История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** На улице, быть может, и правда царствует апрель, но только в его глотке стоят промозглые последние числа ноября. У него в глотке торчат сухие листья, запачканные, заплесневелые, гнилые, они торчат там, перемежаясь ебаными перьями, и трубчатые кости царапают его плоть каждый раз, как он вдыхает, хотя, конечно, он просто должен нахуй перестать, у него пыль на морде, и его кожа — или это пыль — прилипла к его черепу, словно маска, въелась в него, окостеневшая и грубая, она сжимает его в своих тисках, и, хотя он вдыхает, он больше не может дышать. Никак не может. Не с этой извивающейся кольцами гадкой дрянью, заполонившей ему грудь. Ему так холодно. Ему так холодно, он валяется в канаве, в рытвине, даже не в могиле, даже не в помойной яме, просто в какой-то неглубокой, грязной рытвине в земле, и в ней стоит арктический мороз. Но дрянь внутри его груди, она еще холоднее. Бесконечно холоднее. И она сдавливает его. Ломает. Не она, а он, он заточен внутри нее. Опустошен. Лишен признаков жизни. У него паутина на лице, паутина сковывает его, тысячелетиями, но потом, внезапно, приходит свет, тепло, свет брезжит, как в предрассветные часы, пробиваясь между тучами, и небеса над ним полны туч — или же вместо небес над ним есть только грязь, ведь небеса упали, превратились в почву, в пыль, но это чувство, это едва ощутимое прикосновение, оно остается с ним. Оно не покидает его, пока он лежит в канаве, мертвый, ледяной. Пока он весь немеет в этих льдах, в том холоде, который царствует внутри него. На улице, должно быть, царствует апрель, когда он просыпается, но если нет, если стоит март или июнь, это не имеет ни малейшего значения, ведь ебаные месяца не очень друг от друга отличаются, и если он совсем не умирает в августе или июле, то тогда сентябрь длится всего лишь четырнадцать дней, потому что все остальные дни были страданием и ненавистью, и одиночеством, и нихуя не возбуждающей виной. Он просыпается, должно быть, в апреле, и будит его Джинджер, это его рука осторожно смахивает паутину с его морды, его рука расчесывает его грязные, слипшиеся волосы, его рука прослеживает изгибы костей его черепа, пока Джинджер смотрит на него. Он просыпается, должно быть, в апреле, спустя шесть дней пребывания в своей личной тюрьме, и это Джинджер помогает ему организовать побег, теплотой и светом, столь слабыми и нежными, едва ли ощутимыми, что означает только то, что Джинджеру приходится очень нелегко, что он не поднимает его из могилы сразу, как это иногда могло сделать сверкающее существо, сотканное из заоблачного света, нет, он просто постепенно приближается к нему, а затем не уходит, не оставляет его и остается рядом с ним, сначала он сидит под дверью комнаты, потом — под ней, но уже внутри, потом возле него и еще ближе, ближе, потом он наконец-то прикасается к нему. И это фарс, самый настоящий фарс, чувствовать, как тебя целуют, когда ты гниешь бездыханным трупом на песке, но все-таки это постепенно приводит тяжелый, расплавленный металл, источающий радиацию, в движение, тот металл, который когда-то бился у него в груди. На улице стоит апрель, а Тим спит в темной комнате, и делает он это с презрением и в одиночестве, и делает он это до тех пор, пока Джинджер не заходит тихо в его спальню и не садится рядом с ним, и не сидит там неизвестное количество минут, ведь в этой комнате нет ничего, что измеряет время, ничего не движется, не бьется, там вообще ничего живого нет, но Джинджер сидит рядом с Тимом до тех пор, пока он не начинает его трогать, его усталое, пыльное лицо, его пустую грудь, разбитые костяшки его сжатых кулаков, он трогает Тима до тех пор, пока он не решается его поцеловать, а потом, потом он просто продолжает это делать. Тогда Тим и просыпается. Пробуждение его длится вечность. Тим не раздет, но и одетым его назвать тоже нельзя, на нем есть что-то, разумеется, что-то, что раньше было брюками, и что-то, что когда-то выглядело как рубашка, но обе этих вещи сейчас — просто тряпки, просто дурно пахнущая корка, которую Джинджер терпеливо снимает с него, счищая ее с его останков, и эти тряпки, они пахнут алкоголем, который он пролил на них, и еще они пахнут его холодным, паникующим, ненавидящим весь белый свет потом, они пропитаны им, им — и его кровью, он сидел в углу, трясясь, переживая тошноту и ужас всем своим нутром, своим бесполезным, сломанным, термоядерным нутром, и ему было страшно, жутко, мерзко, ему, блядь, было себя жалко, он сидел там, сжавшись, и видел зеркало, на которое он совсем не желал смотреть, он видел его краем глаза все эти шесть дней. Что до стены — в нее он бил кулаком. Тряпки? Ими он вытер кровь. Тим не раздет, но Джинджер его раздевает и целует каждый сантиметр его безобразной, гадкой кожи, освобожденной от тряпья, и поцелуи его робкие, а губы — мягкие и теплые, они раскрыты лишь наполовину, и преданность Тиму медленно стекает с них. Все это длится вечность. Все это длится вечность, потому что восставать из мертвых — та еще задачка, когда ты погребен в своем личном склепе и погребен в нем глубоко. Когда ты полностью уверен, что должен в нем остаться навсегда. Еще это длится вечность потому, что Джинджер не может его не бояться. И ему ведь не стоит даже пытаться перестать. Уйди было самым вежливым ответом, который Тим дал ему за все эти дни. Почти за все эти недели, если считать то, что предшествовало его заключению, а Тим считает, Тим еще как считает. Джинджер все-таки его целует, и каждый поцелуй может стать последним. Каждый поцелуй может нажать курок. Каждый поцелуй может превратиться в удар ножом, которым Тим отплатит ему за его любовь. Все это длится вечность, так медленно и нежно, хрупко, и возбуждение возвращается к нему. Голод возвращается к нему. Он сам возвращается. Все это — ебаное жертвоприношение. Все это сжигает его дотла. Однако, дело в том, что некоторые вещества горят при очень низких температурах. Однако, дело в том, что когда Джинджер накрывает его член ртом, Тим все еще не знает, сорвется ли он сейчас или нет. Он поднимает голову, разлепляя глаза, и видит Джинджера, свернувшегося на полу между его ног, водящего языком по его стволу, и когда Джинджер тоже его видит, замечает, что он смотрит, повисает пауза, перемежаемая лишь вздрагиванием, а в голове Тима нет даже пустоты, голова Тима превращается в черную дыру, а его грудь — в горизонт событий, и Джинджер вздрагивает, нагибаясь, и волосы занавешивают ему лицо, и он убирает их с него, так же, как убирал паутину с морды Тима, он заправляет их за уши и снова лижет Тиму член, давая ему на себя смотреть, и вот тогда, именно тогда, тогда и происходит возгорание. — С-сука, — говорит Тим, резко запрокидывая голову назад, и глаза его опять закрываются. — Сука. Джинджер. Что же ты творишь. [А что] [ты сам] [творишь], [Тим. ] [Чт--- Что творит Джинджер, так это вылизывает его, вылизывает все подряд, проходясь языком по члену, яйцам, бедрам, его дырке, Джинджер целует его, касаясь губами ебаных лобковых волос, забирая в рот головку, а потом — забирая в него яйца, посасывая их и будто поглаживая их языком, влажно выдыхая, купая Тима в этом теплом облаке, и Тим, который лежал там мертвым, Тим, который всегда был ядерной катастрофой, Тим сходит с ума. Постепенно, секунда за секундой. Сантиметр покрытой поцелуями кожи за сантиметром. Затем появляются и пальцы, руки Джинджера, касающиеся его, касающиеся всего подряд, его живота, груди, колен, ебаной задницы — когда Джинджер пытается забрать его поглубже, осторожно приподнимая его, затем появляются прикосновения, и их так много, как бесконечно количество песчинок на дне океана, и именно на дне его и находится теперь Тим. Он снова поднимает голову и смотрит, уже не прерываясь, и он мало что может видеть, в его личной тюрьме нет ничего, что измеряет время, и ничего, что впускает в нее свет, но в ней есть дверь, и она приоткрыта, совсем немного, едва-едва, и рассвет проскальзывает внутрь, хотя, конечно, он не добирается до лица Джинджера, которое Тим разглядывает, тусклый свет лежит на его спине, скатывается вниз по его противозаконным позвонкам. Тим хватает его за голову. — Я тут умру, — говорит он и тянет его за волосы, зарывается в них пальцами, он обхватывает его лицо ладонями, касается губ, растянутых вокруг его члена, его щек с красными пятнами на них, немного влажных уголков его глаз. — Ты меня убьешь. Дыхание Джинджера прерывается со стоном, который ложится прямо на головку члена Тима, которую облизывает Джинджер, а потом его пальцы находят дырку Тима, пока Тим крепко держит его голову без всякого намерения когда-либо отпускать, напрягая мышцы живота и впиваясь в него пальцами, касаясь ими влажных уголков его рта, пальцы Джинджера находят его дырку и трут ее, указательный и средний пальцы, Джинджер запихивает их внутрь, сухими, неприкрытыми и откровенными, он медленно запихивает их внутрь, пока Тим трясется, сжимая его череп с силой, и когда проксимальные фаланги проходят в его дырку, он кладет большой палец под яйца Тима и давит им на плоть, сгибая пальцы внутри него, задирая их вверх, сжимая, защемляя ему промежность, а языком он лижет головку члена Тима, держа ее во рту, и Тим пялится на его рот, поглаживая пальцами губы, Тим там не умирает, а Джинджер его не убивает, Тим просто кончает, потому что именно этого хотел от него Джинджер, именно это он сделал с ним. Тим смотрит затуманенными глазами на то, как Джинджер кашляет, выпуская его член изо рта и облизывая губы, поднося к ним руку и вытирая рот, облизывая пальцы тоже, снова забирая его член в рот, сглатывая вокруг него, пока он опадает между его губ. Тим сваливается обратно на пол, запрокидывая голову. — Иди сюда, — выдыхает он. Затем — вдыхает. Джинджер забирается на него сверху, и Тим притягивает его ближе к себе, ближе, еще ближе, Тим тянет его на себя, пока он не оказыватся на его расплавленной груди, пока его плавящийся стояк, натягивающий ему боксеры, не торчит так близко к морде Тима, что мог бы прикоснуться к ней, если бы Тим опять немного приподнял ее. — Суицидальный идиот, — говорит Тим, накрывая его член ладонью, пытаясь вытащить его. — Кончи мне на рожу. В итоге он разрывает ткань, чтобы высвободить его стояк, и убирает руки, раскидывая их над своей башкой, полной кошмаров и отравленных осколков, роящихся в ней после взрыва, и теперь она действительно полна, он смотрит, как Джинджер кивает ему, а потом нихуя не делает, колебаясь, как он обхватывает себя пальцами и, наконец, начинает все-таки дрочить, держа член над открытой пастью Тима, очищенной от ебаных засохших листьев, плесени и перьев. Когда Джинджер кончает ему в рот, последние частички пыли тоже покидают его горло. [Тевтобургский лес], [Donoperteich] Джинджер изучает его перемазанную рожу, таращась на него сверху вниз и задыхаясь, таращась на его ухмыляющееся, заляпанное спермой лицо, на его усталые блаженные глаза, лишенные теперь той пустоты, которая обитает в зеркалах, на его побитую акулью морду, таращится — и наклоняется, чтобы поцеловать его. Конечно. И целует он его примерно вечность. Чуть ли не до самого обеда. Тим вытирает лицо Джинджера ладонью, а свое — обратной ее стороной, и слизывает сперму с кожи. — Так что? — спрашивает он и смотрит, как Джинджер мягко улыбается ему. — Давай вставать и встречать новый день песнями и плясками? Это, разумеется, огромное преувеличение. Он не то чтобы может действительно ходить, но он передвигается по дому, он что-то ест и даже чувствует какой-то вкус, он произносит, может быть, еще двадцать слов, решая воздержаться от высказывания двадцать первого и двадцать второго, он посещает ванную, но не принимает душ, он надевает какую-то одежду, впрочем, настоящую, блядь, одежду, что может быть ошибкой, ведь он сам только пачкает ее своим немытым телом, дурно пахнущим помойкой и тяжелым, готовящимся в любую секунду осесть на землю, и так оно и делает, он проводит три часа, сидя на полу, опираясь на косяк плечами, и в его голове, покачиваясь, плавают мысли, но их немного, черная, засасывающая в себя пустота таится где-то рядом, извиваясь кольцами под толщей теплой воды с мятным привкусом, которую Джинджер заливает ему в рот, как будто зеленый чай — это такое зелье, которое может превратить отвратительных чудовищ в замечательных людей. Он остается отвратительным чудовищем, и он был мертв, но, может быть, он сумеет вновь ожить. У него не получается заснуть. — Я тут побуду, — говорит он, усаживаясь на пол рядом с кроватью и расчесывая волосы Джинджера пальцами, разглядывая его усталое, помятое лицо, и когда Джинджер засыпает, он остается на полу, там, где и собирался, он остается в спальне и не уходит в свою ебаную темную комнату, он всю ночь сидит на полу спальни, рассматривая самую большую загадку во вселенной и вырубаясь рядом с ней, упав тяжелой головой на край матраса и чувствуя, как дыхание Джинджера шевелит его всклокоченные волосы, и когда его недолгое, поверхностное забытье заканчивается, он снова смотрит на него, он смотрит на него до самого рассвета — и даже дольше. Тим его целует. И он не может целовать Джинджера так, как Джинджер целовал его, но черт его побери, если он не попытается. И он пытается, губы у него сухие, грубые, будто покрытые чешуей, и он пытается сделать их мягче и теплее, мягче и влажнее, он пытается выдыхать прерывистые стоны, в которых можно угадать имя Джинджера, но только плюется радиоактивными осколками, и они царапают кожу Джинджера, которую он пытается ласкать, воспевать и чтить, он пытается, он пытается вытащить занозы зубами и еще больше рассекает его плоть, потому что он острый, словно нож, и шершавый, словно наждачная бумага, даже тогда, когда он нежен, он всегда причиняет ему боль, он вылизывает языком его тело, вспарывая его кожу, словно бритвой, и его тело выгибается на кровати и дрожит, он водит пальцами по выступающим под кожей костям Джинджера, и они испускают электрические разряды вместо того, чтобы окутывать его потоками удовольствия, которые захлестнули его самого с головой, когда Джинджер ему поклонялся. Тим все же продолжает. Что он еще сделать-то, блядь, может. Тим стаскивает с него одеяла, разворачивая сонное, бормочущее что-то тело Джинджера, сооружая из них шерстяное гнездо вокруг них двоих, Тим стягивает с него одежду, раздевая его так же, как он свежует кальмарные тушки на разделочной доске, Тим его целует, целует уголки его глаз и рта, его шею и ключицы, он вылизывает ему уши, посасывая мочки, и волосы Джинджера щекочут ему нос, он пересчитывает его ребра языком и измеряет их длину, обводит несколько раз соски и вжимается лицом в диафрагму, он заливает слюной живот Джинджера, чувствуя запах внутренних органов, скрытых под брюшиной, он целует его и к тому моменту, когда он забирает его в рот, Джинджер уже сидит на кровати, задыхаясь и окончательно проснувшись, и колени у него согнуты, а ступни поджимаются на краю матраса, и Тим держит их руками, поглаживает их, а руки Джинджера комкают простыню, он запрокидывает голову, обнажая белое горло, Тим поднял его вверх, словно магнитом, не используя рычагов, и он сидит, а Тим забирает его в рот, и Джинджер стонет, и да, произносит он его ебаное имя. Тим вылизывает его, вылизывает и целует, и сосет, накрывая ртом все, что только может, его член и яйца, дырку, его поджимающиеся пальцы на ногах, он аккуратно прикусывает кожу его бедер и чихает несколько раз подряд, усмехаясь, он проводит целую вечность, восторженно водя языком по его члену, шесть дней, как минимум, и когда он отпускает ступни Джинджера, запихивая свои сухие, черствые пальцы ему в дырку вместо этого, неглубоко, по дистальные фаланги, потому что этого более, чем достаточно, когда он делает это, с усилием насаживаясь на член Джинджера поглубже, проталкивая его в горло и давясь, чувствуя, как болезненно сокращается желудок, когда он делает это, Джинджер кончает ему в рот. Конечно, он кончает. Конечно, он сообщает ему, что сейчас кончит, перед тем как, собственно, кончает. — Тим, ты… — мямлит Джинджер, кончив. — Ты… Ты можешь… И Тим толкает его на кровать и забирается на него, и щупальца Джинджера тянут его наверх, выше, еще выше, прямо в центр ебаного солнца, извергающего плазму, и когда Тим нависает над ним со стояком, натягивающим ему джинсы прямо над его лицом, когда Тим ждет, щупальца Джинджера тоже зависают в воздухе, и он неотрывно смотрит на него, задавая, как всегда, свои тупые, блядь, вопросы, он смотрит на него, пока Тим не перехватывает покрепче спинку кровати и кивнув. Тогда Джинджер расстегивает ему ширинку, тогда Джинджер отдрачивает ему. Джинджер жалко сглатывает в последний раз, решаясь, и Тим взрывается, обрушиваясь сам на себя, ему хватает этих недолгих секунд, пока он наблюдает, как Джинджер нервничает и краснеет от стыда, как он разлепляет губы, раскрывая рот, Тим взрывается, а Джинджер пытается поймать его сперму языком, с позором проваливаясь, и Тим хохочет, трясясь от смеха где-то в ебаных облаках, вжимаясь опадающим членом в горящее лицо Джинджера, елозя им по нему и наклоняясь, падая на него стремительным ударом и вылизывая его рот. И ему это абсолютно ничего не стоит. — Я… — начинает он, вытирая слезы и сперму с лица Джинджера и размазывая их по своему. — Да ты и так знаешь. Паршивая, третьесортная, бесполезная акула. Джинджер обнимает его. Тим бродит по дому, нарезает себе никудышный бутерброд и пользуется целыми предложениями, он даже быстро принимает душ, натягивая после него ту же одежду и снова перепачкиваясь, он курит и сидит на предметах мебели, которые предназначены для этого, он осмеливается и заглядывает в зеркало, и на его лице проступает мимика, а в его голове всплывают мысли, может быть, эмоции, они постепенно множатся, и он чувствует желания, он может их почувствовать, и он хочет кофе, потому что пошла бы нахуй та мятная трава, и еще что-то, что он пока не может распознать, но когда он обнимает Джинджера, сидя с ним на диване перед телевизором, на котором висят штаны Джинджера и заслоняют собой экран, когда он поднимает голову с плеча Джинджера, чтобы поцеловать его в шею и дотронуться до губ, когда Джинджер облизывает ему большой палец, впуская его внутрь и посасывая его, уставившись на Тима, когда Тим видит это, он понимает, что же такое он хотел. Он улыбается. — Тебе ведь нравится вылизывать, да? — спрашивает он. Джинджер кивает. — Да. Джинджер сглатывает. — В смысле… Мне все остальное тоже делать нравится. — Вот как? Что именно? — А, ну… Все? — Тишина. Усмешка. — С тобой. Когда ты меня держишь. Голову. И, ну… Толкаешься внутрь. Или… — Ясно. А если вычесть меня и мои гнусные привычки из этого уравнения? — Мягкий смех. — Вылизывать, ведь так? — Да. — Хм. — Раскуренная сигарета. — Не думаю, что смогу присоединиться к тебе в этом вопросе. — Затяжка. Задумчивое подергивание носом. — Мне, наверное, нравится… скольжение? Тяжесть члена на языке. Медитативная хуйня. — Еще один едва слышимый смешок. — Но почему тебе — вылизывать? Пожатие плечами. — Просто… Ну, чувствовать, как ты… Реакции. Чувствовать реакции. — Хм. Миленько. — И еще… — Да? — То, что ты смотришь. — Нахуй меня. Толчок в плечо. Передача сигареты из рук в руки. — Ты… — Да? — Ты смотришь. Ты… хочешь смотреть. Укол того, чего он так желал. — О. Блядь. — Знаешь, когда я… В первый раз. С тобой, я хочу сказать… — В полях? Звук — и движение. — Я… Замыкание нейронов в цепь. — Ты боялся? Пауза. — Да. Боже, да. Сука. — Почему? — Я… Я делал это раньше. Но… Я не был уверен. Я думал, что ты…. Что тебе… Что ты будешь сме--- — Господи. Затем вопрос. — Да, давай сюда, — глубокая затяжка. Протяжный выдох. — Я… Боже, какой же ты дебил. Я на небеса вознесся. Я был готов дьявольский хоровод в одно лицо водить. Ну и так далее. Джинджер кладет голову ему на плечо. — Я думал я… Буду выглядеть. Глупо. Плечи Тима трясутся, пока он смеется. — А ты и выглядел. Все, блядь, выглядят. Хуй-во-рту — это не самый изысканный, блядь, образ. — Отвали. Тим добивает сигарету. — Я был в восторге. И от всего остального тоже. — Я тебя хотел. И сейчас. — Это было красиво. Ты был красивым. И есть до сих пор. — Иди ты. Тим раскуривает еще одну сигарету. — А до меня… Сколько было? Он рассеянно перебирает волосы Джинджера пальцами. — А, ты… Сколько чего было? — слышит он. Он слушает выдохи и запинки. — Раз? Или… Или людей? — О. И тех, и тех? Он хохочет в голос, когда ему сообщают оба числа. — Господи, блядь, боже мой, — он качает головой, и дым вырывается у него изо рта. — Как ты можешь быть таким, блядь, девственником? Боже. Какого хуя я вообще--- Джинджер кладет пальцы ему на руку. — Нет. — Легкое подрагивание. — Не надо. — Еще более легкое нажатие. — Я… Я рад, что ты это сделал. Я рад, что ты до меня дотронулся. Я рад, что ты… подошел ко мне. Оказался рядом. Тим прикусывает нижнюю губу с такой силой, что на ней выступает кровь. Осторожнее с блядскими желаниями, разве не так. — Иди ты нахуй, — выдавливает он. — Иди. Ты. Нахуй. Иди нахуй, Джинджер. Джинджер докуривает его сигарету. Тим кладет голову ему на плечо. Не сразу. — Эй. — А? — Почему ты никогда не хочешь в шестьдесят девять со мной лечь? Вздрагивание. — Я не… Я хочу. В смысле… Я могу, если ты хоч--- — Заткнись. Я вообще не это же, блядь, спрашиваю. Продолжение телесных колебаний. — Ты с Джоном постоянно так валяешься. — Усмешка. — Вас хоть хлебом, блядь, не корми, только дай друг другу пососать. Кровь уже остановилась, и теперь у него на языке вкус сахара. — Я… Не знаю. Это… Когда он предлагает. Я просто… Я не могу сказать ему… — Тим смеется. Джинджер пихает его в бок. — Я не хочу его… Расстроить. Мне просто кажется, что он… — Истерику закатит, еще как. — Нет, я это не име--- — Я знаю. Я имел. С ним тебе проще, так? — Да. С ним… Он всегда такой довольный. Когда я это делаю. Так что… — Джинджер облизывает губы. — И я… Мне не кажется… Мне кажется, что меня… Меня достаточно ему. Меня хватает. — Блядь. — Отвали. Я просто… Он всегда говорит, что хочет этого. И я… — Хм. И чем тогда это отличается от меня? Я что, нос от этой каши ворочу, мол, фу, не буду? Джинджер смеется и снова пихает его. Тим укладывает его голову себе на плечо. — Рассказывай. Джинджер вздыхает. — Я не знаю, Тим. Я правда не понимаю. Просто он попросил, и я… Ну, в первый раз. Он это предложил и улыбался, и я просто не мог… Он таким красивым был. Счастливым. И я подумал, что, может, я хотя бы попытаюсь. То есть, я знал, что я ничего толком не смогу, но… Он же попросил. Так что… А с тобой это… Блядь, я не знаю. Я волноваться начал. Я… Я до сих пор, блядь, волнуюсь. Ну, знаешь, когда мы это делаем. Когда ты просишь. И я… Боже, это ты. Ты. А я все равно… Блядь. Я нихуя не понимаю. Тим притягивает его к себе. — Иди сюда. — Я… — Это, наверное, потому, что я прошу не для себя, а для тебя. — Он весь дрожит. — То есть, свое-то я тоже точно получаю, будь уверен. И не то чтобы я никогда не просил этого для себя. — Он ухмыляется. — Но гитарный нытик жадный. Он просто хочет ништяков. И… Так проще, правда? И когда я говорю тебе, что сделать, это тоже проще. Конечно, я тебя так всего нахуй переломал, но… — Да. — Он сглатывает. — Проще. — Проще. Так что когда я тебя прошу, правда тебя прошу, это что-то вроде… Что-то вроде почему, зачем я буду так страшно унижать себя. Зачем мне опускаться до чего-то настолько мерзкого и отвратительного и--- — Тим. — Ага. Пошел я нахуй. — Пошел ты нахуй. Они обнимаются. Тим снова запускает пальцы в волосы Джинджера. — Когда я… — Что? — Когда мы это делаем. — Да? — Я просто… Я всегда, блядь, кончаю. И--- — И с какой стати это плохо? В этом же весь прикол и есть. — Он посмеивается, пока Джинджер пытается скинуть его руку с себя. — Угомонись. Реально, в чем с этим может быть проблема? Ты и с Джоном кончаешь. Я это видел. Часто. Очень часто. Джинджер смеется вместе с ним, подставляясь под его пальцы, и он перебирает ими пряди. — Не так. Он… Ну, знаешь, он… Останавливается? Иногда. И я могу… Что-нибудь тоже сделать. Блядь, понимаешь, он хотя бы иногда кончает первым. — Боже. Это сосание хуев. Это не соревнование в блядской филантропии. Какая нахуй разница? — Отвали. Я… Я никогда… С тобой никогда так не получается. Я просто… Мне кажется, я всегда через двадцать секунд спускаю. И потом… И что тогда? Я как--- — О. Как я и говорил. Ведь так, да? Пауза. — Да. Тим делает глубокий вдох, разглядывая темный потолок. — Это неправда. Ты не такой. — Я… — По-моему, нам прямо сейчас надо это сделать. — Но я… — Если ты согласен, разумеется. Джинджер смотрит на него. Тим берет его руку в свою и вжимается лицом в его ладонь. Целует пульс. Джинджер кивает. — Только… — Да? Целует снова. — Можно я… Можно я сверху лягу? Я… Ну, когда ты… — Когда я что? — Когда ты это делаешь. Сосешь мне. И… И я. Когда ты тоже у меня во рту. И… Двигаешься. Толкаешься туда. Это… Блядь. Это слишком. Тим смеется, подталкивая Джинджера, чтобы он встал. — Заметано. Мы перевернемся. И что-нибудь эдакого добавим, чтобы меня всего там разъебало и я сразу обкончался. Сразимся с твоим заскоком на покорное подставление мне дырок моим заскоком на подставление моих дырок тебе. И так победим. Джинджер отпихивает его, и они встают, чтобы через минуту ввалиться вместе в спальню. Тим кладет свои связанные руки на подушку у себя над головой. — Если я выебываться начну, ты сделай то же самое, что в прошлый раз, — говорит он. — Немного боли в жопе излечит меня от моего упрямства, зуб даю. Джинджер изо всех сил старается не улыбаться. — Давай уже, — говорит Тим. — Иди сюда. Будем сосаться, как озабоченные подростки. Он кончает, кончает без всякой боли в жопе, кончает, таращась на охуенный член Джинджера, висящий в воздухе прямо над его лицом, и запрещая себе тащить его в пасть, пусть это и есть его самый естественный порыв в любой, а тем более в такой отличной ситуации, схватить его, рыча, и запихнуть себе в глотку насколько только можно глубоко, вот что его тянет сделать, но он позволяет себе лишь облизывание, он касается языком головки, проводит им по стволу и, выгибая шею, яйцам, он позволяет Джинджеру творить с ним все, что ему угодно, и дергает ремень, стягивающий его запястья, он позволяет Джинджеру проглотить взрывную волну спермы, которую он производит, исчезая. — Все, я сдох, — ухмыляется он, когда Джинджер поворачивается к нему, когда он смотрит на его блаженное лицо. — Теперь, выеби, пожалуйста, меня прямо в глотку. Джинджер целует его фасад после того, как разносит его ко всем чертям, приподнимая ему голову щупальцами, и желейные его пальцы так мягко и нежно держат ему затылок, Джинджер целует его и задает ему вопрос. — Ты ведь останешься? — спрашивает Джинджер. Тим поднимает свои связанные руки с подушки и протягивает их ему. — Останусь. Там, где ты пожелаешь. Затем они спят. Затем Джинджер кладет его связанные руки вокруг собственной шеи, и именно так они спят. Именно так они спят тогда, в тот раз. В тот раз это помогает. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------