История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Джон ничего не говорит. Ну, то есть, разумеется, Джон ноет, пусть и не в полную силу, и спрашивает, за каким хером Тиму это вообще понадобилось, так что Тим пускается в свои объяснения, пусть и не в полную их длину, потому что Джинджера особо убеждать не требуется, уже случались эти ночи, когда они не могли заснуть, рыдая, а еще он знает кое-что, и этим кое-чем они уже занимались, вместе, да и сам Джон теперь не столь упрям, как раньше, потому что и он занимался кое-чем, он уже тушил пламя костров, разожженных Тимом, и тело Тима служило ему пепельницей — и не однажды, он делал это много раз, пусть и не без ужаса и не без пиздежа о том, что он, вообще-то, против, он делал это, но не так, как будто его и на Землю-то послали, чтобы совершать именно это благословенное Господом деяние — так он будет делать это позже. То есть, дела обстоят примерно так же, как обстоят они всегда. Но Джон ничего не говорит, однако это только потому, что молчание хранит и Тим, Тим слишком выебанный, прямо-таки в каждую клеточку организма, чтобы устраивать свои небольшие провокации. Так что говорить он начинает лишь несколько дней спустя. Да и то — не с Джоном. Тим заговаривает с Джинджером, и беседа их случается чрезвычайно рано, в районе чуть ли не восьми утра, и так-то, будь это обычный день, Тим выдвинул бы парочку, блядь, возражений бодрствованию в этот ненормальный час, но день этот необычный, и оба они еще лежат там в полусне, они полуодеты, в смысле, на Тиме нет просто ничего, а зато на Джинджере болтается его традиционная пижама, в смысле, растянутые боксеры и алкоголичка, являющая собой артефакт древности, и оба предмета гардероба не то чтобы хорошо выполняют свою функцию, о, нет, они съезжают вниз и задираются, так что, возможно, они раздеты где-то процентов так на семьдесят пять, но кто, блядь, считает, кому там это все не похуй, ведь вскоре они раздеваются до самого конца, вскоре член Джинджера утыкается Тиму в бедро, и это пробуждает его, частично, от дремоты, это дает ему повод ерзать и лезть обниматься, дает ему повод стягивать с Джинджера тряпье, бормоча слова, которые он потом никогда не сможет вспомнить, вскоре член Джинджера бодро торчит между ними, словно флюгер, однако направления ветра не показывает, показывает он всегда строго на акул, вскоре член Джинджера — или же те чувства, которые он выражает — побуждает Джинджера сползти вниз по еще не полностью проснувшемуся телу Тима, касаясь его и руками, и губами, а затем и языком, и когда в своих слюнявых странствиях Джинджер добирается до жопы Тима, Тим не выдвигает ни единого, блядь, возражения таким телячьим нежностям, он спихивает с себя одеяла и раскидывает ноги в стороны, вжимаясь стояком в матрас и наслаждаясь тем, как Джинджер холит и лелеет его внутренности. Джинджер, сука, просто обожает вылизывать его. А Тим-то и не против. Так что тем утром римминг и товарищеский дух прогуливаются по комнате под ручку. И моцион их продолжается, и ничего в этой утренней прогулке с поцелуйчиками не говорит о том, что продлится она от силы минут десять, нет, длится она довольно долго и со всей дури дает Тиму в голову, и вот Тим уже не только пропитывает простыню смазкой, Тим вовсю делает в ней дырки, да и не только в ней, в матрасе тоже, он протыкает своим хуем и его, пока Джинджер исследует каждый сантиметр его прямой кишки языком — и Тиму кажется, что он там наизнанку вывернулся, так что и такой вариант представляется ему вполне реальным. Впрочем… Это не то чтобы именно это ощущение, скорее, ему кажется, что он не человек с ногами и руками, а воронка, и у него есть функция, и раззявленное жерло — это всего лишь часть присущей ему внутренней структуры, но то ладно, что важно, так это то, что ему со всей дури дает в голову, и ощущается это просто охуенно. Так что он принимается что-то бессвязно бормотать. Так что Тим трахает матрас, извиваясь под угождающим ему языком Джинджера, вздрагивая под ударами его теплого дыхания, щекочущего края его расслабленной, блаженствующей дырки, и запрыгивает в бескрайнее море эпитетов, и делится он ими в основном с подушкой, в которую он вжимается лицом, чтобы нахуй задохнуться, чтобы у него от нехватки воздуха кружилась голова, что, по его мнению, более чем подходит к ситуации, и фразы, которые он хрипло произносит, звучат как выверни мою шахту наизнанку и высоси ее, звучат как засунь туда свою башку, блядь, целиком, и еще они звучат как я сейчас, сука, обкончаюсь у тебя на языке. И ладно, последнее из его высказываний — это всего лишь предсказание, которое сбывается на сто процентов чуть менее, чем через двадцать секунд после того, как он его делает, но первые две фразы звучат, пожалуй, странновато, хотя на самом деле выражается он искренне и точно, и в эксцентричности первой стоит винить только его собственную ебанутость, только те мелькающие перед его закрытыми глазами картины темных, мрачных, но в то же время и пылающих чертогов, в которых плескается жидкое, расплавленное, объятое огнем тело Джинджера, только внутренности его безобразного сердца, а что до идеи засунуть туда башку, блядь, целиком… Само собой, это перебор и вряд ли вообще хоть как-то достижимо — но не потому, что он не в настроении пытаться, не потому, что ему лень или же скучно, не потому, что он не желает этого добиться, вовсе нет, он еще как желает, да только это слишком дерзко даже для него, это слишком поэтично и в принципе наделено лишь переносным смыслом, он просто именно этими словами выбирает выражать желания, которые вполне присутствуют в его идущей кругом голове. Так что — искренне и точно. Так точно, как и его предсказание, воплощение которого в реальность он переживает через несколько мгновений, давясь подушкой и все равно упрямясь, пытаясь издать свой характерный рык. Так что — Тим кончает на языке Джинджера и весь трясется, развалившись в луже своей спермы на кровати, словно древние руины. Так что — Тим говорит блядь, боже мой, кальмар, поворачивая голову, когда Джинджер одаривает его еще одним ударом дрожи. — Блядь, боже мой, кальмар, — говорит Тим, поворачивая голову, выплевывая подушку изо рта и хватая им воздух, пока Джинджер убирает свои утешительные руки с рук Тима, которыми Тим держал себя за задницу, раздвигая ягодицы так широко, как только желание вести себя относительно вменяемо позволяло ему, и проводит пальцем по пульсирующей дырке Тима, которую Тим все еще выставляет на всеобщее обозрение. Тим ожидает, что ебать его начнут примерно вот… прямо… сейчас. Сейчас. Сейчас. Сейчас. — Ну и что не так? — спрашивает Тим, оглядываясь на Джинджера через плечо, поднимая голову с подушки, которой он позавтракал пару минут назад. На Джинджера, который все еще обводит края его дырки по кругу, края его дырки, которую он недавно щекотал дыханием. На Джинджера, чей член должен быть готов подавать на своего обладателя в суд за преступную халатность. — Заходите уже. У нас открыто. Хватит топтаться на пороге. Тим видит, как Джинджер смущенно улыбается, слышит, как он мягко смеется, и взгляд его на секунду задевает наполовину повернутое к нему лицо Тима, а его пальцы упорствуют, продолжая поглаживать гостеприимно распахивающий свои двери вход в его тело так, будто у него там миленькая крохотная бабочка застряла. — Что за дела? — спрашивает Тим, теперь выворачивая и верхнюю половину тела, приподнимаясь на локте, но не совершая ничего, что бы могло остановить домогательства Джинджера, лапающего крылатых гусениц, не сдвигая ноги и не опуская бедра. Дырка у него славится своим радушием. — Ты меня ебать не хочешь? А вот это точно полный бред. — Нет, я… — говорит Джинджер и снова смеется, признавая безумность этого предположения. — Конечно, я хочу. — И? — Я просто… — начинает Джинджер, и узоры, которые он выводит на дырке Тима, становятся более абстрактными. — Я хочу… Кое-что спросить. — Ага? — Что мы в среду сделали… [Погибшие] [в результате] [апоптоза] [клетки] [должны быть] [похоронены] А что они в среду сделали, что Джон и Джинджер сделали с ним, так это они бросили его на груду из подушек, связанного по швам, как порнографическая курица гриль, и сделали они это после того, как Тим в подробностях раскрыл свою мотивацию, а лично Джону прочитал и небольшую лекцию о расщеплении ядер и изотопах, способных к распаду, небольшую лекцию, которую Джон не то чтобы вообще понял, но все-таки связал его и связал неплохо, отмахиваясь от его объяснений и требуя захлопнуть рот и замолчать, что Тим и сделал — и сделал тоже хорошо. А что они сделали, что они сделали в среду, так это превратили Тима — по его собственной просьбе, разумеется — в протертую сквозь ситечко хуйню, что они сделали, так это дуэтом вывернули его наизнанку. Что они сделали в среду, так это утопили его в смазке и растянули его, чуть медленнее и осторожнее, чем он бы того от них хотел, они не то чтобы боялись, но действовали сдержанно, деликатно, а он таращился на их обеспокоенные лица, показывая им зубы, и так все это началось, и так все это продолжалось какое-то количество минут, они растягивали его, пока не сочли его дырку способной вместить их кулаки — к сожалению, не оба их кулака одновременно, но — и тогда они окунулись в него, один за другим, сначала Джон, а потом и Джинджер, а потом снова Джон, и Тим все таращился на них, оскаливаясь, и полувставший его член отдыхал у него на животе, Тим был голодным хищником, пока один из них — и если бы ему пришлось угадывать, он бы сказал, что это сделал Джинджер — не провел кончиками пальцев по краям его раскрытой дырки, в которой поступательно двигался кулак, и это забросило его стремительной спиралью куда-то в другой мир. Итак, что они сделали в среду, так это заставили его стонать, мотая головой по груде подушек, закатывая мутные глаза и теряя разум, разум его заполнялся пустотой, пока они зарывались ему во внутренности, пока они трогали стенки его хорошо смазанной каверны, и теплая рука Джинджера успокаивала его, тогда как кулак Джона был с ним таким жестоким, теплая рука Джинджера была ласковой и как будто бы прохладной, его рука, которой он проскользнул в него, когда Джон вытащил свою, его рука, которая затем вытекла из него, когда Джон снова затолкал свою в него, горячую и твердую, тяжелую, бьющую его наотмашь, и это продолжалось, это все тянулось, и кончики их пальцев, кончики пальцев рук их двоих, они топтались у порога, у ворот, касаясь растянутой кромки зияющего провала его задницы и задевая своими касаниями костяшки и запястья, сводя его с ума. Что они сделали в среду, это превратили его в пустое место, в нечто полностью отсутствующее, шаг за шагом, вместе, они заставили его биться в путах, а потом сдаться в них, расслабиться, потому что смысл биться, они заставили его принять свою судьбу, он стал перчаткой для их кулаков, стал удивительно беспомощной черной дырой, стал полостью, изрыгающей лишь стоны, рыдающей, умоляющей лакуной, что они сделали с ним, так это дали ему кончить, разваливаясь на мелкие куски, что они с ним сделали, так это… О, сколько сладкого ужаса они принесли ему. Они дали ему кончить так самозабвенно, что он потом не смог даже дразнить Джона, он просто пережил оргазм и отрубился, свалился в темноту, сжимаясь на калечащем его кулаке Джона, пока Джинджер бил его своим щупальцем по лицу, не так невыносимо больно, как Джон бы сделал это, но все же создавая трещины, расщелины, так нежно, но все-таки рассекая его плоть, оставляя раны, потому что умолял он именно об этом, чтобы ему врезали, да посильнее, пока он трясется на кулаке Джона, он умолял об этом, изрыгая стоны и рыдая в груде ебаных подушек. В среду он умолял их двоих разрушить его до самого основания. — Что мы в среду сделали… — произносит Джинджер в воскресенье, кусая в беспокойстве губы и домогаясь до дырки Тима, чему, впрочем, дырка Тима совсем не возражает, дырка Тима не испытывает никаких тревог, она еще как наслаждается этим приставанием. — Ага? — спрашивает Тим, приподнимая бедра, и улыбается от нахлынувших воспоминаний о том дне, когда он превратился в слезно умоляющие, выебанные в каждую клеточку осколки. — Что тебе там интересно? Тим цепляет краем глаза движение языка Джинджера, на котором он недавно кончил, замечает, как он скользит между его губ. — Тебе… — говорит Джинджер. — Тебе понравилось? Тим усмехается и укладывается обратно на подушку, расставляя ноги еще шире, пока пальцы Джинджера продолжают свои путешествия между его ягодиц. — Еще как, — отвечает он. — Разве не понятно было? Джинджер улыбается, и прогулка его пальцев замедляется. Он отворачивается на недолгую секунду. — Я просто… Как. Как ты себя чувствовал? О. Вот оно что. Тим задумчиво мычит. В голове его появляются многочисленные сравнения, которые он бы мог употребить, и простираются они в своем многообразии от горок в аквапарке до спелеологии и ее достойного научных изысканий объекта изучения, но все они кажутся ему недостаточно конкретными, не выполняющими требования, выдвинутые их утренней болтовней, пусть слезы у них в глазах и не стоят. Он шмыгает носом, а потом морщит его, снова поворачиваясь и приподнимаясь, он демонстрирует Джинджеру свою улыбку. — Хорошо, — говорит он. — Я чувствовал себя очень, очень хорошо. Джинджер ласкает его задницу пальцами, а его погруженное в размышления лицо — глазами, и ждет, пока он продолжит говорить. — Как будто… Хм. Знаешь что, а давай лучше ты мне скажешь. Как ты себя чувствуешь, когда Джон и я передаем тебя друг другу? Пальцы Джинджера спотыкаются на своем пути. Тим не то чтобы случайно называет его сливной трубой, когда они им перекидываются. Это просто такой грубый, оскорбительный, мучительный способ выражения гораздо более высокодуховных чувств. — Ну, я… — говорит Джинджер и смотрит в пол, а потом снова на дырку Тима с его собственными пальцами, накрывающими ее, на спину Тиму, которую он целовал. — Как… Как будто я там. Для вас. Именно. — Знаешь, как будто я… Как будто я там и должен быть. Ну… Как будто я… Существую. Существую для… — Как будто ты существуешь только для того, что мы могли тебя взять, — договаривает Тим за него. Джинджер кивает и смотрит на него, заливаясь краской. — Ну, — продолжает Тим, тоже таращась на него. — Тогда ты знаешь, как я себя чувствовал. Или… Может, в моем случае это больше как… Как перестать существовать для вас двоих. Меня фистинг вечно уносит в какие-то далекие уголки планеты, если ты понимаешь, о чем я говорю. Джинджер издает невнятное мычание в ответ. Если он не понимает, то не понимает он пока. Его пальцы снова начинают шевелиться, но замирают через несколько секунд. Он сглатывает. — Ну что? Чего ты хочешь? Тим овладел речью чуть раньше него. Джинджер отводит взгляд, снова бросает его на дырку Тима и на свои пальцы, на его спину, на его лицо, и на все эти объекты он смотрит нежно и с привязанностью. — Ты можешь… Да. — Ты можешь снова это со мной сделать? Тим ухмыляется. — Фистинг или еблю в два хуя по очереди? И то, и другое. Горло Джинджера совершает глотательное движение, и пальцы у него дрожат. — Ну, я… Фистинг. Ухмылка Тима становится еще шире. — Да конечно. Джинджер снова издает мычание и улыбается, пытается его поблагодарить, но прерывает сам себя, заметив, какие буквы проступают у Тима на морде, он улыбается опять и возобновляет поглаживания бабочек. Тим приподнимает бедра и тоже что-то там мурлычет. — Так ты меня ебать будешь или нет? — спрашивает он, так как ему реально любопытно. — Или ты хочешь и дальше в крестики-нолики с моей задницей играть? Его более чем устраивают оба варианта развития событий. Даже если Джинджер до самого обеда будет в этот анальный морской бой с ним резаться. Хоть до полуночи, ей-богу. — Я… — говорит Джинджер. — Я хочу. Вылизать тебя. Еще раз. — Ммм, — тянет Тим и улыбается, отворачиваясь от него и утыкаясь лицом в подушку, и кладет руки себе на задницу секундой позже, раздвигает ягодицы. — Развлекайся. И после этого Джинджер начинает целовать ебучих мотыльков, и останавливается он лишь через двадцать полных оборотов земли вокруг своей оси, он останавливается и накрывает тело Тима своим телом, и член его проскальзывает внутрь Тима без запинки, он делает несколько движений и кончает, выдыхая ему в ухо, и пальцы его почти невесомо задевают край высосанной досуха, обожаемой до поклонения воронки Тима. И после этого он говорит, что любит Тима, и это правда, любит. А Джон ничего не говорит. Однако позже, когда в их беседах опять проступает эта тема, ведь Тим действительно пиздит о фистинге довольно часто, это его конек и любит он его страстно, когда это случается, Джон говорит ему отстань, блядь, Тим, я этой хуйней не занимаюсь. Затем, когда пузатый, объемистый булыжник, вращающийся в космосе, завершает еще несколько оборотов, двенадцать, может быть, или тринадцать, Джон опять ничего не говорит. Джона с ними и в комнате-то нет. А говорит в ней Тим, ведь Джинджер выбирает лишь стонать. Джинджер стонет, и голова его заваливается назад, падает на груду из подушек, и ресницы его дрожат, а глаза на секунду закрываются. — Эй! — тут же произносит Тим. И грозит ему пальцем, когда Джинджер поднимает голову. — Что, уже проблемы с памятью начались? — спрашивает Тим, аккуратно растягивая стенки внутренностей Джинджера тремя пальцами, тремя пальцами — и зубами, как обычно. — Ты что, забыл, что я тебе сказал? Джинджер облизывает губы. — Нет, я помню. — Так как насчет вести себя прилично, пока я выбиваю всю эту омерзительную добродетель из тебя вот этим кулаком? — предлагает ему Тим и ощущает, как перепуганная задница Джинджера пульсирует от его угроз. — Повтори-ка, будь добр, пункты устава для меня. Напомни правила. В общем, немного пыток рано утром, немного издевательств над сомневающимися, но на все согласными. И да, он знать не знает, какого хуя они творят это все в девять, блядь, утра — и это после возни с клизмами, с двумя клизмами, потому что ему все мало, потому что он голодное чудовище — но, по всей видимости, их разбил припадок бодрой ебли в качестве зарядки. — Мне нельзя закрывать глаза, — выдавливает Джинджер, и выдавливает он больше жалких звуков, чем гласных или же согласных. — Нельзя, — кивает Тим, заливая его дырку смазкой и пытаясь запихать в нее и четвертый палец. — Что еще? — Мне нельзя отворачиваться, — продолжает Джинджер, силясь произвести какие-нибудь фонемы. — Мне надо смотреть только на тебя. — Или? — Блядь, — говорит Джинджер, и ругательства-то вырываются из его рта без всякого усилия. — Или на свой член. Так вот, насчет членов — и это еще один вопрос, который Тим обсуждает с завидной регулярностью, это еще один предмет, про который он, блядь, никогда не затыкается и упоминает каждый день, если только не случились Пиздочетверг или же Пиздосуббота, может, даже Пиздопонедельник — член у Джинджера стоит. А у Тима — не так чтоб очень. То есть, сейчас-то он у него вовсю стоит, член у него изнывает и не гнется, он висеть промеж его ног никак не мог, ведь Тим вогнал в Джинджера две клизмы, а теперь и вовсе просовывает ему в задницу кулак, и Джинджер лежит прямо перед ним на груде из подушек, голый и дрожащий, и раскрытый — он сам держит свои ноги, своими же ебучими руками — так что как ему избежать-то стояка, как ему не вырастить на нем огромные, жаждущие крови зубы. Но вот когда их фистят — реагируют они по-разному. Потому что хуй Тима остается по большей части вялым, пока его бьют по дырке. Не потому, что он не смакует эту драку, закатывая глаза от восторга, нет, он полон сущего блаженства тогда, когда его жопа полна кулаков. Да и не то чтобы этот факт нельзя было изменить, к примеру, всегда можно подраться и с довольной мордой Тима, и с его обмякшим членом, и тогда, тогда тот член окаменеет за несколько секунд, а сам Тим обкончается, как термоядерный придурок, который рыдает, умоляя прикончить его прямо там. И все же обычно у Тима не стоит, когда у него в заднице торчит кулак. А у Джинджера стоит. У него пиздец стоит. Что может показаться некоторым… несовпадением. Но это не оно. Они, конечно — это и так ясно — испытывают противоположные друг другу чувства касательно многочисленных аспектов их взаимодействия, но некоторые они разделяют, а некоторые теперь известны им обоим, некоторые они оба понимают, некоторые они научились ощущать через друг друга при помощи запредельной боли, которую Тим причинил в основном не себе, и дело в том, что если говорить о фистинге или о еще каком занятии, включающем в себя чрезмерное растягивание дырок и последующую пенетрацию, то как минимум пять раз из десяти палаты их внутренних дворцов выглядят полными копиями друг друга. Не без девиаций, разумеется, но все же. Они двух разных видов, поэтому помещения в самой глубине их сущности обставлены в отличающихся стилях. И то, что у Джинджера пиздец стоит, когда Тим ему кулак пихает в дырку, это просто одно такое отклонение в области декора. Если бы Тиму пришлось выдвигать догадки, он бы сказал, что это из-за напряжения. Из-за того, что вещи, которые легко делать ему самому, невыносимо тяжелы для Джинджера. Из-за того, что существовать на земле открытой раной невыносимо тяжело для Джинджера, и именно поэтому у него так стоит, когда его насильно раскрывают. Или, может, стоит у него так потому, что Тим с ним в одной, блядь, комнате. И Тим с ним в одной комнате. — Ну нет, — с ухмылкой произносит он. — Так не пойдет. Изъясняйся, пожалуйста, полными предложениями. И важные детали тоже не опускай. А Джинджер, как и ожидалось, стонет. И это не только потому, что Тим озвучивает свои жестокие приказы, это еще и потому, что четвертый палец Тима добивается успеха в проникновении в частные владения. — Я… — начинает Джинджер и икает, выплевывая обрывки фразы, которую ему приходится произнести, он бросает было взгляд на свой член, но потом все же выбирает смотреть Тиму в лицо. — Я должен. Смотреть. На мой… На свой--- — Ага? Я слушаю. — Я должен смотреть на свой чрезмерно воодушевленный, текущий, дергающийся, извращенский член, — торопливо выжимает из себя все высказывание Джинджер и заливается краской, да так сильно и так густо, что его лицо, пожалуй, можно будет использовать вместо маяка. — Блядь. Блядь, Тим. Тим смеется, разглядывая навигационный ориентир. — На твой чрезмерно воодушевленный, текущий, дергающийся, извращенский, охуенный член, — поправляет он Джинджера, поворачивая четыре своих пальца внутри него, четыре своих пальца, которые теперь исследуют его скрытые от глаз ландшафты, он поворачивает их по часовой стрелке, а потом против часовой. — Не забывай про самую важную деталь. И как же Джинджер реагирует на это? Джинджер стонет. — Продолжай, — настаивает Тим. — Это же не все. Я не только это говорил. Потому что достаточно ему не бывает никогда. — Ладно, — отвечает Джинджер и облизывает губы, снова быстро переводя взгляд на член и переключаясь обратно на сверлящие его глаза Тима. — Я… Мне нельзя трогать себя. — Уточни. — Я не… Мне нельзя дрочить. Мне нельзя трогать член. — И? — спрашивает Тим, проталкивая внутрь большой палец. — Или ты меня не до конца понял? Джинджер мотает головой. — Нет, я понял, — говорит он и трясется, и костяшки пальцев Тима задевают растянутые края его дырки. — Мне ничего нельзя трогать. Пока я не попрошу. — Ага… — Если я захочу потрогать мое… Блядь. Мое--- Ты же хорошо знаешь это слово, думает Тим, усмехаясь. Ты его столько раз слышал от меня. — Если я захочу потрогать мое жалкое тело… Твое прекрасное, нежное, чувствительное, желейное, блядь, тело, которое я до безумия люблю, думает Тим. И это все синонимы. И выбор слов зависит лишь от того, что он поет, ода ли это или похабная частушка, которую он горлопанит, валяясь мертвецки пьяным в какой-нибудь канаве. Эффект у них всегда один. — Или… Костяшки постепенно проскальзывают внутрь. — Боже мой. Или… Блядь. Или как-нибудь… Или как-ниблядь. Блядь. — Как-нибудь иначе. Они могли бы уже перейти и к полноценному фистингу, осталось лишь добавить смазки, но все это слишком, слишком вкусно. — Господи. Или… Или как-нибудь иначе. Развлечь. Себя… А он — беспощадное чудовище. — Я… Я должен попросить тебя. Сначала. Чудовище оскаливает зубы, улыбаясь. — Ага, — говорит оно, проводя пальцем снизу вверх по члену Джинджера, бодро торчащему и покачивающемуся перед его глазами. Ебаные правила его разве когда-нибудь касались? Нет, блядь, никогда. — И что еще ты должен сделать, когда ты меня просишь? Джинджер вздрагивает всем телом. Джинджер, блядь, скоро заплачет. Изумительно. Невероятно вкусно. — Я должен… Такой беспомощный. И такой жалкий. — Сказать тебе. Что. Я--- — Хочу. — Хочу. И. И еще--- — Почему. — Почему. Я хочу этого. Джон ничего не говорит, а Джинджер… Джинджер рассказывает ему все. — Отлично, — кивает Тим и улыбается, и вынимает руку из дырки Джинджера, и Джинджер стонет от такой потери. — Все. — Тим обводит мягкую плоть пальцами по очереди. Одним за другим. — Расслабься. Джинджер шмыгает носом, прикусывая нижнюю губу, и несколько слезинок стекают по его лицу. — Ну расслабься ты уже. Все хорошо. Я тебя покусаю, только если ты этого захочешь, ладно? Я тебя люблю. Без всяких там переносных, блядь, значений. Джинджер нервно смеется, и еще несколько соленых капель срываются с его ресниц. — Мне, вообще говоря, понравилось смотреть на твое беззащитное дергающееся горло, знаешь, — добавляет Тим, возвращаясь к моменту начала своего допроса. — Мне еще как понравилось. У меня и к твоему горлу полно глубоких, нежных чувств. А теперь — немного безжалостной игры словами. Джинджер улыбается. Джинджер хорошо умеет читать его стихи. — Но я не хочу ничего упустить, кальмар, — продолжает Тим, проталкивая пальцы ему в дырку и вынимая их. По очереди. Один за другим. — Понимаешь, если ты хочешь… Ну, существовать только для меня. — И Джинджер стонет от каждого прикосновения. И от каждого его выражения. Ебучий мастер слушать и внимать, которым он в полной мере и является. — Если ты хочешь этого, то я не хочу упустить, блядь, ничего, ни одной детали. Я все забрать хочу. Классика. — Я знаю, — говорит Джинджер. Джинджер может быть лишь любителем, но с классикой-то он знаком. Тим сдохнет нахуй, чтобы он был с ней знаком. — Я тоже этого хочу, — говорит Джинджер. А ради этого — ради этого Тим совершил бесчисленные военные преступления. — Вот и хорошо, — говорит Тим, проводя пальцами по дырке Джинджера в последний раз. — Я рад. — Он подбирает смазку. — Ноги в порядке, не устали? Или хочешь мне их на плечи положить? — Да, я… Да. Немного устали уже. Тим выдыхает что-то среднее между смешком и вздохом. Они смещаются. Тим кладет ноги Джинджера себе на плечи и целует коленку, он наливает смазку ему на дырку и на яйца, и на простыню, и на свою ладонь, и, кто знает, может и на блядский потолок. — Дай руку, — говорит он, и Джинджер протягивает ее ему. — Я подержу твои перепуганные пальцы. Джинджер с мычанием отвечает ему чем-то средним между спасибо и своим последним вдохом. — И смотри на меня, — говорит Тим, и перемазанная смазкой рука его зависает в воздухе рядом с перемазанной смазкой дыркой Джинджера. — Я с тобой. Джинджер ничего не говорит. Джинджер стонет с открытым ртом и в страхе ожидает боли, и пальцы его дрожат, пальцы его потные, он цепляется ими за руку Тима — не отпускай меня, держи меня, пока ты меня убиваешь, ха — а Тим медленно заталкивает в него свой кулак, погружаясь в тугой, скользкий жар внутри него и разглядывая его обреченное лицо. — О, а у вас тут мило, — говорит Тим, немного поворачивая руку по пути, и костяшки его растягивают нежную плоть. — Как вы все замечательно обставили. Это из Икеи полка? Классная какая. Икея лучше всех. Он провалился в него по самое запястье. И смеяться, когда у тебя в заднице торчит боеголовка, пожалуй, затруднительно, так что Джинджер плачет вместо этого, издавая истерические звуки. — Расслабься, — говорит Тим, сжимая его взволнованные пальцы своими. — Все уже вошло. Все хорошо. Я не буду делать тебе больно. Он наклоняется и поднимает руку Джинджера, которую он держит, и целует тыльную сторону его ладони. — Я не буду делать тебе больно в этот раз, — повторяет он и переводит взгляд на Джинджера, все еще касаясь его руки губами, пока кулаком он познает внутреннее убранство его дырки. — Я буду таким сладким и приятным, что у меня мед из члена потечет. Джинджер слабо улыбается, кусая губы, и кивает. — Ладно, — говорит он. — Хорошо. Я в порядке. Тим издает тягучий звук в ответ и выпрямляется, но руку Джинджера не отпускает, он на пробу шевелит кулаком внутри него. — Ну и отлично, — говорит он. — Давай тогда тебя с ума сведем, договорились? И так как в целом они действительно находятся в согласии, прогресс случается быстрее. Наверное, это какой-нибудь закон классической механики или что-то в этом роде, Тим, блядь, не уверен. Кулак его двигается внутри Джинджера, и его тоже тянет внутрь. Он прижимается лицом к стеклу витрины, подчиняясь гравитационному ускорению повышенных значений. Сила тяжести — довольно забавная хуйня, когда это контролируемые — или же не очень — ядерные взрывы отправляют тебя в путь. И еще это похоже на порнографический калейдоскоп: когда ты поворачиваешь его, ты можешь видеть, как любимые тобою существа распадаются на части. Гораздо лучше, чем обычная херня с разноцветными кусочками стекла внутри. Тим поворачивает кулак внутри Джинджера, немного вынимая его и заталкивая обратно, медленно и непреклонно, не отклоняясь от курса, милосердно, и Джинджер таращится на него широко распахнутыми глазами, выдыхая стоны, и что-то, чего Тим никогда не мог и никогда не сможет описать, освещает его лицо изнутри, пока удары, которых Тиму ни разу не хватило и никогда не хватит, сотрясают его тело, пока его дырка пульсирует вокруг кулака. Тим его хочет. Тим думает о том, чтобы забраться даже глубже, о том, чтобы запихать ему туда всю свою руку, по локоть или даже дальше, о том, чтобы разорвать ему живот и видеть его ужас, о том, как он будет кричать, как крики его будут заглушены подушкой, скотчем, кляпом, его собственной рукой — его рукой, которую Тим целует, потому что, разумеется, он бы ее целовал, Тим думает об отвратительных вещах, которые его распирают, которыми он доверху набит — как те пластиковые трубки набиты кусочками блестящего дерьма. Тим думает об этом и не только, но совершает он совсем противоположное. Он такой сладкий и приятный, что его ВОЗ должен запретить. Проклясть. Он — главная угроза здоровью населения по всему земному шару. А фистинг этот — самый благодушный из всех фистингов, которые он когда-либо кому-нибудь организовывал, наблюдал или получал сам. Фистинг этот, блядь, пушистый. И все же — Джинджер точно знает, о чем он думает. И у Джинджера стоит. — Тим, — произносит Джинджер. Он уже минуты две как испытывает его терпение, показывая ему свое горло, сглатывая, пытая Тима этими движениями, это, наверное, наказание, ждущее в аду лично его — смотреть на горло Джинджера и не мочь разорвать его зубами, не мочь вцепиться в его плоть, чтобы жадно наглотаться его крови, хотя сегодня вечная расплата за грехи получается довольно сдержанной, потому что по крайней мере он ее не выгибает, свою шею, блядь, свою ебаную шею, потому что смотрит он прямо на него или, иногда, на свой член, очевидным образом пытаясь успокоиться во втором случае, но находя там еще больше того, чего он старался избежать, в общем, возмездие добирается до Тима, и, пусть и деликатно, все же мучает его, так как пальцы Джинджера дрожат между его пальцев, царапая ему ладонь, такие потные, что можно подумать, они тают, такие вежливые в своих просьбах, на которые Тим не откликается, так как стенки скрытого от посторонних глаз прохода Джинджера обхватывают его кулак, так мягко, влажно и тепло, так как он проскальзывает глубже, растягивая их, и слышит он не только стоны Джинджера, он слышит и непристойные, хлюпающие звуки, такие, какие его кулак бы произвел, если бы он все же смог пробить им живот Джинджера насквозь и упасть ему во внутренности мордой, мордой и руками и огромными зубами, потому что Джинджер стонет, изредка роняя искалеченные, крошащиеся фонемы, потому что все его тело и вся его сущность томятся, чего-то жаждут, потому что его внутренности пульсируют под кулаком Тима, потому что он чего-то хочет, он, блядь, хочет, но не говорит, чего, он даже этого не просит. А Тим хочет всего, что только есть. — Ну что? — спрашивает он. Ты думаешь, что ты не вправе? Ладно, хорошо, но я-то да. Я в полном праве. А теперь падай ниц и умоляй. Такой вот он сговорчивый. Так он готов услужить. А затем… — Я… Хмыканье поддержки. — Я хочу… Я хочу открыть рот. А теперь задумчивое хмыканье. — Как именно? Он у тебя как бы уже открыт. И он открыт, потому что Тима тут на крест, блядь, водружают. Только не как ебучего Иисуса, а как дьявола. Блядь, от него что, серьезно можно ждать, что он все нахуй тут не перепутает? Он тут гигантского кальмара, которого он до безумия любит, кулаком ебет. Затем жалкие, позорные стенания. Стенают ли гигантские кальмары? Блядь. — Я… Я хочу… Шире. Я хочу открыть рот шире. Подчеркнутое тоном удивление. — Насколько шире? Кровь у него на языке и выдохи. Затем… — Боже… Блядь. Шире. Как когда… — Ага? — Как когда я… Как когда я тебе сосу. Одобрение идеи. И крови. И пульсация, поглаживающая ему кулак. — Хм, — а еще его собственные идеи. — И почему бы тебе этого хотеть? Короткий всхлип от боли. Но ни одной жалобы, ни одного протеста. Все это — преступление. Да только его жертва патологически привязана к тому, кто взял ее в заложники. — Потому что… Блядь. Потому что я хочу кончить. Я не очень понимаю, я не местный, ты не мог бы уточнить — какой-то такой звук. — И как это связано? Открытые пошире рты с оргазмами. Я не догоняю. Смех сквозь слезы. Ему и в лоб чем-нибудь могли бы сейчас запустить, если бы они допросом с фистингом не занимались. — Я… Господи. Я кончу. Если я. Открою рот. А ты… Блядь. Увидишь это. Боже, Тим. Нахмуренные брови. Как будто он ну совсем, совсем тупой. — Почему? Почему ты кончишь? Ругательства — и его имя вместо мантры. — Потому что это… Блядь, а вот это сейчас совсем сложно будет для него. — Блядь. Боже, блядь. Потому что… Потому что это меня… Меня… — Заводит. Кивок. Позорный, жалкий кивок. — Как? Как именно это тебя заводит? То, что я вижу тебя с широко открытым ртом. И еще всхлип, теперь долгий. Мучительная боль. — Это… Блядь. Потому что… Потому что я буду думать о том, как я тебе сосу. И ты это поймешь. Улыбка. Даже в чем-то нежная. Плутоний плавится в его груди. — Пойму. И что с того? Джинджер в такой агонии, что все это может кончиться раньше времени. И будет так досадно. И будет весело — жестоко — но ведь они не веселятся. Он обещал. Он еще его не переубедил. — Боже, Тим. Это… Мне просто нравится. Мне просто нравится тебе сосать. Мне нравится, когда ты… У меня во рту. Внутри. Внутри меня. Или же он сам тут нахуй сдохнет. От гангрены члена. От ядерного приступа прямо в сердце. От ебаной любви и ебаной вины. От этого блядского гигантского кальмара, который его так прикончит. — Блядь, — говорит он. — Джинджер. Затем процесс вырывается из-под контроля. — Мне нравится… Блядь, боже, Тим. Мне нравится… Мне нравится быть твоей едой, Тим. И так это и происходит. Тим, блядь, расщепляется в клубах отравленного дыма. — Ты она и есть, — говорит он. Он мог бы сказать я знаю или же мне тоже, или ничего, но он говорит ты она и есть. — Ты, блядь, моя еда, Джинджер. Давай же. Сделай это. Сделай все, чего ты когда-либо, блядь, хотел. И это грубое благословение знаменует окончание их пушистого упражнения в деле ебли кулаком. Услышав его, Джинджер кивает, улыбаясь, уставившись на ошалелую морду Тима через искушающие Тима слезы, услышав его, он краснеет и открывает рот, и мягкие губы, которые он обожает подставлять под поцелуи и разрушительный разгром, и оскверненную полость рта, в которую Тим что только, блядь, не пихает, и свой преданный язык, которым он шевелит, повторяя имя Тима или запихивая его Тиму же в дырку, свои кровоточащие внутренности, все это Джинджер отдает ему, все до конца, он отдает ему все, что Тим хочет — и не будет упускать. Увидев это, Тим наклоняется и берет руку Джинджера в свою, выворачивая ее, увидев это, он прижимается губами, пастью, к запястью Джинджера, целуя его пульс. Увидев это, он поворачивает и свой кулак внутри него, он уже понял, что прикончат Джинджера именно ебучие костяшки, он это делает — и чувствует вибрацию. Сделав это, он смотрит, как Джинджер кончает, таращась на него и думая о том, как он ему сосет, как он превращается для него в расщелину, в проем — в два проема — как он пускает его в себя так глубоко, как только может, глубже, до самого отсутствующего дна, о том, что он — его еда, Джинджер кончает и видит, как Тим таращится на него в ответ, и понимает, что думает он именно о том, как он ему всецело отдается, как он вверяет себя ему — для него, он хочет этого и это делает, и, может быть, блядь, пожалуйста, может быть, он даже чувствует, что делает он это не для Тима, что он не принадлежит ему, что он принадлежит самому себе. Что это Тим там для него. Впрочем, Тим там не особенно присутствует. Однако, даже не присутствуя, даже испарившись к клубах дыма и взорвавшись, даже перестав существовать, Тим все равно кончает в рот Джинджера, который тот открыл, когда кончал сам, и когда они повторяют упражнение, потому что високосные года теперь случаются раз в четыре месяца, а Тим так и вовсе всегда вел чрезвычайно беспорядочный, ебанутый календарь, когда они повторяют упражнение, Тим упоминает Джона, когда рот Джинджера и то, что Джинджер его открывает, снова становится повесткой дня, Тим упоминает Джона, а Джинджер кончает и говорит да, Джон же ничего не говорит, потому что Джона и в тот раз рядом с ними нет. Когда Джон все же оказывается с ними в одной комнате, он говорит господи, ты такой, блядь, классный. Не Тиму, разумеется, он это говорит. Тиму Джон говорит отъебись, скотина, я не собираюсь этим заниматься. Но это вносит в хаос в и без того сумбурную систему отсчета времени, так что, пожалуй, не стоит опережать события. Так что… Так что когда вращение наклонной оси Земли снова вызывает изменения в объемах поглощенного тепла и света, Джон говорит господи, ты такой, блядь, классный. И говорит он это довольно-таки хныкающим тоном. Сам Тим хранит молчание, по большей части, но не полное, он иногда предлагает свою помощь, он держит голову Джинджера на коленях, перебирая ему волосы, потягивая за них знакомыми ему рывками, чтобы успокоить его привычным жестоким обращением, расчесывая их, потому что пряди струятся по его пальцам прохладным, гладким шелком, и он без ума от них, он без ума от каждого его атома, от каждой частицы, составляющей его, он водит ладонями по потным, трясущимся плечам Джинджера омерзительно нежными движениями, но шшш, расслабься в этот раз не говорит, он его держит, и пальцы его, его безжалостные пальцы, они находят протоптанную дорожку к нему в рот, они находят там, во рту, короткий слог имени Джона, которое Джинджер не перестает произносить, короткий слог, пропитанный слюной, слюной, которую Тим в свою очередь размазывает по его губам и подбородку, по всему его лицу, он говорит так, нет, давай-ка посильнее, возьми и запихни — и не стесняйся, ему все нравится, он просто выебывается тут перед тобой, когда Джон напрягается и сомневается в разумности совершаемых им действий, он говорит эй, но ты-таки поосторожней, он же не я, он вечный девственник анальный, когда зрачки Джона слишком расширяются, когда чудовище, живущее у него внутри, слишком увлекается, он говорит блядь, ну не настолько осторожно, когда Джон принимается бояться того, что он сам творит. Сделай ему больно, говорит Тим. Он держит голову Джинджера на коленях, запуская пальцы ему в рот, и разглядывает его дрожащее обнаженное тело, зажатое между ним и Джоном, бросая взгляды и на встревоженное лицо Джона, на информационное табло его выражений, он, разумеется, не видит, какие магические штучки вытворяют пальцы Джона в нежной дырке Джинджера, он не видит его бледной физиономии, тех коктейлей, которые поглощает Джон, он видит только их эффекты, эффекты, которые они оказывают на эмоциональное состояние Джона, и этого ему достаточно, чтобы продолжать делать то, что он должен делать. Этого ему более чем достаточно. Поэтому он говорит Джон, ты сюда не жалеть его пришел, он говорит это вообще не то, чего ты от него хочешь, он говорит это вообще не то, чего вы хотите, оба, и он прав, оба они давно заразились его ядом, поэтому он говорит сделай ему больно. И все равно занятие их получается пушистым. Занятие их получается пушистым, потому что главная причина того, что упражнения выходят безобразными, уродливыми пытками, сидит там и хранит молчание по большей части, выдавая лишь инструкции и делая то изредка, не вмешиваясь, не вторгаясь, занятие их получается пушистым потому, что и главная причина бесчинств и катастроф, и обеспокоенное собственными деяниями чудище уже кончили, потому, что они поговорили, Джон отсосал Тиму, случились и несколько пощечин, Тим вылизал Джону задницу, звучало много непристойного нытья, они лежали полумертвыми в кровати, ожидая возвращения Джинджера домой, а затем повторили приготовления, чтобы убедиться, что во время упражнения они будут вести себя так же спокойно, как воды океана в штиль, а еще, перед этим, они поговорили все втроем — и говорили они долго, ага, я и до него добрался, признался Тим, уворачиваясь от носков, ага, мне всегда все мало, сказал Тим, принимая вину на себя, ага, он моя еда, и это я решаю, как именно я буду разминать его в пюре, сказал Тим, подписывая бумагу с это как раз в моем духе, начертанным на ней кровью Джинджера, успокойся, блядь, ему все понравилось, добавил Тим, понравилось, он прав, мне нравится, мне правда нравится, сказал Джинджер, я хочу, хочу, чтобы ты, ты, чтобы ты тоже это со мной сделал, выговорил он, и Джон уставился на него широко распахнутыми глазами, пока зубы его, пробивающие пол, торчали у него изо рта, и зубов этих он так и не заметил. Что Джон затем все-таки заметил, что он увидел, так это лицо Джинджера, на котором расцветало выражение под названием меня-ебет-кулаком-ненормальная-акула, Джон услышал и кое-какие слова, кое-какие слова, которые Тим уже давно слышал, кое-какие мольбы, кое-какие молитвы, кое-какие прерывистые выдохи, вылетающие наружу из открытого рта Джинджера, из его рта, который он попросил Джона наполнить — взять и трахнуть, сделать полностью своим, сделать ему больно, съесть, что Джон сделал потом, так это посмотрел на Джинджера сквозь вскипающие слезы и трахнул его в глотку, разнося фасад, удерживая его за голову и толкаясь внутрь, вцепившись своей божественной рукой в нижнюю челюсть Джинджера, и Тим не мог видеть ничего, кроме этой руки и вскипающих слез Джона, и, ну, дырки Джинджера, которую он долбил своим мерзким кулаком, своим бессердечным кулаком, и Джинджер сжался на нем, так крепко, Джинджер кончил на нем, подвывая, превратившись в две расщелины, в два проема для него и Джона, что Джон сделал после этого, так это остался обжиматься с Джинджером в кровати, он обнимал его, уставший, сонный, он обсуждал с ним это все, пока Тим торчал на кухне, раскуривая и раздавливая в пепельнице сигареты, разглядывая металлическую поверхность коробочки со специями, коробочки, которую он не то чтобы вообще мог видеть. Так что теперь дела идут пушисто, и Тим не может наблюдать процесса, которым он руководит, он изредка дает советы, как лучше поглощать морепродукты, но он может слушать — и он слушает, он слышит стоны Джинджера, трогая его влажные выдохи пальцами, трогая его мягкие, теплые губы, он слышит, как Джон спрашивает, все ли в порядке, нравится ли ему это, нравится ли ему другое, нравятся ли ему пальцы, растягивающие его, хочет ли он больше, нравится ли ему то, что происходит, и о, ему, блядь, нравится, он слышит, как Джинджер отвечает да, как он произносит Джон — и больше ничего, лишь да и Джон и снова, снова, снова Джон, он слышит, как Джон говорит ты такой, блядь, классный, обращаясь к Джинджеру, и пушистый их пиздеж звучит так сладко, пусть Тим и видит некоторые… следы. Тим смотрит на обнаженное тело Джинджера, трясущееся между ним и Джоном, на сосредоточенное лицо Джона, его прекрасное лицо с нахмуренными бровями и искусанными губами, Тим смотрит на сам воздух, полный составных частиц, путешествующих между ними, и видит отметины. Ранения. Глубокие расщелины шрамов, оставленных его зубами. И все же дела идут пушисто. Потому что он наизнанку выворачивался, порождая новую вселенную, потому что он не может, он просто ни за что не проебется, только не теперь. Он не проебет эту чудесную, восхитительную вещь, которую он создал когда-то. Чудесная, восхитительная вещь пыхтит, перемешиваясь сама с собой, и Тим кладет руки помощи на плечи Джинджера, слегка его приподнимая, так что он упирается головой ему в живот. — Хватит, — говорит он, и Джон замирает, таращась на него. — Давай уже. Сделай это. — Джон не двигается, пока нет. — Или ты хочешь, чтобы он тебя умолять начал? — Он никого не осуждает. Он сам только этого и хочет. Это вкусно. — Потому что он начнет. Он запускает руку Джинджеру в волосы. — Джон, — выдыхает Джинджер. Джон подбирает смазку и вымазывает в ней всю руку, чуть ли не до самого локтя. — Смотри, — говорит Тим, удерживая Джинджера на месте. И рука Джона, наверное, зависает в воздухе на несколько секунд рядом с мягкой, растянутой, податливой дыркой Джинджера, она обязана зависнуть в воздухе, Тим это знает, но затем Джон двигается, и она медленно, медленно, так медленно проникает внутрь. Джон смотрит. Тим тоже смотрит. — Bon appetit, — говорит Тим, усмехаясь, и продолжает задирать Джинджеру голову, чтобы Джон мог видеть его лихорадочное бледное лицо, пока он изучает его внутренности, вызывая содрогания вращением костяшек — Джинджер сказал ему, блядь, он ведь сказал ему об этом — и это последнее, что Тим произносит в этот раз, потом он просто сидит там молча, словно сделанный из камня, словно он — мертвая тектоническая плита, которая не пошевелится в течение жизни планеты, он даже не особенно-то дышит, пока извержение вулкана заливает лавой воды океана, заполняя небеса клубами дыма, возносящимися к ним, он не дышит, наблюдая за тем, как Джон становится абсолютно черным, как ебаный портал в подземный мир, гладким, глянцевым, мерцающим, уродливым, чужим, он не дышит, наблюдая за тем, как плавящиеся горные породы накрывают собой тело Джинджера, его дрожащее обнаженное тело, которое он держит, оно теперь горит, обращаясь в уголь, в пепел, в пустоту, оно испаряется от жара, он не дышит, он не слышит и не видит, он потерялся в отражениях себя и в них двоих, но дрожащее обнаженное тело Джинджера напрягается, и его потные плечи трясутся, и он понимает эти знаки, он видел их тогда, когда еще мог видеть, и Джон одним лишь взглядом задает Джинджеру вопросы, Джон задает их своим непристойным нытьем, и это не допрос, это предложение, он подбивает его на что-то, что-то… что-то вроде а давай подтащим стол поближе и стянем те конфеты с верхней полки вместе, чем Тима никогда не звали заниматься, в чем Тим никогда не принимал участие, потому что он не большой поклонник сладостей, и несмотря на то, что он не дышит, несмотря на то, что он нихуя не знает, что там такое между ними происходит, он замечает, что не только лава затапливает спальню, но и шоколад, и да, он нихуя не знает, это все ебучие загадки, это волшебство, но Джинджер произносит Джон, а Джон, отзываясь, говорит ему да, и лицо его раскалывается, когда Джинджер открывает рот для него, жалобные стоны, страх, капитуляция, сразу все, лицо Джона рассыпается фотонами, и они уносятся в открытый космос, пробивая атмосферу, когда Джинджер кончает для него, и оба полудурка навзрыд рыдают, словно кто-то дорогой для них, кто-то нежно любимый ими умер, и несмотря на то, что Тима рядом с ними нет, он все равно встает, опуская Джинджера на кровать, наливая его ослабевшее тело на нее, несмотря на то, что ему и начинать быть с ними рядом никогда не стоило, он стоит в изножье кровати, нависая над идиотами, словно башня, пока Джон не без некоторого изящества падает в плазму Джинджера и входит в него, проскальзывает в его мягкую, растянутую, податливую дырку, и трахает его, и держит, и кончает внутрь, обнимая, и целует его, делает ему больно. А перед тем, как это происходит, уже пришла и закончилась секунда, когда свободная рука Джона слишком сильно вцепилась Джинджеру в бедро, когда его пальцы впились в мясо, когда он так боялся быть причиной боли — и был ее причиной. А перед тем пришла и закончилась секунда, когда Тим улыбнулся и все-таки сказал шшш, спокойно, сказал эй, ты, болван, сказал ты ему больно делаешь. А перед тем пришла и закончилась секунда, когда Джон наклонился и оставил поцелуй на коже, которую он бессознательно пытал. Когда Джон оставил поцелуй на открытой ране. Тим накрывает посыпанную сахаром груду отрубленных конечностей одеялами и идет на кухню, и вместе с ним там появляется секунда, еще одна секунда в долгой череде таких же пришедших и закончившихся секунд, когда в это помещение является и Джон, в помещение, где Тим черт знает сколько уже стоит у окна, раскуривая и раздавливая в пепельнице сигареты, где он стоит, ослепший, опустошенный и отсутствующий, пытаясь смотреть через стекло, приходит и секунда, когда Тим подпрыгивает на месте от испуга, потому что он сказал им, что пойдет что-нибудь приготовит, а вместе этого стоял у окна, улыбаясь, словно ненормальный, и не зная, что улыбается, думая, что плачет, приходит та секунда, когда Джон произносит его имя. — Отъебись, скотина, — говорит ему Джон в какой-то другой день, когда Тим запускает в него свои зубы, уже став свидетелем этого успеха. — Я не собираюсь этим заниматься. Но это действительно другой какой-то день. — Тим, я… — начинает Джон, заходя на кухню, и Тим подпрыгивает на месте от испуга и спешно вытирает ладонью морду, стирая с нее бездну, которую он изучал, он говорит прости, я что-то замечтался и поворачивается к Джону. Это не первый визит Джона к нему. — Что? — спрашивает Тим. Тим улыбается. Говори уже, думает Тим. Я с тобой. Джон шмыгает носом, а потом трет его тыльной стороной ладони. — Он… — говорит он. — Он уснул. — Хорошо, — кивает Тим. Джон переминается на ногах, оглядываясь по сторонам, он обхватывает руками локти и слегка сжимает их, выдыхая, ни на мгновение не поднимая взгляд на Тима. Тим иногда гадает, стоит ли ему сказать, что он-то вполне может его видеть, когда Джон избегает на него смотреть. — Мы поговорили. — Хорошо. Джон снова шмыгает носом. Мрачно вздыхает. Трясет головой. Сжимает руки в кулак. — Он сказал… — Ага. — Он извинился. — Ага. — Он сказал, что ему так стыдно. — Ага. — За то, что… Блядь. За то, что он попросил меня… На него смотреть. На то, как он… Блядь. — Ага, — говорит Тим. — Я знаю. Джон вздрагивает. — Он сказал, что чувствует себя… Блядь. Что я не обязан… Господи. Блядь. Блядь. — Ага, — говорит Тим. — Иди сюда. Джон, спотыкаясь, подходит ближе и обрушивается в его объятья, и его злые слезы капают Тиму на шею. Тим целует его в висок через волосы. Тим обхватывает его покрепче. — Какого хуя он все это думает? — спрашивает Джон. — Он не… Он не уродливый. Или… Блядь. Не отвратительный. Он вообще не такой. И я… Я его люблю. Я не хочу, чтобы он… Мне, блядь, понравилось. Мне, блядь, понравилось на него смотреть. Он… — Ага. — Какого хуя он все это про себя думает? — говорит Джон. — Это же… Я так его люблю. Это… Мне, блядь, больно из-за этого, понятно? Тим мягко смеется, водя ладонями по спине Джона. — Блядь, он мне позволил… — произносит Джон, весь вибрирующий и напряженный. — Он мне дал это с собой сделать. И он все равно… Блядь, почему он… Почему ему так стыдно? Ведь это просто… Это просто секс. Это… Это же я. Блядь. Тим чувствует, как кулаки Джона вжимаются ему в грудь. Может быть, даже проваливаются внутрь нее. — Мне, блядь, нравится, — говорит Джон. — Мне нравится, когда он такой. И его… Его ебаный рот. И это… Он же там со мной. Почему ему так стыдно? Он что… Он что, совсем, блядь, не понимает, как я себя из-за этого чувствую? Тим снова смеется, еще сильнее сжимая яростное тело Джона. — Сука, я всем известным мне богам молюсь, чтобы он не понимал, Джон, — говорит он, и Джон бьет кулаками по его металлической обшивке. Тим гладит его ноющую спину. — Но я не думаю, что это очень вероятно. Джон шмыгает носом и наконец смотрит на него. Тим вытирает его физиономию, обхватывает ее руками. — Все в порядке, Джон. Джон поджимает губы. — Нет. Все пиздец ебануто. Тим улыбается, гладит его по щекам, поправляет волосы. — Еще как. Но это ничего. Это нормально. Не бойся. — Я не--- — Ага, конечно, — усмехается Тим. — Вам хорошо было? Что он еще тебе сказал? Что ты ему сказал? Вам понравилось? Он вовсе не бесконечно твердая тектоническая плита, не так ли? Он акула с отвратительной начинкой. Джон бросает на него взгляд, силясь улыбнуться. — Я… Да. Он такой… — Такой, блядь, классный, я эту поговорку знаю. Джон выдавливает из себя смешок. Джон шмыгает носом. — Да. Он сказал, что ему мои руки нравятся. Что они ему всегда нравятся. Что ему было приятно. Что я… Добрый. Он просто чрезвычайно мягкая акула, сделанная из мерзкой, ядовитой плоти. Он снова усмехается, разглаживая трещины на лице Джона. — Так и есть. Джон резко выдыхает и отворачивается, смотрит в стену. — Он… Он меня поблагодарил. — О, да. — И… Он сказал, что больно не было. Ну, когда я… Знаешь, когда я его потом трахнул. Я--- — Брехун желейный, — говорит Тим, проводя пальцами по нижней челюсти Джона. — Разумеется, ему было больно. Ему всю дорогу было больно. Вкусно, правда? Он просто мягкая акула, сделанная из плоти, которая с легкостью превратится в барбекю в жерле вулкана. Тим надавливает большим пальцем на нижнюю губу Джона, пока тот пялится на него, прищурившись, и сверлит дырки в его морде, Тим делает рывок вперед, ныряя в воду, накрывая рот Джона своим, вылизывая его зубы. — Ага, — усмехается он, отстраняясь. — Еще как вкусно. Упоительно. Джон кипит еще несколько секунд, а затем кивает. — Что тебе понравилось? Ты ему сказал? Джон делает глубокий вдох. — Я… — Его изящная фигура со всплеском уходит под воду вслед за боеголовкой Тима. — Какой он на ощупь. Изнутри. Такой… — Мягкий, нежный и податливый. — Не знаю. — Ха. — И… Как он. Дрожал. И трясся. Когда я… Знаешь, он мне сказал, что ему костяшки нравятся. — Тим мычит, кивая. — И просто… Как он выглядел. Что он… — Смущенным и испуганным, вот как он выглядел. — Он мне сказал про рот. Что это его… — Тим кивает еще раз. — Он такой, блядь... — Измученный и переломанный. — Такой классный тогда был. — Тим улыбается. — И его лицо. Как он на меня смотрел. Обжора, думает Тим. Малолетнее, жадное, прожорливое чудище. — Ты ему сказал об этом? — Да, — отвечает Джон. — И как он… Обнимал меня. Когда я его трахал. — О, думает Тим. Сладкое бессильное цепляние. — И что он, блядь, красивый. Что я его люблю. Что мне, блядь… Что мне нравится, когда он такой. Что я так его хочу. Я его хочу. Тим издает гулкое рычание, щедро производимое его радиоактивной грудью. — Хорошо, — говорит он. — Что он сказал? Джон кусает губы. — Что он меня тоже любит. Что он еще… Что если я его хочу, то… Блядь, разумеется, я его хочу. Блядь. Что мы еще раз можем это сделать. Если я хочу. И… И другие вещи. Другие вещи тоже. Все, что мне--- Тим смеется и целует Джону уши. — Все, что тебе угодно. Джон вздрагивает, извиваясь в его объятьях. — Он сказал, что ему это понравилось. И… Что я это сделал. С ним. Сказал, что… Что он был счастлив. Что он счастлив. Он просто невероятно мягкая акула, плавающая в океане слез, которая надеется, которая всем известным ей богам молится, что так и есть. — Хорошо, — говорит Тим. — А теперь съебись отсюда и побудь с ним. Джон говорит… Джон говорит ему одну очень, очень интересную вещь. Голубая планета продолжает вращаться вокруг своей оси, и Тим возвращается домой, сбрасывая с себя куртку в коридоре, куртку, которую Джон каким-то образом еще не успел у него стянуть, он находит самого Джона на диване, и тот сидит на нем с гитарой, которую он бы тоже с удовольствием украл, не будь она уже его, Тим говорит привет, не получая никакой реакции в ответ, так как Джон слишком глубоко погружен в мелодию, которую он сочиняет, и это охуенная мелодия, как, впрочем, и всегда, и Тим слушает ее с минуту перед тем, как уйти в ванную. Он замечает синюю спринцовку, лежащую возле раковины. Он хмурится, немного не догоняя, и оглядывается по сторонам, и действительно, находится в ванной и коробка черных хирургических перчаток — она отдыхает у корзины с бельем. Тим ухмыляется и отливает, Тим инспектирует холодильник, нюхает омерзительный сок Джинджера и корчит рожу, Тим все же делает несколько глотков и выуживает самый большой помидор, какой он там только найти может, из пакета. Тим приземляется на подлокотник кресла, стоящего напротив дивана, где рассиживается Джон, и впивается зубами в ягоду-переростка, и сок течет по его подбородку и рукам, он принимается листать свой ежедневник. Некоторым вещам все еще полагается происходить по расписанию. — С днем успешной молотьбы, — невнятно произносит он, шелестя страницами. — Он спит? — Джон мычит в мажоре. — Круто. Проблемы были? — Джон мычит в миноре. — Вообще заебись. Рад за вас. Умнички мои. Джон продолжает играть. Тим качает головой под музыку, уничтожая помидор и заляпывая красным телефонные номера и неразборчивые списки архаических покупок, и до него не сразу даже и доходит, что головой он качает под тишину. Он оглядывает комнату, всматриваясь в окружающие его предметы, чтобы удостовериться, что не улетел куда-нибудь на Юпитер, что он все еще на той планете, где и в обычный день находится. Затем он переводит взгляд на Джона. — Только вот этого не надо, — говорит Джон, уставившись на него в упор. Тим приподнимает брови, потому что… Потому что а? Чего? — Только не надо начинать пиздеть, — говорит Джон, поджимая губы. Тим делает попытку кивнуть в знак согласия. — И не надо… — Тим замирает, не завершив движения. На всякий случай. Потому что — а? Чего? — Не надо, блядь, ржать тут, понял? — Тим заканчивает все же свой кивок и ждет дальнейших указаний и запретов. — И не надо… — Тим снова приподнимает брови, чтобы Джон уже договорил, но Джон только морщится, увидев его гримасы. — Просто… Просто, блядь… не надо. Вот этого всего не надо. Тим беззвучно открывает рот, жестикулируя, показывая руками что-то, что должно значить да запросто, да без проблем, заметано, но Джон все еще сверлит в нем скважины глазами, так что Тим опускает голову и тщательно изучает свое тело несколько секунд, он наклоняет голову, заметив очевидную проблему, и закладывает руки за спину, поднимая подбородок и ожидая приказов, он торчит на подлокотнике с прямой спиной, балансируя на нем, как напрочь ебанутый солдатик оловянный. Джон смеряет его взглядом и вздыхает. — Ладно, — говорит он, отворачиваясь, разглядывая потолок и стены, а потом все же упираясь глазами в покачивающуюся фигуру Тима. — Ладно. Я… — Тим задерживает дыхание. Потому что — а? Чего? Чего, бля?! — Я тоже попробовать хочу. Тут Тим ощеривается, обнажая зубы, Тим скалит их, и его ухмылка вся кривая, перекошенная и настолько широченная, что равновесие исчезает с их планеты, подчистую, и весь ебучий камень, болтающийся в космосе, переворачивается с ног на голову, и Тим грохается на пол и начинает ржать, трясясь как ненормальный, как блядский эпилептик, Тим хохочет, бесконтрольно и безумно, и припадок его отражается в блестящей поверхности гитары Джона. — Поаккуратней, блядь, тупая ты акула, — говорит Джон. Джон развалился на кровати, он обнаженный и весь потный, он тонет в водопадах смазки. Некоторые циклы пришли к своему логическому концу. — Закрой рот и расслабься, — говорит Тим. — Не зажимайся. Я тут ничего такого невероятного не делаю. Ты на двух хуях знаешь сколько лет уже скачешь? Ничего с твоей драгоценной жопой из-за моего ебаного кулака не случится. — Иди нахуй, ублюдочный мудак, — говорит Джон. — Я тебя ненавижу. Вонючая рыбешка. Джон развалился на кровати, он обнаженный и весь потный, а еще он паникует, и Джинджер держит его за руку, пока рука Тима постепенно прокладывает путь в его задний проход. — Господи, — усмехается Тим. — Но я же так обходительно себя веду. Я сейчас пушистый, нахуй. Я даже ничего не говорю про твое идиотское ханжеское нытье, которым ты мои мозги в яйца всмятку превращал все это время, вообще ни слова. Я даже самую малость тебя за это не стебу. Ни единой капельки. — Да пошел ты, сволочь ебанутая, ты это прямо сейчас делаешь, — верещит Джон, плюясь оскорблениями, и Тим смеется. Тим целует его безупречное бедро. — Кальмар, утешь придурка, — говорит он, пока его пальцы совершают пируэты в идеальной дырке Джона. — Я для этого явно не очень подхожу. Тим таращится на драгоценную жопу Джона, пока полудурки лижутся, и Джинджер нашептывает что-то Джону в ухо, а Джон хныкает, Тим же по большей части захлебывается слюной, слюны в его рту так много, что ее, возможно, даже больше, чем смазки в заднем проходе Джона, который он исследует, он забирается глубже в него и хочет просунуть в эти врата всю свою башку, всю свою перегревающуюся башку целиком, а не только лишь бессердечные пальцы, не только лишь пять своих пальцев, один из которых — большой — отчаянно пытается пробраться внутрь, и пока полудурки лижутся, он пробирается туда, так что теперь Тим таращится на свои удачливые костяшки, упирающиеся в кромку безупречной дырки Джона. И усилия его получают полагающееся одобрение. Высочайшее одобрение. — Твою мать, — снова усмехается Тим. — У тебя тут самые гостеприимные палаты с самыми раскованными правилами въезда, что мне в жизни попадались. Блядь, ты какого хуя вообще про это волновался? Упрямый идиот. Упрямый идиот непристойно стонет, и ноги у него дрожат, а не стесненные запретами палаты его дырки обволакивают пальцы Тима. — Отъебись, извращенец ты ебучий, — выговаривает он, задыхаясь. — Ты вообще себя, блядь, видел, когда тебя фистят? Ты как разлагающийся труп выглядишь. А вместо жопы у тебя омерзительная отбивная. Ебучий извращенец собирается было возразить, сказать, что да, положим, он действительно переживает гниение и тлен после того, как кто-нибудь отпиздит его дырку, но Джон ведь вообще не он, Джон — это миленькая маленькая штучка, и никакое число членов и никакие удары кулаком ни за что не превратят его изысканную трещинку в что-то хотя бы отдаленно напоминающее мерзкую котлету, которой жопа самого Тима в полной мере и является, он собирается было все это сказать, но тут рука его проскальзывает внутрь, весь его ебаный кулак, он влетает туда просто так, как будто его пылесосом засосало, и Тим моргает, бестолково таращась на свое собственное запястье, столь близкое к тому, чтобы тоже быть захваченным и пойманным, и широко распахивает свой слюнявый рот от удивления, но не производит слов, он все их растерял в присутствии божественных чудес. — Что? — спрашивает Джон. — Что там такое? Ты почему остановился? — Э, — отвечает Тим. И это очень емкое, блядь, выражения. Это ебаная речь. Это гимн, ода, это чрезвычайно растянутая религиозная песнь, если принять во внимание состояние Тима. А его еще как стоить во внимание принять. — Что? — раздраженно повторяет Джон. — Что происходит? Это еще долго тянуться будет? — Э, — тоже повторяет Тим. Тим в шоке. Ясно? В шоке. Ему, блядь, доктор нужен. — Тим, ты… — заговаривает Джинджер обеспокоенным тоном. — Он внутри, — произносит Тим. — Он внутри, — произносит он еще раз и смеется. Ему психиатр нужен. — Что? — спрашивает Джон, и теперь он звучит по-настоящему взбешенным. — Что внутри? Ты о чем вообще болтаешь? Джинджер краснеет как свекла. Джинджер — единственное существо в комнате, у которого осталось хоть немного серого вещества. — Мой кулак, — поясняет Тим. — Я болтаю о моем ебаном кулаке. Он внутри. — Чего?! — взвизгивает Джон. И Джону психологическая помощь тоже может пригодиться. Еще как. — Мой ебаный кулак торчит у тебя в заднице, — говорит Тим. И лекции, лекции ему тоже нужны. — Это… — плюется словами Джон. — Это неправда. Иди ты нахуй! Хватит брехать. Он не мог--- — Джон, он, блядь, внутри, — тоже расстается с высказываниями Тим. Тим смотрит на Джинджера, который обращается в пепел рядом с Джоном. Больница для душевнобольных? Спасительный Альцгеймер? Нет. Ему уже ничем не поможешь. — Ты… — невежливо перебивает Джон размышления Тима о их коллективном психическом здоровье. — Пошел ты, блядь, ублюдок. Нихуя он не--- Суставы Тима поворачиваются. Костяшки Тима… — Блядь, — испуганно вскрикивает Джон. — О боже. Я… Блядь, Джиндж. Тим. Джиндж. Блядь. Боже, блядь, мо--- — Отсоси ему, — поспешно произносит Тим, и лопасти его ядерной подлодки необузданно вращаются, а жадная, прожорливая, смертоносная, блядь, дырка Джона сжимается вокруг его руки, и все окрашивается красным, кровь заливает ему глаза, а Джинджер нагибается и забирает член Джона в свой услужливый рот, и Джон трясется, стонет, глубоко и громко, низко и похабно, и его бедра дергаются вверх и вниз, а Тим пялится на свой плавник, погребенный под обвалом, на пробитую насквозь голову Джинджера, покачивающуюся на волнах, на то, как Джон толкается ему в рот, в его открытый, сговорчивый, расслабленный рот, на то, как Джон насаживается на его руку, которую он поворачивает, напрягая каждую до последней мышцу в ней, потому что на самом деле он хочет аплодировать, он хочет вскочить на ноги, которые не смогут его удержать, он хочет вскинуть эту руку в воздух и сплясать под фейерверками извержения, взрывающимися у него за спиной, под плевками лавы, обжигающими его, превращающими его в разноцветные кусочки стекла внутри калейдоскопа, Тим пялится на извивающееся тело Джона, его бесподобное, безукоризненное, неземное тело, и он не видит его лица, он может только наслаждаться видом физиономии Джинджера, которую Джон разносит, он не видит, какую реакцию внутренний демон Джона выбрал выражать, как он смотрит на это осквернение, он не видит, как разрушается, крошась, белоснежный мрамор, не видит и зубов, не видит чужого, жуткого чудовища из открытого космоса, которого… ну, которого он и фистит, но он бы посмотрел, он бы все отдал, он бы умер, чтобы только посмотреть, он бы правда умер, он бы подох там нахуй, в то же мгновение, если бы увидел его во всем его великолепии, он бы ослеп от этого уродства и этой красоты, а затем он сделал бы свой последний вдох, он бы покинул этот мир, он бы с щенячьим восторгом испарился, он был ликовал, он бы умер в самозабвенном экстазе, и тогда, тогда Джон начинает бормотать чрезвычайно любопытные слова. [нутация] — Блядь, боже, Тим, — говорит он, произносит его имя, зовет его, зовет его на помощь, вверяя себя ему, полагаясь на него, Джон поднимает голову и смотрит на него. — Тим, боже, Тим. Тим. Тим. Тим держится за соломинку, пока Джон кончает, держится за нее изо всех сил, пока это грозное, зловещее создание, которым Джон в полной мере и является, упивается оргазмом, Тим таращится на него, прямо ему в морду, в его разверстую пасть, с шипением изрыгающую клубы обжигающего дыма, Тим висит на той соломинке так долго, как только может, и даже дольше, пока Джон продолжает призывать его, приковывая его к месту своими распахнутыми в ужасе, магнетическими глазами, но потом, когда Джон наконец прекращает конвульсировать, изливаясь в постанывающий рот Джинджера и сжимаясь вокруг ошеломленной руки Тима, потом Тим падает с этого обрыва. Тим испускает дух. Что еще более примечательно, потому что-то, что Тима взяла оторопь, что она надела на него его ошалелую акулью морду, что он растерял последние мозги и отдал концы от творящегося беспредела, это не то чтобы редкое событие в этом уголке планеты, что гораздо более удивительно, загадочно и сверхъестественно, так это то, что когда Тим восстает из мертвых, выбираясь из могилы, чтобы отправиться в путешествие на кухню и готовить там земную пищу для целующихся, обжимающихся, щебечущих придурков, вербально формирующих чувство солидарности, основываясь на мануальном распутстве, с которым он познакомил их обоих, когда он порывается было покинуть их, Джон кое-что говорит. Джон не молчит. — Эй, Тим, стой, — говорит он, перехватывая его за руку, когда Тим поднимается, и голос у него усталый, полный истомы и дремоты. — Ты куда собрался? Когда Тим начинает было объяснять ему детали процесса кормления, Джон перебивает его. — Нахуй, — говорит он и тянет его за руку, пока Тим стоит там перед ним, покачиваясь, и голос у него усталый, полный истомы и жадности, требовательный и настойчивый. — Нахуй еду. Иди сюда. Останься. Это. Это вот пиздец как необычно. Тим валится на кровать между Джинджером и Джоном, и Джон обнимает его. Джинджер, стоит ли это упоминать, тоже его лапает, но. Джон обнимает его. Джон его накликивает, как беду. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------