предоставляет ему эту занятную штуковину. Руки у Тима вскоре начинает покалывать, и он готовится аплодировать, восхваляя выступление и таращась на артиста, который услаждает его взор отличным шоу, а его самого — замечательным отсосом, и переливающиеся, поблескивающие ресницы Джона вздрагивают от переживаемого их обладателем осознания собственного великолепия, Джон то и дело поглядывает вверх на Тима, удостоверяясь, что похвала и лесть не сходят с его перекошенного зубастого ебла. Спектакль непреклонно карабкается вверх, к кульминации, и Тим использует все свои обширные литературные знания, чтобы заметить это, а свои бедра — чтобы помочь ускорить восхождение. Джон снова переводит на него взгляд и шумно вдыхает через нос, и тогда конкурс красоты ставится на паузу, но хуй Тима все же не бросают, Джон лишь выпускает его изо рта, но глаз с него не сводит, Тим же хмурится, растерявшись перед лицом современного искусства, и недоумевает, размышляя, какой же такой эксперимент художник собирается тут провернуть, размышляя, не следует ли ему сломать четвертую стену и задать творцу прямой вопрос, он смотрит на Джона, который тоже хмурится, на его украшенное перьями и блестками нервное перенапряжение. Джон перехватывает управление до того, как Тим успевает что-нибудь сказать. Зато Тим успевает издать поистине неотложный звук, удивленный таким резким поворотом сюжета и сдавленный им, словно в тисках, сдавленный рукой Джона, которой тот внезапно совершает дьявольскую вещь, вцепляясь ею в ствол и уверенно осуществляя противоестественное вращение, и в жизни Тима прибавляется мучительных секунд, столь дорогих его сердцу. Которые, впрочем, почти сразу обрываются. — Какая же ты тварь, — выплевывает Джон, без всякого предупреждения отказывая ему в страданиях и отпуская его член, который он только что сжимал столь беспощадно, выбирая краткое, емкое вступление для своей критики иммерсивного театра Тима. — Я тебя, сука, ненавижу, — добавляет Джон, не проявляя милости и к левому бедру Тима, хлопая по нему раскрытой ладонью со всей дури и затем шипя, продолжая свое ебаное эссе, которое языческие боги Тима, без сомнения, охотно присовокупят к своей библиотеке, бурным выражением личных чувств. — Тебе, блядь, обязательно надо было выпрашивать у меня эту твою ебанутую хуйню? — ноет Джон, не без некоторого изящества падая на задницу и дуясь, вопрошая, какие же намерения имел автор. — Это ты о чем таком пиздишь? — в свою очередь спрашивает Тим, наблюдая, как Джон переживает свои собственные мучительные мгновения, которых ему достается больше, и ожидая пояснений, так как ебанутой хуйни у него за пазухой в избытке, он вообще на ней специализируется. — Эта ебаная дрянь, которую ты меня со своим тупым членом сделать вынудил, — раскрывает тему Джон, безошибочно идентифицируя главного героя пьесы. — Ты вообще представляешь, как я себя чувствовал? — требует от Тима ответа Джон, обращаясь теперь к вопросу ответственности сочинителя за свои произведения. — Или ты слишком самолюбованием был занят? — продолжает размышлять Джон, намекая на безудержный эгоизм писателя. — Ну и как? — интересуется Тим против своей воли. Потому что критический анализ Джона выходит третьесортной, ширпотребной писаниной. Потому что занят он был тем, что орал во весь голос. Потому что он очень даже представляет себе чувства Джона. Потому что совсем не самолюбование его переполняло в тот отчаянный момент. Потому что кое-кому еще столько лекций придется посещать. Потому что он вообще не в настроении обсуждать изнывающие хуи тогда, когда как минимум один такой хуй изнывает прямо посреди комнаты. — Ну и как? — все равно спрашивает он, и Джон ни разу не выглядит впечатленным таким снисходительным стилем преподавания. — А? — настойчиво повторяет Тим. — Как ты себя чувствовал? Джон смотрит на него, прищурившись, и пустые абзацы появляются в его эссе, ведь начинающий литературовед не так уж сильно хочет признаваться в том, какой эффект оказала на него пьеса Тима. — Ужасно, — произносит он, признаваясь в своей склонности к нытью. Тим кивает головой, кусая губы. А гадко ухмыляется вместо него оружие массового саркастического осмеяния, которое бьется у него в груди. — Ты, блядь, плакал, — продолжает Джон, тоже распуская нюни. — Ты, сука, кричал. И то верно, думает Тим. Пять с плюсом тебе за внимательность к аудиальным образам, думает Тим. Джон дуется, выискивая собственные способы самовыражения. — Мне было страшно, — говорит он, выбирая прямое описание. Тим вздыхает. Ухмыляющаяся радиоактивная дрянь в его груди смягчается немного и вздыхает вместе с ним. — Ну, — начинает он, выпрямляясь в кресле, сменяя свою кабацкую, распущенную позу на более приличную и уважительную, он признает серьезность заявлений Джона и готовится оставить сочинительство и уйти на пенсию, если Джон того желает. — Теперь это все в прошлом. И больше ничего такого не случится. — Правда, что ли? — спрашивает Джон, и в голосе его дерзко звенит вызов, приглашение начать дуэль. — Ну да? — фыркает Тим, и в его-то голосе есть место только пренебрежительной отмашке. — Иди ты нахуй, — тут же отвечает Джон. — Я тебя, блядь, ненавижу. Вечно ты пытаешься впихнуть мне в голову какую-нибудь ебанутую хуйню. Играешь в свои больные игры. Мне просто надо уже взять и въебать тебе по морде. Ты кто вообще такой, чтобы решать, что будет или не будет происходить? — Ого, — тут же сдается Тим, пораженный таким запалом. — Окей, — не очень-то уж торжественно клянется Тим, трясясь от смеха. — Заметано. — Пошел ты, — отворачивается от него Джон, уклоняясь от его оскорбительной гримасы, которую он теперь даже не пытается скрыть в термоядерных застенках своего гнилого сердца. После этого в нарративе наступает очередная пауза. — Я думал, что не смогу остановиться, — в конце концов сознается Джон, и слезы, выступившие на его глазах, должны на вкус быть как сама ярость, Тим это точно знает. Он снова вздыхает, понимая, что этот урок он никак не может пропустить, что и тему первоначальной природы бытия ему придется обсуждать. — Но ты же смог, — говорит он, смещаясь в кресле, смещаясь ближе к Джону, используя пространственную близость в качестве своего верного слуги. — Ты остановился, разве нет? Джон хлюпает носом и вытирает яростные слезы со своего хнычущего, надутого лица. — Ты больной уебок, — говорит он, выражая гнев своими хнычущими, надутыми губами. — Какого хера тебе понадобилось это говорить? Тебе что, мало того, что у меня встает из-за твоей хуйни с порезами? Я теперь еще и на твой хуй фиолетовый дрочить обязан? — Чего? — со смешком переспрашивает Тим. Джон сжимает руки в кулаки, явно не разделяя его веселья. — А ты дрочил? — интересуется Тим, желая, чтобы все его убеждения были обоснованными. — Ну да, — сообщает ему Джон. — Вау, — оценивает полученную информацию Тим. — Круто. Мелкий ты извращенец. — Иди нахуй, — возражает ему Джон. — Это ты, блядь, извращенец. — Давай, вини во всем меня, — сдается Тим. — Я только рад буду. Джон разглядывает его недобрым взглядом, и Тим почти чувствует удары его кулаков на своем лице. — Но я все-таки скажу в свою защиту, что это чистая случайность, — добавляет он, показывая Джону авторские пометки на полях. — Я не рассчитывал, что ты падешь так низко, — продолжает он, а Джон показывает ему вовсе не пометки, Джон показывает ему средний палец. — Но это просто здорово, что ты в мою бездну провалился, — говорит он, ничуть не оскорбившись такому обращению с собой. — Это просто здорово, что не только я чрезвычайно увлекся сливами. — Потому что я тоже не один раз на них вздрочнул, — говорит он, с удовольствием демонстрируя свою гнусную натуру. — Ты, пожалуй, больше на меня похож, чем я раньше думал, — говорит он, признавая прошлые ошибки. — Нахуй иди, — твердит Джон. — Это, блядь, не смешно, Тим. Я не хочу этой твоей херни. Я не хочу дрочить на то, как я отрезаю твой дурацкий член. Я не хочу этого хотеть. Тим вздыхает, понимая, что в своей чудовищности он ушел слишком далеко, чтобы Джон мог так просто его догнать. — Ну, ты и не хочешь, — говорит он, заново измеряя глубину погружения Джона в пропасть. — Правда, что ли? — выплевывает Джон свои сомнения. — О, неужели хочешь? — озвучивает Тим свою точку зрения. — И чем ты тогда желаешь его отрезать? Скальпелем? Ножом столовым? Розочкой из пивной бутылки? Лопатой? Твоим дебильным медиатором, чтобы мне было пиздец, пиздец как больно и резал ты меня дня два подряд? — Джон вздрагивает. — Мне лично медиатор нравится. Стильненько. И жутко. И жестоко. И все эти рваные края. Все эти ткани, через которые тебе придется продираться. Через кожу. Артерии. Уретру. Через всю эту пещеристую поебень, которой хер набит. — Джон бледнеет до снежной белизны. — Или ты мог бы его сначала вскрыть. Вдоль разрезать. Внутреннюю анатомию воочию поизучать. Узнать поближе структурную единицу эректильной ткани. И меня с ней познакомить. Только, ну, что-нибудь с шоковым состоянием моим придется сделать. И с воплями до хрипа. — Заткнись, — говорит Джон, торопливо зажимая себе рот рукой, чтобы не проблеваться. Тим усмехается. — Вот, — добавляет он в завершение. — Все как я и говорил. Ничего такого ты не хочешь. Пока. — Блядь, — выговаривает Джон, и очередной спазм скручивает его мраморную оболочку. — Ты, сука, ебанутый. — Ага, — соглашается Тим. — Психически нездоровая акула. — Он указывает пальцем на себя. — Дерзкий щенок. — Он тыкает им в Джона. — Смотри, не перепутай. Джон вытирает соль, которую Тим чувствует у себя на языке, со своего расколовшегося лица. — К тому же, — снова начинает Тим. — Я бы тебе запросто все разрешил, если бы ты хотел. Вообще все что угодно. Ты же не забыл? Меня заботит только то, доволен ты или нет. А если так, то за что ты тут себя бичеванию подвергаешь? — Ты вообще слышишь, что ты, блядь, несешь? — верещит Джон, выбрав более подходящий объект для наказаний и упреков. — Ты бы разрешил мне отрезать твой ебаный хуй? — Ну да, — пожимает плечами Тим. — Не так прям сразу, разумеется. Знаешь, занятия, которым можно посвящать себя неоднократно, имеют более высокий приоритет, чем удовольствия, которые можно пережить только однажды. — Джон испускает натянутое, гневное шипение, не одобряя его вольное использование фигур речи. — Так что, типа, когда будешь готов реально что-то шинковать, ты мне просто позвони. Я буду этого благостного дня ждать с нетерпением. — Теперь Джон прибегает к жестам, понося его движениями рук. — А насчет слив, — продолжает Тим, поднимаясь на ноги, между которых, выглядывая из его штанов, болтается предмет их обсуждений. — Мне кажется, я нашел решение твоей проблеме. Он зарывается в пакет, полный глянцевой, сверкающей поебени, брошенный на произвол судьбы на полу. Он овладевает своей глянцевой, сверкающей добычей. Он возвращается к Джону, которого, пусть тот и располагается там же, на полу, он не бросал. Он стягивает с себя штаны, из которых выглядывал, болтаясь, его член. Он усаживается обратно в кресло. Он старается, высунув язык. Он снимает колпачок с глянцевой, сверкающей помады. Фиолетовой помады. Он густо мажет ей свой уже вовсю интересующийся происходящим хуй. — Погляди-ка, — объявляет он, показывая Джону произведение изобразительного искусства. — Сегодня сбываются все наши мечты. — Но я все равно хочу сделать тебе больно, — говорит Джон, когда их положение в пространстве изменяется, когда Тим сидит на диване, а Джон сидит рядом с ним, и оба они сидят там без одежды, и оба они пришли к согласию по всем фундаментальным темам, а член Тима вновь приобрел естественный оттенок, член Тима был отмыт от фиолетовой помады руками Джона, который хихикал всю дорогу, который теперь таращится на него. Тим тушит сигарету и распахивает свою металлическую обшивку. — Да пожалуйста, приступай, — говорит он, и эту пьесу они пишут вместе, они вместе пишут пьесу с классической структурой, тем самым упорядочивая мысли и концепты. Сперва их просто видно во всей их истинной красе. Затем действие начинает развиваться, и грешная рука Джона обхватывает член Тима, а святые, жестокие пальцы Джона впиваются в него, если не пробивают его насквозь, и возбуждение Тима нарастает, нарастает до той точки, где сконцетрированы все желания и интересы Джона, и Тим направляет начинающего автора своей рукой, показывая ему, какое великолепие можно соорудить из психически больных акул, сгорая, оплавляясь и шипя, и вскрикивая, и извиваясь, словно его бьют током, словно он пытается куда-то уползти, а он вовсе не пытается, он направляется, покачиваясь, прямо в камеру пыток, прямо в свои руки и руки Джона, в их беспощадные руки с переплетенными пальцами, и Джон повторяет его движения за ним так тщательно, как он только может, и Тим остается до крайности доволен его способностями, Тим готов их восхвалять, Тим платит Джону за все эти охуенные мучения, которые тот ему дарует, Тим платит ему бартером, обмениваясь с ним добром и, в их конкретном случае, и злом, ведь у каждого из них есть то, что хочет другой участник прямолинейного обмена, и Джон набивает себе рот его психически нездоровой плотью, которая развращает его изнутри, и слизывает подливку с губ, не прекращая их кусать, предаваясь своим поминутно растущим предосудительным желаниям, пока Тим вкушает свою собственную кровь, которую они проливают, Джон изучает анатомический атлас его члена и мошонки, его бедер, его чрева, переваривающего весь окружающий их мир, существование которого они не замечают, и его смертоносной, отравленной груди, Джон изучает это все, без устали, руками, которые Тим направляет, читая Джону лекции не только по классической механике, но и по более экспериментальным направлениям науки, и оба они, и наставник, и студент, обсуждают детали проекта без перерыва, они совместно пишут этот труд, Джон спрашивает Тима, все ли с ним в порядке, после совершения рискованных, авантюрных поворотов в исследовании этой важной темы, а Тим однозначно заявляет, что нет, ни единой вещи с ним не в порядке, он намекает на свой помутившийся рассудок, он утверждает, что с ним все даже больше, чем в порядке, он намекает, показывая пальцем, на свой несгибаемый пыточной стояк, он выражает свое восхищение, используя все известные ему стилистические приемы, воспевая каждое потягивание, сдавливание, скручивание, предпринятое Джоном, воспевая каждый шлепок, тычок, удар, воспевая превыше всего то, что Джон откровенно на него таращится, пытаясь вместе с этим выкрутить ему хуй с его законного места обитания, пытаясь сделать это и охуевая напрочь одновременно, впадая в транс от вида члена Тима, который они теперь окрашивают в пламенно-красный цвет, от вида самого Тима, который расплавляется прямо перед ним, выдыхая стоны безумного блаженства и хрипя, от вида его шипящей, вскрикивающей, ухмыляющейся пасти и его сжатых зубов, его закатывающихся глаз и его нездоровой, скорбной головы, которая заваливается назад, от вида всей его трясущейся, вибрирующей фигуры, его тела, дергающегося, словно под разрядами тока, от вида разобранной перед его глазами боеголовки, разобранной на части перед ним — и для него, Джон впадает в транс, и его собственная конструкция осыпается, сминаясь и крошась, теряя белый мрамор, его лицо окрашивается в черный, а в глазах резвятся искорки, да и концепты распадаются на составляющие, пока они оба движутся вперед. Кульминация приходит, когда Тим издает скрипящий, срывающийся крик, и обе их смелые, отчаянные руки способствуют наступлению этого меняющего все события, так что глаза Тима наполняются слезами, слезами, вкус которых Джон, по его мнению, должен немедленно познать, глаза же Джона неотрывно смотрят на ошалевшую гримасу боли, кривящую лицо Тима, боли, которой Тим упивается вовсю, и Джон от него не отстает, Джон тоже пригубляет этого вина, Джон опускает руку, вторую руку, ту, которая не помогает Тиму рыдать и верещать, и хватает ей свой член, производя щедрую порцию ругательств, выпадающих из его окровавленного рта, Тим же отвечает ему щедрой порцией пригласительных открыток, и драматическое напряжение вынуждает их обоих совершить следующий шаг. Джон вскакивает на ноги, задирая чокнутую башку Тима, притягивая ее к себе, обхватывая его мокрую акулью морду и растягивая большими пальцами его слюнявую акулью пасть, а Тим подается вперед, ближе, устремляясь в направлении неизбежного садистского блаженства, которое Джон вот-вот переживет, он падает лицом на его нетерпеливый член, а свой, обреченный на погибель, безжалостно стискивает в кулаке, и доказательства неизбежного летального исхода катятся по его щекам, которые сдавливает Джон, и отдаются эхом от его елозящей туда-сюда по языку головки, которая, как и все остальные части члена Джона, приглушает его визги, но, впрочем, страдает он не напрасно, страдает он для Джона, и тот пристально наблюдает за его мучениями, глазея на него сверху вниз, хныкая и вытаращившись на него, как что-то жуткое, чужое, как нечто из открытого космоса, которое чувствует себя просто заебись и ни капли не боится, которое даже не собирается останавливаться, которое не останавливается просто никогда, и эта склонность четко проступает на его лице, на которое Тим пялится в ответ, пялится мутными глазами, и красота этого мгновения разрывает ему грудь, а Джон кончает в его подвывающую глотку, Тим же кончает в свой кулак, давно превратившийся в место хуекатастрофы, Джон летит вниз, стремительно, прямо в бездну пороков и греха, а Тим позволяет ему все, что угодно, потворствуя своей натуре и своей страсти совершать широкие жесты, страсти, с которой ненасытность Джона слилась воедино просто идеально. Спад действия происходит по прямой, Джон сваливается, трясясь, на бьющееся в конвульсиях оргазма тело Тима на диване, и оба они производят звуки от такого столкновения, производят шум и гул, как будто две лавины, случившиеся одновременно, и две лавины эти смешиваются, обхватывают конечностями тела друг друга, разбрасывая их в стороны и ерзая, и два торнадо, два урагана их пыхтящего дыхания тоже смешиваются, становясь единым целым, ревущие потоки спаивают их в одно прижавшееся к самому себе существо. Тим украшает последние строки пьесы радиоактивным смешком, отмечая таким образом заключение, и так, в тот день, еще одно препятствие на их творческом пути проваливается вниз, под землю, еще один барьер рассеивается на ветру, еще один камень преткновения рассыпается в труху. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------Структурная целостность
13 ноября 2022 г. в 22:25
***